Текст книги "Дьявол внутри нас"

Автор книги: Сабахаттин Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

XXII

Профессор Хикмет и Нихад со своей свитой пригласили Омера с супругой на вечер благотворительного общества. В тот день Омер очень устал: у него не было денег, он не обедал и прошел пешком от Такси-ма до Сиркеджи. Поэтому идти на вечер ему не хотелось. Он думал, что Маджиде тоже не захочет, и начал было отказываться, но профессор Хикмет заметил:

– Наша Маджиде-ханым хотела посмотреть. Ребята так старались… Будет музыка, спектакль. Надо их воодушевить. Мы помогаем чем можем, а вы уж, пожалуйста, потрудитесь хотя бы прийти.

Омер заикнулся было, что у него совсем нет денег, как профессор сунул руку в карман и вытащил две лиры.

– Что ж вы мне сразу не сказали? – попенял он Омеру, вручая деньги.

– Если надо, я тебе еще дам, – вмешался Нихад. Омера так и передернуло. Он подумал, что тот

предлагает ему деньги кассира, и с ненавистью посмотрел на него. Но Нихад не обратил на это никакого внимания.

– Пойдем! – скомандовал он.

Все они вышли из дому, сели в трамвай и доехали до квартала Шехзадебаши. Когда они проходили мимо переулка, ведущего к дому тетушки Эмине, Маджиде вдруг охватил страх, она не удержалась и оглянулась. Ни в одном из окон не было света. «Наверное, ужинают в зале», – подумала Маджиде.

Они вошли в старый особняк. В огромном разукрашенном вестибюле рядами были расставлены стулья. Драпировка из байковых одеял в конце вестибюля обозначала сцену. Вокруг было пусто.

– Мы, наверное, рано пришли, – предположил Омер.

– Наверное, – согласился профессор Хикмет. – Пройдемте-ка в кабинет председателя. Там наверняка уже собрались все наши друзья. Поболтаем!

Они вошли в довольно большую комнату. Здесь действительно было полно народу. Сквозь клубы табачного дыма Маджиде разглядела человек двадцать. С большинством из них она познакомилась, когда ходила с Омером в ресторан слушать музыку. Напротив двери за большим письменным столом сидел высокий блондин средних лет с лошадиным лицом и зачесанными назад вьющимися волосами. Очевидно, он и был председателем этого общества. Пожилой круглолицый человек с узенькими глазками и редкими волосами, сидевший рядом с председателем в старомодном темно-вишневом сафьяновом кресле, произносил горячую речь, мерно рассекая рукой воздух, будто читал наставления или отдавая приказания.

Омер обернулся к Маджиде.

– Это очень известный в прошлом человек. Занимал важные государственные посты, сейчас на пенсии. Но по-прежнему любит верховодить. Слушай внимательно, у него отлично подвешен язык.

Вновь пришедшие расселись, и оратор продолжал свою речь. Он говорил долго и обо всем. Трудно было понять, что, собственно, он пытается доказать, настолько различные темы он затрагивал. Он коснулся и ремонта стамбульских мостовых, и посещения баров турецкими студентами, обучающимися в Европе, и обеспечения крестьян тракторами, и экспорта табака в Германию. Потом завел речь о том, что назрела необходимость создать привилегированную группу людей для управления страной, но так как обычным путем это сделать трудно, то, по его словам, в каждом учебном заведении следует отобрать вожаков – представителей разных сословий, и воспитывать их по специальной программе. Для подтверждения каждой своей мысли он приводил примеры из собственной жизни и, очевидно, весьма богатого административного опыта.

Воспользовавшись паузой, которую говоривший сделал для того, чтобы перевести дыхание. Исмет Шериф, сидевший все это время с сигаретой во рту, взял слово и, дабы не подвергнуться той же участи, что и предыдущий оратор, заговорил совсем без пауз, сливая слова и фразы в один сплошной поток. Он тоже касался множества тем, но из желания пустить пыль в глаза, выражался еще более туманно, витиевато и патетично. Примеры он приводил не из своей деятельности, а из своих произведений.

