Текст книги "Меловой человек (ЛП)"

Автор книги: С. Тюдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Вы ищете Хлою?

Я испытываю некоторое облегчение. Он ее знает.

– Да, я думал, она работает здесь.

– Работала, но давно.

– Да? А когда она ушла?

– Может, месяц назад.

– Понятно… – Вообще-то нет. – А мы точно говорим об одной и той же Хлое?

– Худая, с черными волосами, часто завязывает их в хвостики?

– Да, похоже на нее.

Он изучает меня настороженным взглядом.

– Вы сказали, вы – друзья?

– Да… мне так казалось.

– Скажу вам честно, мне пришлось ее уволить.

– Почему?

– Она так вела себя… Нагрубила нескольким покупателям.

И снова похоже на нее.

– Я думал, в таком магазине это… неудивительно.

Он усмехается:

– Можно проявлять равнодушие, но уж точно не грубость. Да потом она еще и наорала на какую-то покупательницу. Пришлось вмешаться. Мне показалось, что еще немного, и она взорвется. После этого я ее рассчитал.

– Ясно.

Несколько минут я перевариваю эту информацию – примерно так же люди переваривают сальмонеллу. Они оба наблюдают за мной.

– Простите, – говорю я. – Похоже, меня неправильно информировали.

Вежливый способ сказать, что мне навешали лапши на уши. Причем сделал это тот человек, которого, как мне казалось, я хорошо знаю.

– Спасибо за помощь. – Я иду к двери, и тут наступает мой момент Коломбо.^[23] Я оборачиваюсь. – Скажите, а как выглядела та женщина, с которой поругалась Хлоя?

– Стройная, довольно привлекательная и подтянутая для таких-то лет. Еще у нее длинные волосы. Рыжие.

Я замираю. Нервы натягиваются.

– Вы сказали, рыжие волосы?

– Ага. Прямо огненные. Честно говоря, она была просто чертовски горя…

– А имя вы не запомнили?

– Я даже записал. Вообще-то она этого не хотела, но я должен был – на случай, если она захочет жалобу подать или еще что-то…

– Вы его не потеряли? То есть я понимаю, что прошу уже слишком многого, но… Это очень важно.

– Что ж, я всегда рад помочь нашим покупателям. – Он хмурится и почесывает бороду, внимательно разглядывая меня. – А вы покупатель? Что-то я не вижу у вас покупок…

Ну конечно. Бесплатно никто ничего вам не даст. Я вздыхаю, подхожу к вешалке и беру первую попавшуюся черную футболку с черепушками. Протягиваю ее Девушке с Пирсингом.

– Я возьму вот это.

Она улыбается, открывает ящик и достает оттуда мятую бумажку. Вручает ее мне. Я вглядываюсь в мелкие буковки, похожие на рой жучков: «Никола Мартин».

Никки.

1986 год

«У всех должна быть мечта. Если нет мечты, как она может сбыться?»^[24]

Странно, но я всегда вспоминаю эту песню, когда думаю о том дне, когда мы нашли ее. Я знаю много песен из старых мюзиклов, возможно, потому, что именно они обычно звучали в доме престарелых, когда мы навещали папу. Это было уже после того, как мама наконец сдалась и признала, что не может приглядывать за ним как следует.

Я повидал немало ужасов, но именно тот день, когда моего отца уничтожила болезнь Альцгеймера, – еще до того, как он достиг пенсионного возраста, – заставляет меня просыпаться в холодном поту. Если выбирать между жестокой, внезапной, кровавой смертью и этим… я точно знаю, что бы я выбрал.

Мне было двадцать семь, когда я увидел, как умирает мой отец. Мне было двенадцать лет, одиннадцать месяцев и восемь дней, когда я впервые увидел мертвеца.

Странно, но в каком-то смысле я этого ожидал. С того самого дня, как кто-то напал на отца Мартина. Или с того, когда умер Шон Купер. Или с того момента, когда я увидел первого мелового человечка.

А может, все дело было в том сне.

Мне снилось, что я в лесу. В глухой-глухой чаще. Деревья толпились вокруг, как мрачные старые великаны, и тянули ко мне узловатые скрипучие конечности. Бледный лунный свет сочился сквозь их изогнутые кривые пальцы.

Я стоял на маленькой полянке. Вокруг меня гнили кучи коричневых листьев. Влажный ночной воздух липнул к моей коже и пробирал до костей. На мне была пижама, кроссовки и куртка с капюшоном. Я дрожал от холода, куртка была застегнута до конца. Железный замок касался подбородка.

