Текст книги "На полпути в рай"

Автор книги: Саид Насифи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Чтобы избежать неприятностей, в подобные общества, кроме жён министров, генералов и депутатов, привлекают жён нескольких издателей газет и видных журналистов. Именно поэтому и среди друзей Нахид появились обозреватели по политическим, литературным, научным, экономическим, техническим, спортивным и прочим вопросам.

Ярким украшением этой весьма своеобразной новой культурнической организации была также и ханум Роушан Сафидбахт, избранная на заседании, состоявшемся в доме Нахид Доулатдуст, секретарём общества. Машалла![6]6
  Машалла – восклицание, имеющее ряд значений: «Вот так так!», «Молодец!», «О!».


[Закрыть] Не сглазить бы! Эта ханум, несмотря на свою полноту, так ловка, что пролезет сквозь игольное ушко и сумеет просунуть нос в любую щель. Когда Роушан ещё была неопытной девочкой и ходила в школу, она уже и тогда любила хвастать своими занятиями музыкой и посматривать на мужчин. Не имея опыта и не зная мужчин, она навязала себя одному из молодых учителей и, выражаясь её же словами, «выскочила за него замуж, чтобы через него познакомиться с его товарищами и выбрать одного из них». Таким путём через несколько месяцев она приглядела себе нового жениха. Господин этот был их соседом и жил всего этажом выше, так что сладить дельце было нетрудно.

Теперь Роушан-джан красива, гостеприимна, благовоспитанна. Она считается женщиной со вкусом и украшает собой общество. В одной руке Роушан держит перо, а другой делает политику. В общем, она стала достойной спутницей и соратницей мужа и не только обеспечивает себе возможность жить на широкую ногу, но и систематически пополняет накопления в банке, без лишнего шума приближающие её отъезд в Европу и Америку. Да простит бог прегрешения отца сладкоречивого и ловкого мужа Роушан-джан, который в такое тяжёлое время, когда каждый редкобородый мечтает о густой бороде и думает только о своих невзгодах, терпит родственников жены и таскается с этими калеками и несчастными по разным учреждениям, добывая им средства к существованию.

Удивительная особенность свойственна тегеранским аристократкам: все эти уважаемые дамы считают самым обычным делом, выйдя замуж, без конца менять мужей и заводить любовные шашни с чужими мужьями. И если ещё вчера такая дама выходила из машины новейшей марки и направлялась на званый вечер в аристократический дом с мужем, то завтра так же просто её может вести под руку другой мужчина. Это стало настолько привычным, что никому даже в голову не придёт порицать их, как никто не станет спрашивать, зачем они ходят в баню или парикмахерскую. Такие дамы, мило улыбнувшись, представят вам своего нового друга и скажут: «Теперь мы будем жить вместе».

Двадцать четыре дамы в гостиной Нахид Доулатдуст выглядят словно прекрасные розы в цветочной корзине, а на самом деле они наглы, лицемерны, у них за душой нет ничего, кроме нескольких платьев разных фасонов и оттенков – для весны, для лета, для осени – да солидного автомобиля, который приобретается нечестным путём, за взятки или якобы для того, чтобы подмаслить какую-нибудь израильскую, египетскую, сирийскую, ливанскую или иракскую компанию, и меняется их мужьями каждые две-три недели. Иногда они пользуются государственными автомобилями, как жены директоров-распорядителей фирмы или членов правления государственной компании. Мужья этих дам под стать своим жёнам: всё, на что они способны, – это устраивать закулисные интриги в парламенте и сделки с грязными дельцами, именующими себя государственными деятелями. Вы, видно, удивлены, что сии мужи, кроме махинаций, ничего не умеют делать? Но разве, по– вашему, этого мало, разве это пустяки? Именно это «ничего» и составляет для них всё. Ведь на совести каждого из них не одна кража, не один нечестный и жульнический поступок, но тем не менее никто не осмелится сказать им в глаза то, чего они заслуживают. Когда борьба партий и интриги в парламенте утомляют этих людей, они идут в сенат, недавно выдуманный ими самими. А порой они выбирают из своей среды самых низких по происхождению и, кощунствуя над всем, даже над словарём[7]7
  Здесь идёт речь о Фархангестане – академии языка и литературы; основной задачей её было составление неологизмов, которые административно внедрялись в обиход.