Во время его речи Маджиде увидела, что в комнату вошел Бедри. Омер сделал ему знак рукой.

– Садись с нами, – сказал он, когда Бедри приблизился. – Наш Исмет Шериф, несмотря на постигшие его неудачи, никак не образумится и все продолжает умничать. Сейчас я его поддену!

– Я подробно проанализировал в своих романах, – говорил тем временем «великий публицист», – какой эффект производят на психологию толпы и формирование общественного мнения эти данные, являющиеся важным фактором в прогрессе нашей социальной жизни.

– Простите, маэстро, – удивленно спросил Омер, – разве у вас есть романы?

Опешивший перед лицом столь поразительного невежества, Исмет Шериф резко бросил:

– Спросите об этом у грамотных людей!

– Изредка мне попадаются ваши статьи, – невозмутимо продолжал Омер, – но что-то не встречал романов. Наверное, их никто не читает?

Эмин Кямиль удовлетворенно хмыкнул.

– Помилуй, друг мой! – вступился он за Исмета Шерифа. – Роман «Рана» хотя и не пользовался широкой популярностью, но все же вошел в историю нашей литературы.

Действительно, роман этот был одним из наиболее часто упоминаемых произведений Исмета Шерифа. Его действие вертелось главным образом вокруг полученного увечья, отравившего детство и юность писателя.

– «Рана». В самом деле, есть такой роман, – не унимался Омер. – Да, да, припоминаю, когда-то читал… Но давайте рассудим: разве достаточно одного романа, чтобы иметь право называться писателем-романистом? Разве любой человек, который всю свою молодость жил только своим несчастьем, только о нем и думал, если он к тому же, благодаря многочисленным статьям, которыми кормится, набил руку и может грамотно передать свои мысли, не сумел бы изложить на бумаге это самое важное и, пожалуй, единственное событие своей жизни так, чтобы читатель был хоть немного заинтересован и растроган? Если роман «Рана» набрать нормальным шрифтом, он занял бы не более шестидесяти – семидесяти страниц. Как это признано всеми, его художественные достоинства весьма и весьма скромны. Неужели это вы называете выдающимся произведением, достижением искусства? Если бы я пережил то, что пережил Исмет Шериф, я сочинил бы романчик не хуже. По-моему, художник тогда становится художником, когда перестает писать только о себе!

Кривая шея Исмета Шерифа налилась кровью. Он весь затрясся и крикнул:

– Иначе и не может рассуждать тот, кто за всю свою жизнь не написал и двух строк! Мы не считаем себя вправе вмешиваться в работу уличного мальчишки – чистильщика сапог, но зато считаем совершенно естественным совать нос в работу художника. Совать нос в то, чего не понимаешь, – характерная черта полуинтеллигентов!

Омер рассмеялся:

– Меня не интересуют приемы и принципы чистильщика сапог. Но когда я вижу, что он плохо вычистил мои башмаки, я вправе высказать недовольство. Если же художник будет признавать право судить о его произведении только за своими коллегами, то нанесет этим ущерб лишь самому себе, потому что коллеги вообще гораздо пристрастней друг к другу, чем мы!

В зале засмеялись. Эмин Кямиль сделал вид, что снова хочет вступиться за Исмета Шерифа, но быстро переменил тему. Вначале никто не понимал, о чем он говорит, и лишь постепенно выяснилось, что о мусульманской мистике, которой с некоторых пор он стал увлекаться. За последний год молодой поэт сменил несколько увлечений: сначала это был буддизм, затем учение Лао-цзы и, наконец, Мухиддин Араби и Халлад-жи Мансур (Мухиддин Араби (1164 – 1240) – арабский теолог, автор многотомного сочинения «Мекканские откровения»; Халладжи Мансур (858 – 922) – арабский поэт-мистик, суфий). Он пересыпал свою речь нетвердо заученными арабскими изречениями, а также к месту и не к месту читал арабские бейты (Бейт – восточное двустишие).

– Я – истина! – Мансур глаголет.

Его устами Истина глаголет!.. -

произнес он и, сощурив глаза, осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться в том, какое впечатление сия мудрость производит на слушателей.

