Текст книги "На полпути в рай"

Автор книги: Саид Насифи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Когда же ты досыта насидишься в этом застенке, во мраке которого перед твоими глазами пройдут и твой покойный отец, и все семь поколений твоих предков, тебя вдруг хватают и тащат к прокурору, следователю, судье, к помощнику судьи и к тысячам других блюстителей порядка и правосудия. Выражаясь их языком, это означает, что они уже «закончили производством твоё дело». Они написали там всякую ложь, какая взбрела им в голову, а теперь ты можешь делать всё, что угодно твоей душе.

Тебя сажают на скамью подсудимых, и господин прокурор и судьи, одетые с головы до ног во всё чёрное и напоминающие своим видом стервятников, начинают «чинить правосудие». Они важничают, пыжатся, бормочут что-то себе под нос, делают какие-то записи, а потом все встают и один из них очень быстро, словно за ним гонится собака, читает какой-то длинный документ, и тебя снова тащат и бросают в тот же застенок на растерзание другим стервятникам.

Ты спрашиваешь! «Что случилось?» Тебе отвечают! «Ты осуждён на десять лет, десять недель, десять дней и десять ночей тюремного заключения». С этой минуты тебя называют «подлым авантюристом». Где бы ты ни появился, тебе говорят: вставай и убирайся отсюда вон. Повернёшься направо – «подлый авантюрист», повернёшься налево – то же самое. Если ты уснул, тебя пинают ногами и оскорбляют, не уснул – те же пинки и оскорбления. Всё это напоминает историю с подручным гладильщика: принесёт он утюг горячий – получает подзатыльник, принесёт холодный – опять подзатыльник, И никто не одёрнет гладильщика.

С тех пор как Аббас попал в эту яму, он старался не думать об этих вещах. Он постепенно забывал, кем он был, где он был, чем занимался и какое несчастье с ним стряслось. И вот появление здесь этого противного уродливого старика йездца снова пробудило в нём воспоминания, Снова Плешивый Аббас погрузился в размышления. Он вспомнил прошлое. Что ж, если у него тогда ничего и не было за душой, он всё же был свободен и кое-как сводил концы с концами. Он имел друзей, семью, лавочку, профессию, встречался с родственниками и знакомыми. А теперь он словно бродяга без рода и племени. Голый, раздетый, он настолько лишён всего, что во время сна одеялом ему служит только небосвод. Уже много дней ни жена, ни дети не приходили к нему на свидание, и он даже не знал, живы ли они.

А если они и придут, что он может сделать для них, чем поможет им? Ведь он уже больше ни на что не способен. Зачем он нужен им такой? Кто знает, когда он выберется из этого ада, и выберется ли сам, живым, или его вынесут другие?

Впрочем, этот старик Мешхеди Мохаммед Голи тоже уже ни на что не способен. Тогда зачем же его сюда привели? А вдруг он тоже ни в чём не виноват?

От этой мысли Аббас разрыдался. Ах, как легко у него стало на сердце! Ведь всё это время он даже плакать не мог. Пусть никто не сочувствует ему, но почему он не может посочувствовать другим? Пусть он не в силах помочь себе, но почему он не может помочь другим в их горе и облегчить их страдания?

Аббас попытался припомнить, как он попал в этот застенок. Да, это было за четыре дня до его ареста, до того дня, когда пришли за ним в его лавочку… Вечерело, начал моросить дождь. Потом он полил как из ведра. По опыту Аббас знал, что каждый раз, когда идёт сильный дождь и улицы покрываются грязью, на углу переулка останавливается автомобиль доктора Тейэби, и его толстая сгорбленная, словно пригнувшаяся от подзатыльника фигура появлялась в темноте. Воротник его пальто всегда был поднят. Низко над головой он держал зонтик, чтобы никто не увидел его лица и не смог узнать.

