Текст книги "Меловой человек (ЛП)"

Автор книги: С. Тюдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Ну хорошо, – говорит он наконец. – Я вам расскажу. Но только ради Хлои.

– Понимаю, – киваю я.

– О нет, не понимаете. Она – это все, что у меня осталось.

– А как насчет Ханны?

– Я потерял дочь уже очень, очень давно. А сегодня я поговорил с внучкой – впервые за два года. Если благодаря беседе с вами я смогу снова с ней повидаться, тогда хорошо, мы пообщаемся. Понимаете, о чем я?

– Вы хотите, чтобы я уговорил ее встретиться с вами?

– Вас она точно послушает.

Не думаю, но она все равно мне должна.

– Сделаю все, что в моих силах.

– Отлично. О большем я не прошу. – Он откидывается на спинку дивана. – Так о чем вы хотите знать?

– Об отце Мартине. Как вы… относитесь к нему?

– Думаю, это вполне очевидно, – фыркает он.

– А Ханна?

– Она была моей дочерью. И я любил ее. И сейчас люблю.

– А когда она забеременела…

– Я был разочарован. Любой отец на моем месте чувствовал бы себя так же. И еще я был зол. Думаю, именно поэтому она солгала мне о том, кто был отцом ребенка.

– Она сказала, что это Шон Купер.

– Да. Не стоило ей этого делать. Потом мне было стыдно за то, что я оклеветал мальчишку. Но тогда, не будь он уже мертв, я бы сам его прикончил.

– Как отца Мартина?..

– Он получил по заслугам. – Томас чуть заметно улыбается. – Я должен поблагодарить за это твоего отца, не так ли?

– Наверное, да.

– Ханна не была идеальной дочерью, – вздыхает он. – Она была обычным подростком. Мы частенько ссорились с ней – из-за ее макияжа или длины ее юбок. Я даже радовался, когда она затесалась в группу поклонников Мартина. Думал, что ей это пойдет на пользу. – Звучит горький смешок. – Как же я ошибался! Он просто уничтожил ее. Мы с ней когда-то были очень близки. Но в то время мы постоянно ссорились.

– И вы с ней поссорились в тот день, когда убили Элайзу?

Он кивает:

– Очень сильно. Сильнее, чем раньше.

– Из-за чего?

– Потому что она хотела навестить его в приюте Святой Магдалины и сообщить, что решила оставить ребенка. И что она будет его ждать.

– Но ведь она любила его.

– Она и сама была ребенком. Она понятия не имела о том, что такое любовь. – Он качает головой. – У вас есть дети, Эд?

– Нет.

– Вы мудрый человек. С того момента, как в вашей жизни появляются дети, вы переполняетесь любовью… и ужасом. Особенно если это дочери. Маленькие девочки. Их хочется защитить буквально от всего на свете. А когда у тебя не получается, ты сразу начинаешь думать, что ты плохой отец. Вы спасли себя от океана боли.

Я слегка ерзаю в кресле. Даже несмотря на то, что в комнате прохладно, мне жарко, я почти задыхаюсь. Разговор нужно вернуть в изначальное русло.

– Итак, вы говорили, что в тот день, когда убили Элайзу, Ханна отправилась навестить отца Мартина?

Он собирается с духом:

– Да. Мы ужасно поссорились. И она сбежала. На ужин не пришла. Поэтому я и был в городе той ночью. Пытался найти ее.

– И вы оказались рядом с лесом?

– Я подумал, что она могла спрятаться в лесу. Они ведь встречались там иногда. – Он хмурится. – Обо всем этом мне доложили еще тогда…

– Мистер Хэллоран и Элайза тоже встречались в лесу.

– Да-да, все детишки встречались там и творили непотребства… Детишки… и извращенцы, – выплевывает он.

Я опускаю взгляд.

– Мне очень нравился мистер Хэллоран, – говорю я. – Но, похоже, он был всего-навсего педофилом, как отец Мартин.

– Нет. – Томас качает головой. – Хэллоран не имел ничего общего с Мартином. Я его не оправдываю, нет. Но Мартин был лицемером, лжецом, который во всеуслышание славил Господа, – и все ради того, чтобы привлечь внимание молоденьких девушек. Из-за него Ханна очень изменилась. Он делал вид, что любит ее, окружает заботой, но на самом деле просто отравлял ее сердце, а когда этого оказалось мало – впрыснул ей в утробу ублюдка.

