Текст книги "Дьявол внутри нас"

Автор книги: Сабахаттин Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

XXVI

Когда на следующее утро Маджиде открыла глаза, Омера уже не было. Он ушел, не разбудив ее. Было около полудня, и летний зной проникал в комнату через открытое окно. Она спустила ноги с кровати, надела домашние туфли и, подойдя к умывальнику, ополоснула лицо.

Голова у нее была ясная: ни следа от вчерашней усталости и тяжести. Маджиде не предполагала, что проснется такой свежей и бодрой. Она все хорошо помнила и думала обо всем без улыбки, но и без раздражения. Оставив всю компанию в казино, они потихоньку вышли вдвоем с Омером и пошли вдоль берега моря. Светало. Ровное, тяжелое и сверкающее, как ртуть в гигантской чаше, море резко пахло солью и водорослями. Они долго шли, спотыкаясь о камни разбитой набережной, и молчали. Маджиде привыкла к тому, что в такие минуты Омер начинал свои бесконечные рассуждения, и ждала, что он заговорит. Но теперь она ждала этого с невольным протестом. Он стал бы объясняться, и, может быть, ему удалось бы в чем-то убедить ее. Однако в глубине души она уже приняла окончательное решение.

Омер молча шел рядом с нею. Только раз, когда Маджиде оступилась, он поддержал ее, и Маджиде вздрогнула, точно он коснулся раны: Омер взял ее за ту же руку и так же, как брал всегда. Ее удивило, что она вспоминает об этом, как о чем-то приятном, но давно минувшем. Ведь ее муж, тот же самый человек, идет с ней рядом и так же крепко, как прежде, держит под руку. Он нисколько не переменился и любит ее не больше и не меньше, чем прежде. Что же тогда изменилось? Она сама. Маджиде испугалась, что поступает несправедливо по отношению к Омеру. «Да, да, – думала она, – он все тот же. И я это знаю. Нехорошо теперь сердиться, если раньше я была снисходительна. Но что мне делать?»

На дороге показалась машина. Они остановили ее и вернулись домой. Омер заплатил шоферу две лиры, которые взял у профессора, идя на вечер. Даже когда они неслись по пустынным, прохладным предрассветным улицам, Омер не проронил ни слова, но едва они вошли в комнату, он припал к ее рукам.

– Женушка моя!

Маджиде посмотрела ему в лицо. Многое оставалось в ее душе невысказанным, и очень хотелось, чтобы Омер сам догадался обо всем по ее взгляду, но получилась у нее только слабая укоризненная улыбка. Омер истолковал ее по-своему и, задыхаясь, проговорил:

– Маджиде! Обещаю, мы никуда больше не будем ходить. Ни на вечера, ни в сад… И не будем никого приглашать к себе. Я перестану с ними знаться. Начну новую, осмысленную жизнь. Поборю в себе этого проклятого дьявола!

Маджиде не забывала, что слышит эти слова не впервые, но она не сомневалась, что и на сей раз Омер совершенно искренен. Несмотря на всю свою решимость, она испугалась, что, как всегда, не устоит перед его словами, перед тем пылом, с которым он их произносил. Но она не желала, чтобы и сейчас весь ее гнев, вся накопившаяся в душе горечь были смыты лихорадочными поцелуями. Наконец Омер, будто осознав отчужденность жены, смолк. Они легли и сразу же уснули.

И вот теперь, пробудившись от сна, Маджиде поняла, что Омер спал не больше двух часов, а потом потихоньку оделся и ушел. Ей стало не по себе. Она вышла на кухню, вскипятила чай, позавтракала. Все шло как обычно, а ей казалось, что с этого дня все должно измениться. Маджиде затосковала; от легкости, которую она ощущала, когда проснулась, не осталось и следа. «Наверное, мне все еще плохо от выпитого», – решила она.

Ей не хотелось думать об Омере. Она вспомнила, что у них ничего нет на ужин, и достала свой кошелек. Там лежало двадцать пять куру шей. Так как бакалейщик давал им продукты в кредит, сегодня можно было обойтись и этой суммой. Она медленно стала одеваться.