Едва доктор Тейэби доходил до дверей и не успевала ещё его нога коснуться первой ступеньки крыльца, как дверь открывалась. Войдя в дом, господин доктор закрывал зонтик и передавал его в. руки Мешхеди Мохаммеда Голи, верного слуги своего дорогого согражданина…

Здесь Аббас бросил взгляд в сторону старика йездца и увидел, что его голова на тонкой слабой шее, вылезающей из узких костлявых плеч, по-прежнему через определённые промежутки времени поочерёдно склоняется на все четыре стороны света.

Итак, Аббас вспомнил, что каждый раз во время таких сильных дождей, когда хороший хозяин и собаку не выгонит из дому, а волк не вылезет из своего логова, посетители господина доктора Тейэби один за другим выходили из шикарных автомобилей и, шлёпая по лужам, добирались до дверей дома Ахмада Бехина Йезди, а старик йездец осторожно и таинственно открывал им дверь и вновь закрывал её.

Аббас не был настолько глуп, чтобы не понимать, почему число этих очень непохожих друг на друга посетителей – армян и евреев, мусульман, гябров[94]94
  Гябры – зороастрийцы, огнепоклонники.


[Закрыть] и христиан, высоких и низких, толстых и худых, чёрных и белых – возрастает во время дождя. Аббас своей маленькой плешивой головой, своим куриным умишком, полученным в дар от бога, понимал, что в такое время движение на улицах становится менее оживлённым и к тому же, раз идёт дождь, можно поднять воротник пальто, обмотать голову кашне, опустить зонтик до самых плеч, и тогда любопытные, которые всюду суют свой нос и стремятся выведать всё, что делается вокруг них, не смогут узнать, кем является этот божий человек, куда и по какому делу он идёт.

Аббаса не зря называли Плешивым Аббасом, да и вообще господь-бог не зря сделал его плешивым. Я должен вам сказать, что люди, поражённые паршей, обладают своеобразным умом и природной проницательностью. Можно подумать, что, как только голова лишается волос, у человека прибавляется ума. Во всяком случае, этот Аббас, невзирая на свою плешивость, был способен давать уроки самому дьяволу и выманить змею из норы. Он знал лучше всех, что эти осенние и зимние проливные дожди посылаются господом богом лишь для того, чтобы его приближённые рабы, подобные господину доктору Тейэби, уважаемому депутату иранского народа, могли со спокойной душой и без помех обделывать свои делишки. Несмотря на то что Аббас был тёмным, неграмотным человеком, он благодаря своей природной смышлённости и ловкости прекрасно понимал, зачем являются сюда эти люди в дождливые вечера, и, хотя они поднимают воротники пальто, закрывают лицо кашне и прячутся под зонтиками, Аббас узнавал их и про себя разоблачал их тайные делишки.

Каждый из этих людей по нескольку раз, и ночью, и днём, в вечерней мгле и при утреннем свете, в сумерки, в полночь и в полдень, одним словом, в самое различное время дня и ночи, когда в переулке наступало затишье, проходил мимо Аббаса и укрывался в этом доме, где вершилось столько важных дел. Если Аббас даже не знал в лицо самих посетителей, то знал их обувь, их походку, узнавал их шаги, их манеру стучаться в дверь, знал даже запахи их духов и одеколона, различал цвет их автомобилей и знал их шофёров. Правда, ему были неизвестны ни их имена, ни их положение, ни их профессии, а иногда он даже не понимал их языка. И в то же время, когда Мешхеди Мохаммед Голи и Хава Солтан, несмотря на всю их смекалку, не могли разобраться в этом потоке людей, он знал, кто появляется здесь впервые, а кто – давнишний посетитель этой обители и покорный исполнитель воли доктора, посвящённый в его тайны.

