Текст книги "Дьявол внутри нас"

Автор книги: Сабахаттин Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Молчание это, наверное, продолжалось бы долго, если бы в дверь не постучали. Никто из них не сказал: войдите. Однако дверь распахнулась, и на пороге возник Нихад.

– В чем дело? – выкрикнул Омер.

Нихад, не рассчитывавший на такой прием, на мгновенье остолбенел.

– Так-то вы встречаете гостей, – наконец проговорил он и улыбнулся.

– Да нет, мой милый, – -извиняющимся тоном проговорил Омер. – Ведь уже полночь, я думал, что-нибудь случилось.

– Какая полночь! Еще только девятый час. Я хотел поговорить с тобой и даже пройтись, конечно, с позволения твоей супруги, – сказал он, обернувшись к •Маджиде.

Та пожала плечами и отвернулась.

– Хорошо, пойдем, – проговорил Омер, не глядя на жену. Потом спросил ее: – Ты не возражаешь?

Маджиде кивнула головой.

Молодые люди ушли.

Еще на лестнице Нихад взял Омера под руку.

– Нам нужны деньги, дружище!

– Мне тоже!

– Тебе – для собственного удовольствия, а нам – для дела!

Они вышли на улицу. Омер был рассеян больше обычного.

– Куда мы идем? – спросил он наконец. – Добывать деньги? Будем грабить или воровать? – И, криво усмехнувшись, пробормотал себе под нос: – Вот и до этого докатился, поздравляю…

Нихад с жалостью посмотрел на него.

– Ты неплохой парень. Тебя можно бы использовать в нашем деле, если бы ты оставил свой никчемный образ жизни и посвятил себя какой-нибудь серьезной, большой цели. Но ты не хочешь. Мне жаль тебя. Неужели ты думаешь, что сумеешь прокормить семью, получая грошовое жалованье на почте или в любой другой конторе? – Нихад провел рукой по волосам .Омера. – А ведь эта голова способна рождать великие идеи! Глупо зарывать талант в землю! Ты ведь совсем не такой, как вся эта шушера, ты – личность! Повелевать – твое право, скажу больше, – твой долг. Стоит тебе только захотеть, да так сильно, чтобы пожертвовать всем ради одной этой цели: повелевать людьми, встать над ними. Но твои причуды, детские или, вернее, бабские фантазии губят в тебе настоящего мужчину. Я только диву даюсь, как ты вообще мог связать свою жизнь с женщиной! Что такое женщина? Игрушка. Кукла. Так будь же мужчиной в полном смысле этого слова! Будь грубым, жестоким, чуждым всяческих сантиментов, полагайся лишь на силу. Всё и вся должно подчиниться нам! Народ – это стадо баранов, не более! Пусть же эта мысль отныне станет твоей идеей фикс, и успех тебе обеспечен, при условии, конечно, что ты употребишь для ее осуществления все свои духовные и физические силы. Поражение абсолютно исключено!

Омер искоса глянул на приятеля. Впервые он видел его до такой степени увлеченным излагаемыми мыслями.

– А не болен ли ты, братец?

Нихад в приливе мгновенной ярости замахнулся обеими руками на Омера и прорычал:

– Дурак! Я говорил с тобой, как с человеком, а ты… Нет, ты никогда не пойдешь с нами.

Нескрываемое презрение, прозвучавшее в его словах, задело Омера.

– А ты почем знаешь? – спросил он. – Я просто удивился. Ты – обычно спокойный, уравновешенный, и вдруг разбушевался. Вот ты на меня набрасываешься, а того не знаешь, что меня самого точь-в-точь такие же мысли временами одолевают.

– Ты серьезно?

– Повелевать народом, наверное, неплохо, но именно об этом я меньше всего думал. По мне, так стремление к власти вообще бессмысленно. Я о другом: есть только один способ остаться чистым – замкнуться в себе и прекратить всякое общение с окружающими, по крайней мере духовное.

