Текст книги "Дьявол внутри нас"

Автор книги: Сабахаттин Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

«Зачем только я взял у этого субъекта деньги! – укорял себя Омер. – Не так уж они мне нужны. Денег Маджиде и тех, что я взял у Хюсаметтина, вполне хватило бы и на хозяйство, и на карманные расходы. И все-таки не удержался, не смог отказаться. С какой стати я взял эти деньги и даже пытался разжалобить его? А ему только того и надо. Несколько лир потеряет, подумаешь велика важность. Зато еще один человек обязан ему. Еще кто-то будет восторгаться его добротой. И он будет доволен! Ишь ты, захотел стать ходячей добродетелью. Но разве это так уж плохо? Если бы у всех были такие слабости… А потом, кто знает, может быть, человек действительно испытывает потребность творить добро и делает это бескорыстно… Сами мы не можем быть добрыми и поэтому стараемся умалить достоинства других, обвиняем их в саморекламе, лицемерии и в желании заслужить даже посмертно, благодарственные молитвы».

«Следует ли сказать Омеру, что его приятели мне совсем не понравились, – думала в это время Маджиде. – Один из них просто урод… Какие у него липкие глаза! И другой не лучше. Его взгляд мне тоже не понравился. Смотрит, как будто приценивается к людям. А каков нахал?! Смеет при мне называть Омера чудаком… Однако мы беседовали всего несколько минут. Не могу же я судить о людях, которых толком не знаю, к тому же еще жаловаться на них Омеру. Все-таки они его товарищи. Если бы он не находил в них никаких достоинств, то не дружил бы с ними. Нет, я ничего не скажу ему. Надо привыкнуть к этой среде. Может быть, кое-что меня пугает просто потому, что я здесь чужая».

Тут взгляды Омера и Маджиде встретились, и они мгновенно позабыли обо всем, кроме того, что они наконец остались наедине в чистой, уютной комнате, что они любят и желанны друг другу.

Но все же у обоих на душе было немного печально, потому что впервые за время их знакомства они предпочли умолчать о том, что думают. Они могли не признаваться в этом даже самим себе, но все равно это было так.

XV

Несколько дней прошло без всяких перемен. Омер прилежно посещал контору, старался возвращаться не поздно и каждый день твердил, что бесконечно счастлив. Маджиде снова начала посещать консерваторию. Только теперь она уходила с занятий пораньше, чтобы забежать по дороге в лавки, купить сыр, чай и другие продукты. Собрав на стол, она терпеливо ждала возвращения мужа.

Как ни старались они экономить, им все же не удалось избежать самых необходимых расходов. Питаться в столовой было не по карману, и они обедали кто где, иногда вместе в дешевой шашлычной, а вечером довольствовались легким ужином, который Маджиде готовила на кухне у мадам. Для этого им пришлось купить несколько тарелок, чашек, ложек, поднос и прочую мелочь, которая хотя и стоила дешево по отдельности, но вся вместе обошлась в порядочную сумму. До конца месяца было еще десять дней, а у молодых супругов осталось всего шесть лир.

Омер повидался со своим влиятельным родственником, который служил на почте, и попросил устроить его на место получше или повысить жалованье. «Как только представится удобный случай, я о тебе подумаю», – обещал тот. Но по его тону Омер догадался, что тому уже известно о нем что-то не слишком лестное. «Подлец директор, наверное, накапал, – подумал он. – А как я стал стараться! Так всегда – наши добрые намерения ничего не стоят».

За целый год он не написал матери ни одного письма, и вряд ли было удобно просить у нее денег. Впрочем, мать, возможно, извинила бы его и даже не попеняла за то, что он пишет ей, только когда нуждается в помощи.