[Закрыть], сажают их на кафедру благороднейших аристократов страны с десятитысячелетней историей, выдвигают на высокие посты.

Кроме этих мужей, которые в своих авантюрах не стесняются прибегать к помощи жён, в столице иранского государства имеются пройдохи и ловкачи, уверенные в себе и обладающие такими блестящими способностями сколачивать группировки, обходить собственный народ с чашей благотворительности, наполняя за его счёт свои карманы, паразитировать и заниматься спекуляцией, что им нет необходимости вводить своих жён в общество двадцати четырёх, собравшихся сегодня в салоне ханум Доулатдуст. Только иногда, чтобы показать, что они тоже не лыком шиты, их жёны храбро вступают в этот круг избранных и становятся членами одного из благотворительных обществ, одурачивающих народ.

Среди мужчин, которые обогащаются при помощи жён, и мужчин, вынужденных делать это самостоятельно, встречаются поразительные шакалы, подобия которых вы не найдёте ни в одном зоопарке мира. И, конечно, во главе этих зверей стоит тот самый неграмотный ахундик[8]8
  Ахунд – духовное лицо.


[Закрыть] из Йезда который с трудом объясняется даже по-персидски. С него сойдёт семь потов, пока он произнесёт одну фразу. Этот господин, не имеющий и понятия о медицине, никак иначе не величается, как только доктором медицины. Даже во сне и в своих ответах Накиру и Мункеру[9]9
  Накир и Мункер – по мусульманской религии ангелы, исповедующие покойников.


[Закрыть] он не произнесёт своего имени без этого учёного титула. И это ничтожество вершит всеми делами. Бедное, безмолвное, безгрешное создание действует только за кулисами, тайно.

Его закадычный друг и соратник в этих делах делает вид, будто он уже давным-давно оставил своё невинное занятие по торговле кишмишем в Мелайере, и теперь, увенчанный пышным именем Алак Бедани, представляет собой пятый столп иранского конституционализма после первых четырёх – меджлиса и сената, трона, судебной власти, печати. Он ведёт себя так, словно конституция, парламент, выборы, партии и фракции достались ему по наследству от матери.

Эти два самшитовых отростка конституционного леса Ирана дали тысячи сортов сорных трав, породили массу дикорастущих кустов в цветнике парламента. Их бурную деятельность и их успехи в этом отношении едва ли сумели бы описать все талантливейшие писатели мира, вместе взятые.

Среди взращённых ими приспешников, прихвостней, прихлебателей так много научных, литературных, экономических и политических советников, что не дай бог мусульманину видеть, а неверному слышать. Живи эти диковинные существа в любом другом государстве, им, для того чтобы заработать жалкие гроши, пришлось бы весь день гнуть спину, собирая мусор. А в нашей столице они пасутся на подножных кормах, день и ночь едят и пьют, плодятся и размножаются. И похоже, что они будут пользоваться этими благами до судного дня.

Хорошо было нашим простодушным предкам, верившим в мстительные силы природы, возмездие неба и наказание божеское! Они могли заглушить этим боль и страдания своего сердца. Мы же, отщепенцы в этом мире и кандидаты в потусторонний, не знаем ни чувства страха и возмездия, ни ответственности за грехи наши. Или люди перестали бояться бога и заколотили врата небесные? А может быть, и там совершился государственный переворот, как знать(

В таких группах и группировках есть люди, которые в этом соревновании ослов попеременно вырываются вперёд соответственно их способностям ко лжи и лицемерию. Вот кто-то из этой бесчестной породы людей вырывает из рук того, кто слабее, пост первого министра, начинает разъезжать в министерском автомобиле, произносить в меджлисе длинные речи. Он ездит то в Америку, то в Европу, сочиняет всякий вздор на иностранных языках и передаёт его как официальную информацию таким же глупцам, как и он сам, живущим в этих странах. Но это всё до той поры, пока однажды ночью такой деятель, вздыхая и скорбя, не поведает своей жене о полном своём банкротстве и отстранении от должности. Потом он предупредит её, что во избежание подвохов она должна гнать прочь журналистов, быть осторожна с людьми и на всякий случай выключить телефон, в бане не пускать к себе в номер мойщицу, мыться своими собственными благородными ручками. Короче говоря, он предложит ей переждать это ненастное время, а там будет видно, что принесёт ему американская и европейская политика!

