Текст книги "Меловой человек (ЛП)"

Автор книги: С. Тюдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Я вспомнил тот вечер, когда увидел Ханну Томас у нас в гостиной.

– Она приходила к моей маме. Была очень расстроена. Мама ее утешала. – Я снова улыбаюсь. – Удивительно, как легко можно засунуть все свои громкие принципы куда подальше, когда речь заходит о твоей жизни и твоем ребенке.

– Вообще-то она была настроена оставить ребенка. Это мой отец хотел от него избавиться.

– Он хотел, чтобы она сделала аборт? После всего? – недоверчиво спрашиваю я.

Никки приподнимает бровь:

– Удивительно, как легко можно засунуть свою веру куда подальше, когда речь идет о твоем ублюдке и твоей репутации.

– Вот козел. – Я встряхиваю головой.

– Ага. Тот еще.

Мой мозг мучительно пытается осознать все это.

– Так, значит, она все-таки родила ребенка? Почему я этого не помню?

– Потому что вся их семья переехала. Ее отца перевели, или что-то в этом роде. А затем на отца Мартина напали, так что он ну никак не мог выйти с ними на связь.

Никки стряхивает пепел в пепельницу – та уже выглядит как логотип с антиникотиновой брошюры.

– И вот прошло тридцать лет, и на моем пороге появилась Хлоя, – продолжает она. – Я до сих пор не знаю, как она умудрилась меня найти. Она сказала, что ее мать – Ханна и что мы с ней – сводные сестры. Я ей сначала не поверила. Велела ей убираться. Но она оставила свой номер. Я не собиралась ей звонить, но… Не знаю, может, мне просто стало любопытно. Мы решили пообедать вместе. Она принесла фотографии, и они убедили меня, что она говорит правду. Мне она даже начала нравиться. Напомнила меня саму.

«Наверное, поэтому она и мне понравилась», – подумал я.

– Она сказала, что ее мать умерла от рака, а с отчимом у нее отношения не складывались. Это тоже вызвало симпатию. Мы встретились еще несколько раз. А затем она сказала, что ей пришлось выехать из квартиры и она не может найти жилье. Я предложила ей какое-то время пожить у меня.

– И что было дальше?

– Ничего. Три месяца мы хорошо уживались. Даже слишком хорошо.

– А потом?

– Однажды вечером я пришла домой. Хлои не было. Дверь в ее комнату была открыта… На столе стоял ноутбук.

– Ты рылась у нее в комнате?

– Формально это была моя комната, и… Не знаю, я просто…

– Вторглась в ее личное пространство.

– И хорошо, что вторглась! Я узнала, что она пишет обо мне. О меловых человечках. Обо всех нас. Как будто ведет какое-то расследование.

– Для чего?

– Кто знает.

– А она это как-то объяснила?

– Скажем так, у нее не было такой возможности. Я заставила ее убраться вон в тот же вечер. Она сказала, что и так собиралась уехать, потому что нашла работу в Эндерберри.

Она тушит вторую сигарету и делает большой глоток кофе. Ее руки едва заметно подрагивают.

– Давно это было?

– Девять или десять месяцев назад.

Как раз в то время она неожиданно объявилась на моем пороге и благодарила за то, что я предоставил ей жилье.

Ветер гуляет по набережной. Я поднимаю воротник куртки. Это просто ветер. Вот и все.

– Если вы не виделись столько времени, почему случилась ссора в магазине?

– А об этом ты откуда знаешь?

– Именно так я и выяснил, что вы знакомы. – Я хмурюсь. – Погоди, а как ты узнала, где она работает?

– В Эндерберри не так уж много мест, куда могла бы устроиться девушка вроде Хлои.

И правда.

– И еще я захотела навестить ее, потому что получила письмо.

Мое сердце пропускает удар.

– И там были меловой висельник и мелок?

Она смотрит на меня:

– Откуда ты…

– Я тоже получил такое. И Гав. И Хоппо… и Майки.

Лицо Никки темнеет.

– Так, значит, она отправила нам все эти письма?

– Она? Ты думаешь, это Хлоя прислала нам все эти письма?

– Ну конечно! – вскидывается Никки.

– А она это подтвердила?

– Нет. Но кто еще мог?

