Текст книги "Меловой человек (ЛП)"

Автор книги: С. Тюдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Я смотрел, как они садятся на велосипеды и уезжают прочь. Мистер Хэллоран тоже. На секунду я подумал, что он забыл про меня. А затем он снова повернулся ко мне:

– Ты действительно в порядке?

Что-то было такое в его выражении лица, глазах и даже голосе, что я не смог снова ему солгать. Я затряс головой, чувствуя, как опять подступают слезы.

– Я так и думал. – Он сжал губы. – Больше всего на свете ненавижу таких хулиганов. Знаешь, что самое главное в хулиганах?

Я снова потряс головой. Тогда я почти ничего ни о чем не знал. Я чувствовал себя очень слабым. Меня трясло. Живот болел, голова болела, меня переполнял стыд. Мне хотелось вымыть рот отбеливателем, скрести и драить себя, пока не сотру кожу до мяса.

– Они все трусы, – сказал мистер Хэллоран. – А трусы всегда получают по заслугам. Есть такая вещь – карма. Слышал про нее?

Я в который раз потряс головой. Теперь мне хотелось, чтобы мистер Хэллоран поскорее ушел. И в то же время – нет.

– Это значит: «Что посеешь – то и пожнешь». Если ты сделал что-то плохое, рано или поздно оно вернется к тебе и укусит за зад. Этого парня карма тоже нагонит. Можешь не сомневаться.

Он положил ладонь мне на плечо и коротко сжал его. Я выдавил из себя слабую улыбку.

– Это твой велосипед?

– Да, сэр.

– Не хочешь отвезти его домой?

Я собрался было ответить «да», но чувствовал себя слишком уставшим для этого, поэтому просто стоял и не двигался. Мистер Хэллоран сочувственно улыбнулся.

– Моя машина там. Бери велосипед, я тебя подвезу.

Мы пересекли дорогу и подошли к его машине. Синяя «Принцесса». На парковке у «Спара» тени не было, так что, когда он открыл дверцу, на нас дохнуло зноем. К счастью, сиденья в машине были обиты тканью, а не резиной, как в папиной машине, и когда я сел, ноги не обжег. И все же я чувствовал, как футболка прилипает к телу. Мистер Хэллоран сел на водительское сиденье.

– Фу! Жарковато, да?

Он опустил стекло на окне. Я сделал то же самое со своей стороны. Когда мы тронулись, в салон влетел прохладный ветерок. Но даже несмотря на это, сидя в этом запертом разогретом пространстве, я чувствовал, как от меня исходит ужасающая вонь пота, крови, грязи и еще бог весть чего. Мама меня убьет. Я так и слышал ее: «Бог ты мой, что случилось, Эдди? Ты что, подрался? Ты же весь грязный, взгляни на свое лицо! Кто это с тобой сделал?»

Она наверняка захочет выяснить, кто это сделал, а когда она возьмется за это, начнется жуткая жуть. Я почувствовал, как моя душа медленно двинулась в направлении пяток.

Мистер Хэллоран взглянул на меня:

– Ты в порядке?

– Мама, – выдавил я из себя. – Она просто взбесится.

– Но ты же не виноват в том, что случилось.

– Это не важно.

– Если ты ей скажешь, что…

– Не могу я ей сказать.

– Ладно.

– Ей и так непросто в последнее время. Из-за всего… этого.

– А! – Он сказал это таким тоном, словно прекрасно понимал, что значит «все это». – Вот что. Давай-ка мы заедем сначала ко мне и ты немного приведешь себя в порядок.

На перекрестке он притормозил и посигналил, но вместо того чтобы повернуть налево, в сторону моего дома, повернул вправо. Еще пара поворотов, и мы подъехали к маленькому выбеленному коттеджу.

Мистер Хэллоран улыбнулся мне:

– Пойдем, Эдди.

Внутри коттеджа царили темнота и прохлада. Все занавески были задернуты. Входная дверь вела прямо в небольшую гостиную. Мебели здесь оказалось немного: пара кресел, кофейный столик и маленький телевизор на стуле. Пахло тоже странно – травами и еще чем-то. На кофейном столике стояла пепельница – в ней валялись два белых окурка.

Мистер Хэллоран тут же схватил ее:

– Пожалуй, избавлюсь-ка я от этого. Ванная комната наверху.

– Ага.