– Эмин Кямиль, почитайте свои стихи, – попросил светловолосый господин, сидевший на председательском месте.

Его поддержали поклонники молодого поэта. Все смолкли, и Эмин Кямиль, не вставая с места, низким и довольно приятным голосом стал читать длинное стихотворение.

Казалось, в этом стихотворении были собраны воедино все страшные понятия и слова, существующие в турецком языке. Создавалось впечатление, что единственная цель автора – нагнать ужас на слушателей. В стихотворении говорилось о светопреставлениях, потусторонних голосах, кровавых зорях, адском пламени, смертельных ядах, фантастических призраках и о человеке, который, как Вильгельм Телль, стрелял из лука в яблоко, только стрела была пламенем, а яблоко – духом. Поэт кончил читать, но никто не проронил ни звука. Загадочность стихотворения и чувства, которые оно внушало, омрачили всех, как черная туча. Требовалось некоторое время, чтобы эта туча рассеялась.

Наконец председатель вспомнил, что первое слово и первое мнение по праву должно принадлежать ему.

– Необычайно! – воскликнул он. – Вот это стихи! Поздравляю!

Но, сообразив, что единственный способ показать свою компетентность в поэзии – это критика, он решил сделать хоть какое-нибудь замечание.

– Только одну строку я не совсем понял. Образ мне кажется… как бы это сказать, слишком сильным… Не знаю, как наши друзья находят эту строку:

Я выплюнул свои глаза, как бусы. ,.

Завязался жарский спор. Каждый высказывал свое мнение по поводу одной этой строки, поэт с нескрываемым сожалением смотрел на профанов, пытающихся растолковать смысл его творения, но был, однако, не в силах скрыть раздражение, вызванное критическими замечаниями.

– Ну, как тебе понравились стихи? – спросил Оме-ра Бедри.

– Не знаю… Я ничего не понял… Но, кажется, неплохо… Они производят странное впечатление!

Бедри кивнул головой и невесело усмехнулся.

– Эмину Кямилю только того и надо – произвести впечатление! Какие мы все-таки глупцы! Если бы мы как следует поразмыслили, то вынуждены были бы признать, что это самое обыкновенное шарлатанство, вздор. Чтобы писать такие стихи, не нужно прилагать особых усилий. В них нет ни сильных чувств, ни глубоких, захватывающих мыслей; цель автора напустить туману, показаться таинственными. Но стихи настолько банальны, что мы не простили бы их даже студенту первого курса. Только зная, как мало нам надо, поэт воспользовался несколькими испытанными приемами. Поначалу постарался создать мистическое настроение, затем подбросил несколько загадочных формул, к которым прибегает какой-нибудь невежественный, жуликоватый софта или мулла, дабы надуть окружающих, вставил две-три религиозных аллегории да пару туманных выражений. Невелика хитрость казаться глубокомысленным, будучи путаным и непонятным. Мы забываем, что нищие духом, но много мнящие о себе люди часто прибегают к этому средству и почти всегда добиваются желаемого. Эмину Кямилю удалось заинтересовать нас, пустить пыль в глаза и окружить себя ореолом таинственности благодаря приверженности к различным вероучениям, которые он то и дело меняет. Вздор, который, будь произнесен другим, только рассмешил бы, нахальство и взбалмошность, объясняющиеся пренебрежением к окружающим, кажутся нам признаками гениальности. Мы и не замечаем, что в этом человеке нет качеств, необходимых для подлинно значительной личности, – непоколебимой убежденности, душевного равновесия, глубокого уважения к людям. Посмотри, все эти отнюдь не глупые люди всерьез спорят по поводу одной строки: «Я выплюнул свои глаза, как бусы». И поэт, уверовав в собственную гениальность, взирает на них с благодарностью. Но приглядись и ты увидишь, насколько фальшива его благодарность, сколько лжи в глубине его души. И это ложь – самая страшная, потому что она тайная. Она-то и отвратила его мысли от общества, в котором он живет, привела к буддизму, китайской и мусульманской мистике. Кямиль якобы далек от мыслей о материальном благе, однако, чтобы выудить деньги у своего богатого папаши, пускается на такие хитрости, которые тебе и в голову не придут, сколько б ты ни думал. Он сумел внушить старику, что сын его – незаурядная личность. Однако папаша любит деньжатам счет. И Эмин Кямиль, чтобы урвать очередной куш, всякий раз придумывает что-нибудь новенькое. То сообщит, что он собирается выпускать новый журнал на зависть всему свету; то приводит с собой каких-то людей, которых выдает за писателей, и велит им превозносить себя до небес в присутствии отца; то заявляет, что он приглашен на конгресс в Европу; то, пользуясь тем, что старик не знает языков, показывает письма с лестными предложениями от мифических европейских издателей, которые якобы в восторге от его творчества. И мы считаем этого комедианта гением, великим поэтом, глубоким мыслителем только потому, что он ходит босиком в своем поместье… Способность верить, ни над чем не задумываясь, ни в чем не разобравшись, – одна из самых больших человеческих слабостей. Для лжепророков слепая толпа все равно что навоз для растений.

