Текст книги "На полпути в рай"

Автор книги: Саид Насифи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

8

– А когда изволит пожаловать господин доктор?

– Они, очевидно, сейчас будут.

– Да, но скоро ли наступит это «сейчас»! Я уже битый час сижу здесь, а вы все говорите «сейчас, сейчас». Ведь мы же договорились с доктором по телефону.

– По какому номеру – 73–78 или 88–08?

– По номеру 73–78.

– Ну, этот телефон – для обычных пациентов.

– А разве доктор делит пациентов на обычных и необычных?

– Да, господин доктор сообщил своим близким друзьям, посольству и высшим властям номер телефона 88–08, для того чтобы в случае надобности они могли легко дозвониться ему. И, если вызывают по этому телефону, господин доктор знает, что звонит кто-то из привилегированных пациентов, кого он должен принять срочно. И мы не виноваты в том, что у доктора такой порядок.

– Да, но ведь я тоже не виновата. Откуда мы могли знать, что даже в таких делах есть какие-то тайны.

– Господин доктор сейчас играет в бридж. К нему недавно приехали друзья из Америки, и сегодня они вместе обедали, а теперь после обеда он и мадам сели с гостями за карточный стол, и не думаю, чтобы они скоро закончили игру.

– Вот так так!

– Тут и удивляться нечему. Если пациент хочет попасть к врачу, побывавшему в Америке, он должен мириться со всем. Да и вообще он вас примет только в том случае, если не позвонят из посольства. Ведь у господина американского посла может быть к нему какое-нибудь срочное дело.

– Разве он не мог сказать нам об этом, когда мы говорили с ним по телефону и просили его принять нас? Ведь тогда мы могли бы иначе распланировать день.

– Ну, меня это не касается, можете высказывать свои претензии ему самому.

– А разве к телефону подходил не он?

– Нет, он. Кроме него, никто не имеет права подходить к телефону. К тому же разговоры бывают такие, что если даже мы и возьмём трубку, то всё равно ничего не поймём.

– Так если он сам подходил к телефону, почему он не сказал, что ему сейчас некогда и он не может принять нас?

– Что значит некогда? У него всегда достаточно времени для того, чтобы заставлять людей бесполезно ждать,

– Но, милый мой, разве можно в приёмной врача ждать больше часа?

– Да упокоит господь душу вашего отца, мы в этом доме видали больных, которые с утра до полудня или с полудня до полуночи с нетерпением ожидали врача и не осмеливались даже пикнуть. Вы ведь, слава богу, люди грамотные, разве вы не слыхали поговорки: «Хочешь иметь павлина, не говори, что путь в Индию очень труден».

– Ну а если господин доктор вообще не пожелает оторваться от игры, что же тогда прикажете мне делать?

– Ну, что ж делать, придёте в какой-нибудь другой день.

Как только эти слова сорвались с уст слуги господина доктора Раванкаха Фаседа, известного врача, «специалиста по женским и девичьим болезням», сердце несчастной неудачницы Виды, дочери господина Манучехра Доулатдуста и ханум Нахид Доулатдуст, той самой выращенной в холе и неге Виды, всех прелестей которой не видели ни солнце, ни луна, оборвалось, У неё был такой вид, будто на неё обрушился потолок.

Что же ей делать, куда ей деваться, если вдруг этот безобразный доктор сегодня не пожелает оторваться от игры в бридж?

Час назад с сердцем, полным надежды, совершенно уверенная в благополучном исходе своего дела, она вышла из чёрного восьмицилиндрового кадиллака последнего выпуска, который, свернув с проспекта Пехлеви налево в сторону западного проспекта Тахте Джамшид и миновав вход в отдел информации пакистанского посольства, остановился перед вторым от угла домом. Когда Али Эхсан, шофёр господина Манучехра Доулатдуста, захлопнул дверцу машины и развалился на сиденье, несчастная Вида вошла в подъезд четырёхэтажного, окрашенного в кремовый цвет дома господина доктора Раванкаха Фаседа и поднялась по восьми цементным ступеням.