Я поднялся по узкой лестнице. Наверху обнаружилась тесная ванная комната, вся в зеленом цвете. Прямо у самой ванны и возле унитаза лежали бледно-оранжевые коврики. К стене над раковиной крепился маленький зеркальный шкафчик. Я закрыл дверь и посмотрел на свое отражение. К носу присохли сопли, щеки были измазаны в грязи. Какое счастье, что мама не увидит меня таким! Иначе бы я весь остаток каникул провел в заточении – в своей комнате и в саду на заднем дворе. Окунув в теплую воду полотенце, найденное у раковины, я принялся тереть свое лицо. Вода темнела по мере того, как я становился чище.

Я снова взглянул на свое лицо. Уже лучше. Почти нормальный вид. Я вытерся большим колючим полотенцем и вышел из ванной.

Если бы я просто спустился по лестнице, как и должен был, тогда все было бы в порядке. Я вернулся бы домой и забыл об этой встрече. Но я вдруг понял, что стою и неотрывно смотрю на две другие двери на этом этаже. Обе были закрыты. Мне стало любопытно, что там, за ними. Ничего ведь не случится, если я взгляну разок?

Я взялся за ручку, повернул и открыл ближайшую дверь.

Оказалось, что это не спальня. Мебели там не было вообще. В центре комнаты возвышался мольберт, накрытый грязной простыней. А вокруг него, прислоненные к стенам, стояли картины. Много-много картин. Некоторые были написаны мелками, или как их там называл мистер Хэллоран, но все остальные – краской, жирной густой краской.

Почти на всех картинах были изображены только две девушки. Одна – бледная и светловолосая, во многом похожая на самого мистера Хэллорана. Красивая, но грустная, как будто кто-то сказал ей что-то неприятное и она изо всех сил старалась не показывать обиду.

Другую девушку я сразу узнал. Это была Девушка с Карусели. На первой картине она в белом платье сидела боком к окну. Виднелся только ее профиль, но я сразу же понял, что это она – и она была прекрасна. Следующая картина отличалась от этой. Девушка с Карусели сидела в саду, в симпатичном длинном сарафане, вполоборота к художнику. Шелковые каштановые волосы волнами спадали на плечи. Выделялись плавная линия ее подбородка и один большой миндалевидный глаз.

На третьей картине ее лицо было видно еще лучше. Точнее, та его часть, которую срезал осколок металла. Но она уже не выглядела так ужасно, потому что мистер Хэллоран постарался смягчить все шрамы, так что они напоминали разноцветную мозаику. Волосы наполовину прикрывали поврежденный глаз. Она снова казалась почти прекрасной, просто эта красота была несколько иной.

Я перевел взгляд на мольберт и поймал себя на том, что сделал пару шагов к нему. Взялся за краешек простыни и тут услышал скрип половиц.

– Эдди? Что ты делаешь?

Я прыжком развернулся, и вот уже второй раз за день меня охватил жуткий стыд.

– Простите. Я просто… хотел посмотреть.

В тот миг я был уверен, что мистер Хэллоран вышвырнет меня вон. А затем он улыбнулся:

– Ничего страшного. Надо было мне закрыть дверь.

Я уже собрался заверить его в том, что он ее закрыл, но потом до меня дошло: он сам решил меня выручить.

– Красивые картины, – сказал я.

– Спасибо.

– Кто это? – спросил я, кивнув на портрет блондинки.

– Моя сестра. Ее зовут Дженни.

Это объясняло их сходство.

– Она очень милая.

– Да. Была. Она умерла. Несколько лет назад. Лейкемия.

– Простите.

Я не знал, за что именно извиняюсь, но ведь именно так говорят люди, когда кто-нибудь умирает.

– Все хорошо. Благодаря этим картинам мне в каком-то смысле удается возвращать ее к жизни… Узнал Элайзу?

Девушка с Карусели. Я кивнул.

– Я часто навещал ее в больнице.

– Она в порядке?

– Не совсем, Эдди. Но будет в порядке. Она сильная. Сильнее, чем думает.

Я молчал. Казалось, мистер Хэллоран хотел сказать что-то еще.

– Я надеюсь, эти картины помогут ей быстрее прийти в себя. Элайза такая девушка… Ей всю жизнь все вокруг говорили, как она красива. А теперь, когда у нее отобрали красоту, ей кажется, что больше ничего не осталось. Но на самом деле осталось. Просто… глубоко внутри. И я хотел показать ее внутреннюю красоту. Убедить, что ей еще есть за что держаться.