Пауза. Я думаю о Хлое, с которой знаком. О самой дерзкой, яркой и забавной девчонке из всех, которых я только видел. Все это бессмысленно.

– Не знаю, – говорю я. – Но я бы не делал таких поспешных выводов.

Она пожимает плечами:

– Как хочешь. Сам себе гроб заколачиваешь.

Кстати! Я жду, пока она выпьет кофе, а затем говорю, уже мягче:

– Ты слышала о Майки?

– А что с ним?

Эд Адамс – поставщик самых счастливых новостей.

– Он умер.

– Господи! Что случилось?

– Он упал в реку и утонул.

Она просто смотрит на меня, и все.

– В реку… в Эндерберри?

– Да.

– Что он делал в Эндерберри?

– Приехал ко мне. Сказал, что хочет написать книгу о меловых человечках. Хотел, чтобы я ему помог. Мы выпили, он сказал, что вернется в отель… но так и не вернулся.

– Твою мать!

– Ага.

– Но это же был несчастный случай.

Я молчу.

– Эд?

– Слушай, я понимаю, это прозвучит как полный бред, но в ту ночь Майки сказал мне, что знает, кто убил Элайзу.

– И ты поверил? – фыркает она.

– А что, если он говорил правду?

– Впервые в жизни?

– Если он говорил правду, значит, его смерть не была результатом несчастного случая.

– И что? Кому какое дело?

Я просто не знаю, что ей ответить. Она всегда была такой жесткой? Как камешек с надписью «Попробуй откуси!».

– Ты же не серьезно.

– Нет, серьезно. Майки всю жизнь только и делал, что наживал себе врагов. У него не было друзей. Может, только ты, и то давно. Именно поэтому я согласилась на встречу. Но теперь с меня хватит.

Она отодвигает стул и поднимается:

– Мой тебе совет: иди домой и выгони Хлою к чертовой матери, а потом… просто разберись со своей жизнью.

Надо прислушаться. Надо дать ей уйти. Надо допить кофе и сесть на поезд. Но если подумать, вся моя жизнь – это длинный глубокий каньон, в котором волны «надо» накатываются друг на друга в море бесконечных сожалений.

– Никки, подожди.

– Ну что еще?

– А что насчет твоего отца? Ты не хочешь знать, кто сделал это с ним?

– Эд, хватит уже.

– Но почему?

– Потому что я знаю, кто это сделал.

Вот уже второй раз она сражает меня наповал.

– Ты знаешь? Но откуда?

– Она сама сказала мне.

Поезд до Эндерберри отложили. Я пытаюсь убедить себя, что это просто неудачное стечение обстоятельств, но понимаю, что не могу. Я следую за толпой, проклиная тот момент, когда решил ехать на поезде, а не на машине (а еще – задержаться дома и выпить бутылку вина, вместо того чтобы сесть на более ранний поезд). Время от времени я поглядываю на доску объявлений. «Отложено». Могли бы просто написать: «Успешно испортили тебе день, Эд».

Домой я попадаю уже после девяти – вареный, уставший и помятый, потому что меня всю дорогу вжимал в окно какой-то тип, который выглядел так, словно всю жизнь играл в регби за сборную титанов – и я имею в виду богов, а не команду.

К тому моменту, как я схожу с автобуса и направляюсь к дому, я чувствую себя окончательно измотанным и мучительно трезвым. Открываю ворота и иду по подъездной дорожке. Дом окутан темнотой. Хлоя, наверное, вышла погулять. Может, это и к лучшему. Не уверен, что готов к разговору, который неизбежно должен между нами случиться.

Первое прикосновение холодного беспокойства я почувствовал в тот момент, когда понял, что входная дверь не заперта. Да, Хлоя бывает легкомысленной, но не безответственной и не забывчивой.

Какое-то время я топчусь на пороге собственного дома, словно коммивояжер, а потом толкаю дверь.

– Эй!

Единственный ответ – бездыханная тишина дома и приглушенный гул, доносящийся из кухни. Я включаю свет в прихожей и замираю, неуверенно перебирая гигантскую связку своих ключей.

– Хлоя?

Захожу на кухню, зажигаю свет и оглядываюсь. Задняя дверь распахнута – меня обдает холодным ветром. Все поверхности в кухне захламлены, кто-то готовил здесь ужин: пицца, салат в глубокой миске, недопитый бокал вина на столе. Гул, который я слышал, издает духовка.

