Текст книги "Антон и Зяблик"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

АНТОН И ЗЯБЛИК

Гостиницы в поселке, где можно было бы остановиться и отдохнуть до утра, не было, а до первого автобуса оставалось еще часа три. Антон послонялся возле станции и вернулся в зал ожидания. Волик дремал, погрузившись по уши в воротничок курточки, нахохленный, как цыпленок. Он сонно посмотрел на отца, не узнавая, и оторопело пошарил руками, – чемодан был на месте.

– Едем, папа?

Антон задумчиво посмотрел на сына. Потом подсел рядом и осторожно потрепал его по щеке.

– Послушай, Зяблик, не пройтись ли нам пешком? Двадцать верст, конечно, не пустяк, но неужто мы дураки торчать здесь, когда можно пройтись? Я, например, за. А ты?

Волик не изъявил особой радости, но тут же встал, – голенастый, длинный, в свои тринадцать лет уже почти догнавший отца, – передернулся от прохлады и взялся за ручку чемодана.

– Торопиться не будем, никто нас не гонит.

Антон взял у сына чемодан и направился к выходу.

Было раннее утро, сумеречное и прохладное, с росой, лежавшей на редких булыжниках площади, и низким солнцем, еще зыбким после ночного тумана. Прямо от станции начинался поселок – избы в два ряда, мальвы под окнами, плетни, заросшие вьюнком, сады вперемежку с огородами. Антон сосал пустой мундштук, оглядывался и все рассказывал, рассказывал – не то самому себе, не то Воли-ку – о том, что было здесь когда-то, до войны еще.

Вот здесь была крупорушка с конным приводом, на которую приезжали из соседних деревень, и мальчишки катались на ее кругу, бегая за лошадьми и в то же время не двигаясь с места.

А вон там, за станцией, в парке из старых лип стоял железнодорожный клуб – когда-то барский дом, с просторным звонким залом, где ребята играли даже в салки, с пыльной библиотекой, в шкафах которой еще хранились книги с портретами российских императоров. В клуб приезжали когда-то цирковые труппы, артисты, известные поэты и лекторы из самой Москвы.

– Н-да! – вздыхал отец, и глаза его блестели. – Прямо не верится!

Волик шел за отцом, оглядываясь и не очень ясно понимая, о чем говорит отец: клуб, артисты, поэты как-то не вязались с тощими топольками и акациями вдоль оград, одиноким обелиском посредине клумбы, сельпо с тяжелым сарайным замком на дверях и ставнях – со всем, что можно было увидеть на площади, пустынной и гулкой в этот ранний час.

Они вышли из поселка. Впереди открылись мягко всхолмленные поля, затянутые плавающим туманом. Из-под тумана, как из-под слоя воды, проглядывали изумрудные клинья овса, ржаво-красные квадраты гречихи да уходящий к горизонту извилистый овраг с ветвями овражков. Солнце пробивалось сквозь хмарь, и от земли, окоченевшей за ночь, из-под тяжелой росы, лежавшей на утренних травах, поднимался хлебный дух полей, теплый дух напоенного солнцем разнотравья.

Волик приспустил «молнию» замка на курточке. Отец часто оборачивался, поджидая сына.

– Красота какая, чуешь?

– Чую, – устало соглашался Волик и все чаще оглядывался назад.

Поселок давно уже скрылся за пригорком, только на горизонте, над синей полоской леса, двигался, клубясь и расползаясь, далекий паровозный дымок.

Дорога привела к коноплянику. Антон бросил чемодан, побежал в заросли, раздвигая стебли, и долго шуршал в них. Волик подошел к коноплянику, по-собачьи втянул в себя запах листвы, резкий и незнакомый. От зарослей веяло жутью, в них была еще ночь. На вершине стебля качался реполов. Выпятив красную грудь, он бесстрашно смотрел на мальчика.

– Па! Ты где?

«Пинь?»-спросил реполов, затрещал крылышками и улетел в глубину конопляника, взъерошив листву.