Когда Маджиде вышла из дому, было уже около шести часов. Улицы заполнились спешащими с работы людьми. Маджиде решила сначала немного побродить, а потом зайти к бакалейщику. Она часто ходила в это время по направлению к Галатасараю и встречала Омера. Дойдя до Тепебаши, она повернула обратно. Из соседнего сада долетали звуки греческой песни. Маджиде снова подошла к Галатасараю и вдруг вздрогнула от неожиданности: шагах в двадцати от себя она увидела Омера или кого-то удивительно на него похожего. Он вел под руку женщину в белых туфлях на высоком каблуке, надетых на босу ногу. Именно эту подробность Маджиде почему-то очень хорошо разглядела, и она ее поразила больше всего. Женщина была похожа на Умит, но сама мысль о том, что Умит станет разгуливать по Бейоглу в туфлях на босу ногу, показалась Маджиде нелепой. На мгновенье она потеряла из виду эту пару и ускорила шаг. Вскоре она опять их увидела, уже шагах в тридцати от себя. Маджиде пристально вглядывалась в женщину, хотя толпа мешала ей. Тогда она зашагала еще быстрее и, налетая на встречных, почти догнала обоих. Маджиде уставилась на голые лодыжки. Нет, это были ноги пожилой женщины. Рука, выглядывавшая из короткого рукава блузы, была красная, с крупными порами. Наклоняясь друг к другу, оба о чем-то разговаривали. Маджиде остановилась и перевела дух. Это определенно была женщина легкого поведения, одна из тех, которых множество на Бейоглу. И как могла она принять ее за Умит! Маджиде снова потеряла парочку из виду и, боясь что больше не найдет ее в толпе, побежала. Прохожие оглядывались на нее. Вскоре она едва не наткнулась на них: эти двое шли все так же под руку, шагах в четырех от нее. Но тут они свернули в подъезд какого-то кинотеатра и, даже не взгляув на афишу, прошли к кассе. Все намерения Маджиде разом улетучились, ей захотелось только одного – уйти, бежать отсюда как можно скорее. Она почти бегом направилась к дому. Воображение рисовало ей грязные картины. Маджиде представляла себе, как Омер с этой женщиной сидят в ложе. Она бежала все стремительней, и каблуки ее туфель стучали по тротуару отрывисто и гневно.

«Наверное, он и раньше проделывал это… А потом ложился рядом со мной. Прикасался ко мне. Обнимал меня теми же самыми руками… Какая грязь! Какая грязь!» – возмущалась она. У нее пересохло во рту, как от долгого и громкого крика. Маджиде вдруг показалось, что прохожие посматривают на нее с ухмылкой, и она обозлилась. Разъяренными глазами смотрела молодая женщина на всех. Запахи раздражали ее. Аромат персиков из лавки торговца фруктами мешался с запахом нафталина из соседнего галантерейного магазина и неизвестно откуда взявшимся запахом жареной скумбрии. Все это вместе мешалось с выхлопными газами от проносившихся по улице машин и липло к Маджиде; она водила руками по лбу, по щекам, точно снимала клейкую паутину, которая пристает к лицу, когда долго бродишь по густому лесу.

Только придя домой, она немного успокоилась. Вытащила свой чемодан и стала укладывать вещи. К ним ничего не прибавилось с тех пор, как она ушла от тетушки Эмине, если не считать двух пар чулок. Кофейного цвета свитер был такой же, как и раньше, но туфли сбились и потерлись.

Неожиданно Маджиде выпрямилась.

«Куда я пойду? – подумала она. – Куда денусь с этим вещами? В Балыкесир? К тетушке Эмине? Нет!» Ей некуда идти. А впрочем, как знать… Она размышляла совершенно спокойно. И снова перед глазами, как в ту ночь, когда она, не зная куда направиться, стояла перед домом тетушки Эмине, заволновалось море в лунном свете… Море, которым они вместе с Омером любовались из лодки, сверкающее и таинственное. До него она вначале боялась дотронуться, а потом опустила руку…

Маджиде толкнула ногой чемодан. Белье вывалилось на грязный ковер.

– Кому нужны эти тряпки!.. К черту!