Я снова взглянул на ее портрет. Кажется, я понял. Да, она не выглядела так, как прежде. Но все же на этой картине можно было увидеть ее красоту. Немного другую, особенную. И насчет того, что нужно держаться за что-то, я тоже понял. Насчет того, что эти вещи не исчезают навсегда. Я хотел сказать ему об этом, но, обернувшись, увидел, что мистер Хэллоран смотрит на картину так, словно забыл о том, что я тоже здесь.

Тогда-то я и понял. Он был в нее влюблен.

Мне нравился мистер Хэллоран, но, даже несмотря на это, мне стало не по себе. Это было неправильно. Мистер Хэллоран ведь взрослый. Не старик (позже я узнал, что ему тридцать один год), но все же взрослый, а Девушка с Карусели… Ну… хоть она и не школьница, но все же намного младше, чем он. Он не должен любить ее. Из-за этого могут быть неприятности. Целая куча.

Внезапно он как будто вспомнил о том, что я все еще рядом с ним, и отступил от портрета.

– Так или иначе, все это выглядит сумбурно. Вот поэтому я и не учу других рисовать. Ни один из моих учеников не смог бы закончить свою картину. – Он улыбнулся желтозубой улыбкой. – Ну что, готов ехать домой?

– Да, сэр.

Больше всего на свете мне хотелось домой.

Мистер Хэллоран остановился неподалеку от моего дома.

– Я думаю, ты не хочешь, чтобы твоя мама задавала вопросы.

– Спасибо.

– Помочь тебе вытащить велосипед из багажника?

– Нет, все нормально, я справлюсь. Спасибо вам, сэр.

– Не за что, Эдди. И еще кое-что…

– Да?

– Я никому не расскажу о том, что случилось. Если и ты ничего не расскажешь о картинах. Это… личное.

Долго думать мне не пришлось. Я уж точно не желал, чтобы кто-то узнал о случившемся сегодня.

– Да, сэр. То есть по рукам.

– Отлично. Пока, Эдди.

– До свидания, сэр.

Я вытащил свой велосипед и покатил его по улице к подъездной дорожке. Прислонил к стене у входной двери. На верхней ступеньке лежала какая-то коробка. Посылка. На ней был ярлычок – получателем значилась «Миссис М. Адамс». Я подумал о том, почему почтальон не постучал в дверь или почему мама и папа его не услышали.

Я поднял посылку и внес в дом.

– Привет, Эдди! – крикнул папа из кухни.

Я быстро оглядел себя в зеркале прихожей. У меня на лбу виднелся синяк, и футболка была грязноватой, но тут ничего не попишешь. Я сделал глубокий вдох и вошел в кухню.

Папа сидел за столом и пил лимонад из большого стакана. Он взглянул на меня и нахмурился.

– Что с головой?

– Я… э-э… упал с лестницы на площадке.

– Ты в порядке? Тебя не тошнит? Голова не кружится?

– Нет, все хорошо.

Я положил посылку на стол:

– На крыльце нашел.

– Ах да. Я не слышал звонка. – Он поднялся и позвал маму сверху: – Марианна! Тут посылка тебе.

– Сейчас иду! – отозвалась мама.

– Хочешь лимонада, Эдди? – спросил папа.

– Да, спасибо, – кивнул я.

Он подошел к холодильнику и достал бутылку из дверцы. Я принюхался. В комнате пахло чем-то странным. Мама вошла на кухню. Она подняла очки, зачесав ими назад темные волосы. Вид у нее был усталый.

– Привет, Эдди. – Она взглянула на посылку. – Что это?

– Понятия не имею, – отозвался папа.

– Чувствуешь запах? – Она принюхалась.

Папа потряс головой, но затем принюхался и сам.

– Ну… может, немного.

Мама снова взглянула на посылку и попросила несколько натянутым голосом:

– Джефф, дай мне ножницы.

Папа достал из ящика ножницы и передал ей. Она перерезала коричневый скотч, опоясывающий коробку, и открыла посылку.

Мою маму трудно было чем-то смутить. Но в тот момент она отскочила с криком: «Боже!»

Папа заглянул в коробку.

– Господи Иисусе!

И, прежде чем он успел схватить ее и выбросить, я заглянул внутрь.