Взгляд его голубых глаз становится острее лезвия. В уголках губ скопилась слюна. Говорят, что нет ничего сильнее любви. И они правы. Во имя этого чувства и совершаются самые страшные преступления.

– Поэтому вы это сделали? – тихо спрашиваю я.

– Сделал что?

– Вы пошли в лес и увидели ее там, не так ли? Она стояла и ждала его… Это вас сломало? Вы схватили ее… и задушили еще до того, как она обернулась. Возможно, вам было невыносимо даже смотреть на нее, а когда вы увидели, когда поняли, какую совершили ошибку, было уже слишком поздно? А потом вы вернулись и разрубили ее тело на куски. Не знаю, правда, зачем вам это понадобилось. Чтобы спрятать труп? Или просто чтобы запутать следствие…

– Что за бред вы несете?!

– Вы убили Элайзу, перепутав ее с Ханной. У них были похожие фигуры, а Элайза как раз недавно выкрасила волосы в белый цвет. В темноте легко ошибиться, особенно когда ты расстроен и зол. Вы подумали, что Элайза – это ваша дочь, испорченная, отравленная пастором, с ублюдком в живо…

– НЕТ! Я любил Ханну! Я хотел, чтобы она оставила ребенка. Да, я считал, что ей нужно отдать его кому-то на усыновление, но я никогда не смог бы причинить ей боль. Никогда! – Он вскакивает. – Не нужно мне было соглашаться на эту встречу. Я думал, вы что-то знаете, но это… Я прошу вас немедленно уйти.

Я с удивлением смотрю на него снизу вверх. Я надеялся увидеть вину или страх на его лице, но ошибся. Все, что я вижу, – это боль и злость. Целый океан боли.

Теперь и мне плохо. Я чувствую себя последним дерьмом. Да, я совершил ошибку. Ужасную ошибку.

– Простите, я…

Его взгляд пронзает меня до костей.

– «Простите, что я обвинил вас в убийстве собственной дочери»? Думаю, слова «простите» здесь недостаточно, мистер Адамс.

– Да… да, разумеется, вы правы. – Я поднимаюсь и иду к двери.

А затем слышу, как он говорит мне вслед:

– Стойте.

Я оборачиваюсь. Он идет ко мне навстречу.

– Мне бы стоило вам врезать за такие слова…

Я чувствую эхо слова «но». По крайней мере мне хочется в это верить.

– Но… подмена личности. Это интересная теория.

– И ошибочная.

– Может быть, не совсем. Может, вы просто пришли не к тому человеку.

– О чем вы говорите?

– Не считая Хэллорана, ни у кого не было мотива для убийства Элайзы. Но Ханна… Тогда у отца Мартина было много поклонников. Если кто-то из них узнал об их отношениях и о том, что она ждет ребенка… он мог приревновать его. Страшно приревновать. И убить ее.

А это любопытно.

– Вы не знаете, где они теперь, эти поклонники?

Он качает головой:

– Нет.

– Понятно.

Томас почесывает подбородок. Похоже, что он ведет какую-то молчаливую борьбу с самим собой. Наконец он говорит:

– В ту ночь, когда я искал Ханну в лесу, я видел кое-кого. Было темно, и он находился довольно далеко, но я помню… Кажется, на нем был рабочий комбинезон. И еще он прихрамывал.

– Не помню такого подозреваемого…

– Его никогда и не рассматривали в этом качестве.

– Почему?

– А зачем, если у нас уже был подозреваемый, и к тому же мертвый? Никаких проблем с судом. Да я того человека толком и не разглядел.

Он прав. Это мало чем поможет.

– В любом случае спасибо.

– Тридцать лет – это долгий срок. Знаете, есть вопросы, на которые невозможно получить ответ.

– Знаю.

– А бывает и хуже. Мы находим ответы… но совсем не те, которые хотели.

– И это я тоже знаю.

К тому моменту, как я добираюсь до своей машины, меня уже трясет. Открываю окно, достаю сигареты. Жадно закуриваю. Приехав сюда, я сразу выключил мобильный. Включаю его и сразу вижу пропущенный звонок. Точнее, два. Я еще никогда не пользовался такой популярностью.