В тот вечер в лавке Аббаса почти не было покупателей Единственный покупатель – старик носильщик, который за полчаса до того притащил мешок угля в дом, находившийся в конце переулка, а затем, ахая и охая, обливаясь потом и тяжело дыша, вошёл к Аббасу, взял тарелку киселя и усевшись в глубине лавочки, прильнув губами к краю тарелки, одним махом проглотил её содержимое. Само собой разумеется, всё, что делал носильщик, не было для Аббаса каким-то необычным зрелищем, поэтому Аббас, сидя на табуретке за прилавком, уставленным тарелками, заложив ногу на ногу и сдвинув набекрень шапку на своей плешивой голове, любовался небосводом и выглядывавшими из-за туч звёздами и думал о круглой, полной, упругой груди работницы из дома, расположенного напротив его лавочки, которая сегодня после полудня приходила в лавку Аббаса поесть киселя. Аббас вспоминал, как колышется под грязным шерстяным жакетом её грудь, и сердце его млело от истомы. Погруженный в эти мысли, он не сразу заметил, что в переулок въехали автомобили и из них один за другим выходят люди и направляются к заветной двери.

Как он ни всматривался в ботинки, калоши и брюки этих людей, он не мог их узнать. Нет, безусловно, никого из них он ещё не видел. Походка их была ему незнакома. К тому же сразу видно, что новые посетители не та, к расторопны, как прежние. Похоже, что они недостаточно хорошо ориентируются и не совсем точно знают дорогу. Выходя из машины, они озираются по сторонам, вглядываются в дома, стены, двери по обеим сторонам переулка, но, как только они замечают лавочку Аббаса и его плешины, которые виднеются из-под шапки, они успокаиваются, понимая, что прибыли по правильному адресу.

По всему было видно, что эта публика не принадлежит к числу старых клиентов и задушевных друзей господина доктора Тейэби, бессменного и незаменимого депутата от священного города Йезда. Видимо, у них только недавно появилась нужда в нём и сегодня впервые они явились сюда, для того чтобы поцеловать порог его дома и удостоиться чести быть принятыми этим средоточием всех полюсов политики.

Несмотря на свою плешивость, Аббас не сомневался, что господин доктор завлёк этих людей в свои сети в течение последних двух-трёх дней. Он обхватил руками свою плешивую голову – о, чтоб её скорее омыл мойщик трупов! – напряг всю свою память и пораскинул умишком. Внезапно он вскочил с табуретки, на которой сидел, молитвенно поднял голову, вперил свой взгляд в потолок и стал благодарить бога за то, что тот наградил его небольшим разумом, способностями и сообразительностью.

Он вспомнил, что только вчера или позавчера радиоприёмник в кофейне, расположенной на другой стороне переулка, снова орал на всю округу. Голос диктора, прерываемый паузами, словно он то и дело глотал слюну, торжественно объявлял, что мистер не то Догилас, не то Дугелас прибыл в Иран для совершения альпинистских восхождений.

Этот представитель Нового света, прибывший в Иран, для того чтобы взойти на вершины иранских гор и оттуда, с поднебесных высот, наблюдать за несчастными, обездоленными людьми, увидеть в домах женщин без чадор-намазов и насладиться их красотой, конечно, не может быть один. Он нуждается в подручных, главных надзирателях, сводниках и тому подобных типах. А может быть, посетители господина доктора Тейэби тоже его подручные?

Затем по радио передали, что этот мистер из Нового света, этот Догилас, или Дугелас, или что-то в этом роде, едва прибыв, уже обошёл определённый круг людей и, прежде чем начать восхождение на вершины, занимался чревоугодничеством на приёмах. Несомненно, он разослал своих слуг в разные стороны, чтобы они узнали, какая из горных вершин Ирана самая высокая, какая более полезна для здоровья, какая просто стоит того, чтобы человек провёл на ней денёк-другой, какая покрыта снегом, а какая – льдом.

Тут Аббас убедился, что его плешивая голова не настолько пуста, как думают его соседи, жена и дети. Правда, на его голове не растут волосы, но внутри неё паук не распустил своей паутины, и она не такая сухая и пустая, как тыква для, кальяна.

Аббас пристально всматривался в перекрёсток. Он заметил, что некоторые из этих новых посетителей при ходьбе с такой силой ставят ногу на землю, что грязь и брызги из-под их ботинок разлетаются на два-три метра и попадают на стены и двери домов. Аббасу и раньше приходилось видеть такую походку и даже самому некоторое время шагать, таким образом. Внимательно присматриваясь к прительцам и напрягая память, он вспомнил, что во времена покойного Реза-шаха, когда он, Аббас, выражаясь словами самого шаха, исполнял хедматвазифе[95]95
  Хедматвазифе – воинская повинность.