– Замолчи! Что ты несешь? Как это – прекратить общение?! Чушь! Не забывай, что ты живешь в реальном мире, и будь любезен, когда разговариваешь со мной, оставь свои бредни при себе!

Омер долго не отвечал. Нихад полагал, что его слова произвели на приятеля сильное впечатление, но тот задумался совсем о другом: «Действительно, люди – грязные животные. А чем я лучше? И еще смею рассуждать о чистоте, об уходе в себя! Я об этом и заикаться права не имею. Что там наболтал Нихад? Я всегда догадывался, что он немного с приветом, но не предполагал, что у бедняги настоящая мания величия. Стремится повелевать миром! А что такое мир? Разве есть какой-нибудь другой мир, кроме духовного? И при этом у каждого – свой мир, отличный от других миров. Над прочим и голову ломать не стоит. К чему образование, ум, опыт, если все равно они не приносят желанного счастья? Уж лучше бы ни у кого из нас вовсе не было разума. Существование трав, животных, облаков, скал представляется мне куда более радостным и неутомительным. Толковать об этом с Нихадом бесполезно. Узнаю, что ему от меня надо, и вернусь домой. Маджиде волнуется, наверное».

При воспоминании о жене сердце Омера учащенно забилось.

«Что я наделал! Какой же я бессовестный, какой болван! Сначала напугал ее, потом, не успокоив, не ободрив, удрал из дому с приятелем. Маджиде ждала меня к ужину. Сидели бы мы сейчас под красным абажуром, друг против друга, и пили чай. Поговорили бы о том, что нет денег, погрустили, немного и, чтобы не огорчать друг друга, пошутили и, наконец, обнявшись, полуголодные, легли бы спать. Разве это не лучше, чем шляться по улицам с Нихадом, терпеть его словоблудие и, как волк на ягнят, коситься на продукты в витринах? Что меня держит здесь?»

Он обернулся к Нихаду.

– Как хочешь, а я иду домой. Маджиде ждет меня к ужину.

– Омер, ты мой лучший друг! Можешь разделять или не разделять мои убеждения, но ты должен мне помочь. Нам нужны деньги!

– Ты с ума сошел! Не по адресу обращаешься, мне самому нужны. И потом, на что вам деньги?

– Об этом не спрашивай… Сам знаешь, мы издаем журналы, и пусть маленькие, но все-таки книжки. Молодежь с нами, но она бедна. Мы часто вынуждены раздавать книги бесплатно. Журналы тоже обходятся ежемесячно в несколько сот лир… Но молчать мы не будем. Нельзя оставлять без ответа происки наших врагов. Мы обязаны бороться с теми, кто пытается отравить сознание молодежи болтовней о гуманности, справедливости и каких-то там правах. Борьба стоит денег… И ты единственный можешь достать их для нас…

Омер прервал его:

– Знаю, что вы издаете журналы, но, слава богу, давно уже отошел от вас… Все эти сопляки, которых ты собираешь вокруг себя, с удовольствием отдадут тебе несколько курушей, которые они ежемесячно получают от своих папочек, лишь бы увидеть свое имя в печати.

– Брось болтать. На деньги, сэкономленные на харчах, дела не сделаешь. – Он остановился, обнял Омера за плечи. – Этот твой кассир может нам достать деньги?

– Ты спятил!

– Он может достать деньги… И столько, сколько нам надо. Пятьсот, тысячу лир…

– Я завтра передам ему вашу просьбу, то есть требование. Он получит деньги в банке и оставит там, где вы укажете… Только напишите письмо, чтоб у меня было, чем припугнуть его.