Таких прожжённых проходимцев, сидящих верхом на ослах, немного. Они пользуются министерскими постами для получения более долговременных и спокойных должностей, скажем директора банка, руководителя или администратора государственного ширкета[10]10
  Ширкет – акционерное общество.


[Закрыть], ректора университета, председателя меджлиса. Ну а если кому-нибудь из них не удаётся получить ни одного из этих постов, он устраивается инспектором какой-нибудь компании. Выбитый из министерского кресла, он с очаровательной непосредственностью усаживается в новое. Глядя на такого господина, невольно вспоминаешь стихи:

 
Семь любви городов успел обойти Аттар,
А мы ещё пребываем в кривом переулке!
 

Как удивительно схожи между собой нынешняя политическая машина и существовавшие ранее, до запрещения их военными властями, религиозные мистерии. Какой-нибудь неграмотный осёл с диким голосом в зависимости от обстоятельств становился в этих мистериях то Шимром, Язидом, Хули, Муслимом, Зейнаб, Фатьмой, Согрой, Сакине, Али Акбаром, то Касемом, Аббасом, джином, дивом или пери и даже европейцем или арабом[11]11
  Речь идёт о представлениях, изображающих различные эпизоды борьбы за власть после смерти пророка Мохаммеда.


[Закрыть]. Правда, небольшие труппы, разыгрывающие мистерии, не располагали столь большими штатами, как совет министров, они состояли из двух или трёх человек, не более. У них не было ни возможности, ни времени даже сменить костюм или загримироваться. Играя роль имама, этот же актёр вдруг делал небольшую паузу и тут же начинал изображать его противника Шимра… Конституционное и демократическое иравительство Ирана как две капли воды похоже на эти старинные бедствующие труппы исполнителей религиозных мистерий.

Создав университет, эти политические деятели постарались заполнить его невеждами-преподавателями, ибо, по мнению европейской политики, именно такие педагоги более всего могут принизить науку, отбить у людей охоту учиться. Вот и забили так называемыми инженерами, докторами, профессорами все уголки университета. Его теперь можно сравнить с развалинами бани Горгана. Рассказывают, что однажды тёмной ночью туда забрёл человек, незнакомый с этими местами. И вот, куда бы он ни шагнул, немедленно раздавался резкий оклик: «Осторожно, здесь лежит мирза»[12]12
  Мирза – писец, конторщик (здесь – учёный человек).


[Закрыть]. Наконец чаша терпения странника переполнилась, и он сказал: «Слушай, дяденька, заложи ты хоть одного мирзу и на эти деньги купи светильник, чтобы люди могли глядеть себе под ноги».

Из этих «учёных» особый интерес представляют те, которые устроились в правительстве и обеих палатах меджлиса. Выходцы из захолустных деревень, они в чалме и рваном габа[13]13
  Габа – мужская одежда наподобие кафтана.


[Закрыть], голодные и измождённые, еле волоча ноги, скитались по свету без цели, без духовного наставника, с пустыми карманами и сумой, наполненной одними алчными желаниями. Спали в ночлежках на голых досках, в холод накрывались чужим тряпьём, их кусали клопы, клещи и блохи. Но вот наконец им повезло – они попали в медресе[14]14
  Медресе – мусульманское духовное учебное заведение.


[Закрыть]; для этого ведь достаточно иметь благообразный вид и внушительный голос, а не знания. Там они постепенно стали менять свой облик: с каждым днём чалма на их голове становилась меньше, а наглость больше. В конце концов они добились успеха на этом поприще. Теперь и следа нет от чалмы, габа и аба[15]15
  Аба – халат из тонкой шерстяной ткани, без рукавов.