– Пап! – уже громче крикнул Волик.

В небе появился коршун. Он кружил над конопляником, тоскливо и угрожающе вереща. Крики его то замирали, удаляясь, то становились громче и ближе. Наверно, кого-то искал. Поодаль столбиком торчал из кочки длинноносый суслик, он шевелил усами, по-птичьи тонко и прерывисто свистел.

– Па! – как можно сдержанней сказал Волик. – Я печенья пожую, ладно?

Серым шариком покатился суслик по пашне и исчез, провалившись сквозь землю.

Волик несколько раз громко щелкнул замком чемодана, – может, отец, подумал он, есть захочет и поспешит к нему. Но и эта уловка не помогла – конопляник не откликался.

И тогда Волик понял, что отец заблудился. Конечно, заблудился! Очень просто – зашел, а обратной дороги никак не найдет. Плутает где-то в чаще, ищет выхода не в той стороне. Как это Волик сразу не догадался!

– Па-а-а-а! .. Пап-ка!..

Он беспомощно оглядывался на дорогу, извилисто уходившую к горизонту, на кривоватые, побелевшие от старости телеграфные столбы с провисшими проводами, на которых спали сизоворонки, на узкую полоску леса. Над лесом равнодушно поднимался к небу паровозный дымок…

Отец вышел из конопляника и остановился над сыном, усмехаясь и теребя подбородок. У Волика подергивались губы.

– Прости, сын. Не знал я, что ты слабонервный такой.

Они пошли дальше. Волик глядел в землю и поеживался от презрения к себе. Такой далдон, а испугался, как дошкольник!

Антон чувствовал, что переборщил, но главное – жаль, теперь не расскажешь, как они, деревенские мальчишки, прятались когда-то в коноплянике, пугая друг друга, как уходили в ночное на дальние пастбища, как весною гоняли плоты в разлившейся пойме Листвянки, пропадали в лесу и не заявлялись домой по два-три дня. Костры в ночном, скачки на неоседланных конях, купанье до синевы, набеги на церковные сады… Да мало ли что было в детстве, таком теперь далеком и милом, и разве есть такие слова, чтобы рассказать обо всем этом? Да и поймет ли Зяблик, выросший в городе, знавший деревню понаслышке, а природу – только по выездам на дачу?

Когда Волик был совсем маленьким, всякий раз, видя его разобиженное лицо, Антон испытывал неудержимую нежность. Он и сейчас, глядя на его недобрые и усталые глаза, вдруг почувствовал желание подхватить его на руки и подбросить вверх. Он смерил взглядом долговязую фигуру сына, растеребил аккуратный кок на его лбу и дал шлепка.

– Отстань!

Антон озабоченно посмотрел на часы:

– Время идет, а хоть бы одна собака пробежала мимо. Пустыня!

– Никто не заставлял тебя идти,– отозвался Волик.– Сидели бы на станции и ждали. В буфете поели бы чего-нибудь.

– Поесть? Это идея!

Они присели на пригорке, раскрыли чемодан. Антон перебрал нехитрые запасы, прихваченные для земляков, которых не видел сто лет, любовно оглаживал бутылки с коньяком, крякал, потирая руки и подмигивая сыну.

Посидели, перекусили и снова пошли. Иногда Антон устремлялся в клеверище, рвал розовые и белые головки, с упоением отсасывал медовую живицу, жевал стручки вики, горькие и невкусные, но все же сладкие но каким-то воспоминаниям детства.

– Чем не житуха, а, Зяблик?

Но Волик не разделял отцовских восторгов. От бессонной ночи, от бестолкового этого хождения он едва не валился с ног.

За горою открылась деревня. Избы теснились по склонам глубокой лощины. Внизу протекал ручей.

– Яранцы!

Антон остановился, поджидая Волика. Из деревни неслись переполошные крики. Из дворов выгонялась скотина, двойным эхом разносилось хлопанье бича, орали петухи, блеяли овцы.