– А что ты думал? Конечно, тебе придется пригрозить ему… Для него это не такая уж большая жертва. Двести лир или две тысячи – все равно растрата… И наказание одинаковое… Зато он останется на работе. Это для него выгоднее. Такие дела иногда по нескольку лет, а то и вовсе не выплывают наружу. Но если мы донесем на него, все станет известно немедленно. Усек? У нас есть на это полное право, ведь мы преследуем не свои корыстные интересы. Я полагаю, ты не настолько глуп, чтобы смешивать это с обычным вымогательством… Не забывай: это лишь средство для достижения высшей цели, а не воровство каких-нибудь носовых платков или чулок для собственного удовольствия.

Омер помертвел, схватил приятеля за плечи и заглянул ему в глаза:

– Откуда ты знаешь? Подлец! Следишь за мной? Понятно… Собираешься шантажировать не кассира, а меня! Ну, нет, дудки!

Нихад оторопело уставился на побледневшее, мгновенно покрывшееся испариной лицо Омера.

– Что-то я тебя не понимаю. Теперь мой черед спрашивать: ты случайно не болен?

Омер опустил глаза.

– Оставь меня. Я действительно болен. Мне пора домой.

Нихад не настаивал – неожиданная вспышка Омера испугала его.

– Не забывай только о том, что я тебе сказал. Подумай над этим! Для того, чтобы занять достойное место в жизни, все средства хороши и законны. Забудь об устаревших правилах морали!

Он повернулся и, не прощаясь, ушел.

Омер некоторое время смотрел ему вслед. Он увидел, как Нихад завернул к одной из ближайших кофеен. Сидевший у окна человек, седой, с узким разрезом глаз, широкоскулый, встал ему навстречу и пригласил за свой столик. Омер узнал в нем того самого субъекта, с которым Нихад подружился в последнее время. Омер недавно слышал его фамилию, но сейчас никак не мог ее припомнить. Один из приближенных сего «деятеля» рассказывал, что он занимал пост министра или даже президента в одном из карликовых марионеточных государств, которые повсеместно возникали после первой мировой войны. Правительство этого «деятеля» просуществовало не то несколько месяцев, не то два-три года. Потерпев политический крах, он стал кочевать из страны в страну, организовывая одну авантюру за другой.

«Что общего у Нихада с этим субчиком?» – подумал Омер и поспешил к дому.

XVII

Следующие несколько дней пролетели незаметно. Омер был молчалив и задумчив; от пережитого потрясения он оправлялся с трудом. Маджиде прощала мужу его странности, необъяснимые приступы гнева и грусти, так как не сомневалась, что, по существу, он очень хороший, добрый человек. Она тратила все силы ума и души на то, чтобы отвлечь его от печальных мыслей, вселить в него надежду на лучшее.

Но один случай на некоторое время отвлек все ее чувства от Омера.

Однажды Омер вернулся домой рано. Он буквально лучился радостью.

– Сегодня мы не будем ужинать дома! – объявил он. – Пойдем веселиться, слушать музыку. Нас пригласили товарищи!

Маджиде, решившая почему-то, что он сообщит ей о какой-то действительно большой радости, испытала легкое разочарование.

– А я уж было подумала, ты и в самом деле пришел с доброй вестью!

Омера уязвила реплика жены, но он тут же признал ее правоту и примиряюще улыбнулся:

– Что же могло произойти? Ты, наверное, решила, что меня назначили директором?

– Нет… А кто там еще будет?

– Народу будет много. Меня пригласил профессор Хикмет, помнишь, он приходил к нам. «Сегодня вечером мы пойдем веселиться, сказал он, приходи!» Я намекнул, что у меня нет денег. Он даже обиделся. «Ну, как тебе не стыдно, говорит, ты и твоя жена – мои гости!» Правда, он мне почему-то не очень нравится, но человек он добрый, – это знают все. Собирайся, пойдем!

Три платья, которые Маджиде принесла с собой в чемодане, теперь висели в шкафу с зеркальной дверцей. Она решила надеть шерстяное вишневое с бархатной оторочкой по воротнику. Правда, странно было щеголять в шерстяном платье среди лета, но когда она уезжала из Балыкесира, начиналась зима; ей сшили только зимние платья, попросить же денег на летнюю одежду она так и не успела.