Вчера вечером, в порыве страсти, Сирус Фаразджуй – чтоб ему подохнуть в молодые годы! – сделал то, чего он не должен был так скоро делать.

Под влиянием джина, вермута, коньяка, виски и всякой другой дряни, которыми её спаивал Сирус, уговаривая: «Ну, выпей ради меня» – или: «Если ты не выпьешь, я покончу счёты с жизнью», Вида потеряла контроль над собой. В её памяти запечатлелась лишь острая боль и неведомое ей дотоле чувство наслаждения.

Проснувшись в восемь часов утра, медленно раскрыв глаза и протяжно зевая, Вида некоторое время не могла понять, где она и что она здесь делает. Она даже не заметила, что на той же кровати, слева от неё, глубоким сном спит Сирус. Лёжа на правом боку, она некоторое время рассматривала стены, выцветшие тюлевые занавески, висевшие над её головой, красивый хорасанский ковёр, разостланный на полу, полированную тумбочку орехового дерева, стоявшую возле кровати, ночник в форме птичьей лапы с картонным абажуром, и, чем больше она всматривалась в эти предметы, тем больше казались они ей чужими и незнакомыми.

Наконец Вида заметила, что возле стены против кровати, на которой она лежит, стоит ореховый трельяж того же гарнитура, что и кровать с тумбочкой. Между ящиками трельяжа, на уровне сантиметров десяти от пола, в большом зеркале отражалась и кровать, и Вида.

Вида была очень удивлена, увидев в нём своё загорелое худое тело, маленькие груди и волосатые щиколотки обнажённых ног. Осмотревшись, она заметила, что её комбинация, бюстгальтер, трусики, резинки от чулок и чулки в беспорядке валяются на ковре около кровати. Она ужаснулась и невольно протянула руку за простынёй, сбившейся в ноги, чтобы прикрыть свою наготу даже от собственного взора. Простыня, зацепившись за что-то, не натягивалась, и, когда Вида обернулась, она увидела своего дорогого Сируса. Укутавшись в простыню и подтянув колени к животу, он лежал на левом боку и спокойно и ровно дышал. Сон его был настолько глубок, что казалось, он не проснётся ещё несколько лет.

Все события вчерашнего дня и вечера всплыли в памяти Виды.

Вчера она поехала на машине с Сирусом в кино «Диана». Ласкающая прохлада летнего вечера на крыше кино, близость Сируса, знающего тысячи всяких сальных и несальных анекдотов, переданных ему по наследству от семи поколений его предков, возбуждающие, сладострастные сцены американского фильма и в особенности фривольные танцы голливудских актрис в купальных костюмах под разноцветными брызгами фонтана сблизили её с Сирусом ещё больше, чем это было до сих пор. Постепенно они перестали смотреть картину. Они сидели в самой задней ложе, их никто не видел, и это давало им свободу целоваться и прижиматься друг к другу.

В состоянии любовного опьянения они вышли из кино. Сирусу даже не пришлось настаивать. Как только он предложил поехать в «Дербепд», Вида сейчас же согласилась.

Они поужинали в темноте в конце балкона, выходящего на запад, на первом этаже гостиницы. Такого подходящего случая у Сируса ещё не было, и он, воспользовавшись им, стал настойчиво, бокал за бокалом поить Виду вермутом, джином, коньяком и виски. Вида в свою очередь после двух лет обещаний и хитрой игры с огнём вряд ли могла рассчитывать, что ей ещё когда-нибудь удастся на два-три часа остаться наедине с Сирусом. Она надеялась, что может быть именно сегодня ночью ей удастся увлечь его настолько, что он пообещает ей то кольцо, которое она видела на Лалезаре в витрине ювелирного магазина.

Однако джин и коньяк заставили её забыть этот план, так же как и тысячу других планов. Около полуночи они встали из-за стола. Она помнила только, что Сирус взял её под руку, помог подняться по лестнице гостиницы и торопливо провёл в номер.