Я наклоняюсь и выключаю ее. Тишина сразу же кажется оглушительной. Теперь единственный звук, который я слышу, – это пульсация крови у меня в ушах.

– Хлоя?

Я делаю шаг вперед и чувствую, как наступаю на что-то. Опускаю взгляд. Сердце проваливается вниз. Шум в ушах нарастает. Красный. Темно-красный. Это кровь. Смазанный след тянется до открытой двери. Сердце отплясывает джиттербаг.^[26] У самой двери я останавливаюсь. Уже почти стемнело. Я возвращаюсь, хватаю фонарик из ящика и выхожу на улицу.

– Хлоя? Ты здесь?

Я осторожно ступаю по двору и подсвечиваю фонариком разросшийся пустырь – он тянется до небольшой рощицы вдалеке. Трава здесь высокая и кое-где примята. Кто-то недавно прошел по саду.

Я иду по следу. Крапива и всякие сорняки цепляются за мои штаны. Свет фонарика выхватывает что-то в траве. Что-то красное, розовое и коричневое. Я наклоняюсь, и мой желудок переворачивается, как русский гимнаст.

– Черт.

Это крыса. Выпотрошенная крыса. Ее желудок разорван и вывернут наизнанку, а кишки похожи на кучку маленьких сосисок.

Справа что-то шуршит. Я подпрыгиваю и оборачиваюсь. Из высокой травы на меня смотрит пара светящихся зеленых глаз. Варежка выбирается из укрытия с утробным урчанием.

– Твою мать! – шарахаюсь я, подавившись криком.

Варежка смотрит на меня с явным удовольствием: «Что, напугал тебя, зайка-Эдди?» А потом аккуратно подбирает свою добычу острыми белыми зубами и удаляется в ночь.

У меня вырывается истерический смех – могу себе позволить.

– Ебаный свет…

Крыса. Вот откуда кровь. Просто гребаная крыса и зловредный злоебучий кот. Меня захлестывает облегчение. А затем я слышу чей-то голос у себя в голове: «Но ни кот, ни крыса не объясняют, почему задняя дверь открыта, не так ли, Эдди? Или, например, брошенный ужин. Что насчет этого?»

Я оборачиваюсь к дому:

– Хлоя!

Срываюсь с места и бегу. Взлетаю по лестнице, хватаюсь за ручку на ее двери. Один стук – и дверь открывается сама собой. В глубине души я надеюсь увидеть, как Хлоя подскакивает в постели. Но ее кровать пуста. И комната пуста. Инстинктивно распахиваю дверцы шкафа. Пустые вешалки печально постукивают друг о друга.

Ящики.

Пусто. Пусто. Пусто.

Хлоя ушла.

1986 год

Прошла целая вечность, прежде чем мне удалось выбраться из дома. Хотя на самом деле я ждал всего пару дней – до выходных.

Маме позвонили, и ей пришлось срочно уехать в больницу. Папа должен был присматривать за мной, но у него горели сроки, и он заперся у себя в кабинете. Мама оставила ему записку: «Приготовь Эдди завтрак. Хлопья или тосты. И НИКАКИХ чипсов или шоколада. Люблю. Марианна».

Я ее видел. Не уверен, что папа тоже. Он казался еще более рассеянным, чем прежде. Заглянув в кухонный шкаф, я обнаружил, что он поставил туда молоко, а кофе засунул в холодильник. Я только покачал головой, а затем достал миску, насыпал в нее хлопья, добавил молока, бросил туда ложку и оставил на сушилке. А потом схватил пакет чипсов и быстренько умял их в гостиной под «Субботний супермаркет».^[27] После я на цыпочках удалился к себе в комнату, предварительно оставив включенным телевизор. Отодвинул комод, вынул обувную коробку и поднял крышку.

Колечко по-прежнему лежало внутри. Оно все еще было немного грязным после леса, но я не хотел его отмывать. Тогда это уже будет не ее кольцо. И в нем не останется ничего особенного. А это было важно. Если для тебя что-то важно, то в нем важна каждая деталь. Это помогает лучше запомнить, когда и откуда оно взялось.

