Текст книги "Дьявол внутри нас"

Автор книги: Сабахаттин Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

XI

Маджиде проснулась рано. Привела себя в порядок. Ей не терпелось тотчас выйти на улицу. На душе было беспокойно. После всего, пережитого вчера, остался только страх. Она не знала, какой окажется эта новая, такая заманчивая, неясная жизнь; и воля, до сих пор руководившая всеми ее поступками, снова заговорила в ней, понуждая принять какое-нибудь решение. Девушка хотела выйти из дому пораньше, чтобы избежать встречи с Омером, но не смогла: она ходила по комнате из угла в угол, время от времени украдкой посматривая в окно, потом спустилась вниз, поела, снова поднялась к себе и, наконец, дождавшись того времени, когда они накануне вышли из дому, выбежала на улицу.

Омера не было. Девушка быстро огляделась по сторонам и пошла по направлению к проспекту. Хотя она полагала, что Омер не придет, и даже хотела этого, тем не менее была глубоко огорчена. Она шла, насупив брови, и самые противоречивые чувства боролись в ее Душе.

«Тем лучше, – внушала она себе. – Я боюсь его, потому что не нахожу в себе сил не только возражать, но даже отвечать. Как много, как красиво он говорил!.. Я не должна была слушать его. Сначала я не понимала, что со мной. Я не оборвала его не потому, что соглашалась, а потому, что растерялась. Но я могла бы попросить его замолчать. Тогда он рассердился бы и ушел. У него был такой вид… такой вид, словно стоит невзначай обидеть его, как он тотчас же убежит… Но ведь я этого не хотела… Нехорошо, если человек, который идет рядом, вдруг обидится и убежит. К тому же он ничего предосудительного не сказал. Но что может быть опаснее сказанного им? Он сказал, что любит меня…»

Маджиде приостановилась и зажмурила глаза. Она безуспешно пыталась отогнать пугающие мысли, но они настойчиво возвращались к ней.

«Да, он сказал, что любит меня. А разве это стыдно – быть любимой? Кто меня любил до сих пор? Бедный папочка… Уже два месяца, как он умер, а я и не знала. Тетушка скрыла от меня известие о его смерти, наверное, заботясь обо мне… Но скорей всего ей просто хотелось избежать неприятных переживаний! Что теперь будет с мамой? Наверное, сестра взяла ее к себе. Возможно, мама сама написала, чтобы от меня скрыли эту весть до каникул… Бедная мамочка… Представляю, как она убивалась… Хорошо, что меня не было в Балыкесире. А не лучше ли было мне находиться там, последний раз поцеловать отца, утешить мать? Конечно… Но я подумала, хорошо, что меня там не было. Наверное, я плохая дочь? И в такой день я могла слушать его слова… Но до чего ж красиво он говорил!.. Какие красивые у него губы!»

Маджиде залилась краской. Размышляя, она снова зашагала по направлению к Беязиду. Она посмотрела на часы: было уже около девяти. «Сяду в трамвай», – . решила девушка и тут вспомнила, что позабыла взять ноты. «Возвратиться или пойти без них? Можно подумать, я и впрямь собираюсь заниматься!» – прошептала она со странной усмешкой.

Маджиде подняла голову, бросила взгляд по сторонам, и вдруг ее охватила дрожь, такая же, как накануне, во время объяснения с Омером. Она сжала губы, снова оглянулась, вся собралась в комок, будто приготовилась бежать, резко обернулась и протянула обе руки Омеру, который – она это сразу поняла – уже долгое время шел за ней следом. Мало-помалу волнение улеглось. Внутренняя борьба, которая происходила в ней, пока она оставалась одна, разом утихла, и вся она подпала под влияние юноши, безмолвно шагавшего рядом. Эта покорность, очень похожая на ощущение уверенности и успокоения, которое испытывают птенцы, попав под крыло матери, нисколько не задевала гордости Маджиде. Она только не могла взять в толк, почему ей так легко подчиняться постороннему человеку, когда она этого вовсе не желает. Тут же она задалась вопросом: а действительно ли не желает? И, словно отвечая на него, она быстро взяла Омера под руку. Он ответил ей коротким, благодарным взглядом и продолжал молча шагать рядом. Это окончательно ошеломило Маджиде.