А деньги надо было достать во что бы то ни стало. Омеру и прежде их не хватало, но он никогда не страдал от безденежья так сильно, как сейчас. Раньше все затруднения улаживались сами собой, благодаря каким-то счастливым случайностям. Кроме того, долголетняя привычка помогала ему смотреть на денежные затруднения, как на нечто совершенно естественное. Он никогда не расстраивался, если день-другой приходилось сидеть без обеда или оттягивать с платой за комнату. Но сейчас любой пустяк ввергал его в уныние, и у него беспомощно опускались руки. До женитьбы он не задумывался о завтрашнем дне, а сейчас изводил себя бесконечными расчетами, как дотянуть до конца месяца. Раньше не видел ничего зазорного в том, чтобы стрельнуть двадцать пять – пятьдесят курушей у кого-нибудь из приятелей, но теперь это казалось ему недостойным женатого человека, семьянина. В его лихорадочно возбужденном мозгу рождались десятки самых невероятных прожектов. Любая вещь, выставленная в витринах магазинов на Бейоглу, дразнила его своей недоступностью. Его так и подмывало расколотить витрину и ограбить магазин, а то, прочитав в газете фельетон или сообщение уголовной хроники, начинал прикидывать, не провернуть ли ему самому какую-нибудь ловкую аферу или кражу.

Однажды хозяин табачной лавки по ошибке дал ему сдачи с одной лиры – четыре лиры с мелочью. Вначале Омер не заметил этого, но, отойдя несколько шагов, удивленно уставился на зажатые в кулаке деньги. И тотчас же какой-то голос, словно отгоняя возможные угрызения совести, стал нашептывать ему: «Не глупи! Сравни его убыток со своим барышом. Он, может быть, даже не заметит потери, а ты несколько дней сможешь обедать по-человечески. Кто знает, сколько бедняков он надувает за день?» Омер покачал головой, будто отвечая: «Даже если ты и не прав, я все равно не верну эти деньги».

Долго после этого случая Омер, что бы ни покупал, невольно ожидал, не дадут ли ему лишнего. Но судьба почему-то не спешила еще раз выказать ему свою благосклонность. До женитьбы ему случалось продавать что-нибудь из одежды; теперь он даже постыдился бы намекнуть на это Маджиде. Он окончательно замкнулся в себе. А мысль о том, что жена может догадаться о его нелепых проектах, заставляла Омера цепенеть от страха.

Но Маджиде ничего не замечала. Она была слишком поглощена занятиями в консерватории и домашним хозяйством. В редкие минуты, когда можно было бы передохнуть, ей приходилось убирать, стирать мелкие вещи, приводить в порядок белье Омера. Она сбрасывала с себя груз забот только утром, по пути в консерваторию, и вечером, когда покупала продукты в магазинах.

Маджиде часто заходила в дорогую кондитерскую в центре города и покупала на пять – десять курушей бисквита к чаю. Пока продавщица заворачивала покупку, она садилась на диванчик и разглядывала посетителей.

В кондитерской было два зала: в одном помещалось кафе – здесь стояли столики и кресла, в другом – магазин, где вокруг узкой стойки всегда толпились люди, пили, ели, пересмеивались.

Хотя Маджиде жила в Стамбуле уже полгода и почти каждый день бывала в Бейоглу, она никогда прежде не встречала такую диковинную публику, как в этой кондитерской. Молодая женщина обычно садилась в углу на диванчик и подолгу не уходила даже после того, как продавщица вручала ей покупку. Широко открытыми глазами смотрела она на завсегдатаев этого заведения и пыталась разобраться, что это за люди.

В большинстве своем там собиралась молодежь от четырнадцати до двадцати пяти лет. Девицы, одетые так, словно заскочили сюда по пути на бал, кривляясь и хихикая, будто их беспрерывно щекотали, лизали мороженое. Парни, все, как на подбор, с грубыми, наглыми и тупыми физиономиями, окидывали друг друга оценивающими взглядами. Выставляя вперед то одно, то другое плечо, ширине которых главным образом были обязаны портным, они бесцеремонно подходили к девушкам и громко заговаривали с ними. А те, совсем еще девчонки, но уже накрашенные, жеманничали и ломались; взгляды их абсолютно ничего не выражали, но они изо всех сил старались придать себе многозначительную томность.

Маджиде плохо слышала, о чем они говорили, но громкий смех, которым они разражались после каждой реплики, казался ей в высшей степени непристойным.