Но все дело в том, что был человек, которому это кольцо еще нужнее. Человек, который любил ее и у которого не осталось ничего на память о ней. То есть да, конечно, у него остались картины. Но они не являлись ее частью, они не касались ее кожи и не были с ней там, в лесу, когда ее тело медленно остывало.

Я замотал колечко в тряпицу и сунул в карман. Не думаю, что в тот момент я в полной мере отдавал себе отчет в том, что делаю. Мне казалось, что я просто скажу мистеру Хэллорану, как мне жаль, вручу ему кольцо, а он будет мне очень благодарен, и таким образом я смогу отплатить ему за все, что он для меня сделал. По-моему, именно этого мне тогда и хотелось.

Я услышал шум в соседней комнате: сначала кашель, затем – скрип папиного стула, какую-то возню и звук включившегося принтера. Я задвинул комод на место и на цыпочках выбрался из комнаты. Надел свое самое теплое зимнее пальто, замотался в шарф и, на случай, если папа меня хватится и начнет волноваться, нацарапал записку: «Я у Хоппо. Не хотел тебя беспокоить. Эдди».

Вообще-то я не был таким уж непослушным. Но был жутко упрямым, прямо-таки одержимым. Если мне в голову приходила какая-то идея, ничто уже не могло ее оттуда выбить. И пока я катил велосипед по парковке родительского дома, а потом, оседлав его, ехал в сторону коттеджа мистера Хэллорана, меня не посещали никакие сомнения, ни одна тревожная мысль.

Мистер Хэллоран уже давно должен был уехать в Корнуолл. Но полиция попросила его оставаться в городе, пока идет следствие. Я точно не знал, но, кажется, они уже собрали достаточно улик, чтобы предъявить ему обвинение в убийстве Девушки с Карусели.

Впрочем, доказательств как таковых у них было очень мало. В основном – косвенные улики и слухи. Все в городке хотели, чтобы виновным оказался именно он – это было бы правильно и понятно. Он чужак, к тому же выглядел довольно странно и уже обрел репутацию извращенца, покусившегося на юную девушку.

Они даже выстроили теорию о том, как все это было: Девушка с Карусели хотела разорвать отношения, а мистер Хэллоран чокнулся, когда услышал это, и убил ее. Особенно подкрепляли эту версию слова матери Девушки с Карусели: она сказала, что ее дочь пришла домой в слезах за день до этого, потому что поссорилась с мистером Хэллораном. Тот подтвердил, что они поссорились, но отрицал, что расстались. Он даже признал то, что той ночью они договорились встретиться в лесу. После скандала и всех этих слухов они были вынуждены встречаться тайно. Но из-за ссоры он решил не приходить.

Я не до конца уверен, правда это или нет, но никто не мог подтвердить слова мистера Хэллорана или опровергнуть их, если не считать девушки, которая уже никогда не заговорит. Теперь ее рот забит землей и червями.

Для субботнего утра было довольно тихо, но само утро вело себя, как капризный ребенок, который не хочет выбираться из постели, срывать с себя теплое уютное одеяло ночи и открывать занавески навстречу рассвету. На часах было уже десять, но улица оставалась сумеречной и серой. Мимо проехала старая машина и расплескала фарами тусклый свет. Бóльшая половина домов куталась во мрак. Несмотря на то, что близилось Рождество, никто не торопился украшать свои дома. Думаю, ни у кого не было праздничного настроения. Папа так до сих пор и не купил елку, да и я сам даже не вспоминал о своем приближающемся дне рождения.

Коттедж мистера Хэллорана выглядывал из темноты, как призрак, залитый мягким размытым светом. Машина стояла на парковке. Я притормозил неподалеку и огляделся. Коттедж стоял на отшибе, в конце коротенькой улицы под названием Эмори-Лейн. По соседству находилось всего несколько домов. Вокруг не было ни души. И все же, вместо того чтобы прислонить велосипед к стене дома мистера Хэллорана, я решил припрятать его в кустарнике через дорогу, там, где никто не смог бы его разглядеть. А затем быстро пересек улицу и взбежал по тропинке, ведущей к дому.

Занавески были открыты, но в доме царила темнота. Я постучал в дверь и затаил дыхание. Ни звука, ни движения. Я постучал еще раз. Все еще тихо. Ну, точнее, не совсем. Мне показалось, я кое-что услышал. Я засомневался. Может, он не хотел никого видеть. Может, мне стоит просто вернуться домой. И я почти так и сделал. Но что-то – сам не знаю что – вынудило меня остаться и шепнуло: «Просто войди».