[Закрыть], но на каждом шагу эти учёные мужи считают нужным красноречиво напоминать всем о тех днях, когда они, одинокие и безвестные нищие, вышли из такой же нищей деревни, расположенной где-то близ опалённой солнцем пустыни, где нет ни воды, ни растительности, вышли, чтобы достичь этих вершин. Не зря, видно, один остроумный человек некогда сказал: «Если кто-нибудь, пусть даже на полчаса, ради шутки или на сцене театра намотает себе на голову вместо чалмы хотя бы платок, махните на него рукой – пропащий он человек!»

Но вернёмся к двадцати четырём прекрасным дамам, приглашённым в этот весенний вечер в пышную гостиную госпожи Нахид Доулатдуст. Все они были или нежными жёнами, или подругами тех, о ком мы сейчас рассказали. Ведь не секрет, что ни одно общество, создаваемое в нашей прославленной, подобной раю столице, не просуществует и двух дней, если среди его членов не будет представителей сильных мира сего.

Итак, как только Мехри Борунпарвар опустилась в бархатное кресло с вылезшими пружинами, а Махин Фараз-джун придвинулась к ней и они начали шептаться, все, даже Марьям Хераджсетан, облегчённо вздохнули.

Марьям Хераджсетан подтянула под блузкой фиолетового бархата обвислые, как бурдюк, груди, выпрямилась, помассировала свой двойной подбородок, покрытый морщинами, тёмными пятнами и узлами, поправила серебристую лису и почувствовала вдруг такое блаженство, словно только сейчас освободилась от объятий восемнадцатилетнего юноши или увидела на небе сияющие силуэты райских чертогов.

Видя, что Мехри и Махин, самые лицемерные и лживые из дам, увлечены разговором, остальные занялись делами. Все знали, что, пока эти две подружки, известные своими выходками на весь аристократический Тегеран, не увлекутся какой-нибудь авантюрой, они никому не дадут ни вдоволь почесать язык, ни заняться серьёзным делом. Ведь и в правлении обществ они обычно никому не дают проявить себя, словно все должности, начиная с председателя и кончая инспектором или ещё бог весть каким доходным местом, попали к ним по наследству или были подарены им их наглыми мужьями в свадебную ночь.

Около Махин на стуле сидела вялая, словно осёл, стоящий возле забора в ожидании хозяина, дама и изумлённо смотрела на гостей. Это была жена дипломатического светила, некогда чистое, невинное создание. Без жизненного опыта, без образования, она, выйдя замуж, оказалась в каком-то замкнутом кругу. Господин Али Акбар Дипломаси, её дорогой супруг – да убережёт его аллах! – уже десять лет как тихо, без шума, никого не предупредив, вышел из франкмасонской ложи Тегерана. За эти годы он несколько раз занимал министерские посты, был даже одним из первых министров без портфеля «эпохи демократии»[16]16
  Так называемая «эпоха демократии» – годы правления Мохаммеда Реза-шаха.


[Закрыть], а теперь уже восемь лет, с удивительной наглостью втёршись в учёный мир, руководит высшим научным учреждением страны. Сорок лет назад он перевёл какую-то устаревшую книгу по педагогике, полную ошибок и нелепостей. За эти сорок лет мир встал с головы на ноги, но научная эрудиция господина Али Акбара Дипломаси продолжает пребывать всё на той же первобытной ступени.

Этот знаменитый учёный, только и умеющий произносить бессмысленные речи на нескольких мёртвых и живых языках, известен на весь мир от Петельпорта[17]17
  Петельпорт – искажённое Петербург.


[Закрыть] до Янги – донья[18]18
  Янги-донья – Новый свет, Америка.


[Закрыть] своей миловидной внешностью, изящной фигурой, тонким носом и очень мудрым лбом, свидетельствующим о чистоте иранской расы и благородном арийском происхождении. И всё-таки для того, чтобы войти в среду аристократов, ему необходимо было иметь жену из знатного рода. Вот он и взял эту наивную бедняжку, наградил её четырьмя детьми и теперь, несмотря на её годы, заставляет паясничать с дамами в великосветских гостиных. Он вводит жену в правления различных благотворительных обществ, хотя она умоляет его избавить её от этой пытки. Раз в неделю машина руководителя высшего научного учреждения страны высаживает несчастную у дома одной из авантюристок, где она вынуждена жалкой тенью маячить в каком-нибудь кресле и помимо воли участвовать в этом грязном маскараде.