Маджиде пристально всматривалась в этих девиц, изучала их повадки, словно это были неведомые существа. Каким-то птичьим движением девушки вертели своими тщательно завитыми головками, складывали губки бантиком и, очевидно, больше всего на свете желали походить на знаменитых кинозвезд. Однако, невзирая на показную веселость, все они казались Маджиде глубоко несчастными – очень уж не вязались с их истинной сутью разыгрываемые роли. Маджиде вообще не могла понять, как это можно отречься от своего подлинного «я».

Среди постоянных посетительниц выделялась, например, девушка по имени Пери, судя по всему, заводила в компании своих подруг. Действительно ли звали ее Пери, как сказочную фею, или это было сокращенное от Перихан, Маджиде не знала. Эта девушка казалась весьма неглупой, но, увы, она так мало походила на пери из сказки и так мало оставалось в ней истинно человеческого, что Маджиде только диву давалась. Каждый ее жест, каждый взгляд походили на плохо усвоенный урок; вынимала ли она кошелек из кармана, подносила ли пирожное ко рту, кокетничала ли с молодыми людьми – все получалось у нее неестественно, фальшиво, манерно.

Парни были еще менее привлекательны. Почти все жевали резинку и считали особым шиком перекладывать ее с одной стороны рта на другую, устрашающе при этом гримасничая. Их авторитет среди приятелей находился в прямой зависимости от силы и роста. Сильные и высокие высокомерно относились к низкорослым и щуплым и снисходительно называли их «сынками». Девиц они пленяли двумя-тремя повелительными взглядами. Зато их хилые приятели орали во весь голос, громко хохотали и вели себя крайне развязно.

Маджиде порой сравнивала девушек из кондитерской со своими знакомыми. Соучениц по консерватории она плохо знала и еще не составила о них определенного мнения. Подружки из Балыкесира были самыми обыкновенными пустышками. Консерваторские девушки слабо ли, сильно ли, искренне или неискренне, но были привязаны к искусству. Но эти… Эти были неизмеримо хуже. Каждое их движение действовало на Маджиде, как удар хлыста.

«Разве можно жить среди них? – думала она. – Неужели таких много? А может быть, встречаются и похлеще? Может быть… Ведь до сих пор всякая новая среда, в которую я попадала, оказывалась хуже прежней. Взять, например, школу. Несмотря на сплетни и вздорность подруг, можно было рассчитывать на их дружеское участие. Даже директор с его жалкими уловками не казался окончательно испорченным человеком. В каждом было хоть что-то хорошее. Но здесь… Чем, к примеру, тетушка Эмине, дядя Талиб, Семиха лучше моих земляков из Балыкесира? Ничем. Пожалуй, даже хуже. Такое впечатление, что здесь каждый норовит казаться не тем, что он есть на самом деле. Семейство тетушки Эмине, их соседи, знакомые – все, как один, сплетники, глупцы. А вот эти, из кондитерской, еще хуже. Таких вздорных, ничтожных девиц и парней я не встречала ни в Балыкесире, ни в квартале Шехзадебаши. Не будь со мной рядом Омера, я бы и минуты здесь не выдержала. Надо будет поговорить об этом с Омером, и, как только позволят обстоятельства, мы уедем из Стамбула. Куда-нибудь в более спокойное, уединенное место».

Несколько мгновений Маджиде посидела с застывшим, неподвижным взором, потом снова начала рассуждать про себя: «Но разве мыслимо это – прожить в мире без людей? Где же другие находят себе единомышленников? Вот и товарищи Омера мне не понравились. Может быть, я сама странный человек? Может быть, окружающим я тоже кажусь вздорной, скучной? Но Омер так не считает. А вдруг я и ему когда-нибудь надоем?»

Она беспомощно поднесла руку ко рту, словно приказывая самой себе: «Молчи! Молчи!»