Все казалось реальным. Слишком реальным.

Но было еще кое-что. Я чувствовал запах. Болезненно-сладкий и в то же время горький. Он терзал мой нос и комом застревал в горле. Однажды мы наткнулись на мертвого барсука в лесу. Он разлагался, в нем поселились лягушки. И вот тогда ощущался точно такой же запах.

Я сразу все понял. Прошло уже почти три месяца с того несчастного случая. Он долго пролежал под землей. В твердом блестящем гробу, пока извивающиеся коричневые черви ползали по его размягченной плоти и проедали путь внутрь…

Я обернулся. Шон Купер, а точнее, то, что от него осталось, улыбался мне растрескавшимися гнилыми губами, под которыми виднелся ряд белых зубов, торчавших из черных прогнивших десен.

– Привет, говноед.

Там, где должны быть его глаза, теперь зияли две черные дыры. Хотя они не были совсем пустыми. Я видел, как внутри что-то шевелится. Что-то черное и блестящее бурлило внутри его головы и выглядывало из глазниц.

– Что я здесь делаю?

– Ты скажи мне, говноед.

– Я не знаю. Я не знаю, почему я здесь. И почему ты здесь.

– Все просто, говноед. Я – Смерть, твой первый близкий опыт. Похоже, ты частенько обо мне думаешь, а?

– Я не хочу думать о тебе. Я хочу, чтобы ты ушел.

– Это сложно. Но ты не переживай. Скоро у тебя появится новая причина для кошмаров.

– Какая?

– А ты как думаешь?

Я огляделся. Стволы деревьев были покрыты рисунками. Белые меловые человечки. Они все двигались. Прыгали и дергались так, словно танцевали какую-то жуткую джигу. Их ручки и ножки колебались и вздрагивали. Лиц у них не было, но я знал, что они улыбаются мне. И это были нехорошие улыбки. Совсем нехорошие.

Мне показалось, что из меня выпустили весь воздух.

– Кто их нарисовал?

– А ты как думаешь, говноед?

– Я не знаю!

– Да нет, знаешь, говноед. Но пока не понял.

Он каким-то образом подмигнул мне, а затем просто исчез. Но не в облачке пыли, на этот раз он рассыпался кучей листьев, которые тут же свернулись и засохли.

Я снова поднял взгляд. Меловые человечки тоже исчезли. И лес. Я был в своей спальне, дрожал от ужаса и холода, мои руки онемели, их покалывало. Я засунул их в карманы. И понял, что мои карманы полны мела.

Наша банда не собиралась вместе с той самой драки. Никки уехала, а у Майки теперь были новые друзья. Заметив Толстяка Гава, Хоппо и меня, он часто просто игнорировал нас. Иногда мы слышали, как его дружки хихикают, когда мы проходим мимо, или называют нас педиками, ушлепками и еще как-то так.

В то утро, когда я пришел на площадку, я едва узнал Майки. Его волосы отросли и стали светлее. Он стал невероятно похож на своего брата. Уверен, в тот момент на нем даже была его одежда.

По правде сказать, на одну жуткую секунду я даже поверил, что это и правда Шон Купер сидит на карусели и ждет меня.

«Эй, говноед! Отсосать мне не хочешь?»

И в этот раз я был уверен… ну, или почти уверен, что это не сон. Для начала светило солнце. А призраки или зомби не ходят при свете солнца. Они обитают в сонном царстве между полуночью и рассветом и рассыпаются в пыль при первых лучах. Ну или вроде того. В двенадцать лет я все еще верил во всякое такое.

А потом Майки улыбнулся и я понял, что это он. Он спрыгнул с карусели и подошел, громко чавкая жвачкой.

– Привет, Эдди Мюнстер. Так ты получил сообщение?

Я получил. Оно было нарисовано голубым мелом на подъездной дорожке, и я увидел его, когда спустился вниз. Там был изображен символ, который мы использовали, когда хотели назначить встречу на площадке, а вместе с ним – три восклицательных знака. Один – это уже значит «Срочно!». А три – это значит «Вопрос жизни и смерти».

– Так, значит, ты хотел встретиться? Что за спешка?

Он нахмурился:

– Я? Это не я оставил послание.

– Это был ты. Мел голубой.

Он потряс головой:

– Нет. Я получил послание от Хоппо. И оно было зеленым.