Сегодня несчастная жертва с особым нетерпением ждала конца заседания, мечтая поскорее вернуться домой, смыть с себя румяна, снять драгоценности, которые её заставляет надевать муж, и, юркнув под одеяло, горько жаловаться богу на злую судьбу, соединившую её с таким милым, приятным и щедрым мужем.

Бедная Мехри, которая так шумно вбежала в гостиную, выплеснула, как всегда, залпом свою брехню и погрузила свои телеса в кресло, ещё не знала, что выборы уже произошли и председателем правления нового общества избрана Нахид, а секретарём его – Роушан. Можно было подумать, что Махин было специально поручено занять подругу злословием, дабы та не сразу узнала, что её околпачили. Когда закончилась обычная церемония обмена любезностями и заседание пошло своим чередом, Мехри услышала несколько колких фраз, произнесённых Махин, и тут же вдруг заметила у входа в гостиную столик, на котором были расставлены большой мельхиоровый звонок, стеклянный прибор с двумя чернильницами, две ручки и пресс-папье воронёной стали. За столом гордо восседали торжествующие победу и жаждущие новых успехов Нахид и Роушан. Нахид председательствовала, Роушан держала в руке карандаш и на листочках бумаги, украшенных грубыми монограммами Манучехра Доулатдуста, записывала бессмысленные речи, чтобы потом составить протокол «высочайшего заседания».

Когда Мехри Борунпарвар увидела эту картину и поняла весь ужас происшедшего, лицо её так пожелтело от злости, что желтизна проступила даже сквозь толстый слой пудры. Мехри совершенно потеряла самообладание, и это не ускользнуло от зоркого глаза Махин, но ей так хотелось посплетничать с подругой о Марьям Хераджсетан, что даже растерянность Мехри не остановила её, и она продолжала тараторить, правда несколько замедлив темп, словно граммофон, у которого кончается завод. Мехри же совсем не слушала свою милую подругу, её занимала лишь одна мысль – как сорвать собрание.

Надо сказать, что, стремясь всюду поспеть, всюду сунуть свой нос и оставить свой след, Мехри три года провела на литературном факультете. Сдавать экзамены ей было нетрудно – здесь помогали знатность её рода, телефонные звонки, записки, весьма положительно воздействующие на преподавателей. Так, не учась, она без труда отлично закончила университет и при выдаче дипломов даже прочла пустую, но громкую речь, составленную одним профессором по поручению администрации факультета в знак уважения к благородной семье. И теперь перед этими двадцатью четырьмя дамами, даже перед Роушан и Махин Фаразджуй, она кичится тем, что её портрет, как первой ученицы факультета, был напечатан в журнале «Эттелаате хафтаги», в ежегоднике «Парс», в журнале «Амюзеш её парвареш» и ещё в десяти не то двенадцати других журналах и газетах, Правда, и Роушан, и Махин Фаразджуй тоже имеют официальное звание лиценциата литературы и иностранного языка. Но разве можно сравнить знания Мехри и их знания! Чтобы получить звание лиценциата, они все же должны были что-то знать. Ведь они учились ещё до замужества, а их род не был так славен, как род Мехри, и родители их не имели такого влияния в обществе. Они вынуждены были хоть за несколько дней до экзаменов взять в руки и вызубрить бездарные брошюры своих профессоров, чтобы на экзамене, как попугаи, повторить их глупые мысли. Приходилось готовиться им и к письменным экзаменам: ведь они не могли так открыто мошенничать, как она.

Наиболее ценные познания за время своей трёхлетней «учёбы» в университете Мехри получила от общения с теми профессорами, которые особенно славятся в Тегеране своим мошенничеством. В этой науке она обнаружила недюжинные способности, в совершенстве овладев секретами самого видного профессора педагогики, занимающего большой государственный пост и известного в научных кругах не только Ирана, но и за его пределами. Она изучила его характер и в совершенстве усвоила его приёмы: как, например, сорвать выборы, если они не соответствуют твоим интересам, или как расстроить группировки, члены которых отказываются войти с тобой в сообщество и перетягивают к себе голоса. Таким образом ханум Мехри Борунпарвар стала непревзойдённым мастером этой не облагаемой налогом профессии среди дам, так же как её учитель – среди мужчин.