На дне коробки лежало что-то маленькое и розовое, покрытое кровавой слизью. Позже я узнал, что это был зародыш свиньи. Из его верхней части торчал тонкий нож. На него была нанизана бумажка. А на бумажке написано всего одно слово:

«ДЕТОУБИЙЦА»

2016 год

Принципы – это хорошо. Особенно когда ты можешь их себе позволить. Мне нравится думать, что я принципиальный человек, но именно так и считает большинство людей. Однако на самом деле у каждого из нас есть цена, у каждого есть рычажки, на которые можно нажать, чтобы заставить поступать бесчестно. Принципы не оплатят вам ипотеку и не помогут отдать долги. Принципы ничего не стоят в повседневной жизни. Принципиальный человек – это, как правило, тот у кого есть все, чего он хочет, или тот, у кого вообще ничего нет, и терять ему нечего.

Я не могу уснуть. И не только потому, что перебрал вина и спагетти, отчего страдаю расстройством желудка.

«Я знаю, кто ее убил».

Потрясающе. Майки сознавал, что именно такой эффект это и произведет. Но правду так и не раскрыл.

– Пока что не могу сказать. Сначала мне нужно кое-что прояснить.

«Вот дерьмо», – подумал я тогда. Но все же кивнул. В тот момент я просто оцепенел от шока.

– Я дам тебе переспать с этой мыслью, – сказал Майки перед уходом. Он был без машины и не позволил мне вызвать ему такси. Остановился он в отеле на окраине города.

– Думаю, мне не помешает прогулка, – пояснил он.

Я не был в этом так уверен, потому что на ногах он держался весьма нетвердо. Но все-таки согласился. В конце концов, было не так поздно, да и он уже не ребенок.

После того как он ушел, я загрузил грязную посуду в посудомойку и удалился в гостиную, прихватив большую бутылку бурбона, – чтобы подумать о его предложении. Возможно, я задремал разок. Или даже два. Просто прикрыл глаза. Послеобеденная дрема – это проклятие всех людей средних лет.

Я вздрогнул и проснулся, когда услышал, как где-то наверху поскрипывают ступени старой лестницы.

Хлоя сунула голову в дверь:

– Привет.

– Привет.

Она переоделась в пижаму. На ней была мешковатая футболка поверх мужских пижамных штанов и сползающих с ног носков. Темные волосы были распущены. Она выглядела сексуальной, уязвимой и неряшливой одновременно. Я уткнулся в бутылку бурбона.

– Ну как прошло? – спросила она.

Я подумал секунду:

– Интересно.

Она шагнула в комнату и уселась на подлокотник кресла.

– Валяй.

Я отпил из бутылки.

– Майки хочет написать книгу. Или даже сценарий для ТВ-шоу – о том, что здесь произошло. И ему нужна моя помощь.

– Интригующе.

– Не то слово.

– И?

– Что – и?

– Я так понимаю, ты сказал ему «да»?

– Я ничего ему не сказал. Я не уверен, что хочу этого.

– Почему?

– Потому что слишком много «но». Например, я не знаю, как отреагируют местные жители на то, что мы ворошим прошлое. Еще есть Гав и Хоппо. И наши близкие.

«И Никки, – подумал я. – Интересно, он говорил с Никки?»

Хлоя нахмурилась:

– Ясно-понятно. Ну а что насчет тебя самого?

– Меня?

Она вздохнула, наградив меня таким взглядом, что я почувствовал себя туповатым ребенком.

– Это же отличная возможность для тебя. Да и деньги, думаю, лишними не будут.

– Дело не в этом. К тому же пока все это вилами по воде писано. Такие задумки, как правило, быстро выкидывают на обочину.

– Да, но иногда можно и рискнуть.

– Серьезно?

– Да. Иначе никогда ничего не добьешься. Так и просидишь в коконе, вместо того чтобы прожить жизнь на всю катушку.

Я поднял бокал:

– Что ж, спасибо за совет. Мудрый совет от того, кто живет в захолустье и работает на полставки в магазине дерьмовой одежды. Ты знаешь, как жить на всю катушку.

Она встала и направилась к двери.

– Ты надрался. Я иду спать.

Меня захлестнул стыд. Я идиот. Первоклассный, дипломированный идиот.

– Прости.

– Да забей. – Она бросила мне кислую усмешку. – Утром ты все равно ничего не вспомнишь.

– Хлоя…

– Проспись, Эд.