Она достала из шкафа стопку бумаги. Хотя на улице было еще светло, молодая женщина задернула шторы, включила свет. Потом села за столик и, взяв карандаш, быстро начала писать:

«Омер, я ухожу от тебя! Ты понимаешь, как тяжело мне на это решиться. Ты знаешь, у меня в жизни никого, кроме тебя, нет. И у тебя нет никого, кроме меня. И тем не менее я должна уйти. С того самого дня, как я покинула дом тетушки Эмине и пошла за тобой, я втайне все время боялась, что этим кончится. Как ни старалась я подавить свой страх, он снова и снова возрождался во мне, и это было мучительно. Я старалась понять, чем вызван этот страх. В течение трех месяцев нашей совместной жизни я прилагала много усилий, дабы предотвратить это, и поняла, что бессильна, что могу лишь положиться на случай, на судьбу. Не уверена, стоит ли говорить тебе обо всем этом. Омер, любимый мой муж, мы с тобой совсем разные люди, по-разному думаем, у нас различные взгляды на мир. Неизвестно, какой случайности мы обязаны тем, что соединили свои жизни. Ты говорил, что любишь меня, и я поверила. Я тоже любила тебя, и как любила! Мои чувства к тебе не изменились и сейчас. Но я так и не смогла ответить себе, почему я люблю тебя. Это заставило меня задуматься, зародило во мне сомнения в том, как сложится наша дальнейшая жизнь. Не скажу, что мне не нравился твой характер, твои поступки, но для меня они всегда оставались непонятными. Да и ты должен согласиться, что не все понимал во мне. Какая же в таком случае сила привязывала нас друг к другу? Что меня удерживало здесь и почему мою душу наполняла радость при виде тебя, если мне с самого начала было ясно, что мы совершенно разные люди. Неужели во всем виновен тот самый дьявол, о котором ты все время твердил? В последние дни я стала его бояться. Раньше я поступала только так, как сама считала правильным. Теперь мною руководит не мой внутренний голос, а какая-то сила, которую я не нахожу ни разумной, ни справедливой. Возможно, это и впрямь дьявол. Такое предположение не на шутку тревожит меня. Я никогда не стану подчиняться чьей бы то ни было власти, кроме собственного разума и воли. Живя с тобой, я увидела, что почему-то мне не удается проявлять свою волю. Мне нетрудно было бы подчиняться тебе, но для этого требовалось, чтобы, по крайней мере, часть твоих поступков я находила хорошими и правильными. Однако беспрерывно совершать то, что претило всему моему существу, я не могла иначе, как в силу какого-то наваждения. Это заставило меня наконец принять решение, которого я долго избегала.

Омер, будь я уверена, что сумею хоть сколько-нибудь повлиять на тебя, я наверняка осталась бы. Не возражай, я не ошибаюсь: ни моя любовь, ни мое влияние ничуть не изменили тебя. Со мной ты бывал самым хорошим, самым милым, самым разумным человеком на свете, но стоило нам расстаться, как ты становился неузнаваем. Ты все время сердился на меня, думая, что я заставляю тебя подчиняться моей воле. Шло время, а жить вместе нам становилось все трудней и трудней. Я садилась рядом с тобой, смотрела тебе в глаза, но убеждалась, что ты равнодушен ко мне. Кто знает, может быть, ты и люди из твоего окружения правы: человек должен стать таким, как вы, чтобы высоко взлететь. Но как я ни старалась, подобное существование было не по мне. Скажу больше: я не видела разницы между этой жизнью и тем бессмысленным существованием, которое вела еще школьницей в доме отца. Ну хорошо, пусть я неумная, плохо разбираюсь в жизни! Но неужели это помешало бы мне увидеть хорошее, здоровое начало в тебе и окружающих тебя людях? Разве я не пыталась понять, не всматривалась, не вникала в суть? Но ничего ценного я не нашла в вас. Вы отличаетесь от обитательниц нашего квартала, от семьи тетушки Эми-не, от людей того круга, где я выросла, единственно тем, что говорите гораздо больше и гораздо непонятнее. Вот сейчас я пытаюсь вспомнить, что узнала за эти три месяца, слушая споры и лекции твоих приятелей, и ничего не приходит на память.