Я включаю голосовую почту и прослушиваю два сбивчивых сообщения, одно – от Хоппо, второе – от Гава. И оба – об одном и том же: «Эд, я насчет Майки. Убийцу нашли».

2016 год

Они сидят за тем же столом. Все как всегда, разве что перед Гавом не обычная диетическая кола, а пинта эля.

Не успеваю я присесть к ним со своей кружкой, как Гав шлепает на стол передо мной газету. Я смотрю на заголовок:

ПОДРОСТКИ-УБИЙЦЫ С РЕКИ

Два пятнадцатилетних подростка обвиняются в умышленном нападении на местного обывателя Майки Купера, 42 лет. Два дня назад эту же пару арестовали на месте преступления за попытку ограбления. Полиция пытается установить связь между этими событиями.

Я быстро просматриваю статью до конца. Об ограблении я не слышал, тогда у меня на уме было совсем другое. Я хмурюсь.

– Что-то не так? – спрашивает Гав.

– Тут не говорится прямо, что они напали на Майки, – говорю я. – Это лишь домыслы. Все это никак не связано ни с его книгой, ни с меловыми человечками. Взяли и слепили первые попавшиеся факты, чтобы поскорее закрыть дело.

– Возможно. А уже известно, что это за дети?

– Говорят, один из твоей школы. Дэнни Майерс, кажется, его зовут…

Дэнни Майерс. Почему-то я не удивлен. Кажется, люди скоро совсем перестанут меня удивлять. И все же…

– Ты как будто не веришь, – говорит Хоппо.

– В то, что Дэнни мог кого-то ограбить? Он и не такую хрень творил, чтобы произвести впечатление на своих дружков. Но убить Майки…

Да, я действительно не верю. Слишком это просто. Похоже, кто-то облажался. И опять у меня что-то чешется в памяти…

Тот же участок реки…

Я встряхиваю головой:

– Думаю, Гав прав. Наверное, это самое подходящее объяснение.

– Ну и детишки пошли, да? – вставляет Хоппо.

– Да… – медленно говорю я. – Кто знает, на что они способны.

Пауза. Она тянется и тянется. Мы попиваем эль.

– Майки с ума сошел, если бы узнал, что его назвали «местным обывателем», – наконец говорю я. – Он бы, наверное, хотел прочитать о себе что-то вроде «орел высокого рекламного полета».

– Да… но «местный» – это еще не так плохо. Его называли и похуже, – говорит Гав. А затем его лицо становится каменным. – Поверить не могу, что он заплатил Хлое за то, чтобы она за тобой следила. И сам послал нам те письма.

– Наверное, он просто хотел добавить перца в свою книгу, – говорю я. – Письма лишь помогли ему выстроить сюжет.

– Да уж, у Майки всегда хорошо получалось устраивать смуту, – кивает Хоппо.

– И бурю в стакане дерьма, – добавляет Гав. – Будем надеяться, что это конец истории.

Хоппо поднимает кружку:

– За это и выпьем.

Я тоже тянусь к кружке – просто чтобы отвлечься. Но случайно сталкиваю ее, пытаюсь перехватить на лету, однако она переворачивается и падает Гаву на колени.

Гав взмахивает рукой.

– Ерунда. – Он оттирает пиво от джинсов.

Меня в который раз поражает резкий контраст между его накачанными руками и тоненькими слабыми ногами.

Крепкие ноги.

Слова врываются в мой разум, точно непрошеные гости.

Он всех провел.

Я так резко вскакиваю, что чуть не переворачиваю остальные кружки.

Именно там они и встречались.

Гав хватает свою кружку:

– Какого черта?!

– Я был прав…

– О чем ты?

Я смотрю на них:

– Я ошибался, но все равно оказался прав. То есть… это безумие. Трудно поверить, но… теперь все ясно. Твою ж мать… все ясно!

Дьявол во плоти. Покайся.

– Эд, да о чем ты говоришь? – спрашивает Хоппо.

– Я знаю, кто убил Девушку с Карусели, то есть Элайзу. Я знаю, что с ней случилось…

– Что?