Над купами берез и дубов, что на опушке, густо утыканной крестами и могильными оградками, с криком кружило воронье. Все эти звуки реяли над деревней, сливаясь в упоительную музыку рождающегося дня.

– Ну, сын, скоро и наша!

Возле хат, у закрытого сельпо стояли мужики и бабы. И все, как по команде, примолкали, завидев незнакомых путников. Антон громко здоровался, а Волик краснел за отца и торопился вперед.

– Земляки, – пояснил., отец. – Приглядывай, Зяблик, тут, может, и твои дальние родственники.

За деревней ручей спускался ярусами, образуя омутки. Здесь когда-то мочили коноплю, а сейчас паслись спутанные кони. Присели отдохнуть, и тут же сбежались к ним ребятишки.

– Вы откуда? – спросила девчонка.

– Мы затонские.

Ребята переглянулись.

– Гы!.. Неправда! Врете вы, дядечка!

– Ах ты, стрекоза!

Антон поймал девчонку за ногу, она вырвалась, отбежала и рассмеялась.

– А ну, кто из вас на руках умеет ходить? Никто? Ну так смотрите!

Антон вытащил из карманов портсигар, расческу, положил на траву и вдруг, встав на руки, тяжело пружиня и переваливаясь телом, зашагал на растопыренных ладонях.

– Уй ты!-завопили ребята и, когда Антон, пройдя метров пять, отдуваясь, присел на траву, стали перед ним кувыркаться, прыгать друг через дружку и делать стойки на руках.

Девчонка не отставала от мальчишек, с разгону бухалась на руки, болтала в воздухе ногами, и платье ее, затрепанное, цветастое, падало, закрывая голову и руки.

– Дяденька, а теперь смотри, как я!

Это самый маленький встал на руки, шлепнулся на спину и, вскочив, отбежал, довольный. Глаза у Антона искрились, лицо было красное, грудь вздымалась, а Волик краснел, отворачивался и прятал глаза, сгорая от неловкости, особенно за девочку, которая даже не стеснялась показывать свои латаные трусики – хоть бы что ей!

– Давай, давай!.. – кричал Антон, прищелкивая пальцами.

Волик дернул его за рукав:

– Пойдем, пап!

– Ну ладно, акробаты, бывайте – некогда мне тут с вами!

Антон поднялся и постоял, наблюдая за ребятами, и вдруг с хохотом наподдал рукой одному из мальчишек. Затем, схватив чемодан, побежал от ручья:

– За мной, Зяблик! Знаю я их, циркачей! Пристанут – добром не отстанут.

За Яранцами дорога пошла равниной, и здесь поначалу им пришлось задержаться: из бокового проселка на большак бурно вливалось рогатое воинство – черные, пятнистые, гнедые коровы, еще заспанные, с рубцами пролежней на боках после ночи, проведенной на фермах. Где-то в глубине стада стоял пастух – в галошах на портянку, перевязанных веревочками, в плаще с капюшоном. Стоял, как полководец, с бичом, перекинутым через плечо, пропуская мимо себя бесконечное стадо. Прошла последняя корова, но он не пошел следом, а вежливо подождал путников. Антон встряхнул ему руку и пошел рядом.

– Далеко скотину гонишь?

– До Петунинского урочища.

Путь был дальний, время в дороге – не деньги, и взрослые сразу разговорились, словно старые, давно не видевшиеся дружки. Антон горячо, с пристрастием, явно подлаживаясь, расспрашивал о кормах, о видах на урожай, о выплате на трудодни, о заработках пастуха, о всяких деревенских делах. Пастух охотно, хотя и односложно, отвечал. Во-лику же было скучно. Из вежливости он, правда, прислушивался, но ничего не понимал, только с чувством неловкости отмечал странные какие-то, нерусские, как ему казалось, словечки: жито, мжон, равнует, вшастёх. Удивляло его, что и отец, увлеченный беседой, смаковал и коверкал слова известные, произнося: дойдуть, нясут, слухай сюды, ядуть вместо едят.