Что до Омера, то Маджиде ему не только не наскучила, она помогала ему переносить многие трудности. Он задыхался без нее. С тех пор, как они стали жить вместе, он не уставал делиться с нею всеми своими переживаниями, и одно то, что она выслушивала его ласково и терпеливо, придавало ему силы.

На службе все было без перемен. К концу месяца у Омера не оставалось ни куруша. Он еще раз повидался со своим влиятельным родственником, но не решился сообщить ему, что женился. «Трудись, – сказал тот Омеру. – Заслужи расположение начальников, пусть они представят тебя к повышению, и тогда я займусь тобой». Это обещание окончательно разбило надежды Омера. Имей он университетский диплом, ему, наверное, скорей удалось бы получить хорошее место. Но если он за столько лет не смог окончить курса, то теперь об этом и думать нечего. Впрочем, и диплом вряд ли помог бы! Какое будущее ждет выпускника философского факультета? Место учителишки в каком-нибудь анатолийском городке, шестьдесять – семьдесят лир в месяц. Но Омер и слышать не хотел о том, чтобы уехать из Стамбула. Он был привязан к этому городу всем своим существом, каждой клеточкой.

«Мыслящему человеку нельзя уезжать из Стамбула, – убеждал себя Омер. – К сожалению, у нас пока единственный культурный центр – Стамбул. В провинции засушиваются мозги. Достаточно взглянуть на студентов, вернувшихся из Анатолии после каникул».

Но в минуты откровенности он признавал, что явно преувеличивает значение Стамбула как культурного центра. «Оставь, дорогой мой, – часто спорил он с каким-нибудь приятелем, еще больше влюбленным в Стамбул, чем он сам. – Мы не хотим уезжать отсюда. Но признайся, часто ли мы ходим в библиотеку? И что мы видим, кроме двух-трех кофеен? Духовная жизнь, духовная жизнь… Но даже самый башковитый из нас занимается одной болтологией. А не глупо ли считать, что споры и ругань в кофейнях развивают умственные способности? Нас привязывает к Стамбулу лишь привычка. Живем здесь без всякой цели, бродим без единой мысли в голове и считаем, что с толком и приятно проводим время. Только это и держит нас в Стамбуле. Где еще можно столь успешно внушить себе и другим, будто ты великий мыслитель, не шевеля даже мозгами? Только этим и привлекателен Стамбул».

Но вопреки этой мысли Омер никак не мог расстаться со своей средой. Еще до встречи с Маджиде он, сидя с товарищами где-нибудь в ресторанчике под низким, нависшим потолком и выслушивая избитые остроты или затасканные мудрости, изрекаемые «теоретиками» в подпитии, находил их глупыми и никчемными. Он никогда не испытывал особой привязанности к своим дружкам и мнение о них имел далеко не лестное. Тем не менее он не раз с умилением вспоминал эти сборища и вздорные разговоры, ощущая потребность снова встретиться и посидеть в мужской компании.

Уже на второй неделе семейной жизни он заскучал. Когда его начинали раздражать сослуживцы, директор, чиновный родственник, нудные почтовые операции и даже жалкий вид кассира, наряду с желанием излить свою душу Маджиде появлялось и другое – поболтать с приятелями по душам за рюмкой водки. Он прекрасно знал, что на этих сборищах ни с кем нельзя поговорить по душам, что стоит завести речь о чем-нибудь серьезном, как непременно натолкнешься на равнодушие и даже насмешку. Несомненно, его друзья начинали беседу с добрыми намерениями, но неумение и нежелание думать, духовное убожество опошляли любую тему, любой разговор. Эти молодые люди совершенно искренне ощущали потребность делиться своими мыслями и поэтому каждый раз повторяли: «Соберемся, поболтаем вечерком», забывая о том, что, кроме ругани, из этого ничего не получается.

Тяга к таким беседам усилилась у Омера в последнее время еще по одной причине. Теперь он уже не мог, как прежде, равнодушно сидеть на службе. Голова его была занята мыслями о том, как заработать на жизнь, мыслями, которые раньше казались бы ему смехотворными. Это вынуждало его ограничивать свою свободу, и в нем начал зарождаться неосознанный протест. Он стал искать случая доказать самому себе, что он свободен и волен делать все, что вздумается. Однажды он допоздна просидел в ресторанчике только потому, что один из приятелей язвительно заметил, когда он собрался было уйти: «Не задерживайте его, а то дома его жена поколотит!»