«А почему бы мне и не хотеть этого? – подумала она, точно возражая кому-то. – Почему бы?.. Как я могу утверждать, что не испытываю удовольствия от того, что этот юноша идет так близко, касаясь меня плечом, и произносит слова, в правдивости которых я не сомневаюсь ни секунды? Зачем же обманывать себя? Мне нравится это. И я хочу, да, да, хочу, чтобы он снова заговорил, чтобы слова, срывающиеся, как пламя, с его губ, снова захватили меня, ослепили и оглушили. Я снова хочу потерять ощущение реальности» .

Ее вновь охватило уже испытанное накануне лихорадочное волнение, задрожал подбородок, она готова была расплакаться неизвестно почему. Чтобы совладать с собой, она спросила:

– Что вы делали ночью?

– Я многое должен рассказать вам. Но куда мы идем?

– Не знаю, – нерешительно ответила Маджиде. И вдруг добавила, сама удивляясь и пугаясь смелости своих желаний: – Я не взяла с собой нот и, пожалуй, не пойду сегодня в консерваторию…

Омер высвободил руку, перешел на правую сторону и сам взял Маджиде под руку. Не успели они сделать и несколько шагов, как Омер вдруг засунул руки в карманы: ему почему-то стало казаться смешным вести под руку девушку.

Когда они вышли на площадь Беязид, он остановился.

– Давайте пойдем к морю. Побродим… Сегодня не хочется никого видеть, хочется смотреть только в бескрайнюю, бесконечную даль… И еще на тебя!

«А ведь вчера я не был так холоден, – тут же подумал он, – и не вел себя так глупо. Что со мной?»

– Когда же мы перейдем на «ты»? – неожиданно спросил он, обернувшись к своей спутнице.

– Когда хотите! Омер расхохотался:

– Вот видите, у вас язык не поворачивается сказать мне «ты». Хорошо, подождите, пока это придет само собою. Только не сердитесь на меня, если я оговорюсь, как только что. Да ведь это и не важно. Мне кажется, нет разницы, смеетесь вы или сердитесь, любезны или досадуете. В вас все прекрасно.

Они свернули на одну из улиц, перпендикулярную Диван-иолу, спустились по крутому склону мимо деревянных домов и, пройдя под железнодорожным мостом, мимо пожарищ, очутились наконец у полуразрушенной стены, на которой росла трава. Неподалеку плескалось море.

Кругом не было никого. Редкие волны заливали и вновь обнажали огромные замшелые камни. Море дышало, и солнце, стоявшее высоко в небе, скрывало от человеческих глаз его истинный цвет. Вдали виднелись пароходы, катера, и еще дальше, как наполненные бурдюки, лежали Принцевы острова.

– Видите, даже море не пустынно, – произнес Омер. – И здесь наш взор находит для себя пищу. И в океане было бы то же самое. Не знаю, есть ли в этом мире такое место, где небо не сливалось бы с землей, где была бы видна бесконечность…

– Как странно все, что вы говорите. Странно и непонятно. – Глаза Маджиде широко раскрылись.

«Вчера я произвел на нее сильное впечатление, – думал Омер. – И хотя мало было смысла в моих словах, но звучали они искренне. Если же сегодня я буду нести околесицу, то наверняка она разочаруется во мне. Надо бы собраться с мыслями, а в голову, как назло, лезут одни непристойности. Кажется, я приходил уже сюда с другими девушками. В последний раз как будто с одной армяночкой, этакой грудастой девицей. Она, помнится, была вовсе не безобразна. А у Маджиде вроде бы совсем нет груди. Наверное, это зависит от одежды. Вчера она надела облегающий свитер; так было заметней. О боже мой, чем только не засорена моя башка! Вымести бы метлой этот сор! Только останется ли что-нибудь после такой уборки?.. Маджиде спросила, что я делал вчера. Как ответить? Я не убежал за город, не провел ночь под ее окном – все-таки было прохладно, а улегся в свою постель, завернулся в грязное одеяло и преспокойно захрапел».