«Проспись». Я переворачиваюсь на бок, а затем снова на спину. Хороший был бы совет. Если бы я мог спать.

Пытаюсь улечься на подушку, но это плохая идея. Желудок скрутило жгутом. Надо поискать антациды. Кажется, были где-то. Кажется, на кухне.

Я нехотя спускаю ноги с кровати и ползу вниз. Включаю на кухне свет, и он обжигает мои воспаленные глаза. Щурюсь и роюсь в ящиках. Скотч, «Блю-так»,^[17] ручки, ножницы, какие-то ключи, болтики и колода старых игральных карт. В конце концов я нахожу антациды – они лежат на самом дне ящика, рядом с пилочкой для ногтей и старым штопором.

В упаковке осталась всего одна таблетка. Пожалуй, хватит. Я закидываю ее в рот. Странно, она должна быть фруктовой на вкус, но вместо этого кажется, будто я жую кусочек мела.

Возвращаюсь обратно в коридор и в этот момент замечаю сразу две вещи: в гостиной горит свет. А еще откуда-то исходит странный запах. Сладкий и в то же время противный и тошнотворный. Как будто что-то гниет.

Знакомый запах.

Я делаю шаг вперед и внезапно наступаю на что-то шершавое, похожее на песок. Смотрю вниз. Пол весь в земле. Похоже на след. Как будто что-то протащилось по полу и оставило после себя земляной след. Что-то, вылезшее из холодных темных глубин, кишащих червями…

Я сглатываю. Нет. Нет, это невозможно. Просто мое сознание решило сыграть со мной шутку. Откопало старый кошмар, приснившийся двенадцатилетнему мальчишке с буйной фантазией.

Осознанный сон. Вот как это называется. Сон, который кажется ужасающе реальным. В таком сне можно заниматься вполне обычными вещами, и они будут только подпитывать эту иллюзию. Например, разговаривать, готовить, набирать ванну… или делать кое-что другое.

Все это не настоящее. Если не считать совершенно реальных комочков грязи между пальцами и привкуса мела во рту. Мне просто нужно проснуться. Проснись. Проснись! К сожалению, теперь проснуться настолько же непросто, насколько недавно тяжело было заснуть.

Я делаю еще один шаг и касаюсь ладонью двери, ведущей в гостиную. Ну конечно. Ведь это сон. А такие сны, как этот, – плохие – нужно проходить до конца. И этот путь, извилистый и узкий, ведет сквозь темную чащу прямиком в пряничный домик, стоящий на самом дне нашего рассудка.

Я толкаю дверь. Здесь тоже холодно. И это не обыденный, нормальный холод. Не привычный холодок ночного дома. Этот холод пробирает до костей и смерзается в ледышку у вас в кишках. Это холод, порожденный ужасом. И запах здесь просто сбивает с ног. Я не могу дышать. Мне хочется попятиться и выйти из комнаты. Хочется сбежать. Кричать. Но вместо этого я просто включаю свет.

Он сидит в моем кресле. Светлые волосы липнут к его лысине, точно паутина, едва прикрывая проломленный череп и мозг. Гниющая кожа кусками отваливается от лица.

На нем, как и всегда, – мешковатая черная рубашка, узкие джинсы и тяжелые черные ботинки. Его одежда – потрепанная и рваная. Ботинки стоптанные и заляпанные. Широкополая шляпа мирно покоится на подлокотнике кресла.

Я должен был догадаться. Время детских страшилок миновало. Теперь я взрослый. Теперь уже не Бугимэн. Настало время встретиться с Меловым Человеком.

Мистер Хэллоран оборачивается и смотрит на меня пустыми глазницами. Я вижу, как в них вспыхивает осознание того, кто я такой. Он узнал меня. Но есть еще одна причина, по которой я не хочу смотреть в эти пустые глаза слишком долго. Боюсь, что тогда навсегда потеряю рассудок.

– Здравствуй, Эд. Давно не виделись.

Когда я спускаюсь на кухню, Хлоя уже сидит там, пьет кофе и жует тосты. На часах восемь, но я совершенно не чувствую себя отдохнувшим.

Она сменила волну на радио, и вместо привычной музыки «Radio 4» из колонок рвутся такие звуки, как будто вокалист орет в агонии, пытаясь разбить себе голову гитарой.

Надо ли говорить, что от этого не становится легче моей собственной, и без того раскалывающейся от боли голове?