Итак, Мехри обнаружила, что её оставили в дураках, как раз в тот момент, когда ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн начала свою длинную и бестолковую речь. Этой женщине исполнилось уже шестьдесят лет, и всю свою жизнь, день и ночь, в Иране и за его пределами, на своём весьма оригинальном персидском языке и ломаном французском и английском она старается доказать людям, что это не её покойный отец был садовником в Таджрише[19]19
  Таджриш – пригород Тегерана.


[Закрыть], что это не она в десять лет уже была сиге[20]20
  Сиге – женщина, состоящая во временном браке.


[Закрыть] у своего покойного мужа, довольно известного государственного деятеля. Потом она плечом к плечу прошла с ним долгий путь, вращаясь в высших сферах иранского общества. И даже когда её муж назначался регентом шаха, она становилась регентшей шахинь. Но что бы человек ни совершил в своей жизни, он всегда останется пленником своего происхождения. Бог ведает, сила какого волшебства передаёт из поколения в поколение черты предков, и сколько бы человек ни ездил по Европе и Америке, какие бы поместья около Хамадана ни доставались ему в наследство от мужа, какое бы влияние ни имели его сыновья во дворце и дочь в доме министра или посла, – всё равно, стоит ему открыть рот и заговорить, в памяти людей воскрешается покойный Мешхедн Багер, садовник из Таджриша. В чём провинился этот несчастный, что и в том мире нет ему покоя?

Да, ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн, по-видимому, немало унаследовала от своего родителя. Эта женщина, сумевшая достичь вершин общества, получившая от мужа несметные богатства, добытые им бог весть каким путём, немало встречавшаяся и за границей и у себя на родине с самыми высокопоставленными лицами, имеющая двух непутёвых сыновей, лодырей и бездельников, при каждом удобном случае начинает жаловаться на свою бедность. Поневоле скажешь, что сама природа не хочет предать забвению садовника Мешхеди Багера, сама природа за то, чтобы тень его постоянно напоминала людям родословную тегеранской знати, награждаемой чинами, ордерами и званиями.

Покойный муж этой почтенной дамы в своё время добился очень высокой должности, которую можно получить лишь при поддержке иностранцев, играющих немалую роль в политической жизни Ирана, был награждён высшими орденами, удостоен даже того, чтобы перед его именем употреблялось «his highnes»[21]21
  «His highness» (англ.) – «его высочество».


[Закрыть], и поэтому она, естественно, считала себя украшением общества тегеранских дам. Сегодня ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн явилась в особняк Нахид Доулатдуст первой и уйдёт позже всех. И это не случайно, ведь именно болтливость и лицемерие, родившиеся вместе с ней, создают ей популярность во всех кругах тегеранского общества.

Итак, ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн начала свою длинную речь с безудержного восхваления сегодняшнего собрания, затем пожаловалась на свою бедность, стеснённость в средствах и, как всегда, без всякой логики заговорила вдруг о Кербеле[22]22
  Кербела – город в Ираке, где находится гробница погибшего имама Хосейна; место паломничества мусульман шиитской секты.


[Закрыть]. Подобно поэтам, творцам хвалебных од, которые, лишь бы попышнее прославить своего кумира, подбирали бессмысленные рифмы и эпитеты, не забывая, кстати, вплести в заключительный стих свой псевдоним, она начала льстить присутствующим. Тем подобострастно угодническим тоном, который шестьдесят с лишним лет назад перешёл к ней по наследству от садовника из Таджриша, Рогийе начала расхваливать сегодняшнее собрание, призванное осуществить «высокие надежды», «благотворительные цели», «возвышенные идеи», «справедливость» и так далее и тому подобное, хотя прекрасно понимала неискренность своего выступления, прекрасно знала, что от Фарса до Азербайджана[23]23
  Здесь и далее речь идёт об Иранском Азербайджане.


[Закрыть], от Хорасана до Кермана – во всём Иранском государстве не найти ничего лживее её слов.

Пока ханум Рогийе неудержимо изливала потоки красноречия, Мехри Борунпарвар беспокойно ёрзала в кресле, вертелась, поводила плечами, будто её кусали блохи. Она была так взволнована и расстроена, что даже перестала слушать увлекательный рассказ своей дорогой Махин.