Мы уставились друг на друга.

– Ого! Неужели блудный сын вернулся? – На площадку вступил Толстяк Гав. – Ну, и что скажешь?

– Ты пришел, потому что кто-то прислал тебе сообщение с просьбой прийти сюда? – спросил его я.

– Ага. Ты и прислал, членожор.

Мы уже почти рассказали ему обо всем, когда появился Хоппо.

– А тебя кто пригласил? – спросил его Толстяк Гав.

Хоппо уставился на него:

– Ты. Что здесь происходит?

– Кто-то хотел собрать нас всех вместе, – сказал я.

– Зачем?

«Ты знаешь, говноед. Просто пока не понял».

– Я думаю, кто-то должен пострадать. Или уже пострадал.

– Да ну на хер, – фыркнул Железный Майки.

Я огляделся. Еще одно послание. Оно должно появиться, я уверен. Я обошел площадку. Остальные смотрели на меня так, словно я тронулся. А затем я нашел его. Прямо под детскими качелями. Рисунок мелом, но другой. У этого человечка были длинные волосы и платье. Меловая девочка. А рядом с ней было нарисовано несколько меловых деревьев.

Я до сих пор отчетливо помню этот момент. Помню меловые крошки на темном асфальте. Легкий скрип детских качелей и кусачий холод раннего утреннего воздуха.

– Что это еще за хрень? – спросил Железный Майки, подойдя ближе. Хоппо и Гав последовали за ним. Все уставились на рисунок.

– Мы должны пойти в лес, – сказал я.

– Да ты шутишь! – воскликнул Толстяк Гав, но на этот раз его шутка вышла не такой уж искренней.

– Я не пойду в лес, – сказал Железный Майки. – Это отнимет кучу времени, и все ради чего?

– Я пойду, – сказал Хоппо, и, пусть я был уверен, что сделал он это для того, чтобы позлить Майки, все равно был благодарен ему за поддержку.

Толстяк Гав закатил глаза, а затем пожал плечами:

– Ладно. Я тоже.

Железный Майки молча стоял в стороне, засунув руки в карманы.

Я посмотрел на остальных:

– Пойдем.

Мы вышли с площадки и подняли свои велики с земли.

– Подождите! – Железный Майки догнал нас и обвел жестким взглядом. – Для вас же будет лучше, если не окажется, что это просто чья-то гребаная шутка.

– Это не шутка, – сказал я, и он кивнул.

Мы поехали прочь от площадки. Я оглянулся на качели. Не знаю, заметили ли это остальные, но с меловой девочкой было что-то не так. Она казалась какой-то изломанной. Линии ее тела не выглядели прямыми и четкими. Руки. Ноги. Голова. Они все были нарисованы отдельно от тела.

Странно, но когда происходит нечто поистине ужасное, тебя охватывает непреодолимое желание смеяться – до тех пор, пока не сможешь остановиться. Поездка в лес тем утром была самой волнующей и приятной из всех наших поездок.

Зимой мы не заглядывали в лес. Если не считать Хоппо, который время от времени наведывался туда за дровами. Сегодня ярко светило солнце, и холодный ветер покусывал нас за лица и ерошил волосы. Кожу обдавало свежестью и приятно покалывало. Казалось, что я могу крутить педали быстрее и легче, чем когда-либо. Ничто не могло нас остановить. Я хотел, чтобы это путешествие длилось вечно, но, конечно же, это было невозможно. Очень скоро перед нами выросла стена темных деревьев.

– А теперь что? – слегка запыхавшись, спросил Железный Майки.

Мы слезли с велосипедов. Я огляделся. А затем заметил рисунок на деревянном заборе рядом с перелазом. Меловой человечек. Он указывал прямо.

– Тогда вперед, – сказал Гав и первым перекинул велосипед через перелаз.

Его взгляд в точности отражал мои чувства. Растущее беспокойство и какой-то почти истерический восторг. Не думаю, что кто-то из них знал, что именно мы ищем. Или они знали и просто не хотели говорить об этом вслух.

Любой ребенок мечтает хоть раз увидеть мертвеца. Единственное, что двенадцатилетний мальчишка жаждет увидеть больше, – так это космический корабль или клад из порножурналов. В тот день мы отчаянно жаждали найти что-то плохое. И нам это удалось. Вот только я не уверен, что мы понимали, насколько ужасной окажется наша находка.