Бедри говорил вполголоса, медленно, спокойно. Кроме Омера и Маджиде, его никто не слышал. Они совсем забыли о затянувшемся споре по поводу строки из стихотворения Эмина Кямиля. Ни Омер, ни Маджиде не предполагали, что Бедри может говорить так долго и с таким воодушевлением. Омер только теперь понял, что его молчаливый товарищ многое передумал и многое для себя уяснил.

Спор о стихах наконец закончился, и Нихад пустился в рассуждения на свою излюбленную тему о том, что люди делятся на сильных и слабых, глупых и умных и что соответственно с этим должно быть устроено общество. Его речь вызвала всеобщее одобрение. Каждый полагал, что сила и ум присущи именно ему, и поэтому находил мысли Нихада вполне справедливыми. Бедри, который в этот вечер, как видно, ощущал потребность высказаться, снова обратился к Омеру:

– Еще одна чудесная идея! Обрати-ка внимание на его слова. Он вот-вот начнет поклоняться силе как божеству. А Исмет Шериф и профессор Хикмет – самые ярые единомышленники Нихада, если, конечно, не брать в расчет молокососов из его окружения. Всех троих объединяет нечто общее – каждый из них обижен богом, каждый, по-своему, жалок и несчастен. Нихада ты знаешь. Достаточно взглянуть на него: тело хилое, физиономия нервнобольного… Жалкое создание. Дома у него целая аптека. Что до Исмета Шерифа, то и ему, как видишь, несчастный случай испортил жизнь, исковеркал душу. Он обозлен на весь мир. Когда он раскрывает рот или берется за перо, наружу изливаются лишь яд и злоба, копившиеся в нем долгие годы. А профессора Хикмета природа и вовсе обделила достоинствами, он целиком во власти своих многочисленных и безудержных страстей, и хотя он только о женщинах и думает, его лицо вызывает у них, даже у тех, кто принимает его за деньги, лишь отвращение. Как видишь, все трое ненавидят жизнь, тоскуют по силе, которой лишены с детства. Всю жизнь они с завистью и отчаянием глядели на действительно сильных людей и в конце концов решили, что самое главное в жизни – это сила и поэтому ее следует превозносить превыше всего.

Их философия – порождение бессилия. Это философия классов, чувствующих, что они обречены. Они беснуются, и, если им удастся хоть на время захватить власть, они пытаются употребить ее на самые низкие деяния. Но в конце концов они погибнут, раздавленные извечными законами жизни, истории…

В это время все встали и направились в зал. Очевидно, начинался концерт.

– Пойдем посмотрим, – предложил Бедри.

Маджиде и особенно Омер все еще находились под впечатлением его слов. Омеру, может быть, впервые в жизни не хотелось высмеять человека, который говорил о серьезных вещах, и он не видел оснований для иронии.