В самый возвышенный момент речи хану Асвад-ол-Эйн Мехри Борунпарвар резко дёрнула коленями, разжала стиснутые зубы, сделала глубокий вдох, отчего бюстгальтер, туго стягивавший её, не выдержал и все сидевшие поблизости услышали, как лопнули его петли. Потом она шумно выдохнула, устроилась в кресле поудобнее, ослабила немного пояс, поддерживающий американские нейлоновые чулки, и, как только ханум Рогийе Асвад-ол-Эйн сделала паузу, торопливо заговорила:

– Да! Вы совершенно правы. Полчаса назад на высочайшей аудиенции я докладывала именно об этом. Все мои предложения были приняты, и мне было дано категорическое повеление взять на себя обязанности председателя этого общества и регулярно, раз в неделю, лично докладывать о его деятельности.

Эти слова привели в смятение всех дам, а Нахид и Роушан побледнели и так растерялись, что даже забыли о жалобах Мехри на свою занятость в «проклятом обществе» и рассказ о том, как её машина по дороге оттуда чуть не задавила старика в очках и девочку. Да и до того ли было! Заявление Мехри заставило всех оцепенеть, и они сразу забыли, что ещё полчаса назад Мехри извинялась за опоздание и скорее походила на побитую собаку, чем на человека, который только что был на высочайшей аудиенции. Никому из двадцати четырёх прелестниц не пришло и в голову, что когда эта лживая и хитрая Мехри на самом деле хоть на шаг приближается к шахскому дворцу, то и сам Шимр[24]24
  По преданию, Шимр коварно убил Хосейна, внука пророка Мохаммеда. (В переносном смысле «шимр» означает «злодей».)


[Закрыть] не сравнится с ней в наглости и коварстве. Бывали случаи, когда она возвращалась оттуда с таким грозным видом, что даже её дорогой супруг приходил в трепет. Раза два он пытался оказать ей слабое сопротивление, но об этом сразу становилось известно в самых высших сферах.

Да и неужели эта ловкая шарлатанка, мастерски воспринявшая от своего профессора науку лжи и лицемерия, взобравшаяся на высшую ступень политической лестницы, могла бы явиться на собрание, побывав перед тем на высочайшей аудиенции, и тут же не раззвонить об этом? Но оставим сегодняшний вечер и выдумку Мехри. Если бы это событие произошло даже не сегодня, а две недели тому назад, то её муж по крайней мере получил бы уже пост министра без портфеля, произнёс бы две речи на открытии нового факультета и получил бы орден или Знания, или Признательности – бог ведает какой! Вот тогда всё это было бы достаточным основанием для того, чтобы в гостиной ханум Нахид Доулатдуст счесть себя выше всех дам, даже выше Рогийе Асвад-ол-Эйн, щёлкнуть раз десять по носу Марьям Баджсетан и дать по зуботычине всем остальным дамам!

Хорошо ещё, что в подлой среде тегеранской знати быстро забывают мерзкие дела друг друга. Впрочем, это естественно, ибо люди, совершившие тысячи безнравственных поступков в нарушение шариата и орфа[25]25
  Шариат – свод мусульманских религиозных законов; орф – светских.


[Закрыть], не осмелятся помнить и выдавать тайны своих соратников, боясь, что те в свою очередь укажут пальцем на них.

Именно по этой причине представительницы женской половины избранного общества при встречах прикладываются друг к другу своими толстыми накрашенными губами и звонко целуются, а мужчины усердно трясут друг другу руки, приговаривая: «Да будут ясны наши очи», «Давно мы не имели счастья встретиться», «Не забывайте искренне преданных вам». Человек непосвящённый невольно примет всё это за чистую монету и поверит в искренность отношений. Чтобы дорисовать картину, нужно сказать, что эти люди часто видят друг друга во сне, как бы иллюстрируя и дополняя этим теорию Фрейда о сновидениях.

Трудно представить себе, сколько в арсенале этих людей фальши и лицемерия. Они быстро забывают свои грязные дела, и это помогает им соревноваться в подлости, хитрости и безнравственности, изобретать всё новые способы разврата и распутства.