– Божий… промысел…

– Как я уже сказала вам ранее по телефону, мистер Адамс, сейчас не время для посещений.

– А я вам сказал: мне нужно его увидеть, это очень важно!

Медсестра – та самая, строгая, с жестким лицом, с которой мы уже встречались раньше, с удивлением взирает на нас троих – меня, Хоппо и Толстяка Гава. Они тоже захотели прийти. Почти вся моя банда в сборе. И это – наше последнее приключение.

– Я так понимаю, вопрос жизни и смерти, не меньше.

– Именно так.

– И до утра это подождать не может?

– Нет.

– Вы же понимаете, что пастор в ближайшее время все равно никуда не денется?

– Я бы не был так в этом уверен.

Она бросает на меня странный взгляд. И тут до меня доходит – она тоже знает. Они все знают, но никто из них ничего не сказал.

– Не очень это приятно – когда ваших подопечных находят на улицах города, не так ли? Для вас же лучше, если мы все это замнем. Особенно если вы хотите, чтобы церковь и дальше продолжала вас финансировать.

Ее глаза сужаются.

– Вы – идите за мной. А вы двое, – она тыкает пальцем в сторону Хоппо и Гава, – ждите здесь. – Затем она бросает на меня еще один странный взгляд. – У вас есть пять минут, мистер Адамс.

Я иду за ней по коридору, освещенному жестким светом флуоресцентных ламп. В дневное время это место выглядит как обычная больница. Но не ночью. Здесь не бывает ночей. Здесь всегда светло. Всегда шумно. Отовсюду доносятся стоны и хрипы, скрип дверей и шорох подошв чьих-то туфлей по линолеуму.

Мы останавливаемся перед дверью в комнату пастора. Медсестра, мисс Конгениальность, бросает на меня последний предупреждающий взгляд, снова показывает мне «пять минут» растопыренными пальцами, а затем стучит в дверь.

– Отец Мартин? К вам посетитель.

На один краткий безумный миг мне кажется, что сейчас дверь распахнется и мы увидим, как он стоит на пороге и холодно улыбается.

Покайся.

Но, конечно же, в ответ – тишина. Медсестра оглядывается на меня, а затем осторожно приоткрывает дверь.

– Ваше преподобие?

Я улавливаю сомнение в ее голосе – оно так же ощутимо, как порыв ледяного воздуха.

У меня нет времени ждать. Я протискиваюсь мимо нее. В комнате пусто, окно открыто нараспашку, занавески плещутся на вечернем ветру. Я оборачиваюсь.

– Вы что, не ставите замки на окна?

– В этом не было необходимости…

– Ну да, и это несмотря на то, что он и раньше выбирался погулять, не так ли?

Она смотрит мне прямо в глаза:

– Он ходил, только когда был чем-то очень расстроен.

– Думаю, сегодня – именно такой день.

– В общем-то, да. У него был посетитель. Он переволновался. Но обычно он никогда не уходит далеко.

Я подбегаю к окну и выглядываю на улицу. Сумерки опускаются. Все, что я вижу, – это массивную черную тень леса. Далеко не уйдешь. Да и кто его увидит отсюда?

– Не думаю, что это опасно, – говорит медсестра. – В конце концов он всегда возвращается.

Я резко оборачиваюсь к ней:

– Вы сказали, у него был посетитель. Кто к нему приходил?

– Его дочь.

Хлоя. Она пришла попрощаться. На меня накатывает ужас.

Пара ночей на природе еще никому не навредила.

– Мне нужно объявить тревогу, – говорит медсестра.

– Нет. Вам нужно позвонить в полицию. Причем немедленно!

Я перекидываю ногу через подоконник.

– И куда это вы собрались?!

– В лес.

Лес стал намного меньше, чем казался нам, когда мы были детьми. Взрослые все видят иначе. А теперь от леса почти ничего не осталось. Чем больше разрастались жилые участки, тем меньше становилось старых дубов и сикомор. Но сегодня лес кажется огромным и массивным, переполненным тьмой, опасностью и неприятностями…

На этот раз веду я. Мертвые листья хрустят у меня под ногами, свет еле живого фонарика, любезно одолженного мисс Конгениальность, освещает мне путь. Порой он отражается от глаз каких-то лесных тварей, которые при виде нас тут же прячутся обратно во мрак. Есть существа, которые активны при свете дня, а есть те, которые выбираются из своих нор только по ночам. Я, несмотря на свою бессонницу и лунатизм, точно не ночное существо. То есть не совсем.