Несчастная Вида и раньше не раз приходила в эту самую гостиницу, с этим самым Сирусом – чтоб ему умереть в молодые годы! Возможно даже, они бывали и в этой комнате, однако тогда Вида неуклонно придерживалась той тактики, которую предначертала ей мать и о которой та напоминала ей каждую неделю. Следуя этой тактике, Виде всегда удавалось ловко выйти сухой из воды. Она приводила сюда несчастного Сируса, жаждущего её объятий, и уводила его отсюда так и не утолившим жажды.

Её мать, та самая госпожа Нахид Доулатдуст, которую все уважаемые дамы Тегерана признавали авторитетом в таких делах, человеком, прошедшим огонь, воду и медные трубы, постоянно твердила ей, что умная и расторопная девушка ни в коем случае не должна продать себя дёшево. Она говорила: «Милочка, я не говорю не проводи весело время, не жив» в своё удовольствие, не пользуйся своей молодостью, но только пойми одно: до тех пор пока мужчина не исполнит всех желаний женщины до самого малейшего, она не должна соглашаться исполнить его последнего желания».

Правда, эта философия матери не совсем устраивала Виду, она всегда мечтала перешагнуть и через последнюю преграду, но каждый раз всё-таки сдерживала себя. С большим трудом она одолевала свои страсти и ради удовлетворения других желаний старалась не забывать наставлений своей многоопытной матери.

Да и к тому же Вида ещё окончательно не решила, стоит ли отдавать себя этому бледному, худощавому дылде Сирусу. Ей хотелось испытать ещё десять-пятнадцать других юношей, хотелось, как Сируса, поводить их за нос, довести до самого источника и, не дав утолить жажды, отправить обратно, а попутно основательно обобрать. Разве те молодые люди, которые ухаживали за Видой, не проделывали подобных фокусов с другими девушками? Разве Сирус, который, если его ткнуть пальцем, отдаст богу душу, не – поступил так же с Шахин Саргардания, её близкой подругой и одноклассницей? Разве Хушанг Сарджуи-заде не проделывает того же с матерью Виды? Разве её брат Фарибарз не следует этому принципу в своих отношениях с Хаидой Борунпарвар и с Шахин Саргардания одновременно?

Разве в той среде, в которой появилась на свет и живёт Вида, мужчины и женщины днём и ночью не заняты такой куплей-продажей? Разве все замужние женщины и девушки, ещё не вышедшие замуж, женатые и холостые мужчины, с которыми Вида встречалась и в своём доме, и в других домах, разве все, кого Вида знала ещё с тех пор, как стала отличать правую сторону от левой, с кем она сталкивалась на протяжении всей своей жизни в аристократических домах, поступают друг с другом как-нибудь иначе?

Конечно же, в номере гостиницы «Дербенд» в эту летнюю ночь Вида, имея возможность извлечь тысячу всяких выгод из того, чем она обладала, не должна была так легко поддаться на обман, так дёшево продать себя и позволить Сирусу – чтоб ему умереть молодым! получить от неё всё, что ему хотелось.

Но теперь уже поздно сожалеть. То, что не должно было произойти с такой лёгкостью и с такой быстротой, произошло. Вот почему Вида гневно отстранилась от Сируса и спрыгнула с злополучной кровати. Она была настолько огорчена происшедшим, что не обратила никакого внимания на свои худые, полуобвисшие груди, которые она так любила поглаживать перед зеркалом.

Вида быстро натянула трусики, пристегнула к поясу нейлоновые чулки, надела свой знаменитый голубой бюстгальтер, белую шёлковую комбинацию, натянула поверх всего этого белое шёлковое со светлыми голубыми горошинами платье, надела туфли, подняла с пола лежавшую на ковре белую из змеиной кожи сумку и торопливо, миновав коридор гостиницы, спустилась вниз по лестнице.

Всё это время Сирус Фаразджуй, герой вчерашней ночи, был погружён в глубокий, сладкий сон.