Что же меня привязывало к тебе? Хотя внешне ты был такой же, как и все, внутренне ты мне казался особенным. Я видела, что тебя раздражают приятели, что вся эта сомнительная компания тебе неприятна. Я надеялась, что в один прекрасный день ты порвешь с ними окончательно и станешь другим человеком. В первые дни эта надежда даже окрепла немного, но постепенно я окончательно разуверилась в тебе. Я убедилась, что ты никогда не найдешь в себе решимости порвать с этими людьми и с этой средой. А у меня не хватало сил, чтобы вселить в тебя решимость. Если б я сказал: «Брось их!» – ты спросил бы: «К кому ж я тогда примкну?» Кого могла бы указать тебе бедная Маджиде? Я убеждена: где-то должна быть более разумная, чистая и справедливая жизнь, но где – я не знаю. Вот почему я не могла ничем помочь тебе. Наверное, когда ты привел меня к себе в дом, ты думал, что все пойдет по-иному, ты полагал, что я открою перед тобой новый мир… Увы, я принесла одно лишь разочарование. Мне не дано было стать твоим поводырем. Я сама такой же заблудший путник, как ты. Вот и брели мы, рядом, не ведая цели, сбивая друг друга, становясь друг другу помехой.

Нам надо расстаться. Я уже сказала тебе, будь я уверена, что сумею принести хоть немного пользы, я вытерпела бы все и осталась. Но вижу: единственное твое спасение – в одиночестве. Я убеждена, в конце концов ты найдешь свою дорогу. Но тебе надо быть одному. Чтобы никто не мешал тебе. Если бы судьба свела нас через несколько лет, возможно, наша совместная жизнь сложилась совсем иначе, и я с легким сердцем последовала бы за тобой. Но сейчас, вопреки всей моей любви, я не в состоянии бездумно покориться тому, что противоречит моей совести.

Я все говорю о твоем будущем, Омер, потому что думаю о нем больше, чем о своем. Я не имею представления, что буду делать, вернее, мне остается только одно, но я не хочу этого. Всю свою жизнь я старалась никому не причинять зла, не быть ни к кому несправедливой. Несправедливость по отношению к другим оскорбляла меня так же, как и по отношению ко мне. Мне будет тяжелей вдвойне от сознания, что я не заслужила подобной участи. Но что можно поделать? Пойдя за тобой, я порвала со всеми. Конечно, я принесла в жертву не так уж и много. Когда ты встретил меня у дверей дома тетушки Эмине, меня уже и без того почти ничего не связывало с прежней жизнью. Я покинула дом родственников, не зная, что буду делать дальше. Вернуться в Балыкесир к старшей сестре и ее мужу представлялось мне невозможным. Положение было ужасным. Но в душе жила надежда, которую я таила даже от самой себя. Казалось, я предчувствовала, что ты будешь ждать меня у дверей. Ничего не говоря и не задумываясь о последствиях, я пошла за тобой следом. С радостью и уверенностью я решилась на шаг очень трудный для девушки. И ни о чем не сожалею. Меня никто не принуждал. Я поступила так, как считала верным. Но сейчас… Кто будет ждать меня у дверей? Кто ночью на темных улицах будет говорить о своей любви? Ты сделал самый страшный день в моей жизни самым счастливым… Я шла, не зная куда, рядом с человеком, которого тоже почти не знала, и желания, овладевшие мною в тот час, придавали мне смелости. И вот я опять ухожу… Куда? Я не беру с собой ни чемодана, ни вещей. Туда, куда я собиралась, можно явиться и без смены белья. Но я буду надеяться… до последней минуты. Постараюсь найти в себе силы, уповая на то, что все еще может перемениться, прежде чем совершить эту страшную несправедливость.