Он вспомнил беспорядок в своей холостяцкой комнате, хозяйку пансиона, шум под окнами, не прекращающийся до утра, и у него сразу же испортилось настроение. Маленькая комнатка в доме тетушки Эмине со священными изречениями и патефоном показалась ему куда более уютной и приятной. Он вспомнил, что рядом с этой комнатой помещается комната Маджиде, и спросил:

– А вы что делали ночью?

– Ничего… Спала.

– И я!

Они улыбнулись. Просто так, чтобы не молчать. Омер снова заговорил:

– После того как я довел вас до дому, я вышел на проспект. Толпа на улице испортила мне настроение. Со мной это бывает. То меня одолевает такая пламенная любовь к людям, что я готов броситься каждому встречному на шею, то даже лица человеческого видеть не хочу. Это не отвращение… Я вовсе не питаю отвращения к людям вообще… Просто испытываю потребность в одиночестве. Бывают такие дни, когда меня раздражает малейшее движение, еле слышный шум. Я чувствую, что переполнен собою, и мне кажется, вот-вот выплеснусь за края. В моей голове теснятся мысли, которые мне самому кажутся значительней всего на свете, несбыточные мечтания, от которых ничто не в силах меня избавить. Потом я неожиданно начинаю томиться тоской по родственной душе, по человеку, которому можно откровенно рассказать обо всем, что происходит в моей голове. Вы не представляете, до чего жалкий вид бывает у меня тогда. Я чувствую себя несчастным, точно слепой котенок, которого выбросили зимой на улицу. Стены моей комнаты начинают расти. Город, жизнь за окном видятся необъятными и мощными, готовыми задушить меня. Жизнь наша проносится так стремительно, что стоит задуматься об этом, как начинает кружиться голова; мир беспорядочен, нам не дано проникнуть даже в суть пяди земли. И мне боязно, что вся эта непознаваемость разом обрушится на меня и раздавит, как муравья, как пшеничное зернышко! Каждая вещь в моей комнате вопит мне в лицо о моем бессилии и ничтожности. Я выскакиваю на улицу. Встречу, думаю, хоть одного близкого человека и пойду рядом, молча: лишь бы чувствовать его присутствие. Однако стоит наткнуться на приятеля, как я делаю вид, будто не замечаю его, никто не кажется мне настолько близким, чтобы я мог рассчитывать на его помощь. Не знаю, понимаете ли вы меня. Вчера я столько наговорил. Вы не должны придавать моим словам излишне большое значение. Я хотел излить все, что скопилось у меня на душе за долгие годы одиночества. Именно вы показались мне таким близким человеком. Едва я увидел вас на пароходе, как тотчас сказал себе: вот человек, которого я искал всю жизнь. Вот с кем я могу молча шагать рука об руку! И оказался прав. Если бы я ошибся, вы не были бы сейчас со мной. Не надо быть слишком проницательным, чтобы понять, что вы не из тех, которые ходят гулять к морю с первым встречным. И тем не менее, видите, мы сидим с вами рядом. – Омер помолчал. Потом повернулся к девушке. – Но вижу, вас это не радует.

Красивые карие глаза Маджиде смотрели на него в упор. Он застыл, словно ожидая приговора, и она, помимо своей воли, дотронулась до его руки.

– Я рада…

Они еще немного посидели на сырых камнях, потом встали и двинулись по направлению к Сарайбуруну. Иногда они вдруг забредали в тупик. Тогда возвращались обратно, сворачивали в сторону и снова шли в прежнем направлении. По дороге они купили у разносчика два бублика.

Довольно долго они шли по мощеной дороге, поросшей густой травой, то и дело спотыкаясь о пустые консервные банки. Теперь говорили оба. Маджиде расспрашивала Омера о Балыкесире, о его матери, родственниках и знакомых. Она ни словом не обмолвилась ни о своей семье, ни о смерти отца и была благодарна Омеру за то, что он также не касался этой темы.