Пастух был замечательно рыж – рыж до глаз, до ушей. Весь он был в ореховых веснушках, коноплястый и огневой, – словно бы тлел, готовый вот-вот вспыхнуть. И редкое имя носил – Ямен.

– Так уж поп нарек, – пояснил он, пожимая плечами. – Кто его знает, может, по злобе.

Разговор пошел о редких деревенских именах и прозвищах – Балт, Риштаул, Якуд, Маршин, Бодрик, Пуд, Тарох, Падир. И многие странные имена приписывались озорству и мстительности батюшек.

– Это кто же Пуд такой? – спросил Антон.

– Пуд Яковлевич Гунич, ветеринар.

– Неужто жив еще?

– А что с ним сделается?

И не удивился даже, не спросил, откуда знает его Антон.

– Постой, так он и тогда же был ветеринаром?

– И сейчас скотину пользует…

Пастух, не прерывая разговора, то и дело взмахивал кнутом, яростно орал, сгонял коров, сворачивавших к стогам сена. Они жадно набрасывались, рвали и тянули сено из стогов, подпускали близко Ямена и вдруг, вскидывая хвостами, мелко удирали, как кошки.

– Ну, а ты, случаем, Гонжей из Затонья не знавал? – спросил Антон.

– Это которых же? Гонжей много… Председателя, что ли? Помер в коллективизацию, а сын, слыхал я, в городе доктором стал.

Антон обернулся к Волику: что, мол, скажешь? Собственно, ради него затеял он этот разговор, чтобы похвастаться: видишь, деда помнят и даже меня не забыли! Антон хохотнул и хлопнул Ямена по плечу:

– Так это я и есть тот самый Гонжа Антон…

– Не брешешь?

– Вот те крест!

Антон вынул портсигар, угостил Ямена.

– То-то думаю, откуда наших-то знаешь! – Пастух обернулся к Антону, улыбаясь щербатыми зубами. – А я ведь тебя помню, пес тя возьми, Антошка!

– Да и я тебя, черт рыжий! Тебя еще Сивым дразнили.

– Верно.

Взрослые обменялись целой серией ударов: били друг друга по плечу, хлопали по спине, пинали кулаками в живот.

– Геть, геть! – вдруг заорал Ямен и кинулся в овес вслед за скотиной, на ходу щелкая бичом.

А когда вернулся, погладил Волика корявой ладонью по голове и спросил:

– Твой, что ли?

– Мой.

– А чего приехал сюда? Может, имущество какое осталось? Дом ваш, я слыхал, продан был в Кудиново…

– Да какой там дом! Земляков повидать, сына показать. К Никольским едем. Знаешь таких?

– Петьку-фершала? Урожай у них нонче великий. Не за яблочками ли приехал?

– Тьфу ты! – рассмеялся Антон. – В Москве их нет, что ли? Коммерческий ты мужик, Ямен…

– А чего бы и не прихватить машину? У меня вон тоже яблок полно, не знаю, куда девать. В Москве они у вас почем?..

Волик слегка прислушивался к тому, о чем говорили взрослые, но больше был занят тем, что перебегал дорогу с одной стороны на другую, увиливая от коров. Особенно боялся он черного быка с молочно-желтой седловиной на спине. Бык косил на Волика недобрым глазом и, пригибая шею, выставлял рога – один длинный, другой короче. Он расталкивал коров и все время близился к Волику, угадывая в нем чужака, и тот прятался за коренастой медвежьей фигурой Ямена. Но все равно то и дело вздрагивал, замечая поблизости острые кривые рога и большие, мохнатые глаза. Он пригибался, когда посреди спокойного разговора с отцом Ямен вдруг диким голосом кричал на коров, скверно, витиевато ругался и прямо с места посылал вдогонку бич, на кончике которого взрывался пушечный выстрел.