XXIII

Зал был полон народу. Лицеисты и лицеистки, родственники членов благотворительного общества, студенты университета шумно рассаживались по местам. Выйдя из кабинета председателя, почетные гости не пожелали сгонять тех, кто занял отведенные для них в первом ряду места, и направились в конец зала. Какие-то расторопные молодые люди принесли для них стулья.

Оркестр благотворительного общества, состоявший из шести музыкантов-любителей, заиграл «Марш независимости» («Марш независимости» – государственный гимн Турции. Слова к нему написаны Мехмедом Акифом).

Потом на кафедру, установленную перед занавесом из одеял, взошел председатель общества и, отодвинув графин с водой и хрустальный стакан, начал читать длинный доклад о деятельности общества за год.

Во время доклада должны были демонстрироваться диапозитивы. Это было великим новшеством. Двое молодых людей раздвинули одеяла, и стал виден плохо натянутый белый экран. Однако с аппаратом, который помещался за спиной у зрителей, что-то не ладилось. Пора было показывать диапозитивы, председатель умолк и отодвинулся в угол. Дежурный погасил свет, по залу прошел легкий гул. Молодые люди у аппарата сначала спорили вполголоса, потом стали покрикивать друг на друга все громче и громче: «Подержи вот тут! Здесь отверни!» Несколько человек из первых рядов поспешили к ним на помощь. Не выдержал и председатель. Сойдя с кафедры, он направился к заупрямившемуся проекционному фонарю. Но тот, испуская яркие лучи света, по-прежнему бездействовал. На белом экране шевелились всклокоченные тени, появлялись и исчезали огромные пальцы, электрические блики прыгали по одеялам и кафедре.

Наконец пятна на экране прояснились, и в лицо присутствующим заулыбались выстроенные в шеренгу дети и несколько взрослых, усевшихся перед ними на стулья в неловких позах. В центре сидел сам председатель.

Он поднес к экрану неизвестно откуда появившуюся у него в руках указку.

– Это дети, которых одело наше общество! Омер, Маджиде и Бедри сидели рядом. Сзади

послышался шепот Исмета Шерифа:

– Каждый год на детях одна и та же одежда. Ее выдают им к празднику, потом отбирают и прячут. А в следующий праздник наряжают других детей и снова фотографируют!

– Неужели правда? – удивился Омер.

– Не знаю, но, очевидно, так. Бедри наклонился к приятелю:

– Врет… Хочет, чтобы его считали остроумным и критически настроенным.

– Свинство! – пробормотал Омер.

На экране появлялись все новые кадры. Председатель с указкой в руках продолжал давать объяснения:

– Гости, пожаловавшие на весенний бал, устроенный нашим обществом!.. Ахмед-бей, пожертвовавший обществу сорок лир… А сейчас вы видите таблицы. Здесь число посетителей нашего клуба. Цифры даны в сравнении с прошлыми годами… Количество накормленных нами неимущих детей. Всем выданы горячие завтраки.

К концу доклада, особенно во время демонстрации таблиц, в зале уже стоял гул. Не успел председатель договорить до конца, как вспыхнул яркий свет, и зрители заморгали глазами.

Согласно программке, напечатанной на машинке, за докладом должен был следовать юмористический рассказ. Из-за одеял с довольно развязным видом вышел небольшого роста юноша с приплюснутым носом и гнилыми зубами. С уверенностью шута, привыкшего смешить окружающих, он развязно приветствовал зрителей и, шепелявя, начал читать рассказ о том, как на гулянье, которое происходило, конечно, в старые времена, спорили и торговались с извозчиками, с продавцами шербета и ореховой халвы различные «инородцы». Сначала он принялся изображать албанца и, неумело подражая его акценту, произнес несколько фраз, вычитанных из юмористических газет. Затем эти же фразы повторяли другие, еще менее удачно изображенные им типы – араб, лаз, черкес, еврей, армянин, грек и курд.

Даже самые благожелательно настроенные слушатели с трудом дождались момента, когда чтец под жидкие аплодисменты скроется за одеялами.

Все время, пока шел номер, Исмет Шериф шептал на ухо Маджиде свои остроты, которые были столь же неудачны, как и у рассказчика.