[Закрыть], их учили ходить таким важным шагом и так же твёрдо ставить ногу на землю. Тут он сразу сообразил, что люди, идущие по переулку, безусловно, офицеры. Но это его тоже не удивило, ибо положение обязывает высокопоставленных господ заботиться о себе. Человек, который сел на самолёт и прилетел в Иран, чтобы совершить здесь восхождение в горы, безусловно, не какой-нибудь безродный бродяга, и правильно, что он остерегается, как бы на извилистой горной тропе или на перевале кто-нибудь внезапно не напал на него. Вот почему он привёз с собой нескольких офицеров. Пусть они оберегают его, и если даже они не совершат ничего героического, то по крайней мере могут вспугнуть возможных злоумышленников.

Несомненно, эти американские офицеры знают, что они находятся в Иране, что здесь существуют свои законы и что ка этой территории господствует ислам. Они, конечно, хотят познакомиться с нравами и обычаями этой страны, а наш господин доктор, если даже он ничего собой не представляет, всё же немного грамотный человек и он в какой-то мере может помочь им в этом. Ведь он ещё в начальной школе заучил элементарные положения шариата. Вот почему эти несчастные сиротинушки тайком приходят к нему и в зимнюю стужу, и в проливной дождь. И если, не дай бог, они – да оглохнет шайтан! – почернеют от холода в горах Ирана и ангел смерти во время бурана схватит их осла за ногу, они смогут правильно дать ответы на вопросы Накира и Мункера.

Тут Аббас провёл рукой по лбу, голове и шее, погладил брови, снова поднял взгляд к потолку и мысленно поблагодарил господа бога за то, что внутрь этой тыквы, которая называется головой Аббаса, он положил на хранение крупицу разума.

До позднего вечера, несмотря на проливной дождь, Аббас с увлечением наблюдал за этими необычными гостями.

В отличие от «лавки» господина доктора Тейэбив лавке Аббаса в тот вечер не было посетителей. Кому придёт в голову в такую ненастную погоду идти есть рисовый кисель?

Аббас был не в настроении. Идти домой и ругаться там с женой и детьми не хотелось, и он не знал, куда бы ему приткнуться. Он вспомнил, что уже давно не виделся со своими друзьями. Этот шалопай Иззат-Олла, который при встрече обычно выкладывает целую книгу всяких историй, вот уже два-три дня не наведывался к Аббасу. Может быть, с ним стряслась какая беда? Может, он попал в руки полиции? Он ведь всегда болтает о чём не следует.

Тут серые глаза Аббаса наполнились слезами и глубокий вздох вырвался из его груди. Он вспомнил о незабываемых днях, проведённых с этим Иззатом-Оллой! Сколько раз они ходили вместе на поклонение к святым местам!

Аббас ещё помнит, как у стены «башни молчания» гябров[96]96
  Согласно требованиям зороастрийской религии, трупы умерших гябров помещают в так называемые «башни молчания» и потом хоронят на кладбище только один скелет.


[Закрыть] он нагнулся, а Иззат-Олла влез ему на плечи и, вытянув шею, посмотрел, что делается за стеной. Затем они поменялись ролями и Аббас взобрался на плечи Иззата-Оллы. До сих пор, когда Аббас вспоминает о том, что он увидел, у него по телу начинают бегать мурашки.

К высоким стенам без единой двери, образующим большой круг, были прислонены трупы стариков и молодых, женщин и мужчин, обёрнутые в белые саваны. Взоры этих мертвецов, казалось, были устремлены на него, Аббаса. У одних не было глаз – их выклевали стервятники и вороны, у других были объедены лица и головы, и Аббасу померещилось, что их черепа, осклабившись, смеются над ним.

Другие трупы почернели под солнцем, их губы и щёки высохли, на чёрных лицах сверкали белые зубы.

На те трупы, которые ещё что-то сохранили на своих костях, стаями налетали птицы, валили их на землю и клевали. Повсюду слышались удары птичьих клювов о голые кости.