Вот почему уважаемые дамы, присутствующие на собрании, никогда не замечающие своих дурных поступков и быстро забывающие безобразия других, вынуждены были немедленно забыть, как несколько минут назад Мехри Борунпарвар вошла в зал, бесконечно извиняясь за опоздание, как она села в очень неудобное кресло, как она плакалась, пресмыкалась и заискивала перед самыми низкими дамами собрания. Ведь Мехри тогда ещё не знала, что председатель и секретарь уже избраны, и, мечтая об этих должностях, лебезила перед всеми – давала в долг лепёшку, чтобы получить приправу к своей.

Но, как только Мехри увидела, что её одурачили, она пошла на авантюру. Могли ли дамы уличить её во лжи? Разумеется, нет. Никто из них даже не усомнился в истинности её слов. Ну а если бы даже они, вспомнив, как Мехри вошла в гостиную, усомнились и стали бы доказывать, что она не была на аудиенции, то ослиная голова застряла бы в другом месте, возникли бы новые затруднения. Мехри донесла бы куда следует, представив всё происшедшее на аристократическом собрании как «бунт еретиков», «нарушение долга» и даже «предательство любимой родины», пожаловалась бы на то, что там не придали значения её «чистосердечным и верноподданническим убеждениям, высказанным из патриотических чувств и любви к…» И тогда не оберёшься беды… А если бы Мехри проявила нерадивость в выполнении «патриотического долга», то двадцать три другие дамы не замедлили бы посплетничать где-нибудь, а то и написать донос, и, наконец, если бы даже никто из них не выполнил этого своего «долга», достаточно было бы самой молчаливой и с виду такой беспомощной и добропорядочной ханум Дипломаси ночью рассказать обо всём своему учёному мужу, и тогда, во имя научного долга, донёс бы он.

Именно поэтому, как только Мехри закончила свою блестящую речь, двадцать три затянутые в эластичные корсеты дамы начали взволнованно перешёптываться и зал наполнился шипением, затем раздался общий тяжёлый вздох, от которого на головах наших красавиц зашевелился перманент, а пыль, поднятая воздухом, выпущенным из их необъятных лёгких, взвилась, окутала портреты Манучехра Доулатдуста и его вечной подруги ханум Нахид, а потом осела и затёрлась в густом слое пыли, скопившейся за многие годы на знаменитой люстре. Этот глубокий вздох, исторгнутый из двадцати трёх грудей, облегчил прелестных дам и растворился в атмосфере честности и глубокой нравственности. Вы не представляете, как моральные поражения ослабляют грудь этих дам, туго затянутых в корсеты и бюстгальтеры, выпуская весь накопившийся там воздух. Человек неискушённый принимает его за вздох скорбящей души, но это вовсе не так. Грудь такой дамы напоминает зонтик: когда, складывая его, нажимают на спицы, шёлк теряет опору и превращается в мятый чехол. То же происходит и с тегеранской аристократкой: она надувается от важности, но стоит только ей потерять опору, как вся эта важность и спесь бурно вылетают из неё через ворот атласного или шёлкового платья, оставляя пустой чехол.

Вслед за этим вздохом зал наполнился шорохами и шумами. Изумрудный перстень Марьям Баджсетан сконфузился и с тоской взглянул на большой портрет Мануча – дорогого мужа ханум Нахид. Шикарные палантины из серебристых лисиц соскользнули на пол, Сумочки из змеиной кожи и нейлона, следуя примеру своих владелиц, сдали на хранение вечным просторам заключённый в них воздух. Несколько пар бритых, с синими венами, одетых в розовые нейлоны ног, с невероятной силой втиснутых в туфли на два номера меньше и выпиравших из-под переплётов обуви, как масло из лопнувшего бурдюка, как-то странно отделились одна от другой. – Те, кто две минуты назад видел, с какой заносчивостью эти ноги покоились одна на другой, обнажая нижнее колено, перехваченное резинкой, никак не могли ожидать, что, услышав несколько лживых фраз Мехри, они неожиданно разъединятся и шлёпнутся в кресла, а подолы дорогой одежды их безжалостно прикроют.