Толстяк Гав возглавил нашу экспедицию, и я помню, как меня это задело. Это ведь должно было стать моим приключением. Моим делом. Но Толстяк Гав всегда оставался нашим главарем, так что в какой-то степени это было правильно. Наша банда воссоединилась и вернулась к жизни. Ну почти.

Казалось, мы шли очень долго, прежде чем увидели очередную меловую руку, нарисованную на стволе дерева.

– Сюда, – сказал Гав, слегка задыхаясь.

– Да, мы все видим рисунок, – фыркнул Железный Майки.

Мы с Хоппо лишь переглянулись и усмехнулись. Все казалось таким привычным и нормальным. Все те же глупые перебранки. Язвительные комментарии Железного Майки.

Мы поехали дальше по неровной дороге, забираясь все глубже, в самое сердце леса. Время от времени раздавались странные шорохи и звуки. Однажды стайка ворон или скворцов вырвалась из зарослей. Пару раз мне казалось, что я вижу какое-то движение в траве. Это мог быть кролик. А может, и лиса. Их здесь видели пару раз.

– Стоп! – вдруг приказал Толстяк Гав, и мы все остановились.

Он указал на очередное дерево – прямо перед нами. Мы увидели не руку-указатель, а снова изображение меловой девочки. Под деревом лежала огромная куча опавших листьев. Мы переглянулись. А затем опять уставились на эту кучу. Из нее что-то торчало.

Мы пригляделись…

– Срань господня! – выдохнул Толстяк Гав.

Это были чьи-то пальцы.

Ноготки были короткими, чистыми и нежно-розовыми. Не обкусанными и не сломанными. Потом полиция скажет, что она совсем не мучилась. Или у нее и возможности помучаться не было. Ее кожа оказалась куда бледнее, чем я помнил, – летний загар потускнел до более зимнего, холодного оттенка. На среднем пальце виднелось маленькое серебряное колечко с зеленым камешком. Я сразу понял, еще в тот момент, когда только увидел ее, что эта рука принадлежит Девушке с Карусели.

Хоппо первым наклонился к ней. Он всегда был наименее брезгливым из нас. Однажды я видел, как он из милосердия прибил раненую птицу камнем. Он разворошил кучу листьев.

– Вот черт, – прошептал Железный Майки.

Обломки кости, торчавшей из руки, были очень-очень белыми. Почему-то на это я обратил больше внимания, чем на кровь. Она потемнела и стала коричнево-ржавой, как и листья, которые прилипли к коже. Кроме руки, мы ничего не нашли. Только рука. Рука до плеча.

Толстяк Гав медленно и тяжело опустился на корточки.

– Это рука, – пробормотал он. – Ебаная рука…

– Тонко подмечено, Шерлок, – фыркнул Железный Майки, но даже его фырканье в этот момент вышло ломким и подрагивающим.

Толстяк Гав с надеждой взглянул на меня:

– Может, это чья-то шутка? Может, она не настоящая?

– Настоящая.

– И что нам теперь делать?

– Позвонить в полицию, – сказал Хоппо.

– Да, да… – снова забормотал Толстяк Гав. – То есть… а вдруг она еще жива, или…

– Да не жива она, жирный ты придурок! – сказал Железный Майки. – Она мертвая, как и Шон!

– Ты этого не знаешь!

– Мы знаем, – произнес я и указал на дерево с очередным меловым пальцем, устремленным куда-то. – Вон там еще указатели… чтобы мы нашли все остальное.

– Нужно позвать полицейских! – настаивал Хоппо.

– Он прав, – сказал Железный Майки. – Пошли. Надо валить отсюда!

Все согласно закивали. Мы двинулись прочь. А затем Толстяк Гав предложил:

– Может, кому-то остаться?.. На всякий случай…

– На какой случай? Думаешь, рука сбежит? – спросил Железный Майки.

– Нет. Не знаю. Просто чтобы быть уверенным, что с ней ничего не случится.

Мы все переглянулись. Он был прав. Кто-то должен был остаться и посторожить ее. Но никто не горел желанием. Никому не хотелось торчать в молчаливой лесной лощине рядом с чьей-то оторванной рукой, прислушиваться ко всяким шорохам, к птичьей возне и думать: «А вдруг…»

– Я останусь, – сказал я.

Когда остальные уехали, я присел рядом с ней. С трепетом протянул руку и коснулся ее пальцев. Потому что мне казалось: именно это она и делает – протягивает руку в надежде, что найдет кого-нибудь. Я думал, что ее рука окажется твердой и холодной. Но она была мягкой и почти теплой.