У некоторых трупов начинал распадаться скелет: у одних отвалился череп, у других – руки, у третьих – ноги. Женщин можно было распознать по разорванному на груди савану.

Видно, хищные птицы обладают немалым вкусом и когда они слетаются на этот пир, то сперва набрасываются на самые лакомые куски, а затем уже пожирают остальное.

Аббас, увидев эту картину, содрогнулся, но всё же, зажав пальцами нос, хотел ещё немного постоять на плечах Иззата-Оллы, чтобы лучше разглядеть всё, что происходит в башне. В это время стая крупных стервятников которая до его появления была занята дракой, завидев человека, бросилась к нему. Аббас в ужасе спрыгнул вниз, схватил Иззата-Оллу за руку, и они бегом спустились с холма.

С того дня каждый раз, когда Аббас страдал бессонницей или когда он съедал на ночь варёный рис, лапшу, кашу или ещё какую-нибудь тяжёлую пищу, его преследовали кошмары – ему снилась башня, полная костей, мяса и клочков от разодранных саванов. Весь мир представлялся теперь Аббасу не чем иным, как «башней молчания» гябров.

Если кто-нибудь из гябров на улице поскользнётся и упадёт, отдав богу душу, вокруг него сразу же собирается толпа и все начинают бить себя кулаком в грудь, вопить, плакать и жаловаться на бренность земного существования. Затем покойника поднимают и несут к «башне молчания». Здесь к стене приставляют лестницу, на плечах втаскивают покойника наверх, а потом опускают с другой стороны и подставляют ему под мышки два костыля, чтобы он не упал.

Убедившись, что покойник укреплён прочно, люди расходятся, а родственники тут же начинают делить его наследство. Каждый стремится захватить себе как можно больше из того, что имел этот несчастный. Сам же он остаётся один-одинёшенек в башне, с двумя костылями под мышками. Он стоит так до тех пор, пока у него не оторвётся нога и он не грохнется головой о землю или же пока с его скелета не свалится всё мясо.

Время от времени к башне приходят родственники, приставляют к стене лестницу и смотрят вниз. Если мясо полностью отделилось от скелета, они собирают кости и хоронят их где-нибудь.

Для того чтобы обрести вечный покой, тело несчастного должно подвергнуться страшным истязаниям. С того самого дня как труп спускают в «башню молчания» и до тех пор, пока птицы не раздерут на кусочки его тело, даже самые близкие родственники несчастного не считают его мёртвым и не имеют права похоронить.

Да, господин Плешивый Аббас, таков мир! А разве эта картина не отражает в какой-то степени нашу жизнь?

Те стервятники, которых ты видел в гябрской «башне молчания», являются прообразами этих самых аристократов, благородных людей, министров, директоров, депутатов и других властителей мира, которые на твоих глазах важно выходят из великолепных автомобилей разных цветов и проходят в «лавку» господина доктора Тейэби. В жизненной «башне молчания» они стремятся ухватить своими когтями и кровожадными клювами лучший кусок.

Несчастный, который попадается в лапы этих стервятников, не сможет избавиться от них, пока они до последнего кусочка не сдерут с его костей кожу, мышцы и сухожилия и не сожрут всё это тут же на месте или не снесут часть добычи своим друзьям, знакомым, подручным и соучастникам.

Эти питающиеся падалью стервятники, проходившие и днём и ночью перед лавчонкой Аббаса, были в его глазах настолько низкими и подлыми, что Аббас, самый ничтожный человек, до сегодняшнего дня ни разу не удостоил их даже прямым взглядом в лицо. Всякий раз, когда они проходили мимо его лавочки, он отворачивался, чтобы, не дай бог, глаза его не встретились с их глазами, чтобы снова не раскрылись раны его сердца, чтобы перед его взором снова не возникла та ужасная картина, которую он видел в «башне молчания» гябров.

О, если бы он не был занят своими покупателями, если бы не эта горсточка женщин и детишек, которые заходили поесть у него мороженое и рисовый кисель, если бы не бесконечные споры с Мешхеди Мохаммедом Голи и болтовня с Хавой Солтан, на нём, наверное, от этих переживаний уже давно сгнили бы семь саванов.