Вскоре они нагнали воз. Коровы обходили телегу, запуская морды в сено.

– Кши, окаянные! – ругался возница.

– Не в Затонье ли едешь, дед? – спросил Антон.

– Мимочки будет. Садитесь, однако, подвезу.

– Ну, Ямен, бывай, заходи к Никольским. – Пожав руку пастуху, Антон бросил на телегу плащ и чемодан.

Подвода свернула в проселок. Волик вытянул затекшие ноги, подложил под затылок свежего сена и закрыл глаза. Антон шел рядом, расспрашивая старика о деревенских знакомых, и Волик в полудремоте слушал, как они говорят все о том же и о том же…

Дорога мягкая, неслышная. Телега катилась с тихим стуком, вздрагивая на бугорках. Антон уселся на телегу. Лошадь споро бежала по укатанной дороге. Из-под круто вскинутого хвоста, обдавая горячим запахом, падали в пыль дымящиеся шары.

Волик бездумно глядел в небо, – в голубой его безбрежности недвижно висели легкие сияющие облака, и на них было больно смотреть. Он закрыл глаза, и сразу же закружилась карусель из цветных пятен, пятна стали гаснуть, расплываться…

Проснулся он от тишины. Солнце припекало лицо, снизу тянуло сыростью и прохладой. Расседланная лошадь щипала траву. Отец и старик стояли на берегу реки. Поодаль горбился над водой деревянный мост.

– Листвянка и есть, куда ей деваться, обмелела только, – говорил старик. – Тут они его и стукнули, бросили с моста – и тикать...

Над водой, сонно застывшей в сухих камышах, летали кулички и трясогузки. Волик прислушался.

– Два дня лежал он в кустах, пока милиция не нашла. Думали, помер, а он нет, живой остался. Здоровый мужик, не сразу дался-то им. Помяли крепко его. С тех пор и заболел грудью...

Антон жевал пустой мундштук и молчал.

– Старый Славутский помер в Сибири, а сын Алексей недавно в области был. Инспектор какой-то.

Волик подошел к старшим. Он не знал, отчего он дрожит, – оттого ли, что солнцем напекло, или от догадки, что говорят про его деда. Здесь, на этом берегу, оказывается, деда били кулаки Слпвутские, с этого моста сбросили вниз, а вон там, в кустарнике, он пролежал два дня, пока не нашли чуть живым. И на миг представилось: люди толпятся у реки, дед, опираясь на чьи-то плечи, идет с закрытыми глазами к телеге, идет без единого стона За что же они изувечили его и бросили в воду? Побоялись открыто в честной драке помериться силами, трусы несчастные, напали тайком!

Взрослые говорили уже о мельнице, бывшей мельнице Славутских, отданной колхозу, о ценах на помол, о льне и других вещах, а Волик, еще недавно равнодушно глядевший на эти поля, думал о том, что и сам он мог бы родиться здесь и жить в этих местах, и что-то важное для него, Волика, было связано с дедом, о котором он почти ничего не знал.

Старик запряг лошадь, они поехали. Исчезла речка за косогором, а мимо неслись лужайки с тимофеевкой, заросли с ромашкой и куриной слепотой…

Антон, не умолкавший всю дорогу, затих.

– Пап, ты чего? – удивился Волик.

Дорога шла глинистым ущельем, мимо сырых склонов. С них свисали ракиты, почти сплетаясь ветвями над головой. С полкилометра телега неслась под уклон, чуть не наезжая на ноги коню, самоходом вымчалась на пригорок, и в глаза ударил нестерпимо яркий свет, обрушились наземь солнце и синева.

– Ну, чего ты? – не отставал Волик.

– Проезжал я здесь когда-то… Ну, слушай…

И рассказал, как совсем еще мальчонкой ехал с матерью этой же дорогой к отцу, жившему в то лето «на даче» – в подлузинских садах. Телега и тогда бежала под уклон, и со склонов так же, как сейчас, стекала ржавая вода, и так же летели навстречу, задевая лицо, пахучие, горькие ветви ракит.