На площади Дербенд несчастная Вида наняла машину до Тегерана и направилась прямо к своей дорогой и любимой мамаше. Мать её не была обеспокоена тем, что со вчерашнего вечера и до самого утра не видела дочери, и не стала её ни о чём расспрашивать. И, если бы мутные, слипающиеся глаза, спутанные волосы Виды и запах, шедший у неё изо рта, не навели её на подозрение, любящая мать, возможно, и вовсе не спросила бы дочь, где она была и чем занималась накануне.

Мадам Нахид Доулатдуст сидела в это время в бюстгальтере и трико на своей кровати, а её интимный и сердечный друг, вечный властелин её сердца, господин секретарь Хушанг Сарджуи-заде, стоя перед зеркалом, завязывал свой американский галстук. Как только Нахид заметила, что дочь чем-то взволнована, она выпроводила из комнаты своего секретаря под предлогом, что ему необходимо навести порядок в гараже и получить отчёт у шофёра, предварительно предупредив его:

– Хуши-джан, скажи Али Эхсану, пусть он подаст машину к подъезду. Возможно, у меня появятся срочные дела.

Как только Хушанг закрыл за собой дверь спальни, Нахид спокойным тоном, в котором не чувствовалось даже намёка на укор, сказала:

– Ну, теперь рассуждать уже поздно. Ты просто даром отдалась этому мальчишке. Я даже не спрашиваю у тебя, откуда ты сейчас пришла, я и сама вижу, что наконец Сирус – чтоб ему подавиться куском хлеба! – добился своего. А жаль, мне хотелось найти для тебя более приличного мужа.

– А разве это может помешать?

– Нет, ничему это не помешает, но ты ведь знаешь что у современных юношей на устах запоров нет, и, кто знает, может, чтобы похвастаться, Сирус начнёт болтать об этом.

– Ну что ж, пускай болтает сколько его душе угодно что мне до того?

– Вообще-то, конечно, ничего. Такое может случиться с любой женщиной. Разве Мехри, мать Сируса, эта самая пропащая женщина, не стала женой господина Таги Борунпарвара, начальника одного из главных управлений министерства финансов именно потому, что она выкинула с ним такой же фортель?

– Так что же я теперь должна делать, мамочка, как ты думаешь?

– Ничего, ступай к телефону, набери номер 73–78 и попроси господина доктора Раванкаха Фаседа принять тебя сегодня же.

– Как же мне объяснить ему, для чего я прошу записать меня на приём?

– Как только он услышит женский голос, он сам всё поймёт. Ведь он специалист именно по этим «болезням». Скажи, что ты нуждаешься в срочной операции, он догадается, что тебе нужно. Да смилуется господь над душами усопших родителей тех, кто побывал в Америке! Иногда человек так нуждается в их помощи! Если бы они не возвращались из Америки обратно на родину, каким бы несчастьем это было для нас! Очень жаль, что некоторые из этих совершенно необходимых нам людей питают такое отвращение к своей стране, что подали заявление о переходе в американское подданство, и недалёк тот день, когда они покинут нас. Кто знает, какие беды стрясутся с нами после их отъезда! Ну, не теряй времени зря, поднимайся и скорее звони доктору.

Как ни старались Вида и её мать добиться по телефону приёма у господина доктора Раванкаха Фаседа, известного врача, «специалиста по женским и девичьим болезням», о котором все знали, что он в будущем составе кабинета министров получит портфель министра здравоохранения, как они ни настаивали, ссылаясь на протекцию господина Манучехра Доулатдуста, всех высокопоставленных лиц, министров, депутатов, известных корреспондентов, уважаемый доктор не соглашался принять их. Он сказал, что ещё позавчера вечером дал слово господину послу обсудить с ним конфиденциально один очень важный вопрос, ответа на который сегодня до полудня ожидает Вашингтон. А в полдень он должен пригласить на обед и партию в бридж своих коллег, приехавших из Америки, и раньше семи часов вечера никого принять не сможет, пусть это будет даже самый неотложный случай. Потом, правда, господин доктор снизошёл к этой «несчастной больной» и посоветовал ей немедленно наполнить ванну холодной водой и сидеть в ней до семи часов вечера, даже пищу принимать, не вылезая из воды.