Время текло. Солнце опустилось за минареты, а Маджиде и Омер все бродили. Наконец они вскарабкались на полуразвалившуюся крепостную стену. Деревца дикого инжира, пробившиеся меж камней, пытались распустить почки. От прикосновения к камням на пальцах оставались следы извести и песка. Молодые люди сидели здесь до тех пор, пока совсем не стемнело. Потом другой дорогой, несколько раз сбиваясь с пути, вернулись домой. Омер опять попрощался с Маджиде у дверей. Оба были притихшие, умиротворенные. Оба улыбались.

По утрам Омер встречал Маджиде, доходил с ней до консерватории, а вечером провожал домой. Часто они гуляли допоздна, иногда спокойно, а иногда возбужденно беседуя. Так прошло несколько дней.

От Маджиде не ускользнуло, что домашние переменились к ней. Она решила, что они обижаются на нее за то, что она мало времени проводит с ними. Но как-то малоразговорчивый дядюшка Талиб спросил ее за ужином:

– Ну, дочь моя, что ты думаешь делать дальше? Маджиде удивилась. Она совсем об этом не думала.

Она полагала, что мать ее живет у сестры, а ей самой не к чему ехать к ним. Она хотела остаться здесь до каникул, летом съездить в Балыкесир, а на следующий год попытаться устроиться в пансионе или еще где-нибудь.

– Не знаю, – сказала она. – Я вчера написала матери, подожду ответа.

Дядюшка Талиб безнадежно махнул рукой.

– Долго ждать будешь. Мы вот уже полтора месяца ждем от нее письма и все без толку. Разве ты ее не знаешь? А о сестре твоей да о муже ее и говорить нечего. В нынешнее время каждый думает только о том, как бы избавиться от забот.

Маджиде хорошо знала, что за люди ее мать и сестра. А муж ее сестры – крупный торговец мануфактурой – принадлежал к тому типу людей, которые были ей особенно неприятны; впрочем, ее неприязнь к шурину была взаимной. Но слова дядюшки Талиба задели девушку. Может быть, ее оскорбил повод, по которому они были сказаны, а может быть, она просто не привыкла, чтобы в подобном тоне говорили о ее семье. Она с трудом удержалась, чтобы не выскочить из-за стола, но вспомнила, что ее балованная кузина Семиха всегда так поступала, когда ей что-либо было не по нраву, и только закусила губу. В тот вечер она не произнесла за столом ни слова и, поднявшись к себе, написала матери еще одно короткое письмо.

Несколько дней после этого она продолжала ходить в консерваторию, возвращаясь опьяненной от прогулок с Омером. Дома ее встречали холодно, особенно Семиха. Переменила свое отношение к ней даже тетушка Эмине, хотя по-прежнему пыталась быть ласковой.

– Откуда пожаловали, ханым? – многозначительно поджимая губы, спрашивала она по вечерам. И, так как Маджиде молчала, добавляла: – Ты ведь говорила раньше, что не любишь гулять. Наверное, Стамбул на тебя так повлиял? Конечно, весна, кровь кипит… Маджиде краснела.

– Как поживаешь, сестричка? – насмешливо спрашивала Семиха, глядя ей в глаза.

– Спасибо, сестричка, хорошо, – отвечала Маджиде, натянуто улыбаясь, и тут же исчезала.

Однажды вечером она снова встретилась с Омером. Стояла уже совсем летняя погода. Молодой человек был рассеян, задумчив. Он не брился уже два дня. За эту неделю он похудел, изменился. Вопреки уверениям Омера, Маджиде догадывалась, что он часто проводит бессонные ночи, и это, несмотря на ее чувства к нему, а может быть, благодаря этим чувствам, было ей приятно.

– Давайте возьмем лодку, – предложил Омер, когда они подошли к мосту. – Сегодня такая луна!

Еще неделю назад подобное предложение показалось бы ему невероятно банальным, но теперь он нашел его вполне естественным.

«Нам нравятся прогулки при луне. И хочется быть вдвоем, – думал он. – Но стоило двум-трем романистам описать любовные сцены при луне, как нам уже это представляется пошлым и смешным, и мы готовы лишить себя огромного удовольствия». Выходит, этой глупости подвержены не только глупцы, но и те, кто считается умником. Они направились к Фындыклы (Фындыклы – район Стамбула). Стемнело. Довольно долго бродили они, пытаясь найти лодочную станцию. Несколько раз выходили к морю, но, не обнаружив лодок, возвращались обратно. Наконец дорога, идущая вдоль берега, привела их к небольшой бухточке, в которой во множестве плавали на редкость нескладные, утлые лодчонки. Одну из них Омер нанял за пятнадцать курушей в час, оставив лодочнику в залог пиджак. Они тотчас же отплыли от берега.