С матерью они приехали в сады, и из-за кустов вышел отец, худой, всклокоченный, с глазами, как у святых на иконах. Мать приникла к нему и затряслась, а он, Антон, сильно испугался, убежал и прятался за деревьями. Родители ушли к сторожке под яблоню и сидели там, разговаривая. Отец часто захлебывался в кашле, подносил к губам бурую тряпицу.

– Так и не видел его больше живым. И не простился, понимаешь…

Волик искоса оглядел отца. Такое же, как у Ямена и у этого старика Еремея, широкое, скуластое лицо, такие же лучики на висках и сивые волоски на небритых щеках.

Издалека донесся топот. Прерывистый стук, то приближаясь, то удаляясь, преследовал их. Уж не гром ли погромыхивал в небе?

Волик оглянулся назад – стук догонял их оттуда. На миг над холмом выросла морда коня… Дорога уходила в заросли кукурузы. Стебли с шелестом замкнулись за ними и скрыли коня. Выехали в открытое поле, и тогда из зарослей показался всадник. Теперь он уже был отчетливо виден: мальчишка в кепочке с кривым козырьком и в серой рубахе в заплатах. Пригнувшись к шее коня, он мчался прямо на них и взмахивал босыми ногами как крыльями. Рубаха вздувалась пузырем и опадала. Догнал подводу и тихо пошел следом, вглядываясь в незнакомцев. Было в его синих глазах любопытство, угроза и вызов. Хозяин этих полей и этой дороги, он не желал здесь видеть чужих.

– Пап, что это он?

– А вот мы сейчас поговорим с ним. Эй, парень, далеко скачешь?

Но всадник не стал отвечать. Он круто поднял коня и сильным движением бросил вперед. Он мчался теперь, мягко взбивая пыль, взлетавшую клубками, словно разрывы от гранат. Конь исчез в кукурузе, а пыль еще долго оседала вдали.

– Венька-пастух, – сказал Еремей. – С дедом своим табун недалече пасет.. . Савелия помнишь?

– Грека-то?

Взрослые говорили о Савелии Греке, а Волик не мог прийти в себя от запоздавшего задора: «Попадись еще раз, – думал он, – за ногу сдерну с коня! " Всадника и слышно не было, а Волик, сжимая кулаки, все недоумевал: «С чего это он посмотрел так на меня?»

И снова послышался топот копыт. На этот раз всадник показался из бокового проселка, и опять это был он, Венька-пастух. Пронесся мимо, оскалив зубы – не то смеясь, не то ругаясь, – замахнулся на Волика кнутом и унесся вон.

– Я вот тебе, сатана! – погрозил Еремей кулаком. – Вражий дух… Видит – новые люди, вот и озорует.

Теперь Волик знал: встречи с Венькой не миновать, где-то еще столкнутся.

Возле стожка в поле, с краю дороги, стоял конь и пощипывал сено. И рядом стоял человек. Это был опять он, Венька, и теперь отступать было некуда. Волик спрыгнул с телеги, засунул руки в карманы – была не была! – и пошел навстречу. Он знал: от стычки не уйти, и сердце билось от решимости и озлобления…

Стычки не произошло. Венька криво усмехнулся, вскочил на коня и понесся навстречу. Он обдал Волика вихрем и пылью, оглушил стуком копыт и с криком унесся в луга. Волик ослеп от обиды, губы дрожали.

– Вот стервец! – ругался старик.

– Конь-то, конь-то! Прямо зверь, а не конь! – восторгался Антон.

Взрослые говорили о конях, а Волик шел за подводой и – странно – чувствовал, что злость внезапно прошла. «Скачет по полям, никого не боится, сам себе хозяин», – с завистью думал он.