Вздохнув, молодая женщина надела вишневое платье и села на стул. Положив ногу на ногу, тщательно заштопала чулки, и, натянув их на ступню, чуть подоткнула носок, чтобы штопка не вылезала из туфель.

Потом причесалась, не смачивая волос, взяла в руки свою единственную шляпу, долго ее разглядывала и в конце концов решила пойти без нее.

Омер и Маджиде вышли на улицу. Было еще слишком рано, и они решили немного прогуляться. Свернув с людного проспекта, они очутились на широком бульваре, тенистом и почти безлюдном. И оба подумали об одном и том же: что даже в прогулках по раскаленному летним зноем городу есть своя прелесть.

– Почему мы так редко ходим гулять? – пробормотал Омер. – Я день-деньской торчу на почте, ты – в пансионе. Так и зачахнуть недолго. Давай хоть немного гулять каждый вечер.

Маджиде не отвечала. Ею неожиданно овладели воспоминания о событиях последних двух месяцев, начиная с первой встречи с Омером и кончая нынешним вечером. Она молча смотрела на его профиль, радуясь тому, что они вместе, что ближе друг друга для них никого нет на свете.

Волосы свешивались ему на лоб, очки запотели, а губы, как всегда во время речи, красиво округлялись. Для Маджиде он был самым красивым, самым привлекательным мужчиной из всех, кого она видела. Пусть она изведала горькую нужду за время их совместной жизни, пусть лишилась своих девичьих иллюзий, но она любит Омера и не допускает мысли о разлуке. «Я знаю все его недостатки и заранее прощаю их ему», – подумала Маджиде. Омер тоже притих, погруженный в свои мысли. Она сжала его руку, их взгляды встретились. Губы Маджиде слегка подрагивали от волнения. Омер ничего не замечал.

– Ну, пойдем, – сказал он. – Мы можем опоздать.

Они вошли в один из садиков, расположенных между площадью Таксим и кварталом Харбие, и довольно долго шли по усыпанной песком дорожке, пока не услышали приглушенные звуки музыки и высокий женский голос. Перед небольшой сценой стояли крытые белыми скатертями круглые металлические столики. Издали эта картина напоминала лужайку, поросшую ромашками. Почти все столы были заняты. Толстые дамочки не первой молодости с любопытством глазели по сторонам, придерживая свои широкополые шляпы затянутыми в белые перчатки руками. Рядом с ними чинно сидели их доченьки, тринадцати-четырнадцатилетние скромницы, однако вполне искушенные в искусстве кокетничанья. Мальчишки были еще моложе, им было скучно, они капризничали и приставали к матерям и старшим сестрам. Отцы семейств вообще не слушали музыку – то ли им было некогда, то ли они не считали это обязательным. Они поминутно подзывали официантов, кого-то высматривали за соседними столиками, указывали друг другу или женам на кого-то пальцами и в полный голос переговаривались. Утомившись от разглядывания публики, они принимались за просмотр счетов и с сомнением спрашивали: «Послушайте, сколько порций сыра мы заказывали?» Не дожавшись ответа, снова углублялись в подсчеты или подзывали официанта.

Холостяцкие компании выглядели совсем иначе. Немного выпив, каждый заводил свою песенку, мало заботясь о том, слушает ли его собеседник. О чем только не шла речь в мужских компаниях! О романе с певичкой, о привязанности к друзьям, о ненависти к какому-то проходимцу. Вечер только начинался, и никто еще не заснул, сидя за столом, или, осовело уставившись на собеседников, не покачивался мерно из стороны в сторону.

Лишь несколько пожилых людей, сидевших подле самой сцены, с наслаждением внимали музыкантам. Эти изысканно одетые мужчины, с тщательно зализанными седыми волосами, сидели, преисполненные собственного достоинства, изредка пригубляя рюмки с водкой. Слушая музыку, они закатывали глаза, удовлетворенно причмокивали и после каждого номера подолгу хлопали сухими старческими ладошками.