Море было спокойно. Мимо них часто проходили пароходики, подбрасывая лодку на волнах.

Маджиде впервые в жизни села в лодку. Она ужасно трусила, но, желая скрыть это от Омера, стиснула зубы. На лице Омера играли отсветы береговых огней. Иногда их лодка попадала в тень стоявшего на якоре корабля, и тогда они окунались в кромешную тьму.

Тусклые, желтоватые огни города и пароходов мешали как следует рассмотреть, что делалось вокруг, и придавали морской воде грязный, отталкивающий вид. Маджиде опустила было руку за борт, но тотчас отдернула ее, словно коснулась чего-то липкого, отвратительного.

Отплыв подальше, молодые люди увидели мост и панораму города, взгромоздившегося на холмы по обеим сторонам Босфора. Взволнованные, они приподнялись со своих мест и стали пристально всматриваться в даль. Азиатская часть города была мало освещена, а противоположный, европейский, берег и особенно Бей-оглу почти сплошь покрывали бледно-красные точки. Казалось, от них исходит и устремляется к небу светлое марево. Море, упирающееся с трех сторон в город, похожий на исполинский рой светлячков, утратило свой первозданный цвет. Над городом стоял гул, напоминающий шум огромной фабрики. Мост над Золотым рогом походил на бриллиантовый браслет, надетый на запястье негра. Все было гармонично и совершенно, как полотно, созданное кистью великого мастера. Даже прожектора пароходов, лизавшие море ослепительно белыми тонкими языками, гармонировали с тусклыми фонарями лодчонок. Все, что днем резало глаз своими контрастами, в темноте ночи согласовалось, растворилось одно в другом.

Луна, неожиданно выплывшая над азиатским берегом, придала всей картине еще больше таинственности, загадочности. Сияние городских огней померкло, но все вокруг обрело еще более мягкие, фантастические очертания, словно на мир набросили светло-голубую вуаль.

Омер и Маджиде молчали. Слова могли только развеять очарование этой ночи. Отдавшись течению, они мерно качались на волнах. Пароходы проплывали мимо реже и реже, луна взбиралась все выше. Гул города мало-помалу затихал. Омер изредка брался за весла, чтобы поставить лодку поперек волны, и опять запрокидывал голову к небу или глядел по сторонам. Его лицо слабо поблескивало в лунном свете и казалось Маджиде отлитым из серебра. Волосы, как всегда свешивающиеся на лоб, высветлились, а мерцание волн отразилось в стеклах его очков.

Омер бросил весла и еле слышно произнес:

– Мы не можем отдаться всем существом этой ночи, потому что мы – дети современной цивилизации, и наши головы забиты всякой ерундой. Будь мы так же непосредственны, как люди, жившие десять – двадцать веков назад, мы не сидели бы безмолвно. Недаром они поклонялись солнцу, луне, тучам, молнии. Они лучше нас понимали скрытую душу природы. Мы же погрязли в своих мелочных расчетах, в заботах о собственных интересах. А пристрастие иных к науке, к знаниям, книгам – не что иное, как то же самое проявление честолюбивых устремлений. Ну скажи, какая наука, поэзия, любовь или политика прекрасней и величественней природы! Люди, увы, дальше собственного носа ничего не видят. Многие любуются сейчас луной? Едва ли один из нескольких тысяч. А луна видит всех и все и на наше пренебрежение отвечает милой, всепрощающей улыбкой. Стоит мне начать всматриваться в ее ясный лик, как самые различные видения начинают одолевать меня: то мерещатся усталые кули в лодках на Желтой реке, они дремлют, окутанные лунным светом; то видятся попугаи, уснувшие на ветвях огромных ореховых деревьев в Индии; а вот крокодилы отдыхают, положив головы на красноватые в лунных отсветах берега Нила; и пьяные аристократы обнимают своих возлюбленных в увеселительном саду какого-то большого города. Луна взирает на все это, и на прекрасном лике ее написано все то же невинное и чистое выражение. Как только удается ей не утрачивать свою невозмутимость, наблюдая и муки смертельно раненных на поле боя, и беспредельное отчаяние нищенок, копошащихся в мусорных ящиках перед домами богачей, и похотливую усмешку женщин, принимающих через окно по два любовника на ночь?! А мы, люди, обречены до конца своих дней носить в душе хоть частицу скверны, если единожды коснулись или были свидетелями порока. До чего ж мы ничтожны и жалки по сравнению с луной!