Однако ничто так не облегчало сердце Аббаса, как те полчаса, которые он проводил в чайной, расположенной недалеко от переулка Сарчамбак, беседуя с Иззатом-Оллой.

Каждый раз когда он замечал, что у господина доктора Тейэби в этот день больше посетителей, чем обычно, у него возникала острая потребность повидаться с Иззатом-Оллой. Человеку всегда радостно поглядеть в глаза своему другу, и, если он не будет иметь возможности видеться с ним, делиться с ним своими горестями, весь мир померкнет в его глазах. Ведь и Аббас, несмотря на свою плешивость и бедность, имеет сердце и тоже разбирается в том. что хорошо и что плохо, и к тому моменту, когда ему придётся покинуть бренную землю, он хочет понять, что же происходит вокруг него. Поэтому, когда он видит этих проходящих перед его лавкой аристократов, у которых и руки и одежда запачканы кровью, ему особенно хочется повидать Иззата-Оллу.

Ему хочется хотя бы полчаса посидеть с ним рядом на нарах чайной, выпить вместе по стаканчику чаю вприкуску, выкурить одну-две трубки его табака и раскурить на двоих одну ушнуйскую сигарету.

Посидев с Иззатом-Оллой каких-нибудь полчаса и побеседовав о всякой всячине, Аббас обретает полный душевный покой. Тогда он глубоко вздыхает, вытягивает на потёртом коврике босые ноги, снова надевает свои гиве, целует Иззата-Оллу и, измусолив ему щёки и подбородок, отправляется домой.

В ту ночь Аббас тоже направился в чайную, чтобы рассказать своему другу всё, что он видел за последние дни, в особенности во время сильного дождя, и снять со своей души этот тяжёлый груз. Иззат-Олла немного запаздывал. Аббас, сидя в кругу своих знакомых и сверстников, выпил два стакана чаю и уже начинал терять надежду на то, что Иззат-Олла придёт, как вдруг тот появился на пороге.

После традиционных поцелуев, к которым они привыкли с мальчишеских лет, Иззат-Олла поднялся на нары и сел. Сняв свои гиве, он скрестил по-турецки ноги и внимательно осмотрелся. Аббас сразу почувствовал, что у друга что-то неладно.

– Иззат, чтоб тебе не видеть добра, ты чего опять надулся? У тебя что-нибудь случилось?

– Нет, ничего. Но сегодня с самого утра у меня почему– то тяжело на душе.

– Ты что, поругался с кем-нибудь?

– Нет, как раз сегодня Хадиджа была более обходительной. чем всегда, и не бросалась на меня, как собака.

– Ну, так отчего же ты хандришь?

– Ей-богу, я и сам не могу понять. Ты знаешь, у меня это бывает – ни с того ни с сего вдруг начинаю киснуть.

– Да, но ведь ничего не бывает без причины. И плохое настроение тоже.

– Я и сам удивляюсь. В последнее время на меня частенько находит такая меланхолия, охватывает такая злоба, что в эти минуты мне не хочется никого видеть.

– Может, твой хозяин груб с тобой?

– К этому мне не привыкать. Он всегда грубый.

– Но, может, в последние дни всё-таки произошло что-нибудь неприятное?

Услышав эти слова, Иззат-Олла погрузился в раздумье.

– Мне кажется, ты прав, хотя я сам не могу разобраться в том, что произошло.

– Иззат, милый Иззат, человек ведь сделан не из камня. Есть вещи, которые он видит и вначале не задумывается над ними, а то и вообще забывает о них. Но то, что он видел, оставляет след в его душе. Исподволь оно завладевает его мыслями. Человек становится скрытным, начинает таиться от друзей. Может, и с тобой произошло что-то подобное?

– Да, ты, кажется, угадал. Я сам сначала как-то не задумывался над этим, а теперь, после твоих слов, вижу, что ты прав. Ну ладно, рассказывай, что там ещё задумали эти господа.