Хлоя оглядывается на меня:

– Выглядишь как дерьмо.

– И чувствую себя так же.

– Хорошо. Так тебе и надо.

– Спасибо за сочувствие.

– Мазохистам не сочувствуют.

– И снова спасибо… А есть возможность заткнуть этого злого белого типа, у которого в детстве явно были проблемы с папочкой?

– Это называется рок-музыка, дедуля.

– Я так и сказал.

Она качает головой, но все же уменьшает громкость. Я подхожу к кофемашине и наливаю себе черный кофе.

– Ну и долго ты шатался после того, как я легла спать? – спрашивает Хлоя.

Я усаживаюсь за стол:

– Недолго. Я был очень пьян.

– Это да.

– Прости.

Она небрежно взмахивает бледной рукой:

– Забей. Мне не нужно было влезать во все это. Это не мое дело.

– Нет, правда, я думаю, ты права. И в том, что говорила. Но иногда все не так… просто.

– Да норм. – Она отхлебывает кофе. – Уверен, что недолго шатался?

– Да.

– И не просыпался еще раз?

– Было один раз, я искал таблетки.

– И все?

Мою память вспышкой озаряет фрагмент из сновидения.

«Здравствуй, Эд. Давно не виделись».

Я отгоняю его.

– Да. А что?

Она бросает на меня странный взгляд:

– Давай я лучше кое-что тебе покажу.

Она поднимается и выходит из кухни. Я нехотя встаю и следую за ней.

У двери в гостиную она оборачивается:

– Мне очень интересно теперь, что ты делал после того, как ушел твой друг?

– Просто покажи мне, Хлоя.

– О’кей.

И она толкает дверь.

Я не так много отремонтировал в старом доме, но последним новшеством была дровяная печь со сланцевым покрытием, которой я заменил старый камин.

Я смотрю на нее и не могу отвести взгляд.

Вся печь покрыта рисунками. Их белый контур горит на черном сланцевом фоне. Их дюжины. Они лезут друг на друга в каком-то исступлении.

Белые меловые человечки.

1986 год

К нам домой пришел полицейский. Раньше такого никогда не было. До этого лета я ни разу не видел никого из них так близко.

Этот был высоким и худым, с темной гривой волос, с квадратным лицом. Он выглядел как гигантский человечек из лего, разве что не был желтым. И его звали констебль Томас.

Он заглянул в коробку, сунул ее в мусорный пакет и унес в свою полицейскую машину. А затем вернулся, неловко взгромоздился на стул в кухне и начал задавать вопросы маме и папе. Ответы он заносил в маленький блокнот на пружине.

– Значит, посылку нашел на крыльце ваш сын?

– Именно так, – сказала мама и посмотрела на меня. – Так было, Эдди?

Я кивнул:

– Да, сэр.

– Во сколько это случилось?

– В четыре минуты пятого, – сказала мама. – Я как раз посмотрела на часы перед тем, как спуститься.

Полицейский снова заскрипел ручкой:

– И ты не видел, как кто-то отходил от дома или просто расхаживал по улице неподалеку?

Я потряс головой:

– Нет, сэр.

– О’кей.

Он снова что-то записал. Папа поерзал в кресле.

– Слушайте, все это бессмысленно, мы и так знаем, кто оставил эту посылку.

Констебль Томас бросил на него весьма странный взгляд. Не очень дружелюбный, как мне показалось.

– Разве, сэр?

– Да. Кто-то из шайки отца Мартина. Они все время пытаются запугать мою жену и всю мою семью. По-моему, пора положить этому конец.

– У вас есть свидетели?

– Нет, но это же очевидно, разве не так?

– Думаю, сейчас не самое подходящее время для таких голословных обвинений.

– Голословных? – Похоже, папа начал злиться. С ним такое редко происходило, но когда все-таки происходило, он сразу же выходил из себя.

– Нет такого закона, который запрещал бы мирные протесты.

И вот тогда-то я и понял. Полицейский был не на нашей стороне. Он тоже был на стороне протестующих.

– Вы правы, – спокойно сказала мама. – Мирные протесты – это не преступление. Но запугивания, преследования и угрозы – это преступление. Я надеюсь, вы относитесь к этому серьезно?

Констебль Томас захлопнул блокнот:

– Разумеется. Если мы найдем виновных, можете не сомневаться, они получат по заслугам.