Посмотри, вот несутся всклокоченные облака; они льнут друг к другу, как только что раскрывшиеся цветы сливового дерева. Сейчас они приблизятся к луне и затеют с ней озорную игру. А вам не кажется, что в эту ночь даже ветер обрел видимость? Я вижу, как он играючи гонит облачка в нашу сторону. Он все ближе и ближе, вот-вот подхватит нас с вами, и мы, как эти облака, понесемся над землей. Нечто похожее я испытывал в тот вечер, когда впервые говорил с вами. Я вижу мир совершенно другими глазами. А вы? Сегодня все подвластно нашему духу. Еще недавно вода казалась страшной, но она больше не пугает нас, наоборот, кажется заманчивой и притягательной. Я не боюсь глубины, мне даже хочется погрузиться. Путешествие в морских глубинах откроет передо мной один из тех-волшебных миров, которые грезились еще в детстве.

Медленно-медленно буду скользить я ко дну. На пути повстречаю диковинных тварей, не похожих ни на одно земное существо, приласкаю их, как только что родившихся ягнят. Огромные рыбы растянут свои пасти, будто приветствуя меня улыбками, я тоже улыбнусь им. А на дне я пропущу сквозь пальцы песок и камни, сверкающие как драгоценности; мох и водоросли поглажу, как женские волосы…

Послушайте, Маджиде, я ведь почти что брежу. Почему вы не смеетесь надо мной? Или почему не пугаетесь? Ведь принято опасаться людей, у которых, как говорят, мозги набекрень. Они самые никчемные создания на свете. Вы не согласны? Самые никчемные, но в то же время самые лучшие… Впрочем, оставим эту тему. Давайте любоваться луной!

Наша лодка неотделима от моря, как пальцы от кисти. А эти огни на берегу? Невозможно поверить, что они могут быть погашены легким движением руки. Разве не пригвождены они навечно к тому месту, где мы их видим? А мы сами? Мы тоже слиты воедино с этой ночью. Кажется просто невероятным, что вскоре мы пристанем к берегу, пройдем по улицам, пропитанным запахами человеческого жилья, вернемся в свои дома. И, увы, нам следует поторопиться, уже поздно, любимые дядюшки и тетушки заждались нас. – В голосе Омера дрожали слезы. – У нас есть друзья, знакомые, начальники, работа, занятия. Ах, проклятая жизнь!

Омер вскочил, лодка закачалась, он снова сел и схватился за борта.

– Что с вами? Почему вы плачете? – подавшись вперед, тихо спросил он. – Вот видите, одна мысль о расставании с этой ночью заставляет вас плакать… Не вытирайте слез. Никто, даже вы сами, не имеете права прикасаться к глазам, которые наполнились слезами при свете луны. Я и не предполагал, что этот вечер кончится так удивительно прекрасно. Я хочу видеть ваше лицо вблизи.

Он снова встал, перешагнул через скамейку и сел напротив Маджиде. Она смотрела прямо перед собой широко открытыми и, казалось, невидящими глазами, на лице ее не отражалось никаких чувств, но с ресниц на бледные щеки одна за другой струились крупные слезы.

Омер взял девушку за руки. Руки у нее были белые, маленькие, нежные, но не бесформенные и мягкие, словно надутые перчатки, как у многих красивых женщин. В тех местах, где пальцы соединялись с кистью, были не выемки, а небольшие выпуклости. От запястья к пальцам тянулись тонкие жилки. Коротко остриженные ногти были не длинны, как листья ивы, и не широки, как лепестки полевого мака. Они естественно завершали утончавшиеся к концу пальцы. Омер молча поднес руки Маджиде к губам и осторожно, один за другим, стал целовать кончики пальцев. Маджиде нежно высвободила руку и долго перебирала его мягкие каштановые волосы.