Об одном прошу тебя, Омер. Ты видишь, как спокойно и разумно я пишу. Не считай же себя виновным в моей судьбе. Ты виноват не передо мной, а перед самим собой. Постарайся начать новую жизнь… Я уверена, тебе это удастся только в том случае, если ты останешься один. Впрочем, если ты встретишь умного, сильного человека – товарища или любимую, который возьмет тебя за руку и укажет дорогу… Меня же считай жертвой несчастного случая. Пришло бы тебе в голову винить себя, если бы я попала в автомобильную катастрофу, или лодка, в которой я сидела бы, перевернулась, или в дерево, под которым я стояла бы, ударила молния? Я даже считаю немного виноватой себя, так как понимаю: многое ты делал из-за меня. Если бы не я, ты, наверное, не мучился бы так из-за отсутствия денег и, может быть, не обошелся бы так с кассиром. Ты не желал бы других женщин только потому, что связался с одной из них, и (я вовсе не хотела об этом писать, но слова напрашиваются сами собой) не ходил бы с любой уличной…»

Маджиде медленно отложила карандаш и сжала зубы; не в силах больше сдерживаться, она заплакала.

Прошло около получаса. Она плакала тихо, безропотно, как три месяца назад, когда узнала о смерти отца.

Наконец она подняла голову, вытерла ладонью щеки. Потом снова взяла карандаш, зачеркнула последние строчки и продолжала быстрым, неровным почерком:

«Многое еще я могла бы написать тебе… Но какой в этом толк? Если бы мы часами говорили с тобой, и то всего не высказали бы. Однако как мало мы разговаривали с тех пор, как стали жить вместе, как будто стало нечем поделиться друг с другом. Почему мы не рассказывали о своих огорчениях? Может быть, тогда все было бы по-другому… Хватит, Омер! Я не сержусь на тебя, потому что слишком хорошо тебя изучила. И потом, я люблю тебя. Я унесу с собой эту любовь, куда бы ни ушла. Прощай! Целую твои красивые губы. И не сердись на меня. Я не могла иначе поступить. Прощай!..»

Слезы все еще текли по ее щекам. Она сложила исписанные листы бумаги и оглядела комнату, залитую красноватым светом лампы. Маджиде никогда не любила ни этой комнаты, ни обстановки, но сейчас она почувствовала, что все здесь дорого ей, даже старые, захватанные портьеры. Каждая вещь, казалось, пыталась удержать ее здесь. На углу стола стоял стакан с остатками чая. Над ним кружились мухи. Они взлетали, садились и подолгу сосали сахар на дне. Маджиде засмотрелась на них, задумалась. Губы ее шептали все тот же привычный вопрос: «Почему, почему?» В чем она провинилась? За какую свою ошибку приходится теперь расплачиваться? Ей вдруг показалось, что письмо получилось не таким искренним, как хотелось бы… Нет! Она сердилась на Омера. Да и как было не сердиться? Какое он имел право так легкомысленно поступить? Ведь он был старше ее, образованней и больше видел, ибо был мужчиной. Как смел допустить, чтобы из-за его безответственности Маджиде думала о себе, как о ком-то постороннем, и словно защищала его от несправедливости.

Потом ей показалось, что письмо еще в одном месте не совсем искренне… Но она ничего больше не успела подумать, так как в это время на лестнице послышались быстрые шаги. Схватив письмо, она спрятала его под одеяло.

XXVII

Дверь распахнулась, и вошел Бедри. Он был бледен. Маджиде никогда не видела своего бывшего учителя в таком волнении. Бедри внимательно посмотрел ей в лицо и сказал:

– Вы плакали! Значит, вы все уже знаете! Маджиде ничего не понимала. Уж, конечно, Бедри

не собирался сообщить ей, что Омер пошел в кино с другой женщиной.

– Волноваться бесполезно! – продолжал молодой человек, стараясь взять себя в руки. – Надо спокойно поразмыслить и что-нибудь придумать. Я уверен, что Омер непричастен к этой истории. В такие дела он вообще не впутывался. И, конечно, пострадал из-за негодяя Нихада!

Услышав имя Нихада, Маджиде точно очнулась от сна. Предчувствуя что-то ужасное, она приблизилась к Бедри.

– Ничего не понимаю. При чем тут Нихад? Что случилось? Я ничего не знаю!

– Как? Почему же вы плакали? Стало быть, вы еще ничего не слыхали? Ну конечно, от кого… Это случилось всего два часа назад.

Маджиде еще больше встревожилась.