Он встал, и ножки стула скрипнули, проехавшись по кухонному кафелю.

– А теперь, с вашего позволения, мне пора идти.

И он вышел из кухни. Входная дверь захлопнулась за ним.

– Он не хочет нам помогать? – спросил я у мамы.

– Конечно хочет, – вздохнула мама.

– Может, хотел бы еще больше, не будь его дочурка одной из этих протестующих, – фыркнул папа.

– Джефф, – прервала его мама, – хватит.

– Ладно. – Он встал и на секунду показался мне совсем не похожим на себя. Его лицо было каменным от злости. – Но если полиция не станет разбираться с этим, тогда разберусь я.

Перед началом учебы мы решили собраться еще раз и погулять напоследок. Встретились в доме у Толстяка Гава. Как обычно. У него были самая большая комната и самый большой сад с качелями и домиком на дереве. А его мама всегда щедро снабжала нас газировкой и чипсами.

Мы валялись на траве, несли всякую чушь и подкалывали друг друга. Несмотря на наш договор с мистером Хэллораном, я кое-что рассказал им о встрече с братом Железного Майки. Мне пришлось, потому что, если этот тип пронюхал про меловых человечков, значит, вся наша тайная игра пошла прахом. Конечно, в моей версии я героически дрался с ним, а потом сбежал. Меня немного беспокоило то, что Шон мог рассказать обо всем Железному Майки; тот с удовольствием опровергнет всю мою ложь. Но, похоже, мистер Хэллоран здорово запугал Шона, и он ничего не сказал.

– Так, значит, твой брат узнал о меловых человечках? – спросил Толстяк Гав, неодобрительно разглядывая Майки. – Ну ты и трепло.

– Я ничего ему не говорил, – заскулил Железный Майки. – Наверное, он сам узнал. В смысле, вспомните: мы же рисовали их повсюду. Наверное, он просто увидел и все.

Он лгал, конечно, но мне было плевать, как именно Шон обо всем догадался. Важно было лишь то, что он узнал, а это все меняло.

– Думаю, нам стоит придумать какой-то новый способ для обмена сообщениями, – предложил Хоппо без особого энтузиазма.

Я понимал, что он чувствует. Теперь, когда наша тайна вышла наружу, все было испорчено. А хуже всего то, что узнал о ней Шон.

– В любом случае это была довольно глупая игра, – сказала Никки и встряхнула волосами.

Я уставился на нее, чувствуя себя одновременно и уязвленным, и раздраженным. Она сегодня была какая-то странная. Иногда с ней такое случалось. Она становилась хмурой и вечно спорила с нами.

– Нет, не была, – сказал Толстяк Гав. – Но я думаю, продолжать ее нет смысла, раз Шон знает. К тому же завтра уже начнется школа.

– Ну да.

Все мы дружно вздохнули. Этим вечером мы чувствовали себя немного подавленно. Даже Толстяк Гав не говорил с этим своим дурацким акцентом. Голубое небо выцвело и стало мутно-серым. Облака нетерпеливо толпились на нем, так, словно не могли дождаться, когда можно будет как следует полить нас дождем.

– Мне, наверное, пора, – сказал Хоппо. – Мама хотела, чтобы я нарубил дров для камина.

Как и у всех нас, у Хоппо и его мамы в их стареньком доме с террасой был самый настоящий дряхлый и жуткий камин.

– Мне тоже пора, – сказал Железный Майки. – Мы сегодня едем на чай к бабушке.

– Че-е-ерт, вы все разбиваете мне сердце, – протянул Толстяк Гав, хотя и не вполне искренне.

– Мне тоже, наверное, пора, – признал я. Мама купила мне какую-то новую одежду для школы и хотела, чтобы я примерил ее до чая, и тогда у нее будет время что-то переделать, если понадобится.

Мы поднялись; после небольшой паузы поднялась и Никки.

Толстяк Гав драматично растянулся на траве.

– Ну и валите. Вы меня убиваете.

Теперь я понимаю, что тогда мы собрались вместе в последний раз.

Мы были спокойны, потому что оставались друзьями, настоящей бандой. Это уже потом все начало трещать по швам.