Маджиде и Омер оглядывались по сторонам, разыскивая профессора Хикмета, но не видели ни его самого, ни других знакомых. Они сделали еще несколько шагов. Официанты предлагали им занять свободные места. Чувство неловкости у Омера и Маджиде усиливалось.

– Наверное, они еще не пришли, – наконец сказал Омер.

– А ты уверен, что они должны быть именно в этом ресторане?

– Во всяком случае, я так понял.

В это время за одним из столов у самого оркестра кто-то помахал им рукой.

– А вот и они! – обрадовался Омер. – Видишь, Эмин Кямиль делает нам знаки. Пошли!

Когда супруги приблизились к длинному столу, составленному из четырех-пяти столиков, все засуетились, по очереди представились Маджиде и, потеснившись, велели официанту принести еще два прибора. Омер был приятно удивлен оказанным ему приемом и смотрел на всех благодарными глазами. Все здесь были ему знакомы. Не знал он лишь того, что сидел рядом с профессором Хикметом, – крупного, толстощекого мужчину в темно-синем костюме с брильянтовой булавкой в галстуке. Время от времени он поглаживал себя по лысой голове с таким неподражаемым величием, а слова бросал столь размеренно повелительным тоном, что сразу становилось ясно: это птица высокого полета.

– Кто этот господин? – обратился Омер к сидевшему по правую руку от него публицисту Исмету Шерифу.

– Разве ты не знаком с ним? Это журналист Хюсейн-бей, – ответил тот и отвернулся.

Исмет Шериф был чем-то явно раздосадован и, не глядя на окружающих, одну за другой опустошал рюмки.

Омер не мог припомнить журналиста по имени Хюсейн и спросил сидевшего рядом с Маджиде профессора Хикмета:

– Кто это, профессор?

Тот тихо проговорил, чтобы не слышал его важный сосед:

– Нас только что познакомили.

И потом громко стал объяснять, кто такой Хюсейн-бей. Омер вспомнил, что не раз встречал эту подпись в газетах под серьезными статьями по вопросам литературы и эстетики. Но своей известностью, вернее влиянием, Хюсейн-бей был обязан не столько журналистике, сколько тому высокому положению, которое занимал в обществе. В каждом его движении, в каждом замечании сквозила самоуверенность и непринужденность сановника. Каждую свою реплику он завершал обаятельной улыбкой, обезоруживавшей собеседника, а все возражения отвергал молчанием, даже не вникая в суть.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, кто в этой компании хозяин. Хюсейн-бей отдавал резкие приказания официантам, небрежным кивком отвечал на поклоны скрипача и певицы, сидевших впереди оркестра, и то и дело потчевал окружающих:

– Что же вы сидите, дорогие мои? Пейте, закусывайте !

Компания разбилась на группки. В каждой шептались о чем-то своем, над чем-то хихикали, из-за чего-то пререкались. Профессор Хикмет занимал светской беседой Маджиде. Он засыпал ее вопросами: «Где вы учились, милочка? Чем занимается ваш отец?»

От нечего делать Омер снова обратился к Исмету Шерифу:

– Кто пригласил всех?

– Хюсейн-бей собрал сегодня литераторов, – со скучающим видом ответил Исмет Шериф. – Недавно вышел сборник его статей, опубликованных в газетах и журналах в течение последних двух лет. Он хочет, чтобы пресса откликнулась похвальными рецензиями. Это его страстишка. Он получает сотни лир, но не тратит деньги, как все нормальные люди, а употребляет их для завоевания литературной славы.