«Я виделась с этим человеком всего лишь раз. Только что он поспорил с Омером! Откуда же такая фамильярность?» – спрашивала себя Маджиде. Вообще эти так называемые «сливки интеллигенции» производили на нее весьма неблагоприятное впечатление. С первых дней супружеской жизни Маджиде пыталась разглядеть в этих людях необыкновенные качества, достоинства, которых не находила у других, однако обнаружила, что от простых смертных их отличает лишь стремление в угоду собственным прихотям пренебрегать некоторыми правилами приличия, которые все остальные считают нужным соблюдать. Но разве это достоинство? Неужели не слушать своего собеседника, грубить ему, смеяться над ним, класть ноги на стул, орать во весь голос и оскорблять окружающих – все это признаки незаурядности? В течение тех нескольких месяцев, пока она присматривалась к этим знаменитостям, они только и делали, что доказывали глупость и бездарность окружающих и собственную правоту. Но как ни старалась Маджиде, ей не удавалось вспомнить ни одной их оригинальной мысли; она помнила только, что тот поругался с таким-то, этот поспорил с тем-то. И еще одно отличало этих людей от тех, кого знала до сих пор Маджиде: они смотрели на всех самоуверенным, нахальным взглядом, словно оценивали их на глазок. Но и это никак не могло быть признаком их незаурядности. Вот, например, в переднем ряду сидит публицист Хюсейн-бей, который угощал их тогда в саду. Он так откровенно прижимается к своей соседке, худощавой молодой особе в очках, как будто кругом никого нет. Разговаривая с ней, он раздувает ноздри, точно вот-вот на нее бросится, смотрит маслеными глазами и, вместо того, чтобы вникать в смысл того, о чем она говорит, бесцеремонно разглядывает ее шею и губы.

Эмин Кямиль тоже посадил рядом с собой девушку. Они давно уже оставили умные разговоры и перешли на обычные сплетни, вспоминают совместную прогулку по Босфору на прошлой неделе и многозначительно улыбаются. Молодой поэт в весьма прозаических выражениях, так непохожих на то, что он недавно читал, нашептывает девушке двусмысленности. Та, очевидно, вернулась с прогулки не безгрешной и сейчас игриво хихикает, словно ее щекочут.

В это время снова раздвинулись одеяла, и началось представление трагедии. Эту душераздирающую пьесу в трех действиях, сочиненную бездарным драматургом-любителем, разыгрывали столь же бездарные и невежественные любители-актеры. Может быть, не совсем справедливо было называть всех бездарными, так как некоторые все-таки пытались вложить в свою игру какие-то чувства. Но общее впечатление невежества, неопытности и стремления подражать дурным образцам – все это делало зрелище удивительно жалким. Одни из любителей полагали, что настоящие актеры должны говорить только в нос, другие то и дело срывались на крик. Молодой человек, возлежавший на белой кровати, который по ходу пьесы должен был умирать от голода и чахотки, беспрестанно морщился и глотал слюну, словно его тошнило, а в перерывах между репликами, щурясь, смотрел в зрительный зал, проверяя, какой эффект производит его игра. Несмотря на грим и длинное платье, всем было видно, что актриса, игравшая его мать, вовсе не пожилая женщина, а молоденькая, капризная девушка. В конце пьесы у трупа своего сына она издала такой вопль, что сорвала голос, едва не вызвав хохот всего зала.

Тем не менее аплодировали достаточно громко.

Маджиде снова стало скучно. Она хотела предложить Омеру пойти домой, но увидела, что он разговорился с какой-то девушкой, по-видимому своей сокурсницей, и промолчала. В это время на сцене появился оркестр. Маджиде заинтересовалась. Музыканты принялись наяривать модный танцевальный мотивчик. Маджиде передернуло. Мелодия этой вещицы своей непристойностью, пожалуй, даже превосходила ее слова. Но оркестранты, казалось, прилагали все усилия, чтобы сделать мелодию еще невыносимей. Словно мало было того, что они фальшивили и тянули кто во что горазд, они еще пытались подражать джазистам из баров на Бейоглу. Один из оркестрантов подбрасывал барабанные палочки, другой кричал с английским акцентом в картонный рупор:

– Войди ко мне в комнату, войди ко мне в душу, войди ко мне в кровь! – И, осклабясь, многозначительно подмигивал публике.