– Ради бога, скорей говорите, что произошло! Случилось что-нибудь с Омером?

– Да. Его арестовали при выходе из конторы.

А также Нихада и многих из его компании. Профессора Хикмета тоже забрали, но этот тип каким-то образом выпутался. Во всяком случае, он уже на свободе. Наверное, вступились влиятельные приятели.

Маджиде схватилась за спинку стула.

– За что его арестовали? По делу кассира?

– Какого кассира? – переспросил Бедри, но тут же вспомнил историю, рассказанную когда-то Омером.

– Откуда вы узнали об этом? – настаивала Маджиде. – Вы не выяснили, за что он арестован? Где он? Можно ли его видеть сейчас?

Бедри придвинул ей стул.

– Садитесь. Не волнуйтесь. Они в полиции. Наверное, там их продержат до утра. Свидания, очевидно, пока не разрешат. Да и не нужно сейчас это… Сначала необходимо узнать, в чем дело. Я займусь этим. Как только я узнал, что он арестован, я сразу же прибежал сюда. Мне рассказал об этом один из приятелей Нихада. От него же я узнал, что профессора Хикмета отпустили. – Он помолчал, глядя ей в глаза, и продолжал: – Ужасно все это получилось. И совершенно неожиданно. А где вы были вчера ночью? Нихад был с вами? Ну, конечно, нет, ведь они незаметно отстали от всех у Беяз.ида… С ним было еще несколько юнцов. Я уверен, дело кассира не имеет к этому никакого отношения. Парень, который мне рассказал обо всем, намекал на какие-то загадочные обстоятельства. Но что они могли натворить? Вы уверены, что Омер больше ни в чем не замешан?

– Нихад со своими парнями часто приходил сюда, – ответила Маджиде. – Но, кроме бесконечных споров, они ничем не занимались.

– Ладно, это я выясню… Будь я уверен, что вы сохраните спокойствие, я немедленно отправился бы на разведку. Но боюсь оставить вас одну.

Маджиде с горькой усмешкой покачала головой.

– Хорошо, – сказал Бедри. – В таком случае я ухожу. Ждите меня. Если я задержусь, то буду здесь завтра утром. Я пойду в старый город. Постараюсь разыскать приятелей Нихада, если их еще не всех посадили, и что-нибудь выведать. До свидания!

Бедри протянул ей руку. Они посмотрели друг другу в глаза. «Я вам полностью доверяю!» – хотела сказать Маджиде, но почувствовала, что Бедри спрашивает ее взглядом о чем-то гораздо более важном, и промолчала.

Бедри бегом спустился по лестнице и выскочил на улицу.

Маджиде, словно оцепенев, сидела, ни о чем не думая. Только сейчас она почувствовала, какой чудовищной тяжестью навалились на нее события истекших суток. Комната, которая только что, казалось, удерживала ее, теперь стала тесной; Маджиде задыхалась в ней, точно за окном было не широкое, бескрайнее небо, а темный, глухой колодец. Одуревшие мухи, насосавшись сахара, облепили скатерть. Только что, глядя на них, Маджиде думала: «Даже эти насекомые имеют право на жизнь! Почему же нет его у меня?» Ей захотелось вырваться из этой тесной, грязной комнаты куда-нибудь, где можно было бы вздохнуть всей грудью.

Маджиде погасила свет и вышла на улицу. Ей никого не хотелось видеть, но ярко освещенные проспекты были полны народа. Она быстро зашагала по направлению к Шишли, точно спешила к определенной цели. Увидев, что женщина одна идет по улице в столь поздний час, какие-то завитые бездельники в белых брюках попробовали было увязаться за нею. Но Маджиде прибавила шаг, и они отстали. Маджиде вышла на шоссе, ведущее к памятнику Свободы. Быстрая ходьба и прохладный воздух освежили ее. Дома остались позади, вдали засверкали огни загородных ресторанов. Маджиде опустилась прямо на траву у обочины.