Маджиде кратко и вежливо отвечала на расспросы профессора, а сама тем временем оглядывала посетителей, наблюдала за оркестром. На сцене в два ряда сидели музыканты. Размалеванные певицы услаждали слух публики надрывным пением. Все ждали появления местной знаменитости – королевы песен Лейлы. Это ее имя сверкало на электрической рекламе у входа в сад. Концертная программа интересовала самих исполнителей еще меньше, чем слушателей. Певицы пересмеивались, скрипач, водя смычком по струнам, приветствовал кого-то из зрителей, цитрист перебирал мелочь в жилетном кармане.

Наконец оркестр умолк. Певицы спустились по деревянной лесенке, волоча за собой шлейфы своих красных, зеленых, канареечных платьев, и скрылись в буфете. Музыканты, сложив инструменты в футляры и чехлы, тоже удалились на перерыв. Маджиде, равнодушно наблюдавшая за ними, вдруг побледнела и, не удержавшись, схватила Омера за руку. От неожиданности он вздрогнул.

– Что случилось? Что с тобой? Ты замерзла?

– Наверное, – проговорила Маджиде, пытаясь овладеть собой. – Стало немного сыро. Мы еще долго здесь пробудем?

– Хочется послушать Лейлу! Только боюсь, тебе будет скучно, – сказал он, гладя ее руки. – Ты, наверное, не любишь народную музыку. Но она поет очень красивые песни. В них есть своя прелесть!

– Нет… Нет… – пробормотала Маджиде, неотрывно следя за кем-то глазами. – Народные песни мне очень нравятся.

На опустевшей сцене остался только высокий худой музыкант в черном костюме. Так как он сидел за роялем, позади всех, спиной к публике, его никто не замечал. Собрав ноты, он тоже спустился вниз и направился к столу, за которым сидели журналисты.

Омер, отпустив руки жены, закричал:

– Бедри, Бедри! Сюда!

Молодой человек в черном костюме посмотрел в их сторону и остановился. Маджиде не сводила с него расширенных глаз. Сердце ее колотилось, в висках гудело. Она крепко схватила Омера за руку. Но потом тряхнула головой и удивленно подумала: «Что это со мной, право? Что это я разволновалась? Чего мне бояться? Разве у меня есть, что скрывать от Омера? Нет! Разве произошло что-нибудь такое, от чего при встрече с Бедри пришлось бы краснеть? Нет! В таком случае нечего волноваться!»

Бедри, высокий, немного похудевший, но, как и прежде, с мягкой улыбкой на круглом лице, чуть смущенный, приближался к ним, на ходу пожимая руки журналистам. Он с жаром потряс Омеру руку.

– Вы здесь? – изумленно воскликнул он, подавая руку Маджиде.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Да!

– Ты знаком с моей женой? – удивился Омер. – Откуда? По консерватории? Разве ты тоже ходишь туда?

– Нет, – спокойно ответил Бедри. – Не по консерватории. Она была моей ученицей в Балыкесире… Вот такая маленькая! – И он показал рукой на метр от пола.

и – Положим, не такая, – возразила Маджиде с легкой улыбкой. – Мне было уже шестнадцать. С тех пор не прошло и двух лет.

Омер потянул Бедри за полу пиджака.

– Садись! Как твои дела? Как мама? Как здоровье сестры?

– Все так же.

Поколебавшись немного, Бедри спросил, искоса глядя на Маджиде:

– Вы давно поженились? Омер задумался.

– Кажется, около двух месяцев… Не так ли, Маджиде?

Молодая женщина заметила, что Бедри слегка помрачнел и на его улыбающемся лице появилось печальное выражение. Она испытала глубокую жалость и в то же время обостренный интерес к этому молодому человеку, о котором давно не вспоминала, и с некоторым удивлением отметила про себя, что вовсе не забыла его. Отделавшись от расспросов Омера, Бедри обернулся к Маджиде.