– Все хорошо? – шепчет мне на ухо Хоппо, и я подпрыгиваю от неожиданности.

Он сам захотел пойти со мной. Гав ждет нас в приюте – остался следить за ситуацией. А еще – чтобы проконтролировать, что они действительно позвонят в полицию.

– Да, – шепчу я в ответ. – Просто вспомнил наше детство… как мы выбирались в лес.

– Ага, – шепчет Хоппо. – И я тоже.

Интересно, почему мы шепчемся. Нас ведь все равно никто не слышит. Только местные обитатели…

Может, я ошибался. Может, его здесь нет. Может, Хлоя прислушалась ко мне и сняла комнату в хостеле. Может…

Крик разносится по лесу, как вопль банши. Все деревья разом вздрагивают, и ночь наполняется шорохом черных крыльев.

Я смотрю на Хоппо, и мы, не сговариваясь, срываемся на бег. Свет фонарика плещется позади нас. Мы прорываемся сквозь ветки и спутанные заросли. И наконец вырываемся на маленькую полянку. Прямо как раньше…

Прямо как в моих снах…

Я резко останавливаюсь, и Хоппо врезается в меня. Я оглядываюсь кругом, подсвечивая фонариком. Посреди полянки стоит измятая маленькая палатка. Перед ней – куча одежды и рюкзак. Но ее здесь нет. На секунду я испытываю облегчение, но все-таки по инерции завершаю круг, и свет моего фонарика выхватывает еще одну кучу одежды. Слишком… большую…

Господи, это не одежда.

– Нет! – Я подлетаю к ней и с размаху падаю в траву на колени. – Хлоя!

Срываю с нее капюшон. Ее лицо – белое как мел, шея изрезана, но она все еще дышит. Слабо, прерывисто, но дышит. Она не мертва.

Похоже, мы успели как раз вовремя. И, как бы мне ни хотелось найти его и схватить, это подождет. Сейчас самое главное – это Хлоя. Я оглядываюсь на Хоппо, который неуверенно топчется на границе полянки.

– Нужно вызвать «скорую».

Он кивает, достает телефон и хмурится, вглядываясь в него.

– Сигнала почти нет. – Он подносит его к уху…

А в следующую секунду его уже нет. Не только телефона, но и уха. Там, где оно было всего секунду назад, – огромная окровавленная дыра. Всплеск серебра, фонтан темной крови, а затем его рука обрывается и повисает на нитках мышц.

Я слышу крик. Но это кричит не Хоппо. Сам Хоппо поднимает на меня непонимающий взгляд, а затем падает на землю с утробным стоном.

Этот крик издаю я.

Пастор выходит из тени и переступает через поверженного Хоппо. В одной руке у него топор – блестящий и мокрый от крови. На нем куртка приютского садовника, надетая прямо поверх пижамы.

«Кажется, на нем был рабочий комбинезон. И еще он прихрамывал».

Он приволакивает ногу и тащится ко мне, его дыхание рваное, лицо – изможденное и потрепанное. Он выглядит как зомби… Вот только глаза. Они более чем живые и подсвечены хорошо знакомым мне после встречи с Шоном Купером безумным огнем.

Я с трудом поднимаюсь на ноги. Все мои нервы звенят: беги! Но как я могу бросить Хлою и Хоппо? Хуже того, Хоппо истекает кровью, как долго он протянет? В отдалении слышен вой сирен. Хотя, возможно, это лишь мое воображение. С другой стороны… я могу попытаться отвлечь его и поговорить.

– Что, хотите убить нас, отче? А разве убийство – не смертный грех?

– «Ибо вот, все души – Мои: как душа отца, так и душа сына – Мои: душа согрешающая, та умрет. Если кто праведен и творит суд и правду…»^[35]

Я стою, не двигаясь, чувствую, как немеют ноги, и смотрю, как с блестящего лезвия топора капает кровь Хоппо.

– Поэтому вы решили убить Ханну? Потому что она была грешницей?