В ванне Вида провела целый день. В три часа дня её мать вошла в ванную комнату и сообщила, что к ней пришёл Сирус.

– Тебе нужно было бы надавать ему по шее и выставить вон – чтоб его скорее вымыл мойщик трупов! Я больше не хочу видеть его бабью физиономию.

– Удивительно бестолковая ты девчонка, Вида. Что значит «вытолкать его вон»? Если даже у него лопнут глаза, всё равно он должен сам нести расходы по этому делу. Пусть он только попробует увильнуть, я ему покажу, где раки зимуют. Он должен встретиться с одним из ассистентов доктора и договориться с ним относительно стоимости операции.

– Милая мамочка, не дай бог мне хоть на один миг остаться без тебя! Ты такая умная и дальновидная женщина! Как папе повезло, что он женился именно на тебе. Ей-богу, если б я думала даже сто лет, я никогда не догадалась бы так отомстить Сирусу.

– Во всяком случае, – чтоб он ослеп! – он должен договориться с одним из ассистентов доктора относительно гонорара, найти где ему угодно деньги, прийти сюда к половине седьмого и вместе с тобой поехать к доктору. Возможно, у доктора будет к нему какое-нибудь дело, поэтому я поручу Али Эхсану проследить, чтобы он не улизнул из машины. Он будет сидеть в машине, пока не кончится операция, и, только когда рассчитается с доктором, может убираться ко всем чертям.

В соответствии с этим разумным планом Вида направилась на квартиру к доктору Раванкаху Фаседу. Когда она подъехала к его четырёхэтажному дому и увидела, что ставни окон первого этажа, облицованного чёрным мрамором, и остальных трёх этажей, отделанных светлым цементом, закрыты, а во внутренних помещениях дома темно как в покойницкой, у неё оборвалось сердце. Нерешительно поднялась она по восьми цементным ступенькам. Подойдя к одной из дверей, она увидела табличку, на которой на английском языке было написано: «М. Д. Джахан С. Салех», а над дверями других комнат такими же буквами и тоже на английском языке было написано что-то другое. Сомнения и колебания её возросли, ей показалось, что она ошиблась и что это или гостиница, или казарма, или же одно из американских учреждений. Однако слуга, сидевший на стуле в конце коридора, подтвердил, что она не ошиблась: квартира доктора Раванкаха Фаседа находится именно здесь.

Час с четвертью, проведённые Видой в приёмной доктора Раванкаха Фаседа, а бедняжкой Сирусом в машине кадиллак, принадлежащей господину Манучехру Доулат-дусту, показались им вечностью.

То, что господин доктор, который по телефону так настойчиво требовал, чтобы она просидела в ванне, наполненной холодной водой, до встречи с ним, теперь сам заставляет её ожидать в приёмной больше часа, удивляло и страшило Виду.

Когда слуга доктора в ответ на её возмущение хладнокровно заявил: «Ну, что ж делать, придёте в какой-нибудь другой день», сердце несчастной девушки оборвалось или, как говорит Мах Солтан, любимая прислуга её матери, «оборвались связки её сердца». Но что она могла предпринять? У неё не было иного выхода, кроме как набраться терпения и сидеть в этой приёмной, окна которой, выходившие на улицу, плотно прикрывали ставни в комнате, где темнота, как в тюремной камере, будет царить до тех пор, пока наконец не появится сам господин доктор Раванках Фасед.

Несчастный Сирус в таком же мрачном ожидании сидел на заднем сиденье автомобиля, стоявшего перед домом господина доктора, и все мысли его были сосредоточены на одном: когда же его позовут и какую сумму он должен будет уплатить доктору за его труды?…

Когда утром Сирус проснулся и увидел, что Виды и след простыл, он быстро оделся, сорвал с кровати простыню, завернул её в газету и поспешил в город. Первым делом он купил в магазине новую простыню и, вернувшись в «Дербеид», постелил её на кровать. Вызвав коридорного, он потребовал у него счёт. За номер ему пришлось заплатить пятьдесят два тумана и восемь кранов, пять туманов он дал коридорному на чай. Потом он взял завёрнутую в газету простыню, сел в машину и снова поехал в город.