Я медленно взялся за дверную ручку и повернул. Дверь открылась. Мои глаза обожгло плотной, непроницаемой темнотой гостиной.

– Эй? Есть кто-нибудь? Мистер Хэллоран?

Тишина. Я сделал глубокий вдох и шагнул вперед:

– Э-эй?

Я осмотрелся. Всюду по-прежнему теснились коробки, но теперь к ним прибавилось еще кое-что. Бутылки. Вино, пиво, бурбон «Джим Бим». Я нахмурился. Тогда я догадывался, конечно, что взрослые иногда выпивают. Но там была прямо-таки уйма бутылок…

И тут я услышал приглушенный шум воды, доносящийся сверху. Похоже, именно этот звук мне и почудился, когда я стоял снаружи. Я почувствовал облегчение. Мистер Хэллоран просто принимал ванну. Вот почему он не слышал стука.

Это, конечно, ставило меня в довольно неловкое положение. Я не мог просто взять и подняться наверх: а вдруг он голый и все такое. К тому же он поймет, что я влез в дом без приглашения. Но и снаружи я торчать не хотел: кто-нибудь мог меня увидеть.

Я терзался еще какое-то время и наконец принял решение. Пробрался на кухню, вытащил колечко из кармана и положил его на середину стола, туда, где его наверняка заметят.

Мне стоило оставить записку, но я не видел нигде ни бумаги, ни ручки. Я посмотрел наверх и заметил какое-то странное темное пятно на потолке. Каким-то образом оно схлестнулось в моей голове с непрекращающимся шумом воды, и я почуял неладное. Темноту в комнате внезапно вспорол свет фар проезжающей мимо машины. Я подпрыгнул от неожиданности и тут вспомнил, что забрался в чужой дом. А еще – о предупреждении родителей. Папа уже, наверное, закончил работу, да и мама скоро вернется. Что будет тогда? Что, если она увидит записку и захочет позвонить маме Хоппо и проверить?

С громко стучащим сердцем я вышел из коттеджа и закрыл за собой дверь. А затем перебежал улицу и вытащил велосипед из кустов. Домой я мчался так быстро, как только мог, там бросил велосипед на заднем дворе, пальто и шарф пристроил на вешалку, а себя – на диван в гостиной. Папа спустился вниз примерно через двенадцать минут после этого и сунул голову в дверь.

– У тебя все в порядке, Эдди? Ты что, выходил из дома?

– Хотел повидаться с Хоппо, но его не было.

– Почему ты не сказал мне?

– Я оставил записку. Не хотел тебя беспокоить.

Папа улыбнулся:

– Молодец. Как насчет печенья к маминому приходу?

– Неплохо.

Мне всегда нравилось готовить с папой. Некоторые думают, что готовка – это женское дело, но только не в случае с моим отцом. Он никогда не придерживался рецепта и всячески импровизировал. Получалось всегда либо вкусно до жути, либо до жути отвратительно, но в этом ведь и интерес, не так ли?

Мы как раз вынимали из духовки печенье с изюмом, мармитом и арахисовым маслом, когда услышали, как мама вошла в парадную дверь. Это было примерно через час после моего возвращения.

– Мы тут! – заорал папа.

Мама вошла на кухню, и я сразу понял: что-то случилось.

– В клинике все в порядке? – спросил ее папа.

– Что? А, да. Все хорошо. Все… в норме.

Выглядела она совсем не так, как выглядят люди, когда у них все в норме. Она была расстроена и встревожена.

– Мам, что случилось? – спросил я.

Она бросила на нас странный взгляд, а потом наконец сказала:

– Я проезжала мимо дома мистера Хэллорана по пути домой.

Я сразу же напрягся. Она видела меня? Да нет, точно нет. Я уже тысячу лет как дома. Может, ей кто-то сказал? Или все дело в том, что она – моя мама, а у нее – шестое материнское чувство, или что-то в этом духе, короче, она всегда знает, когда я что-то не то творю.

В общем, я не угадал.

– Там была полиция… и «скорая».

– «Скорая»? – переспросил папа. – Зачем там была «скорая»?