– Я недавно заезжал в Балыкесир… Побродил^ по школе, заглянул в зал, где мы занимались музыкой, и вспомнил вас… Странная история: пока работаешь в школе, чего бы, кажется, не отдал, чтобы не заниматься этим делом, но стоит бросить преподавание – и воспоминания об учениках не дают покоя. Представьте, я так расчувствовался, что едва не прослезился. Ну, как?.. Вы играете на рояле?

– Да, немного. Я занимаюсь в консерватории. Значит, вы уже не учительствуете?

Бедри рассказал, что не мог уехать из Стамбула из-за болезни сестры. Теперь он зарабатывает на жизнь частными уроками, к сожалению, весьма немногочисленными, а по вечерам играет на рояле здесь, в саду.

– У меня нет времени для настоящей работы, ведь то, что делаю я здесь, это самоубийство для истинного музыканта.

Исмет Шериф моментально вышел из состояния задумчивости и вмешался в разговор. Молчание в подобных случаях казалось ему равносильным признанию в собственной некомпетентности.

– Неужели вы тоже противник традиционной восточной музыки? Неужели и вам кажется достойной почитания лишь классическая музыка? То бишь наша национальная классика, которую каждый турок, можно сказать, с молоком матери впитал. Но согласитесь,^как бы ни был гениален музыкант, если он всей душой не постиг форм народной музыки, не сумеет создать настоящее национальное и так называемое современное произведение. В каждой своей статье я…

Бедри не выдержал и с вежливой улыбкой перебил:

– Великий маэстро! У вас, очевидно, слабая память! Совсем недавно мы беседовали на эту тему, и именно я высказал эту мысль. Меня нет нужды убеждать. Я признаю различные музыкальные жанры, равно как и в других видах искусства, если только в них заключается что-то самобытное, полезное, способное задеть за живое. Искусство всегда было средством самовыражения – это истина прописная. В каждую эпоху люди совершенно по-разному представляли себе окружающий мир и, естественно, по-разному отражали его в искусстве. Если какая-то историческая эпоха миновала, то ее искусством мы можем только восхищаться, но пытаться возродить его – нелепо. Даже примитивная музыка африканских племен заслуживает уважения, поскольку в настоящее время находится в процессе развития. Что же касается музыки, которую принято именовать традиционно восточной, то она уже достигла совершенства. И отрицать ее значение для развития всей нашей турецкой культуры было бы варварством. Отвращение же у меня вызывает не традиционная музыка вообще, а только то, что здесь исполняют. Это не турецкая, не европейская и вообще не музыка! Я против того, чтобы отдавать предпочтение только трурецкой или только европейской музыке. И в той, и в другой есть нечто положительное и отрицательное. Поначалу следует отделить зерна от плевел. За последние тридцать – сорок лет в нашей стране не было написано ни одной приличной музыкальной фразы. А то, что вы здесь слушаете с таким восторгом, – это, на мой взгляд, проявление пошлости, бездарности и творческого бессилия!

– Как! – возмутился Исмет Шериф, словно поймал собеседника на месте преступления. – Вам не нравятся даже песни, которые поет Лейла?

– Не нравятся. Песни сами по себе замечательные, но в исполнении балаганной певички они теряют все очарование, присущее безыскусным народным творениям. А слушателям нравится в этих песнях то, что осталось в них подлинного, невзирая на пошлость исполнения. Скажу вам еще одну вещь: эти мелодии – еще не законченные произведения искусства. Настоящий художник обращался бы с ними, как с первоначальным материалом. Они нуждаются в развитии, обработке, переложении на современные инструменты. Не век же исполнять их на двух струнах!

Музыканты снова заняли свои места. Оживление среди публики говорило о том, что ожидается выход королевы песен. Бедри вскочил.

– Поговорим в другой раз. – И, уже направляясь к сцене, обратился к Маджиде – Простите, меня задели за больное место. Всего хорошего!

– Заходи к нам, – пригласил Омер, задерживая его руку. – Мы все в том же пансионе.

– Хорошо, хорошо, неприменно зайду, – пообещал Бедри и взбежал на сцену.