Мысли сразу нахлынули потоком, и первая же встревожила ее: «Я чуть было не совершила ужасную глупость! Слава богу, письмо еще у меня! Надо разорвать его, как только вернусь. Как могла я принять кого-то чужого за Омера? Правда, костюм, шляпа, походка, манера держать голову немного набок, – все это было точь-в-точь как у него. Но неужели интуиция не подсказала мне, что это не мой муж?! Ведь я этого субъекта даже не разглядела как следует! Значит, я считала само собой разумеющимся, что мой муж может гулять с подобной женщиной? Почему? Неужели я о нем такого плохого мнения? Очевидно, да. Надо немедленно разорвать письмо. Какой позор, если оно попадет к нему! Позор? Но почему? В письме нет об этом ни слова: я намекнула в одном месте, но потом зачеркнула. Да если бы и не зачеркнула, он все равно ничего не понял бы. Чего же мне тогда стыдиться? Надо немедленно уничтожить письмо. Непременно. Но разве написанное мною – ложь? Я ведь говорю там не о сегодняшнем случае, а обо всей нашей жизни. Разве я не могла бы оставить такое же письмо, если бы не обозналась на улице? Я подвела итог трем месяцам нашей совместной жизни. Да. И ничего не исказила. Ни моя сегодняшняя ошибка, ни арест Омера не в состоянии ничего изменить. Разве его арест не подтверждает правоту моих рассуждений, не свидетельствует о том, что он опускается все ниже, послушный чужим влияниям? Его арест потряс меня. Жаль Омера, но вряд ли жалость поможет сближению. Верю ли я в то, что смогу по-прежнему быть его женой? Только откровенно! Все зависит от этого. Нет, не верю. Значит, действительно все кончено».

Маджиде прерывисто вздыхала, как отчаявшееся дитя. Мысли распутывались, как клубок: «Перед тем, как пришел Бедри, мне показалось, что в одном месте письмо было не совсем искренним. Какое это место? Ах, да. Я написала, что у меня нет никакой надежды и ничто не придает мне храбрости, как в ту ночь, когда я покидала дом тетушки Эмине. Так ли это? Что же я имела в виду, когда писала, что буду надеяться до последней минуты? Надеяться, что вдруг все ни с того ни с сего изменится? Да нет! Надо быть искренней. И в первую очередь перед самой собой. Неужели, когда я писала эти строки, я совсем не думала о Бедри, не имела его в виду? Или же вспомнила о нем, только когда он пришел? Может быть. По-моему, я не думала о нем, когда писала письмо. Допустим. Но почему сейчас я об этом так много думаю?! Вчера вечером, расставаясь со мною, Бедри сказал, что всегда готов прийти на помощь. Как он догадался, что я скоро буду нуждаться в ней? Какой он чуткий! Он огорчен постигшим меня несчастьем не меньше меня самой, а может, и больше. Другой бы на его месте радовался. Неужели он ни капельки не доволен? По крайней мере не видно. А свои чувства он не умеет скрывать. Но как хорошо он говорит! На том вечере в благотворительном обществе, например… На каком вечере? Разве это было не вчера? Как раз в это время… А мне кажется, что прошли месяцы… Всем этим знаменитостям не удалось сбить с толку Бедри. Значит, не все такие, как они, и не всем они нравятся. Как хорошо, как верно говорил вчера Бедри! Может быть, ему ведомо то, что сокрыто от нас. Жизнь должна быть иной, не пустой и бессмысленной, и Бедри знает, какой она должна быть. Если он знает, что не обязательно жить так, как живут в доме тетушки Эмине или в Балыкесире, и при этом не уподобляясь Исмету Шерифу и профессору Хикмету, значит, он разобрался в том, как достичь разумной, истинно человеческой жизни. Какой он замечательный человек!

У него столько забот, а он всегда остается самим собой, спокойно переносит самые несуразные выходки такого ненадежного друга, как Омер, с бескорыстным участием относится ко мне. Все это и еще многое другое говорит о том, что Бедри умеет думать и чувствовать и, взвесив свои чувства, поступать так, как решил. Он ни разу не сказал про Омера ни одного плохого слова, всегда держался со мной, как настоящий его друг. Но есть в нем еще одна ценная черта, которая чем больше я думаю, тем больше мне нравится: он никогда не рисуется и, пытаясь скрыть свои чувства, не унижает себя. Он не старается избегать разговоров о прошлом, не делает вид, что забыл о нем, но в то же время не пытается использовать дружбу и доверие в своих интересах».