Хорошо бы вот так и ему – пожить вольной жизнью. Чтоб ни отца, ни матери над тобой и чтобы сам по себе – хоть немножко!

Волик впрыгнул в телегу, уткнулся лицом вниз и стал думать об индейцах и ковбоях, о жизни в прериях, о скачках на конях и стремительных схватках… Он смотрел сквозь щели в телеге, на дорогу – она бесконечной лентой разматывалась из-под колес, и по ней, растягиваясь в строчки, уносились кучки навоза и соломы, а с краю стремглав пролетали пыльные листья подорожника и метелки полыни. Полынь и подорожник уже начинали казаться скачущими всадниками, хотелось, чтобы это быстрое движение было всегда…

– Тпрру! – закричал Еремей. – Стой, туды тебя, тпрру!

Навстречу мчал мотоцикл, и конь, еще издали увидев его, шарахнулся в сторону. Водитель притормозил.

– Петька, ты, что ли? – удивился Еремей. – А я гостей тебе везу!

Антон слез с телега и, расправив руки для объятия, пошел к мотоциклисту.

– Откуда вас принесло?

Петька соскочил с мотоцикла, обхватил Антона и долго мял его, а потом сгреб с телеги Волика, поставил на ноги и стал осматривать со всех сторон.

– Хорош! Худой вот только, но ничего – быстро поправим!

– Ты куда же на своей ракете?

– На дежурство, в больницу…

– Отец-то жив, здоров? Мать дома? Ну, приезжай скорей.

Петька постоял в нерешительности, почесал висок и махнул рукой:

– Ну, дед, дуй себе домой, а мы своим ходом. Успею обернуться… Садитесь!

Антон уселся на багажник, Волик пристроился впереди, у самого руля.

– Держись!

Мотоцикл задрожал, рванулся с места. Волик вцепился в руль и спиной уперся в Петькину грудь. Дорога стремительно и мягко полетела под колеса, замелькали придорожные кусты, борщовник, конский щавель. Волик обернулся, прижав рукой беретку.

– Дядь Пе-е-еть! – кричал он, стараясь перекричать треск мотора.

– А-а-а? – Петька подставил ухо. – Что ска-а-ажешь?

– Вы Веньку знаете?

– Кого, кого?

– Веньку, что с дедом табун пасет…

– Веньку? На что он тебе?

– А конь у вас есть?

– Ты о чем это?

– Конь, говорю, есть у вас?

– На кой он мне? У меня машина лучше коня. А тебе зачем?

– Мне верхом бы покататься… Можно?

– Организуем.

– Поучите?

Петька кивнул.

– Точно?

– Точно!

– А трудно?

– Верхом? Ерунда! Разок-другой треснешься – во будешь ездить!

– А Венька, откуда он?

– Венька-то? Да он рядом живет. Знаешь ты его, что ли?

– Да нет, так я…

– Он дома редко сейчас, с табуном все больше...

– А табун, он где, далеко?

– Далеко. Отсюда не видать… А ну, держись – скорость даю!

Быстро и угрожающе, как в кинофильме, надвигалась деревня. Мотоцикл обогнул сарай, лужа выплеснулась из-под колес, разбросав кричащих гусей. Теперь он мчал длинной деревенской улицей, мимо школы, водокачки, мимо сельпо и длинных ферм.. .

Волик бесстрашно оглядывался на собак, с лаем мчавшихся за мотоциклом, на баб с коромыслами и малышей, испуганно глазевших вслед, и знал теперь, уже твердо знал, что едут они не к чужим, а к своим. Сын и отец переглядывались, чувствуя радостное согласие. Кто знает, отчего оно шло. Может, от коренастого Петьки, излучавшего доброту и на отца и на сына и тем объединявшего их. А может, от сумасшедшей езды, сжимавшей их сердца одной опасностью.

Грустно и весело было мчаться мимо родных изб и низких погребов, заросших зелеными шапками мха, мимо пестрых садов, отягощенных урожаем позднего зрелого лета…