Вскоре показалась и сама королева песен Лейла. Высокая, в длинном розовом платье, она плыла между столиками, одаривая посетителей чарующей улыбкой и на ходу поправляя крашеные завитые волосы рукой, на которой сияли золотые браслеты весом не меньше полукилограмма. Когда певица поднималась по деревянной лесенке, раздались громкие аплодисменты. Лейла приветствовала публику изящным поклоном, взяла у следовавшего за ней официанта отделанную жемчугом розовую сумочку и бросила ему на руки прозрачную пелерину, прикрывавшую ее плечи. Кивнув оркестру, она сложила руки чуть пониже груди и запела красивую, страстную народную песню. У нее был высокий, довольно сильный голос, и пела она совсем неплохо. От красивой, страстной мелодии, рожденной где-то в анатолийских степях, начал вибрировать воздух и задрожала листва деревьев. Песня как будто рвалась вдаль, к морским просторам, и замирала, обессиленная, на берегу. И хотя певица на эстрадный манер смягчала самые резкие и суровые места песни, сообщая не свойственную ей изысканную напевность, красота голоса и грустная покорность интонации производили сильное впечатление. Все слушали ее внимательно, потому ли, что песня была необычайно красива, потому ли, что всех подогревал общий интерес к самой певице. Даже детишки, до того дремавшие на стульях, проснулись и ошарашенно уставились на сцену.

Лейла исполнила еще несколько песен, некоторые из которых вызвали такой восторг, что она вынуждена была их повторить. Наконец под крики «браво!» она спустилась со сцены, взяла свою пелерину у почтительно дожидавшегося ее официанта, вручила ему свою сумочку и направилась в буфет.

Журналисты притихли. Хюсейн-бей никого больше не потчевал, а его гости, хватившие на дармовщину, погрузились в задумчивость.

От нечего делать Омер спросил Исмета Шерифа:

– Отчего ты в унынии, приятель? Что случилось?

Тот лишь пожал плечами.

– Ну, что ты пристаешь к бедняге? – вмешался сидевший напротив Эмин Кямиль. – Уже несколько дней как он не в духе.

Исмет Шериф бросил на приятеля пьяный, полный ненависти взгляд.

– Заткнешься ты наконец?

Эмин Кямиль рассмеялся. За столом оживились и стали ожидать, не перерастет ли эта перепалка в настоящий скандал.

Омер склонился к профессору Хикмету.

– Я давно не читаю газет… С каких это пор они в ссоре?

Профессор махнул рукой: пустяки, мол. И так же тихо ответил:

– Эмин Кямиль здесь ни при чем. Просто он все время подзуживает нашего Исмета.

И профессор рассказал Омеру, как Исмет Шериф просто так, из одной только скуки, напал на одного известного романиста. А тот, не будь дурак, опубликовал документы, из которых явствовало, что отец Исмета Шерифа погиб вовсе не геройской смертью, как считали до сих пор, а был убит пулей в спину, когда шел сдаваться в плен. После этого литературная дискуссия разгорелась с новой силой. Каждый из спорящих стал публиковать о другом все, что знал наверняка или хотя бы только слышал. Один писал: «Его отец не герой, а предатель!» – и проводил в подтверждение показания очевидцев. Другой утверждал, что мать его противника незаконно жила с одним мужчиной три года, с другим – пять лет и вообще была зарегистрирована в полиции. Так каждый из них пытался умалить общественный и литературный авторитет своего оппонента.

– Ну, а при чем тут Эмин Кямиль? – спросил Омер.

– Он все время подливает масло в огонь… Ему лишь бы потешиться. А Исмет Шериф не на шутку сердится. Вот было бы здорово, если бы он заехал ему сейчас графином по голове!

Маджиде решительно взглянула на Омера.

– Хватит! Пойдем. Омер удивился.

– Что? Тебе нехорошо?

– Нет… Ничего… Я немного устала.