И хотя Омер прекрасно понимал, что на подобные шуточки не следует обращать внимания, он, сам не зная почему, остался. Подобные случаи происходили с ним постоянно, вместо того, чтобы пренебречь мнением собутыльников, он к нему прислушивался и во всех своих поступках руководствовался им.

XVI

Безденежье явилось к ним в самом страшном своем обличье лишь в начале месяца. После покупки нескольких комплектов постельного белья, которое, по мнению Маджиде, было совершенно необходимо, жалованья Омера могло бы хватить не больше, чем на неделю. И только с помощью невероятной экономии его удалось растянуть на десять дней.

Глядя на своих сослуживцев, встречая на улице каждого знакомого и даже незнакомого человека, Омер думал только об одном: «Кто войдет в мое положение и поможет мне?» Чем хуже становились его дела, чем безнадежней казалась ситуация, тем невероятнее становились его планы и неосуществимей идеи. Временами ему хотелось схватить за шиворот какого-нибудь прилично одетого человека и потребовать: «Дайте-ка все свои денежки! Я не вор, не грабитель, но мне позарез нужны деньги. Дайте не из страха, а из сострадания!» Но ведь это не что иное, как обыкновенное вымогательство, к тому же нисколько не оригинальное, как ему думалось поначалу. Обыкновенный вымогатель не станет хватать жертву за шиворот.

Безделушки, которые он тысячи раз видел в витринах и никогда прежде не испытывал желания купить, представлялись теперь жизненно необходимыми, и он в отчаянии сжимал кулаки. Увидев в витрине пароходного агентства модель корабля, Омер говорил себе: «Будь у меня деньги, я непременно купил бы ее». Он мысленно приценивался ко всему, начиная от пончиков и соломенных шляп и кончая бутылками с водкой и серебряными табакерками. Проходя мимо уличного торговца фисташками, он невольно тянул руку к лотку и, обливаясь потом, с трудом сдерживал себя.

Однажды под вечер, возвращаясь домой, Омер увидел, что в одном из больших магазинов на Бейоглу объявлена распродажа. Он все равно ничего бы не смог купить – в кармане лежало только десять курушей, но ему отчаянно захотелось войти и хотя бы посмотреть, как другие покупают вещи, выставленные специально для них. Публика в основном состояла из женщин. Разгоряченные, потные, они буквально брали магазин приступом. Омер с трудом протиснулся в узкую дверь, зажатый с обеих сторон двумя пышнотелыми матронами. Наверняка, будь он при деньгах, эта толкучка вызвала бы у него отвращение.

Уже стояли первые летние дни, и в магазине было нестерпимо жарко. От женщин, одетых в легкие шелковые платья, шел терпкий запах, напоминавший запах жарящегося на вертеле мяса. Некоторые пришли сюда в сопровождении мужей, которые не скрывали своего раздражения и ежеминутно утирали покрытые испариной лица носовыми платками, распространяя смешанный запах пота и одеколона. Все были взвинчены, возбуждены, тут и там вспыхивали мелкие семейные ссоры.