– «Не пожелай красоты ее в сердце твоем, и да не увлечет она тебя ресницами своими; потому что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба, а замужняя жена уловляет дорогую душу. Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?»^[36]

Он подступает еще ближе, собирая мертвой ногой мертвые листья. Его топор раскачивается. Это все равно что пытаться завести разговор с библейским Терминатором. И все же я не сдаюсь, хотя мой голос дрожит.

– Она носила вашего ребенка. Она любила вас. Разве это ничего для вас не значит?

– «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».^[37]

– Но вы же не отрезали свою руку. Вы не Ханну убили, а Элайзу!

Он останавливается. Я вижу, как на его лице мелькает сиюминутная неуверенность.

– Вы ошиблись, ваше преподобие. Вы убили не ту девушку. Невинную. Но вы ведь и так об этом знали, разве нет? Взгляните своим демонам в лицо: в глубине душе вы знали, что и Ханна была невинна. Единственный грешник – это вы, отче. Вы – лжец, лицемер и убийца.

Он ревет, как зверь, и бросается на меня. Я в последний момент подныриваю и бросаюсь ему навстречу, толкаю его плечом в живот. Я слышу, как из его груди вырывается вздох, он отступает на несколько шагов, а затем замахивается, и деревянная ручка топора обрушивается на мою голову. Мы с пастором падаем на землю.

Я пытаюсь подняться и одновременно схватиться за топор, но моя голова пульсирует от боли, зрение расплывается, я ничего не вижу. Перекатываюсь набок, но пастор тут же наваливается сверху. Его пальцы сцепляются в замок у меня на шее. Я пытаюсь ударить его и стряхнуть с себя, но мои руки почему-то онемели, удар получается слабый. Мы кубарем катаемся по земле. Контуженный борется с зомби. Его пальцы сжимаются все сильнее. Я отчаянно пытаюсь их разжать. Кажется, что грудь вот-вот взорвется, глаза – словно раскаленные шарики, которые вот-вот вылетят из черепной коробки. Зрение угасает так, словно кто-то медленно задвигает передо мной занавес…

«Ну нет, так все это не закончится», – шепчет мой жаждущий кислорода мозг. Это не конец. Я сумею выкрутиться, прямо как Доктор Кто. Но тут его хватка неожиданно ослабевает. Я снова могу дышать и тут же стряхиваю его руки со своей шеи. Зрение проясняется. Пастор смотрит на меня, глаза у него огромные. Его губы приоткрываются:

– Покайся…

Последние слова выплескиваются из него одновременно с фонтаном крови. Его глаза по-прежнему смотрят прямо на меня, но жизнь в них угасает. Теперь это просто шарики с разноцветной жидкостью. Все, что в них было, исчезло без следа.

Я выбираюсь из-под него. Из его спины торчит топор. Я поднимаю взгляд. Никки стоит над телом своего отца. Ее лицо, одежда и руки перепачканы кровью. Она смотрит на меня так, словно впервые заметила.

– Прости. Я не знала. – Она опускается на корточки, слезы текут по ее лицу, смешиваясь с кровью. – Я должна была прийти раньше. Я должна была…

2016 год

Вопросы. Как много вопросов! Но я могу справиться только с «как», «где» и «что», но что касается вопроса «почему», тут у меня нет ответов. И близко нет.

Никки приехала вскоре после того, как получила мое сообщение. Когда она поняла, что дома меня нет, то наведалась в «Бык». Шэрил сказала ей, куда мы отправились, а медсестры в приюте дополнили историю. Никки осталась верна себе и пришла к нам на выручку. И как же я этому рад!

Хлоя действительно решила навестить своего отца в тот день – в последний раз. И это была ее ошибка. И зря она упомянула, что хочет провести ночь в лесу. И зря покрасила волосы в белый. Думаю, в этом было все дело. Она стала слишком похожа на Ханну. И разбередила то, что не следовало…

Что касается рассудка преподобного, то врачи так и не пришли к единому мнению. Говорили ли все эти его вспышки сознания, хождение по ночам и убийства о временном пробуждении из полукоматозного состояния, или все дело было в другом? Пусть он и инвалид, но нельзя отрицать то, что он – убийца.