– Разве у них узнаешь! Судя по тому, что они зачастили в квартиру доктора Тейэби, видно, готовится что-то новое.

– То есть?

– С позавчерашнего дня и до сих пор к нему без конца приходят люди, звонят из американского посольства. И все разговоры вращаются вокруг нефти. Среди его посетителей появилось много новых, довольно-таки странных людей – какие-то толстяки в очках и с сигарами в зубах. Может, они замышляют что-нибудь против американцев?

– Нет, по-моему, дело обстоит как раз наоборот. Только позавчера вечером один из этих толстяков рассказывал об американцах, расхваливал их честность и благородство, их щедрость и умение дружить. У моего хозяина от радости сердце прямо таяло, и он без конца курил и пил виски.

– Что же теперь, по твоему мнению, должно случиться?

– А что ты ещё хочешь чтоб случилось? Все они из одной компании. Что может быть хуже той жизни, которой мы живём? Эх, братец, не думай об этом. Разве от этого что-нибудь изменится?

– Да, но хотелось бы по крайней мере умереть спокойно.

– А какая разница, кто из них нас съест – тот или этот? Да, милый мой Аббас, теперь я понимаю, что со мной творится. Как ты сказал, так оно и есть. Эти хождения, эти сговоры заставили меня глубоко задуматься. Как бы там ни было, но у каждого человека есть своя гордость и достоинство. Если хочешь знать правду, я не могу примириться с тем, что теперь, на склоне лет, мы попали в зависимость от каких-то американцев. Вот что гнетёт меня.

– А что, разве американцы – это плохо?

– Неужели ты забыл, какие безобразия творили они у нас в прошлом и позапрошлом годах? Как они привязывались ко всем красивым молоденьким девушкам и женщинам, забирали их с собой, совращали, а потом эти девушки бесследно исчезали.

– Ну хорошо, брат, а что тебе до этого? Они ведь нам не матери и не сёстры.

– Это правильно, но всё-таки нельзя допускать, чтобы женщину-мусульманку так позорно совращали с праведного пути.

– Да, но говорят, что у американцев очень много денег и они щедрее, чем англичане.

– Ну и что же из этого? Если бы они хотели растранжирить свои деньги, зачем им было приезжать сюда? Знай, они явились к нам потому, что зарятся на наши несчастные гроши. Э, брось ты забивать себе голову всякими пустяками. Вставай, пойдём немного прогуляемся…

Аббас вернулся домой поздно ночью. Несмотря на свою беспечность, несмотря на то, что он старался развеять тяжёлые мысли и тревогу Иззата-Оллы, сам он никак не мог заснуть. Ему трудно было разобраться в этих сложных, запутанных делах. Он был неграмотен, но всегда, когда школьники собирались вокруг его мороженицы и болтали о всяких делах, он невольно прислушивался к их разговорам. А случалось и так, что в хорошую погоду, когда кто-нибудь из клиентов доктора Тейэби в полдень или после обеда задерживался у него дольше обычного, его шофёру становилось скучно и он подходил к лавчонке Аббаса, садился и брал порцию мороженого. Обычно, если шофёр попадал сюда в первый или во второй раз, он молчал, но после трёх-четырёх посещений у него мало-помалу развязывался язык и он выбалтывал Аббасу кое-какие тайны.

От своих посетителей Аббас неоднократно слышал, что у политики нет ни отца, ни матери и что она никого не признаёт. Сначала Аббас даже думал, что политика – незаконнорождённый ребёнок или подкидыш. Затем он помял, что политика – это и есть та самая ложь, которую сочиняют сидящие там, на самом верху, люди и рассказывают друг другу.

В эту ночь в ушах Аббаса, словно похоронный звон, звучала фраза, которую он на протяжении своей жизни слышал много раз: «Политика не признаёт никого – ни отца, ни матери».

Аббас лежал в темноте и думал. Сердце его замирало, холодный пот покрывал всё тело, по спине пробегали мурашки, словно её обдувало холодным ветром, голова горела, Потом у него начали стыть руки и ноги, а в висках стучало, словно молотом.