Омер лавировал в толпе, непременно желая все увидеть, все рассмотреть. Расфуфыренные продавщицы с фальшивой любезностью заглядывали в глаза каждому покупателю. Но стоило тому отойти, как они с равнодушным видом снова принимались за свои дела. Самые различные вещи были в беспорядке разложены на прилавках: связки дамских чулок рядом с комплектами белья для грудных младенцев, резиновые мячи по соседству с шелковыми блузками. Ему хотелось пробовать на ощупь, мять, тискать любую продающуюся вещь. Он долго вертел в руках дамские шляпы с широкими полями, спросил, сколько стоят купальные простыни. Увидев на одном из больших прилавков кучу дамских чулок, он стал протискиваться туда сквозь толпу. От жары и толкотни по лицу его струился пот. Он поискал в кармане платок, но не нашел. Снял очки, положил в карман и ладонями принялся утирать лицо. От резкого запаха у него кружилась голова. Он снова надел очки и, сунув руки в карманы, вытер пальцы. Потом протиснулся к прилавку и сквозь мутные стекла очков стал разглядывать чулки. Подождав немного, он схватил первую попавшуюся пару. Чулок скользнул у него между пальцами, как кусок мягкого бархата, и свесился вниз. В душе Омера снова вспыхнуло затаенное желание: «Были бы деньги, купил бы их Маджиде». Он вспомнил, что ни разу еще не сделал своей жене ни одного подарка: ни цветка, ни горсти ягод, ни носового платка. Ему захотелось бросить чулки на прилавок и уйти. Но вдруг он замер. В тех местах, где к чулку прикасались его пальцы, остались жирные пятна. Омер испугался: «Что, если заметят и заставят купить чулки?» Он оглянулся. Продавщицы были заняты другими покупателями. Тогда он стал свертывать чулки пятками внутрь и сам не понял, каким образом вся эта длинная, мягкая шелковая вещь скрылась у него в ладони.

Усталым движением Омер опустил руку. Он был весь мокрый и дрожал как осиновый лист. Ему хотелось разжать кулак, бросить чулки на прилавок и выбежать на улицу. Но как он ни напрягал свою волю, не мог этого сделать. Омер застыл, словно пригвожденный к полу. Правая рука не желала слушаться, словно парализованная, Омер был уверен, что стоит ему шевельнуться, как его схватят за руку и потребуют: «А ну-ка, разожми кулак!» Он ошалело осмотрелся и задрожал еще сильнее. В нескольких шагах от него стоял высокий краснолицый человек с зализанными назад волосами и сурово смотрел ему прямо в лицо. Омер решил, что это один из агентов, следящих за покупателями. Стараясь придать себе невозмутимый вид, Омер принялся левой рукой копаться в чулках на прилавке. Он то и дело искоса поглядывал по сторонам и чувствовал затылком взгляд высокого на себе. Покупатели стали оглядываться на Омера, бесцельно стоявшего рядом с ними у прилавка. Собрав всю свою волю, Омер рывком сунул правую руку с чулками в карман и неспешно направился к выходу. Высокий человек стоял на прежнем месте и как будто не замечал Омера. Но Омер решил, что тот потихоньку следит за ним. Подходя к дверям, Омер ускорил шаг и почти бегом выскочил на улицу.

Над городом спускались сумерки. Не обращая внимания на трамваи и машины, Омер пересек мостовую. Сердце его билось так быстро, что казалось, вот-вот разорвется. Но стоило ему услышать, что следом кто-то идет, как сердце начинало колотиться еще сильнее. Наконец он свернул в одну из боковых улочек и побежал.

Узкая улица круто поднималась в гору. Омер бежал мимо каких-то каменных заборов, неосвещенных окон, сворачивая через каждые двадцать метров. Почувствовав, что больше бежать не в силах, он привалился плечом к каменной ограде сада. Дышал он часто и тяжело, под ложечкой сильно болело. Боясь оглянуться и посмотреть, не идет ли за ним кто-нибудь, он уставился прямо перед собой на разбитые камни тротуара. Правая рука совсем занемела, он так сжал ее в кармане, что пальцы начало сводить. Он медленно вытащил руку и увидел, что конец дамских чулок телесного цвета свисает из кулака. «Все пропало, наверняка заметили… Они торчали из кармана!» – пробормотал Омер.

Он отошел от стены, размахнулся и швырнул легкую ткань вверх. Чулки развернулись в воздухе, долетели до верха ограды и повисли. Сделав это последнее усилие, Омер почувствовал, что ноги больше не держат его. Он безжизненно осел на грязные камни под украденными чулками и закрыл глаза. Чулки легко развевались над ним на стене.