На берегу их с тревогой поджидал лодочник. Омер даже не спросил, сколько с них причитается, и молча протянул ему пятьдесят курушеи. Лодочник так же без слов вручил ему пиджак.

Молодые люди шагали по пустынным улицам. Все лавки уже закрылись, вероятно, шел десятый час. В кофейнях на центральной улице коротали время ремесленники, рабочие, матросы; они беседовали, играли в карты. Изредка проносящиеся по улице полупустые трамваи разрывали грохотом тишину. Когда Омер и Маджиде подходили к Каракёю, с одной из боковых улиц неожиданно донеслись звуки патефона и чей-то громкий спор. Они шли, глядя на трамвайные рельсы, сверкавшие при свете фонарей, как две водяные струи, на каменные плиты мостовой, истертые подошвами пешеходов и автомобильными шинами. К тому времени, когда они миновали мост и арку Ениджами, улицы совсем опустели. Нарядные днем витрины магазинов были теперь закрыты ободранными деревянными ставнями. Звуки шагов Маджиде и Омера отдавались далеко вокруг, сливались, ударяясь о стены домов. Дойдя до площади Беязид, они постояли немного, глядя на тусклое отражение луны в бассейне. Жалкий вид их небесной спутницы, только что такой великолепной, поразил молодых людей. Даже Омер не находил слов. На скамьях вокруг бассейна дремали бездомные и «ночные девушки». Когда кто-нибудь из них шевелился, под ногами потрескивала фисташковая скорлупа, и этот треск смешивался с сонным бормотанием. На краю бассейна сидел нищий старик со спутанными волосами и всклокоченной бородой. Расстегнув рубаху на груди, он при свете луны и уличного фонаря искал насекомых. Под большим деревом, обнявшись, спали двое изможденных ребятишек. А поодаль, в кофейне, подвыпившие интеллигенты вели нескончаемый спор и никак не могли протрезвиться.

Маджиде почти повисла на руке Омера. В голове у нее была полная пустота. Вернее, она ни о чем не думала, лишь следила за картинами, одна за другой

проносившимися в ее воображении. Одно связывало ее с материальным миром: сознание того, что она стоит рядом с Омером и крепко держится за его руку. Глаза ее были полузакрыты. На душе, после того как она выплакалась, стало легко, а вслед за этой легкостью пришло ощущение счастья. Самые долгие объяснения не могли бы сблизить их больше, чем эти минуты молчания.

Дойдя до квартала Шехзадебаши, они свернули направо. Маленькие, темные домишки, казалось готовые развалиться, лепились к вырисовывавшейся впереди арке акведука. Луна умирала на замшелой черепице крыш и вновь возрождалась в стеклах крошечных окошек. Деревца и трава, пробивавшиеся из камней акведука, при свете луны рельефно выступали на фоне неба.

У деревянного двухэтажного дома Маджиде и Омер остановились. Обоих охватила необъяснимая грусть. Хотелось говорить и говорить, но они не находили слов. Как будто все, что они видели и перечувствовали за этот вечер, свалилось им на плечи и придавило их своей тяжестью.

Омер взял Маджиде за руки. Ему хотелось ласкать их, шептать девушке нежные слова. Но она, очевидно, неверно поняла его движение и крепко пожала ему руку:

– Прощайте.

Омер молча посмотрел ей в лицо, словно собираясь что-то сказать, но, неожиданно передумав, только улыбнулся.

– Прощайте, – сказал он и выпустил ее руку.

– Ох, барышня, где вы пропадали?.. Вас ждут, – сказала Фатьма, открывая ей дверь. – Дядюшка очень сердится.

Маджиде пожала плечами. «А мне какое дело», – хотелось сказать ей, но Фатьма не дала ей говорить.

– Они в зале на верхнем этаже. Сегодня пришло письмо, должно быть, от вашей матушки. Они читали его, говорили что-то, потом опять читали… Даже барышня еще не спит.