Лишь когда эта какофония наконец прекратилась, Маджиде перевела дух; ей сразу стало легче, точно она скинула тесные туфли. Омер все еще разговаривал со своей знакомой. Маджиде прервала его:

– Мы останемся до конца?

Исмет Шериф вмешался раньше, чем Омер успел ответить.

– Помилуйте, ханым, куда вы так рано?.. Дома вас никто не ждет. Правда, здесь не так уж интересно, но надо проявить снисходительность. Все они любители… И очень стараются.

«Ну и ну, – подумала Маджиде. – Будто это и не он беспрерывно брюзжал у меня за спиной и над всеми издевался».

В это время профессор Хикмет обратился к Омеру:

– Послушай, мне пришла в голову одна идея. Пусть Маджиде-ханым что-нибудь исполнит, раз уж она пришла сюда. Такого прекрасного музыканта нам нелегко найти.

Маджиде в ужасе схватила Омера за руку.

– Ты с ума сошел! Как могу я здесь играть? Омер рассмеялся:

– Я тебе этого и не предлагал! Скажи об этом Хикмету.

Услышав, о чем идет спор, к Маджиде подошел сам председатель и тоже стал просить. Но, видя, как решительно Маджиде отказывается, он умолк. В это время несколько человек в переднем ряду с жаром принялись уговаривать высокого господина'

с длинной белой бородой, одетого не по сезону в пальто.

– Это Али Хайдар, бывший шейх! (Шейх – глава ордена дервишей – мусульманских странствующих монахов. Дервишские ордена в Турции были запрещены 30 ноября 1925 г.) – пояснил профессор Хикмет. – Вот смотрите, вы отказались, а он согласится. Он прекрасно играет на флейте!

Бедного старика, которого почти все знали, так как он жил неподалеку, чуть ли не силой вытолкали на сцену. Ему принесли стул. С печальной улыбкой на бледных тонких губах несчастный распахнул пальто цвета верблюжьей шерсти, вынул флейту из чехла, прикрепленного к подкладке, размял пальцы и заиграл. Все внимание Маджиде обратилось на старого шейха, который после первого же звука закрыл глаза и играл, ничего не замечая, словно перенесся совсем в другой мир. Если бы он хоть на мгновение открыл глаза, то увидел бы, что окружающие не проявляют к музыке никакого интереса. Его не слушали даже те, кто только что умолял выступить. Одни со скучающим видом ерзали на скрипучих стульях, другие по-прежнему беседовали и перешучивались с соседями. Нельзя сказать, что Маджиде в полном смысле этого слова понимала игру старика, но, слушая его, она испытала странную радость.

Хотя звуки, извлекаемые из флейты, были ей непривычны, они вовсе не казались неприятными. Только было немного грустно смотреть, как старик играл перед теми же слушателями, что недавно наслаждались низкопробной музыкой, и как тряслась его седая борода и дрожали на черном мундштуке старческие губы. Кто бы ни был этот человек, он делал свое дело серьезно и с душой. Он был печальным и живым упреком этой толпе, которая ничего не принимала всерьез и делала все лишь напоказ.

Маджиде легонько толкнула Омера.

– Бедняга! Мне жаль его. Какое право имеют они мучить старика, делать из него посмешище?

– Ты права, – ответил Омер и тут же повернулся к ней спиной.

Маджиде, огорченная невниманием мужа, слегка наклонилась вперед и увидела, что Омер что-то жарко шепчет на ухо своей соседке. До сих пор такая фамильярность не казалась ей странной, но сейчас ей стало неприятно и захотелось уйти домой, однако она ничего не успела сказать Омеру. Старик кончил играть. Утирая со лба пот, он серьезно выслушал слегка насмешливые комплименты и сел на свое место.

Председатель поблагодарил присутствующих, и вечер закончился.