Когда Омер пришел в себя, было уже темно, и в окнах дома напротив зажглись желтые огни. Камни, на которых он сидел, больно впивались в тело. Влажное белье и особенно воротник рубашки противно липли к коже. Он быстро встал и, не решаясь даже взглянуть на стену, зашагал по направлению к дому.

Маджиде ждала его. Она стояла у окна спиной к двери и смотрела на улицу, ухватившись за шпингалет. Лицо ее было бледно и взволнованно.

Услышав шум открывшейся двери, она обернулась. Омер улыбнулся и спросил, стараясь казаться спокойным:

– Я слишком поздно?

– Нет, – коротко ответила Маджиде, пристально, глядя на него.

Омер подошел к столу. Свет падал только на верхнюю часть его лица. Под абажуром, который был в этой комнате немного больше, чем в прежней, его взмокшие волосы приняли красноватый оттенок. Он подтянул к себе стул, бессильно опустился на него, свесил голову на грудь.

Жена, молча следившая за ним, подошла к столу и спросила:

– Ты болен?

– Не знаю.

Маджиде наклонилась, погладила его волосы. Потом сказала с легкой, печальной улыбкой:

– Последнее время ты стал какой-то странный.

– Что ты имеешь в виду?

Маджиде задумалась. Действительно, что? Ей было трудно выразить это словами. Но она не могла не заметить происшедшей с мужем перемены. Он часто сидел, уставившись в одну точку, пальцы его нервно теребили скатерть или какую-нибудь тряпку. Маджиде замечала, что он не сразу отвечает на ее вопросы, а иногда вроде и не слышит их. В разговорах с нею, даже обнимая ее, он выказывал странную тревогу и нетерпение, как человек, который куда-то торопится. Все это она чувствовала и замечала, но не ре лалась сказать об этом.

– Я вижу, ты очень расстроен, – проговорила она. – Но чем? Все идет хорошо. И разве так страшно, что у нас нет денег? Ведь до сих пор мы никогда не сидели голодными. Мы обязательно что-нибудь придумаем.

Омер поднял голову и посмотрел на жену. Маджиде прочитала в этом взгляде что-то лживое, даже враждебное и вздрогнула. Омер медленно поднялся со стула, оперся руками о стол, подался вперед.

– Ты это искренне сказала? – спросил он, сощурившись и сжав губы.

Маджиде опешила. Она никогда не видела своего мужа таким. Ей стало страшно.

– Омер, что ты говоришь! – воскликнула она. – Что ты говоришь! Неужели ты серьезно об этом спрашиваешь?

Омер не шевельнулся и повторил, намеренно разделяя слова паузами:

– Ты на самом деле полагаешь, что я стал каким-то странным, как ты изволила выразиться, потому что у нас нет денег?

Маджиде широко раскрытыми глазами смотрела на него. Потом, так же как Омер, оперлась о стол и приблизила к нему свое лицо.

– А разве есть другие причины? – спросила она как человек, умеющий владеть собой, но не скрывающий своей тревоги. – Почему же ты не говоришь о них? Или ты уже не находишь нужным делиться со мной?

Их взгляды скрестились: ее – недоуменный, но решительный, и его – неискренний, со злобным прищуром. За пыльными, слегка запотевшими стеклами его очков, казалось, вспыхивают огоньки, на щеках вздулись желваки. Какой-то внутренний импульс вынуждал его пристально всматриваться в лицо Маджиде, словно он надеялся прочесть на нем нечто исключительно важное, найти, разгадать и… уничтожить.