У поворота к тюрьме Гасре Каджар он остановил машину, осмотрелся и, увидев, что никого на дороге нет и никто его не видит, осторожно бросил свёрток в речку возле шоссе, быстро нёсшую свои мутные, пенистые воды. Затем он немного постоял, поглядел на течение воды и на быстро удалявшуюся в волнах реки память о его первой ночи, проведённой с Видой. Когда он убедился, что река унесёт эту память далеко, он сел в машину и отправился в город.

Самые подлые, самые мерзкие люди, которые всячески стараются не поддаваться лирическому настроению, иногда невольно впадают в лирику, и на какой-то миг к ним приходит поэтическое вдохновение. Так и Сирус, сидя за рулём автомобиля, вспоминал свою дорогую Виду, ту самую Виду, которая столько раз сидела рядом с ним в этой машине и которая вчера ночью в порыве искреннего чувства отдала ему самое ценное, что у неё было, разрешила ему насладиться любовью.

Здесь его лирическое настроение достигло апогея. Он вспомнил, как несколько минут назад грязные, пенистые воды речки, протекающей возле шоссе, подхватив память об этой любви, унесли её с собой. Он вспомнил, что в детстве его кормилица, глупая болтливая старуха Шах– рияри, неизвестно для чего рассказала ему, что в благородных семьях, где дорожат фамильной честью, хранят простыню, на которой спали молодые в первую брачную ночь. А Сирус сегодня вверил это доказательство чести бурным волнам речки, чтобы они понесли его по свету и оповестили о нём всех жителей мира.

Преисполненный этим чувством, гордо подняв голову, Сирус остановил машину у подъезда дома господина Манучехра Доулатдуста, вошёл в подъезд и, выйдя оттуда спустя полчаса, поехал к себе домой. Спокойно и просто, как о каком-нибудь совершенно незначительном событии» рассказал он о происшедшем своей матери. Махин Фаразджуй выслушала сообщение сына тоже очень спокойно, словно речь шла с покупке ботинок или шапки.

Когда Сирус поведал матери, что Нахид, мать Виды весьма недвусмысленно сказала ему: «Чтоб тебе ослепнуть, расходы по этому делу должен нести ты», в глазах несчастной Махин промелькнул тревожный огонёк. Правда, недавно господин Али Фаразджуй, начальник одного из главных управлений министерства финансов, провёл крупную операцию по экспорту через Ирак с несколькими членами торговой палаты, во главе которых стоит господин Абд-ол-Хосейн Бадпуз, крупной партии ячменя и получил за это довольно приличное вознаграждение. Но ведь расходы по дому велики, да и, кроме того, с какой стати Сирус – чтоб ему свернуть себе шею! – будет транжирить то, что господин Али Фаразджуй добывает на старости лет с таким трудом, всеми правдами и неправдами, всеми тайными и явными путями. То этому паршивцу нужен автомобиль, то деньги, чтобы ходить с девушками играть в пинг-понг или заниматься верховой ездой и кутежами, а теперь он должен платить за операцию этой долговязой, тщедушной Виды, чтоб ей подохнуть!

Как бы там ни было, но Сирус, доведя свою дорогую мать до белого каления, выудил у неё некоторую сумму из тех честным путём заработанных денег, которые накануне ночью его благородный отец осторожно извлёк в углу спальни из жёлтого заграничного портфеля и вручил своей дражайшей супруге. Несколько тысяч туманов пришлось отдать этому «бесталанному дылде», как в тот день назвала его мать. Но надо признаться, только человек, окончательно потерявший, подобно ханум Махин Фаразджуй, способность мыслить, мог назвать так этого расторопного и смышлёного парня, который, словно пламя, зажёг сердца сотен дочерей командармов, дивизионных генералов, министров, депутатов и первостатейных газетных корреспонтов Тегерана.