Маджиде встрепенулась. «Неужели снова какая-нибудь беда?» – пронеслось в ее голове. Она быстро поднялась по лестнице и вошла в зал. Тетушка Эмине и дядюшка Талиб, стараясь казаться спокойными, ждали ее полулежа на низкой софе. За маленьким столиком чуть поодаль сидела Семиха, делая вид, что погружена в чтение.

– Послушай, дочь моя, – сказала тетушка Эмине, смерив Маджиде пронизывающим взглядом, – где ты так поздно гуляешь? Время уже за полночь.

Маджиде растерянно огляделась. Семиха углубилась в чтение романа. Дядюшка Талиб с необычайным вниманием изучал шляпку вколоченного в пол гвоздя.

– Сколько времени я молчала, – продолжала тетушка Эмине. – Все надеялась, что ты образумишься. Но наша – тьфу, тьфу, не сглазить бы – серьезная, послушная девушка с каждым днем ведет себя все хуже. Наедается где-то на стороне, словно и обеды наши не по ней, приходит домой ночью, чтобы никто не видел, и утром, ни с кем не поговорив, исчезает. Соседи уж бог знает что говорят. Кто видел тебя в Бейоглу с каким-то молодым человеком, кто встречал в парке, куда ты ходила слушать саз с пожилым беем. Врать не буду, сначала я верить не хотела. Все-таки ты из нашей семьи, а в нашей семье, слава Аллаху, еще ни о ком не шла худая слава. Но ведь не все правоверные – лгуны. Клянутся, божатся, что говорят правду… Мы ждали, думали: сама возьмешься за ум. Но больше терпеть я не намерена. Перед покойным твоим отцом, да хранит его душу Аллах, отвечать-то мне придется за тебя. Нам он доверил твою честь. Никогда я и думать не могла, что доживу до такого позора!

Тетушка Эмине никак не решалась произнести самого главного и несколько раз поглядывала на дядюшку Талиба, словно говоря: «Скажи же ты». Старик заерзал на софе, задумался.

В зале воцарилась глубокая тишина. Маджиде, кусая губы, ожидала конца разговора. Видя, что дядюшка Талиб не решается раскрыть рта, Эмине снова обратилась к девушке:

– Послушай, дочь моя, отец твой умер, упокой его душу Аллах. Сегодня мы получили письмо от твоей матери. Несчастная женщина сама не знает, что пишет…

– Да, вопросы наши так и оставила без ответа. Пишет только: дочери моей, ради бога, ничего не говорите, чтобы она не убивалась… – вставил Талиб-эфенди.

– Может не волноваться, – съязвила тетушка Эмине, – доченька ее и не думает убиваться…

Семиха тихонько фыркнула. Маджиде услышала это, и возмущение, наполнявшее ее душу, дошло до предела. Она хотела, чтобы разговор этот закончился как можно скорее.

– : Могу я прочитать письмо? – спросила она.

– Зачем? – сказала Эмине-ханым, переглянувшись с супругом. – Она его на наше имя прислала. Бессвязные слова…

Маджиде рассердилась.

– Но почему я не могу его прочесть?

– Если тебе интересно знать, что с твоей семьей, поезжай домой, узнаешь.

– Конечно, конечно, – тотчас поддержал супругу дядюшка Талиб. – На месте будет виднее.

Маджиде почувствовала, что кровь бросилась ей в голову. Она не знала, что ответить. Ей хотелось уйти к себе, спокойно обдумать случившееся. Но в то же время лучше покончить с этим делом сейчас же. Пусть они выложат все, и тогда она узнает, что от нее скрывают. Ясно, сегодня ее встретили так отнюдь не потому, что она вернулась домой поздно.

– Мама пишет, чтобы я вернулась в Балыкесир? – спросила она как можно спокойнее.

– Нет, – проговорилась Эмине-ханым. И тут же поспешила исправить оплошность: – Да, то есть пишет она много, но смысл такой…

– Конечно, смысл такой, – снова пробормотал дядюшка Талиб. – Одним воздухом в Стамбуле не проживешь. Валиде-ханым, правда, не пишет об этом, но уже два месяца…