Однако теперь он мертв, и правду мы никогда не узнаем. Хотя я уверен, что кое-кому наверняка удастся заработать и прославиться благодаря этой истории, написав пару статеек для газет или, быть может, целую книгу. Майки в гробу перевернется.

Основная теория, по большей части выстроенная мной же, заключается в следующем: пастор убил Элайзу, перепутав ее с Ханной. Шлюха, которая носила в себе его ублюдка и, согласно его извращенной логике, разрушила его репутацию. Зачем он разрубил ее тело на части? Что ж, думаю, единственное объяснение – это слова, которые я услышал от него в лесу: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

Может, он надеялся, что по частям она сможет попасть в рай. Может, он просто понял свою ошибку. Или не было никакой причины. Кто знает, что на самом деле происходило у него в голове. Бог ему судья и все такое, но все же хотелось бы увидеть его за решеткой. Увидеть, как восторжествует справедливость.

В полиции подумывают о том, чтобы возобновить дело Элайзы Рэнделл. Судебная экспертиза продвинулась вперед, можно сделать анализ ДНК и провернуть другие трюки, которые любят показывать в криминальных сериалах. И доказать, что именно пастор виновен в ее убийстве. Но я не жду их вердикта, затаив дыхание. Проведя ночь в лесу, где руки пастора сомкнулись на моей шее, я планирую еще долго дышать полной грудью.

Хоппо почти поправился. Ему даже пришили на место ухо. Не сказать, чтобы вышло идеально, и теперь он отпускает волосы. С рукой все сложнее. Они сделали все, что могли, но нервы – хрупкая субстанция. Ему сказали, что со временем он сможет частично восстановить управление этой конечностью. Наверное. Пока рано судить. Толстяк Гав утешает его по-своему: говорит, что Хоппо теперь может парковаться где ему вздумается. А для дрочки у него остается вторая рука.

В течение нескольких следующих недель журналисты осаждали весь город и меня в частности. Я не хотел с ними общаться, но Толстяк Гав согласился дать интервью. И несколько раз упомянул в нем свой бар. Когда я заглядывал туда в последний раз, там яблоку было негде упасть. Ну хоть что-то хорошее произошло.

Моя жизнь постепенно вернулась на прежние рельсы. За исключением кое-каких деталей. Я позвонил в школу и сказал, что не вернусь после осенних каникул. А потом позвонил риелтору.

В мой дом явился лощеный парень с модной стрижкой и в дешевом костюме. Огляделся. Я молчал и не сказал ни слова, пока он шатался по комнатам, заглядывал в шкафы, простукивал половицы, издавал возгласы «М-м-м…» и «Ух ты!» и рассказывал о том, что за последние несколько лет цены на недвижимость взлетели до небес. И хотя дом неплохо бы «проапгрейдить», он был готов назначить цену, от которой мои брови медленно уползли на лоб.

Через несколько дней после этого перед моим домом появилась табличка «Продается».

Я надеваю свой лучший черный костюм, приглаживаю волосы и аккуратно повязываю на шею темно-серый галстук. Уже собираюсь уходить, как вдруг слышу стук в дверь. Секунду я сомневаюсь, а затем быстро подхожу к двери и резко открываю ее.

На пороге стоит Никки. Она оглядывает меня с головы до ног.

– Неплохо.

– Спасибо. – Я рассматриваю ее ярко-зеленое пальто. – Я так понимаю, ты не в гости пришла?

– Нет. Я приехала встретиться с адвокатом.

Несмотря на то, что Никки спасла трех человек, ее все равно могли арестовать за убийство отца.

– Не хочешь остаться еще ненадолго?

Она отрицательно качает головой:

– Передай, пожалуйста, остальным, что мне очень жаль, но…

– Уверен, они все поймут.

– Спасибо. – Она протягивает мне ладонь. – Я просто хотела сказать… прощай, Эдди.

Я смотрю на ее руку. А затем делаю то же самое, что сделал когда-то. Много-много лет назад. Шаг навстречу – и я обнимаю ее. Она на секунду напрягается, но затем обнимает меня в ответ. Я делаю глубокий вдох. Теперь она уже не пахнет ванилью и жвачкой. От нее пахнет мускусом и сигаретами. Я не цепляюсь за нее, нет. Я ее отпускаю.

В конце концов мы отступаем друг от друга. Мое внимание привлекает что-то блестящее у нее на шее.