Уложив в портфель полученные от матери деньги, Сирус торопливо вышел из дому. Спешил он по двум причинам. Во-первых, он боялся опоздать к ассистенту господина доктора Раванкаха Фаседа, ибо тогда угроза матери Виды могла бы быть претворена в жизнь и он больше никогда не увидел бы Виду, и, во-вторых, он боялся, что его мать, раскаявшись в своём поступке, как это уже неоднократно бывало по отношению к отцу, заберёт обратно часть денег

И тогда ему придётся доставать их где-нибудь в другом месте. Чтобы найти наиболее влиятельного ассистента господина доктора, он решил обратиться к человеку, который уже много раз прибегал к помощи доктора и лучше всех знает, кто из ассистентов пользуется сейчас у доктора большим доверием. Во всей столице наилучшими знатоками в этой области были Хаида-ханум, любимая дочка господина Таги Борунпарвара, нынешнего уважаемого начальника финансового управления провинции Фарс, и мадам Мехри Борунпарвар, самая красивая, самая хитрая и самая опытная женщина столицы, всегда умеющая влезть в душу нужного ей человека. Ханум Мехри Борунпарвар не только сама обладает многолетним опытом, но в силу близости и дружбы, существующей между ней и очень высокопоставленными дамами страны и даже дамами, стоящими ещё выше, она всегда бывает в курсе всех подобных событий и никто лучше её не знает, как вернее обделать такое дельце. Вековой опыт в этих делах, искусство и ловкость, которые всегда сосредоточивались в руках иранской аристократии, – всё это полностью и совершенно даром досталось ей, и теперь она делится хранимыми её памятью богатейшими знаниями и опытом с другими.

К этому опыту, который ханум Мехри Борунпарвар получила в наследство и сама довольно успешно усовершенствовала, её дочь Хаида сделала целый ряд дополнений, и поэтому ныне она, несмотря на свою молодость, гораздо опытнее самых прожжённых старух этого племени, даже опытнее госпожи Рогийе Асвад-ол-Эйн, которая даст многим сто очков вперёд.

Эта самая Хайда, с её ничем не примечательной внешностью и всеми другими весьма средними качествами, несмотря на свой ограниченный ум, несмотря на то, что даже вид её свидетельствует о бездарности, является хранилищем векового опыта дворцовых и аристократических кругов в деле любовных интриг, гаерства и особого кокетства, присущего этой категории женщин. Если бы когда-нибудь эта никчёмная Хайда захотела поведать миру всё, что накопилось в её памяти, она могла бы написать много книг об искусстве обмана, о том, как завлекать в свои сети, обирать мужчин, опустошать их карманы, и эти книги были бы куда увлекательнее знаменитой книги «Камасутра» – индийской «Книги любви». Хаида уже не раз попадала в такое положение, в какое попала сегодня несчастная Вида не раз прибегала к операции и не раз обращалась к ассистентам господина доктора Раванкаха Фаседа, и поэтому она лучше всех знала, где найти этих людей, сколько им нужно заплатить и какое влияние имел каждый из них на доктора.

Когда Сирус дошёл до дверей великолепного дома господина Таги Борунпарвара и справился о Хаиде-ханум, слуга сказал, что её нет дома. Сирус ещё в детстве заметил, что, когда посторонние люди, приходя в их дом, справлялись у слуг, дома ли его мать, те, как это принято в аристократических домах Тегерана, заявляли: «Ханум уехала». Он также заметил, что ассигнация в пять или десять туманов, вложенная в руку слуги, возвращала хозяйку домой. Даже больше того, самый приближённый, самый верный слуга дома, получив соответствующую мзду, провожал пришельца прямо в спальню госпожи. Теперь Сирус тоже вытянул из пачки денег, которые только что ему удалось получить у матери, десятитумановую ассигнацию, и слуга, взяв её, поспешно удалился, а спустя несколько минут вернулся и с подобострастной вежливостью провёл господина Сируса к дверям спальни Хаиды-ханум.