Маджиде поднялась с земли и быстро зашагала к дому. Бедри мог уже вернуться и не застать ее. Но что заставляло ее спешить домой – новости, которые должен был принести Бедри, или он сам? Бедри пришел лишь на следующий день около полудня. Маджиде не спала почти всю ночь. За все время ее жизни с Омером она впервые лежала в постели одна. Маджиде не решилась залезть под одеяло и легла, не раздеваясь. Время от времени она забывалась. Но от малейшего шороха или шума на улице просыпалась и тревожно вслушивалась. Под утро она наконец заснула и проспала около часа.

Проснулась Маджиде от громкого крика: женщина в окне напротив звала зеленщика. С этого момента ожидание превратилось в пытку. Для того чтобы убить время, она устроила генеральную уборку. Перетряхнула скатерти, перемыла всю посуду на кухне, переложила белье на полках в зеркальном шкафу. Долго думала о чем-то, держа в руках рубашки и носки Омера. Расхаживала по комнате – от окна к двери и обратно. Потом забралась на стол и тряпкой стряхнула пыль с абажура. Снова подошла к окну и, высунувшись до пояса, оглядела улицу.

Ожидание и тревога теснили ей грудь. Она не могла читать, не могла есть; заглянула в ноты, но ничего не поняла. Наконец, не выдержав, выбежала на улицу. Она быстро шла по тротуару, ожидая, что вот-вот из-за угла покажется Бедри. И у каждого поворота сердце ее начинало сильно колотиться. Но его не было, и у Маджиде понуро опускались плечи. Однако по мере того как она приближалась к следующему углу, в ней снова начинала зарождаться надежда. Вдруг Маджиде почувствовала, что дальше идти невозможно. Ей показалось, что Бедри пришел другой дорогой и уже ждет ее. Она повернула назад и побежала домой. Бедри все еще не было. Она села за стол, закрыла лицо руками и не услышала, как молодой человек вошел в комнату.

– Как вы себя чувствуете? – тихо и ласково спросил он, словно испытывая неловкость от того, что побеспокоил ее. – Вы меня очень ждали?

Она быстро отняла руки от лица и, не вставая с места, кивнула головой. Бедри ожидал увидеть ее заплаканной, но лицо Маджиде было спокойно и лишь казалось немного постаревшим. Неужели эта много пережившая женщина с усталым лицом, которая сидит сейчас перед ним на скрипучем стуле с порванной обивкой и пытается выдавить из себя улыбку, и есть та самая школьница, которую два года назад он знал серьезной и милой, молчаливой, но пылкой. Ее кудрявая голова, которую раньше она так гордо несла на стройной белой шее, теперь клонилась то к одному, то к другому плечу. Глаза, смотревшие на людей открытым и смелым взглядом, теперь вяло скользили с одного предмета на другой, ни на чем не останавливаясь.

Бедри забыл, для чего он пришел.

– Ну к чему ты себя так мучаешь, милая! – ласково сказал он.

Маджиде указала на стул.

– Садитесь! Что случилось? Где он? Рассказывайте !

Бедри опомнился, сел.

– Все так, как я и предполагал. Это дело Нихада. Я побывал в полиции и, поговорив с товарищами Нихада и с Омером, пришел к определенному выводу.

– Вы видели Омера?

– Да. Только что. Он переведен в тюрьму.

– Как?

– Не волнуйтесь. Он говорит, что это наверняка ошибка и, когда все выяснится, его выпустят. Судя по тому, что никому не разрешают свидания, а Омеру разрешили, все обстоит не так уж страшно.

– Что он говорил? Обо мне спрашивал?

Бедри заволновался, словно ждал этого вопроса и боялся его.

– Да, все обстоит так, как я предполагал. Маджиде оборвала его:

– Почему вы не отвечаете? Он что-нибудь сказал обо мне?

Немного подумав, Бедри проговорил:

– Разрешите, я сначала расскажу самое главное, а потом дойдем и до этого.