Маджиде медленно протянула руки и коснулась ладоней Омера. Он, так и не обнаружив в ее лице ничего, что могло бы усилить его подозрения, обесси-ленно опустился на стул и, не вынимая своих рук из рук Маджиде, уронил голову на стол. «Я уже стал бояться всех и скоро начну всех подозревать, – пронеслось в его голове. – Как я докатился до этого? Как мне пришла в голову мысль, что Маджиде догадывается и скрывает правду от меня? Ну не идиот ли я! Откуда ей знать, каков я на самом деле?! Она и понятия не имеет, до чего я дошел, какой опасности подвергал себя. Как настоящий преступник, я становлюсь жертвой собственной подозрительности. Если бы тот, в магазине, и впрямь что-нибудь заметил или только заподозрил, он тотчас схватил бы меня за руку. А мне, дураку, казалось, будто он выслеживал меня до самого дома. Делать ему нечего! И как после всего этого я обращаюсь со своей женой, которая терпеливо ждала меня весь вечер! В чем она провинилась передо мной? Я опускаюсь все больше и больше, и это становится заметно по всему. А бедная Маджиде истолковала перемены в моей внешности и поведении так невинно, что впору расплакаться. Она полагает, будто я расстраиваюсь из-за отсутствия денег, и даже не подозревает, каких глубин достиг я в своем нравственном падении. Увы, я рассчитывал, что она не только будет понимать меня всегда и во всем, но и спасет меня, поможет очиститься. Вместо того я, опускаясь сам, увлекаю ее за собой. Но разве я умышленно делаю это? Разве преследую какую-то гнусную цель? И потом, как я смею лгать ей в глаза, будто отсутствие денег не имеет для меня никакого значения? О, этот проклятый дьявол внутри меня!.. Ужасное чувство влечет меня ко всему, что запретно или недоступно, заставляет тосковать о несбыточном.

Именно меня, который всю жизнь гордился своей независимостью от материальных благ! Несчастная пара шелковых чулок! О господи! Пара чулок… Впрочем, дело не просто в них. Все гораздо сложнее. Случившееся в магазине тем более безобразно, что произошло как будто против моей воли. Потные пальцы, скользкая, сама прячущаяся в ладони ткань. Все это так. Но почему я сразу не положил их на место? Да все потому же – в самой сокровенной части моей души владычествует дьявол. Любой мой проступок – проявление его воли. Может быть, рассказать обо всем Маджиде? Она не поймет. Но сколько можно скрывать от нее? Зачем тогда я привел ее сюда? Зачем затеял все это! Зачем вверг ее в этот ад, если души наши будут разобщены?»

Мысли Омера потеряли связность. После всего пережитого он испытывал разбитость и вялость. Он открыл глаза и в первое мгновение почти ничего не видел – свет лампы ослепил его. Он высвободил руки, все еще лежавшие в ладонях жены, немного посидел, безразлично и отрешенно глядя на нее, и вдруг, неожиданно для себя самого, почувствовал, что губы его складываются в улыбку. А ведь он думал, что уже навсегда разучился улыбаться! И тем не менее вот она, улыбка, омывает его лицо, как теплая вода.

И тотчас же свет озарил лицо Маджиде, хотя весь ее вид говорил о том, что она все еще встревожена.

– Когда ты мне расскажешь все, о чем ты думаешь, что тебя мучает? – спросила она. – Я же вижу, как ты терзаешься. Я слишком тебя люблю, чтобы оставаться безразличной к этому.

От Омера не ускользнуло, что в ее словах, в общем-то мягких и нежных, скрыт горький упрек. Это его задело за живое, и он едва не вспылил опять.

– Ты права. Я должен раскрыть перед тобой все неприглядные стороны своего характера. Только, боюсь, ты станешь после этого… – Он не решался закончить фразу словами: «презирать меня» или «брезговать мною». Несмотря на то, что в душе он был способен на крайние формы самоуничижения, в выборе слов он оставался весьма осмотрителен. Но он тут же подумал, что сейчас не до ложного самолюбия, и с грубой прямотой произнес: – Я боюсь, что ты станешь презирать меня, брезговать мною и даже бояться!

Маджиде с недоверием посмотрела на мужа.

– Не думаю, – тихо сказала она. И добавила, словно поясняя: – Не думаю, чтобы ты мог совершить что-либо постыдное…

Омер мгновенно переменился. Лицо его приняло прежнее отчужденное выражение.

– Значит, если я расскажу тебе и ты убедишься… – проговорил он.

Он не в силах был продолжать: снова не мог подыскать подходящего слова. Маджиде выжидательно смотрела на него.