Она ответила тихим, приглушенным голосом:

– Они… выносили тело.

Самоубийство. Вот что произошло. Копы приехали арестовать мистера Хэллорана и обнаружили, что он плавает в переполненной ванне. Вода лилась и лилась на пол, из-за чего на потолке первого этажа надулся гигантский волдырь. Из него на стол капала бледно-розовая вода. В самой ванне она была красной – вперемешку с кровью из вен мистера Хэллорана, разрезанных от запястья до локтя. Ни шепота о помощи. Прощальный вопль.

Кольцо они тоже нашли. Кольцо, покрытое лесной грязью. Для полиции это стало решающим доказательством, в котором они так нуждались. Мистер Хэллоран убил Девушку с Карусели, а потом и себя прикончил.

Я так никому и не признался. Знаю, мне следовало это сделать. Но мне было двенадцать лет, я испугался до чертиков. К тому же вряд ли кто-нибудь поверил бы мне. Мама наверняка решила бы, что я просто пытаюсь помочь мистеру Хэллорану, но на самом деле теперь уже никто не мог ему помочь. Ни ему, ни Девушке. Какой смысл был в моем признании?

Послания закончились. Меловые человечки исчезли. Больше не было никаких трагедий или смертей. Наверное, самым серьезным происшествием из всех, которые имели место в Эндерберри в последующие несколько лет, стал тот случай, когда какие-то цыгане попытались стащить свинцовую облицовку с церковной крыши. А, ну и, конечно, тот случай, когда Майки врезался в дерево и чуть не убился вместе с Гавом до смерти.

Нельзя сказать, что люди сразу же обо всем забыли. Все эти трупы и зловещие дела сослужили Эндерберри плохую службу и создали городу дурную славу. Местные газеты еще несколько недель все это обсасывали.

– Скоро с каждым воскресным выпуском будут идти в комплекте бесплатные мелки, – пробурчала мама однажды вечером.

Толстяк Гав говорил, что его отец хотел переименовать бар в «Мелового человечка», но мать его отговорила.

– Рановато, – сказала она.

Спустя какое-то время в городе стали появляться странные люди, облаченные в очень удобные куртки и обувь. Они таскали с собой камеры и большие блокноты, слонялись по церкви и исследовали леса.

– Зеваки, – фыркнул папа.

Мне пришлось спросить у него, что это значит.

– Так называют людей, которые вечно смакуют всякие ужасы или шастают по местам, где случилось что-то плохое. Шакалы.

Мне кажется, второе название подходило им куда больше. Шакалы. Они были на них похожи – с длинными лохматыми волосами, вытянутыми лицами. Ходили они, пригнувшись к земле, точно к чему-то принюхивались, и без конца щелкали камерами.

Иногда можно было услышать, как они пристают к прохожим с вопросами: «А где стоит дом, в котором жил Меловой Человек? Кто-нибудь был с ним хорошо знаком? Где можно посмотреть на его картины?»

При этом они никогда не спрашивали о Девушке с Карусели. Да и никто не спрашивал. Ее мать всего один раз согласилась дать интервью для газет. Она рассказывала о том, как Элайза любила музыку, как она мечтала стать медсестрой и помогать тем, кто попал в такую же ситуацию, как и она сама, и насколько мужественно она держалась после того несчастного случая. Но статья вышла маленькая. Было такое чувство, будто люди хотят поскорее о ней забыть. Как будто, если бы они помнили о ее существовании, это как-то испортило бы всю историю о меловых человечках.

В конце концов шакалы разбежались по норам, потому что передовицы заполнили какие-то другие ужасы. Время от времени о случившемся еще вспоминали в заметках мелких газет или в криминальных телепередачах.

Но оставалось и много непонятного. Странного и необъяснимого. Все как-то решили, что это мистер Хэллоран напал на отца Мартина и разрисовал церковь, но никто не мог объяснить, зачем ему это понадобилось. Так же, как никто не нашел топор, которым он разрубил тело Девушки…

Ну и, конечно, голову. Никто не мог найти голову Девушки с Карусели.

И все же мы до конца не верили, что в тот день, когда умер мистер Хэллоран, все это действительно закончилось.