– Ты все еще носишь его? – Я сдвигаю брови.

Она опускает взгляд.

– Да. Он всегда со мной. – Она поправляет маленький серебряный крестик. – Это странно, да? Так цепляться за то, с чем связано много плохого.

– Не обязательно. Некоторые вещи так просто не отпустить.

Она улыбается мне:

– Удачи тебе, Эдди.

– И тебе.

Я смотрю ей вслед, пока она спускается по дорожке и исчезает за углом. Держаться за что-то. Отпускать что-то. Иногда это одно и то же.

Я снимаю с вешалки пальто, проверяю, на месте ли фляжка – она в кармане, – и выхожу за дверь.

Октябрьский воздух, прохладный и свежий, нежно кусает меня за щеки. Я с чувством странного удовлетворения сажусь в машину и завожу мотор. Когда я доезжаю до крематория, становится немного теплее.

Я ненавижу похороны. Да и кто их вообще любит, кроме могильщиков? Но некоторые похороны даже хуже, чем все остальные. Например, когда хоронят ушедших раньше срока. Или младенцев. Кукольный гробик, исчезающий в темной яме. Никому бы не пожелал такое увидеть.

Прочие похороны просто исполнены безысходности. Например, смерть Гвен до сих пор остается шоком для всех. Но, как в случае с папой, когда тебя покидает сознание, тело неизбежно следует за ним.

Соболезнующих не очень много. Гвен многие знали, но друзей у нее не было. Здесь моя мама, Гав и Шэрил, и еще несколько человек, в домах которых она убиралась. Ли, старший брат Хоппо, не смог – или не захотел – вырваться. Хоппо сидит в первом ряду, утопает в слишком большом пальто, его рука перевязана. Он похудел и выглядит старше. Его выписали из больницы всего несколько дней назад. И назначили ему психолога.

Гав сидит в кресле слева от него, а Шэрил справа. Мы с мамой устроились рядом с ними. Когда я усаживаюсь, мама берет меня за руку. Как в детстве. Я крепко сжимаю ее руку в ответ.

Сами похороны и служба проходят довольно быстро. С одной стороны, это милосердие, с другой – попытка показать, как семьдесят лет жизни на этой планете можно с легкостью уместить в десять минут и приправить парочкой бессмысленных рассуждений о Боге. Если на моих похоронах кто-то помянет имя Господа, от души надеюсь, что он сгорит в аду.

Кремация – это еще проще. Занавески раздвигаются, потом сходятся, и все. Не нужно топтаться в церковном дворике, нет ямы, проглатывающей гроб. Я хорошо помню, как проходили похороны Шона Купера.

Вместо этого мы выходим в сад памяти, разглядываем цветы и чувствуем себя неловко. Гав и Шэрил хотят устроить небольшие поминки в «Быке», но я не думаю, что кто-то придет.

Я побеседовал с Гавом, а затем оставил маму с Шэрил и улизнул за угол – быстренько выкурить сигаретку и приложиться к фляге. А еще – побыть немного вдали от людей.

Но, похоже, не только мне пришла в голову эта заманчивая идея. Возле ряда небольших надгробий, на которых указано, где развеян или захоронен прах, стоит Хоппо. Надгробия близ крематория всегда казались мне игрушечной версией настоящих кладбищ.

– Привет. – Хоппо поднимает голову, когда я подхожу ближе.

– Если я спрошу «Как ты?», это будет очень глупый вопрос?

– Я в порядке. Наверное. Я знал, что это случится, но к такому все равно невозможно подготовиться.

Это правда. К смерти невозможно подготовиться. Она слишком окончательна. Мы привыкли полностью контролировать свою жизнь. Менять ее. Но смерть не терпит ни рассуждений, ни жалоб, ни уговоров. Смерть – это смерть, у нее на руках все козыри. Даже если один раз и удается ее обыграть, во второй раз она этого уже не позволит.

– Знаешь, что хуже всего? – говорит Хоппо. – Я даже… облегчение чувствую от того, что ее больше нет. Что мне больше не нужно с ней возиться.

– Я чувствовал то же самое, когда не стало отца. Это не делает тебя плохим человеком. Признай, ты рад, что ее больше нет. Как и ее болезни.