В эту ночь Аббаса мучила бессонница. Мысли его порхали, словно воробышки в начале лета. Без всякой видимой причины ему вспоминались события, которые не имели никакого отношения ни к сегодняшнему, ни к завтрашнему дню и которые давно уже стёрлись в его памяти. Он почему-то вспомнил жену брата своего шурина, которая служила экономкой в доме одного из министров. Эта женщина вырастила четырёх, не то пятерых детей этого министра, поставила их на ноги, женила сыновей и выдала замуж дочерей. Она была посвящена во все дела и все тайны дома. Ей доверяли деньги. Если хозяин дома тайком сходился с какой-нибудь служанкой или приводил новую наложницу, она об этом знала. Она была посредницей в делах его сыновей и дочерей, она получала и передавала интимные письма хозяйки дома. Короче, она была хранилищем тайн всех членов семьи – от мала до велика. Все клялись её головой, и всё, чем они обладали, находилось в её руках.

В конце концов, после тридцати-сорока лет беззаветной службы в этом доме, её однажды нашли в постели посиневшей, с вылезшими из орбит глазами. На шее у неё была чёрная полоса, язык вывалился изо рта. С плачем и причитаниями вынесли её тело из дома и похоронили. На могиле её воздвигли кирпичный склеп.

Поговаривали, что старуха в последнее время стала бесноватой и по ночам на неё нападал домовой, который и удушил её. Но этот проклятый Иззат-Олла – чтоб ему остаться сиротой! – всегда что-нибудь придумает. Он даже сочиняет всякие небылицы про святых и про самого пророка. Так вот, Иззат-Олла, услышав эту историю от Аббаса, как будто догадался о чём-то, покачал головой и сказал: «Да стану я жертвой легковерных людей, если эту бедную старушку не задушили. А теперь говорят, что с ней расправился домовой».

Аббас спросил: «Иззат-Олла, почему ты так думаешь?»

«Моя бабушка тоже одно время была служанкой в одном аристократическом доме, – ответил Иззат-Олла, и у неё тоже к старости сработались некоторые винтики. Старуха стала болтливой и совсем не могла держать язык за зубами. Стоило ей сесть и завести с кем-нибудь разговор, как она выкладывала своим и чужим всё, что видела и слышала. Два или три раза хозяин и хозяйка, грубо отчитав её, приказали ей помалкивать. «Ты сперва пожуй свои слова, а потом проглоти, – сказали они, – а не то мы заставим тебя замолчать навеки».

Бабка моя не придала значения словам хозяев и продолжала вести себя довольно свободно. Однажды ночью, перед рассветом, она проснулась и заметила, что хозяин на цыпочках вошёл в её комнату. Внезапно навалившись на неё, он схватил её за горло и стал душить. Да упокоит господь душу бедной старушки, она была женщиной довольно хитрой и быстренько раскрыла рот, пустила слюну, похрипела немного, вытянула руки и ноги и прикинулась мёртвой.

Увидев это, хозяин дома решил, что ангел смерти пришёл на свидание к моей бабке, что с ней всё покончено. Он поднялся, ушёл к себе и сделал вид, что спит. А старуха, как только в доме всё затихло, накинула на голову чадор-намаз и босиком убежала в дом своего младшего сына».

Услышав эту историю, Аббас вначале не поверил Иззату и сказал: «Нет, Иззат, чтоб тебе умереть в молодые годы, ты хватил лишку. Разве разумный человек станет душить свою служанку, которая верно служила ему тридцать или сорок лет?» Тогда Иззат ему ответил: «Да подаст господь тебе немного ума, а мне немного денег. Разве ты не знаешь, что это племя не имеет ничего святого? Ты думаешь, они допустят, чтобы кто-нибудь разглашал их тайны? Политика этих людей именно в том и заключается, чтобы всякого, кто служит им и начинает постепенно разбираться в делах и секретах хозяина, послать в объятия праотцов, дабы на этом свете он не смог никому поведать хозяйских тайн. Не зря говорят, что политика не признаёт ни отца, ни матери».