2016 год

Я всегда думал, что моего отца похоронили на несколько лет позже, чем следовало. Человек, которого я знал, умер намного раньше. От него осталась пустая оболочка. Все, что делало его тем, кем он являлся, – его умение сострадать окружающим, чувство юмора, тепло, даже чертовы прогнозы погоды, – все ушло. Как и воспоминания. Думаю, это было хуже всего. Ибо кто мы, если не пережитый нами опыт и события, через которые мы прошли вместе? Как только все это исчезает, мы превращаемся в мешки из мяса, костей и крови.

Если и существует такое понятия, как душа, – а я все еще в этом не уверен, – то душа моего отца отлетела задолго до того, как пневмония загнала его в стерильную, белоснежную больничную койку, на которой он метался в бреду и стонал. И это была какая-то до ужаса сморщенная, скелетоподобная версия моего статного, пышущего жизнью отца, которого я знал. И я не мог отыскать его в этой человеческой скорлупе. Стыдно признаться, но когда мне сказали, что его больше нет, я испытал не ужас, а облегчение.

Похороны были скромными и проходили в крематории. Там был я, была мама, несколько друзей из журналов, для которых писал папа, а еще Хоппо и его мама, Толстяк Гав и его семья. Я был не против.

Не думаю, что о человеке можно судить по тому, сколько людей явилось на его похороны. У большинства из нас слишком много друзей. Хотя это громко сказано. Виртуальные друзья не в счет. Настоящие друзья – это нечто иное. Они всегда рядом. Ты любишь их и в то же время терпеть не можешь, и они – такая же часть тебя, как и ты сам.

После службы мы отправились к нам домой. Мы с мамой приготовили сэндвичи и закуски, но в основном люди просто пили. Даже несмотря на то, что папа до этого целый год провел в доме престарелых, а в доме была толпа народу, он еще никогда не казался мне таким пустым.

Мы с мамой каждый год ходили в крематорий в день смерти отца. Мама, кажется, ходила даже чаще. У небольшой таблички с его именем всегда стояли свежие цветы, а в «Книге памяти» появлялась пара новых строчек.

Она и сегодня здесь – сидит на одной из лавочек в саду, залитом тусклым солнечным светом. Нетерпеливый ветер гонит по небу серые тучки. На маме – голубые джинсы и красная курточка.

– Привет.

– Привет, мам.

Я сажусь рядом. У нее на носу знакомые маленькие круглые очки. Солнечный свет вспышками отражается от стекол.

– Выглядишь уставшим, Эд.

– Ага. Долгая была неделька. Мне жаль, что тебе пришлось прервать отпуск.

– Да мне не пришлось, – взмахивает рукой мама. – Я сама так решила. К тому же там все озера одинаковые.

– Все равно спасибо, что приехала.

– Просто подумала, что хватит с тебя и Варежки.

Я выдавливаю из себя улыбку.

– Так ты скажешь мне, что случилось? – Она смотрит на меня точно так же, как в детстве. Как будто видит мою ложь насквозь.

– Хлоя ушла.

– Ушла?

– Собрала вещи и исчезла.

– И не сказала ни слова?

– Нет.

Я и не ожидал. Хотя нет, вру. Первые дни я то ли надеялся, то ли ждал, что она выйдет на связь. Ворвется на кухню, заварит себе кофе, окинет меня насмешливым взглядом из-под приподнятой брови и рубанет какой-нибудь колкой, но все объясняющей фразочкой. И я почувствую себя дурачком-параноиком.

Но этого не произошло. Теперь, спустя целую неделю, сколько бы я ни думал об этом, на ум приходит только одно объяснение: она лживая бабенка, которая просто играла со мной.

– Ну, мне эта девица никогда не нравилась, – говорит мама. – Но это все равно на нее не похоже.

– Не мне судить.

– Не вини себя, Эд. Некоторые люди умеют очень талантливо лгать.

«Да, – думаю я. – Точно».

– Помнишь Ханну Томас, мам?

Она хмурится:

– Да, но я не…

– Хлоя – ее дочь.

Глаза за стеклами очков чуть-чуть увеличиваются, но она сдерживается.

– Понятно. Она сама тебе об этом сказала?

– Нет. Мне сказала Никки.

– Ты виделся с Никки?

– Да. Ездил к ней.

– Ну и как она?