Хоппо и Железный Майки двинулись в одном направлении. Нам с Никки пришлось пойти в противоположном. Дом священника располагался неподалеку от нашего, и иногда мы с Никки возвращались домой вместе. Но нечасто. Обычно Никки уходила первая. Думаю, все дело в ее отце. Он был довольно строг и не любил, когда время тратили попусту. Хотя на самом деле ему, скорее всего, просто не нравилось, что Никки болтается с нами. Впрочем, мы не очень из-за этого переживали. Он был священником, и это все объясняло. Я имею в виду: священникам вообще ничего не нравится, разве нет?

– Ну так что, эм-м, все купила для школы? – спросил я, когда мы перешли перекресток и миновали парк.

Она бросила на меня один из этих своих взрослых взглядов:

– Я все знаю.

– Что знаешь?

– Знаю о той посылке.

– А!

Я никому не рассказывал о ней. Все это было слишком сложно и запутанно, и мне казалось, что это будет не совсем честно по отношению к родителям.

И, насколько я мог видеть, после нее особенно ничего не изменилось. Полицейский больше к нам не приходил, и я не слышал, чтобы кого-то арестовали. Мамина больница благополучно открылась, но протестующие продолжали кружить под ней, как стервятники.

– К папе приходил коп.

– Ох!

– Ага.

– Прости… – начал было я, но она меня перебила:

– За что? Мой папаша – говнюк.

– Серьезно?

– Просто все боятся сказать ему об этом в лицо, потому что он священник. Даже полицейский. Это так жалко. – Она замолчала и посмотрела на свои пальцы – четыре из пяти пальцев были заклеены пластырем.

– Что с твоей рукой?

Никки долго медлила с ответом. На секунду я подумал, что она и вовсе ничего не скажет. А затем она внезапно спросила:

– Ты любишь своих родителей?

Я нахмурился. Не этого я ждал.

– Ну конечно. Наверное.

– Ну… а я ненавижу своего отца. Страх как ненавижу.

– Ты же не всерьез?

– Нет, всерьез. И я очень обрадовалась, когда твой папа его ударил. Жаль, что он не выбил из него все дерьмо. – Тут она посмотрела на меня, и что-то в ее взгляде заставило меня похолодеть. – Лучше бы он его убил.

А затем она отбросила волосы за спину и двинулась вперед, так быстро и решительно, что мне стало ясно: она не хочет, чтобы я пошел следом. Я подождал, пока она не скроется за углом, а потом уныло поплелся вниз по дороге. Тяжесть этого дня ощутимо давила мне на плечи. Я просто хотел поскорее попасть домой.

Когда я вошел, папа как раз готовил чай. Сегодня к ужину были мои любимые рыбные палочки и чипсы.

– Можно мне посмотреть телик? – спросил я.

– Нет. – Он перехватил меня за руку. – Твоя мама в гостиной, у нее встреча. Лучше сходи наверх, вымой руки и садись ужинать.

– А с кем она?

– Иди мой руки.

Я вышел в холл. Дверь в гостиную была приоткрыта. Мама сидела на диване с какой-то блондинкой. Девчонка рыдала, и мама обнимала ее. Эта блондинка казалась мне знакомой, но я не мог припомнить, где видел ее раньше. И только когда я уже мыл руки, то внезапно понял. Это была подружка Девушки с Карусели, та самая блондинка, та, которая была среди протестующих у клиники. Мне стало интересно, что она забыла у нас дома и почему она плачет. Может, решила извиниться перед мамой? Или у нее тоже случилась «ситуация»? Как оказалось, последнее.

Но это была не та ситуация, которую я себе представлял.

Они нашли тело в воскресенье утром – через три недели после того, как начался школьный семестр.

И хотя никто из нас никогда этого не признает, вернуться в школу после летних каникул оказалось не так тяжело, как мы воображали. Шесть недель каникул были прекрасными. Но без конца развлекаться и придумывать, чем бы заняться, тоже может стать утомительным делом.

А эти летние каникулы были довольно странными. В какой-то степени я даже радовался, что они остались позади и теперь я мог вернуться хоть к какой-то нормальности. Та же рутина, те же уроки, те же лица. Ну, если не считать мистера Хэллорана.

У меня он уроки не вел. Я чувствовал одновременно сожаление и облегчение по этому поводу. Учителя должны быть милыми и дружелюбными, но в то же время неплохо, если они держат дистанцию. У нас с мистером Хэллораном был общий секрет, и хоть это было клево с одной стороны, с другой заставляло меня чувствовать себя неловко в его присутствии, как будто мы видели друг друга голыми или вроде того.