Не успел Сирус постучать в дверь, как она открылась и из спальни показались кручёные усики господина Фарибарза Доулатдуста,

Неудачливый юноша ещё был занят приведением в порядок своего туалета. Столкнувшись с Сирусом, он, как всегда, тепло с ним поздоровался, вежливо справился о его здоровье, о здоровье Виды-ханум и Шахин-ханум. Сирус не моргнув глазом ответил, что Шахин-ханум великолепно себя чувствует, хотя не был уверен, что сегодняшнюю ночь она не провела с этим самым злосчастным Фарибарзом. После обычного обмена любезностями юноши расстались.

Когда Сирус вошёл в комнату Хаиды, она, обнажённая до пояса, всё ещё стояла перед зеркалом и расчёсывала свои чёрные, как у негритянки, кудри, которые выдавали её подлинное происхождение.

Сирус прекрасно знал, что наилучший способ расположить к себе таких девиц, как Хаида, это держать её я с ними фамильярно, что и делают мужчины столицы Ирана. Поэтому он тихонько подошёл сзади к Хаиде и поцеловал её в загорелое грубое плечо. Хаида, сделав вид, будто не видела его в зеркале, обернулась:

– Ах ты несчастный, чтоб тебе не видеть добра ты опять за своё? Если я увижу Виду или Шахин, я им скажу, чтобы они задали тебе трёпку.

– Да паду я жертвой твоей луноподобной красоты, не сердись на меня и не строй планов мести.

«Мы такие несчастные, падшие,

Зачем замахиваться на нас саблей».

– Пах-пах, да светятся наши глаза, смотрите-ка, до чего дошло дело. С раннего утра, ещё до завтрака на тебя нашло поэтическое вдохновение. Ну, ты не знаешь, как поживает моя душечка Вида?

Лучшего повода поведать любезной Хаиде о событиях вчерашней ночи и объяснить ей цель своего прихода нельзя было придумать. Когда Сирус кончил свой рассказ, Хаида, которая, стоя перед зеркалом, брила безопасной бритвой «Жиллет» волосы под мышками и припудривала их, с наивной простотой небесного ангела сказала:

– Ах, чтоб тебе подохнуть в молодые годы! Зачем же ты споил несчастную девочку? Почему ты не дал ей насладиться своей молодостью? Вы, мужчины, действительно, кроме своей подлой персоны, ни о ком другом не думаете, и, если, случается, вы хотите доставить какой-нибудь несчастной девушке удовольствие, вы её спаиваете, чтоб она не могла даже почувствовать его.

После этого выпада Сирус понял, что единственный путь к примирению – это вторично поцеловать смуглое, грубое плечо Хаиды. Каждый раз, когда кто-либо из знакомых юношей рассказывал Хаиде подобную историю, она, зная, чего от неё хотят, давала адрес одного из ассистентов господина доктора Раванкаха Фаседа. На этот раз она также без всякого жеманства решила помочь Сирусу.

– Милый Сирус, тебе и в самом деле везёт. Если в твои руки попадается любовница, она оказывается Видой, сладкой, как сахар, и прекрасной, как луна. Теперь, когда с тобой стряслась такая история, господин доктор Раванках Фасед буквально на этих днях нашёл нового превосходного ассистента, который обделает для тебя это дельце и быстрее и дешевле, чем другие.

– Да, действительно мне везёт!

– К тому же, мой милый, недавно господин доктор Раванках Фасед по настоянию посольства был избран деканом медицинского факультета. И вот, для того чтобы и в будущем при избрании его на эту должность не возникало каких-либо препятствий, он назначил четырёх врачей заведующими лечебными отделениями больниц и профессорами медицинского факультета, хотя ни один из них не имеет никаких оснований на профессорское звание. Только благодаря господину доктору они заняли профессорские кафедры и теперь на будущих выборах будут, конечно, голосовать за него. Самый подлый из этих четверых – господин доктор Мехди Атеш, заведующий лечебным отделением больницы Рази.

– Да не может быть! Так вот, оказывается, почему он теперь даже не отвечает на приветствие.

– Ну да, конечно, ведь вдобавок ко всему он ещё сын ахунда – он тюркского происхождения – и получил воспитание среди ахундов.