– Примерно так же, как и пять лет назад, когда ты с ней виделась… И я сказал ей о том, что на самом деле случилось с ее отцом.

Эта пауза уже длиннее. Мама смотрит вниз, на свои узловатые, покрытые толстыми голубыми венами руки. Мне внезапно приходит на ум: как наши руки всегда выдают нас! Наш возраст, наш темперамент. Мамины руки способны творить волшебство. Они умудрялись выуживать жвачки из моих волос, мягко трепали меня по щеке, лечили и заклеивали пластырем сбитые коленки. Но они делали и другие вещи. Куда менее приятные.

Наконец она говорит:

– Джерри вынудил меня приехать. Я ему все рассказала. И, признаюсь честно, мне стало легче. Он помог мне понять, что я должна была открыться Никки.

– Что ты имеешь в виду?

Она печально улыбается:

– Я всегда говорила тебе: никогда ни о чем не жалей. Если ты принял какое-то решение, значит, в тот момент оно казалось тебе самым правильным. Даже если потом окажется, что оно было наихудшим.

– Ты говорила, что никогда не нужно оглядываться назад.

– Да. Но это проще сказать, чем сделать.

Я жду, что будет дальше. Мама вздыхает:

– Ханна Томас была… очень уязвимой девочкой. Легко поддавалась внушению. Всегда нуждалась в образце и кумире. К сожалению, именно его она и нашла.

– Ты про отца Мартина?

Она кивает.

– Однажды она пришла ко мне…

– Я помню тот вечер.

– Правда?

– Я видел вас в гостиной.

– Она должна была прийти ко мне в клинику. Мне следовало настоять на этом, но она, бедняжка, так расстроилась, ей не с кем было поговорить, и я разрешила ей войти. Заварила ей чай и…

– Даже несмотря на то, что она принимала участие в протестах?

– Я врач. Врачи никого не осуждают. Она была на четвертом месяце. И очень боялась признаться во всем отцу. Ей исполнилось всего шестнадцать лет.

– Она хотела оставить ребенка?

– Она сама не знала, чего хочет. Она была… просто девочкой. Маленькой девочкой.

– И что ты ей сказала?

– То же, что говорила каждой женщине, которая приходила ко мне. Описала ей все варианты. Ну и, конечно, спросила, как к этому отнесется отец ребенка.

– А что она ответила?

– Сначала она не желала признаваться, кто он. Но в итоге все равно призналась. Говорила о том, что они с отцом Мартином любят друг друга, но церковь против их отношений. – Мама встряхивает головой. – Я дала ей лучший совет, на который была способна, и от меня она ушла, чуть успокоившись. Но признаюсь: я сама разнервничалась и не могла с собой договориться. А потом были эти похороны, и ее отец начал обвинять Шона Купера в том, что он ее изнасиловал…

– Но ты ведь знала правду!

– Да. Но что я могла сделать? Не выдавать же мне Ханну.

– А папе ты сказала?

Она кивает:

– Он знал, что она приходила ко мне. И в тот же вечер я ему все рассказала. Он хотел пойти в полицию, в церковь и разоблачить отца Мартина, но я убедила его сохранить это в тайне.

– Но он не смог, не так ли?

– Не смог. Когда нам разбили окно кирпичом, он страшно разозлился. Мы поссорились…

– Я вас слышал. Папа ушел и напился…

Конец истории я знал, но все же позволил маме закончить.

– Той ночью в пабе были отец Ханны и какие-то его дружки. А твой отец, он… ну… напился и был так зол…

– Он сказал им, что отец Мартин…

Мама снова кивает:

– Пойми, он не мог предугадать, что потом произойдет. Не знал, что они сделают с отцом Мартином. Они ворвались в церковь и избили его.

– Понятно.

Гав тоже не знал, к чему приведет кража велосипеда Шона. И я не знал, когда оставил то кольцо в доме мистера Хэллорана.

– Но почему ты потом ничего не сказала, мама? Почему папа ничего не сказал?

– Энди Томас был полицейским. И мы все равно не смогли бы ничего доказать.

– И что, это все? Вы позволили им избежать наказания, и все?

На этот раз она долго молчит, прежде чем ответить:

– Нет, не все. Энди Томас и его дружки были пьяны и жаждали крови. Я не сомневаюсь, что это они избили отца Мартина до полусмерти, но…