– Мне жаль, – прошептал я. – Мне так жаль.

Не знаю точно, сколько я просидел в том лесу. Может, не больше получаса. Когда моя банда наконец вернулась с двумя местными полицейскими, ноги у меня совсем онемели, а я сам будто впал в какой-то транс.

Но все же я смог убедить полицейских, что руку никто не трогал. И что она находится точно в том же виде и состоянии, в котором мы ее нашли. И это была почти правда. Единственное отличие заключалось в тоненьком бледном ободке на ее среднем пальце, на том месте, где до этого было кольцо.

Они нашли все прочие части ее тела в разных кучах листьев, разбросанных по всему лесу. Ну, или почти все. Думаю, именно поэтому они так долго не могли установить ее личность. Я-то, конечно, уже знал. Но никто меня не спрашивал. Вместо этого они задавали массу других вопросов. Например: что мы делали в лесу? Или: как мы нашли тело? Когда мы рассказали о меловых рисунках на деревьях, они очень ими заинтересовались, но когда я попытался рассказать о других меловых рисунках и посланиях, они, похоже, ничего не поняли.

Вот в чем проблема взрослых. Иногда им совершенно наплевать, что именно ты говоришь. Они слышат лишь то, что хотят услышать. По мнению полиции, мы были обычными детьми, которые просто играли в лесу и бегали по меловым указателям, пока случайно не наткнулись на тело. Конечно, все было не совсем так, но, думаю, эта версия звучала ближе всего к истине. Похоже, именно так и рождаются мифы и слухи. Все пересказывают, переиначивают, и в конце концов получается совсем другая история. А затем эту историю все принимают за чистую монету.

Все в школе хотели поговорить с нами о том, что случилось. Это напомнило мне время после ярмарки, вот только людям стало еще интереснее, потому что теперь она еще и умерла. И нашли ее по кусочкам.

В школе состоялось специальное собрание, на котором полицейский призвал нас быть максимально бдительными и не общаться с незнакомцами. И конечно, именно сейчас в городе появилась масса незнакомцев, которые шатались по городу с камерами и микрофонами, останавливали людей на улице или в лесу и принимались расспрашивать. Нам не разрешали туда возвращаться. Деревья обмотали желтой полицейской лентой и выставили охрану.

Толстяк Гав и Железный Майки с огромным удовольствием дополнили эту историю новыми подробностями. Мы с Хоппо позволили им взять на себя необходимость говорить о случившемся. То есть это было чертовски интересно, и все такое. Но в то же время я испытывал вину. Это было неправильно – получать такое удовольствие от смерти девушки. К тому же это казалось ужасно несправедливым – то, что Девушка с Карусели пережила тот день на ярмарке и ей даже смогли пришить ногу, а потом снова эту ногу оторвали. Вот уж и правда дерьмо.

А еще мне было очень жаль мистера Хэллорана. Когда я видел его в последний раз, он выглядел очень грустным, а ведь тогда Девушка с Карусели была еще жива, и они даже собирались сбежать и жить вместе. Теперь она умерла и уже никуда не сумеет сбежать. Разве что в то же холодное темное место, куда сбежал Шон Купер.

Один раз за ужином я попытался поговорить об этом с мамой и папой.

– Мне так жаль мистера Хэллорана.

– Мистера Хэллорана? Почему? – спросил меня папа.

– Потому что он спас ее, а теперь она мертва, значит, все было зря.

– Вы с мистером Хэллораном совершили отважный поступок, – вздохнула мама. – И это не было зря. Никогда не думай так, что бы ни говорили люди.

– А что они говорят?

Мама и папа обменялись тем самым «взрослым» взглядом. Взрослые все время думают, что, раз ты ребенок, ты каким-то волшебным образом его не заметишь.

– Эдди, – сказала мама, – мы помним, что ты очень ценишь мистера Хэллорана. Иногда нам кажется, что мы хорошо знаем кого-то, но оказывается, что это не так. На самом деле мистер Хэллоран не так уж давно тут живет. И никто из нас как следует не представляет себе, что он за человек.

Я уставился на них во все глаза:

– Люди думают, что это он ее убил?

– Этого я не говорила.

Да и не нужно. Мне двенадцать, и я не полный идиот.

Я почувствовал, как горло сжалось.

– Он бы не стал ее убивать. Он любил ее. Они собирались сбежать вместе. Он сам мне это сказал.

– Когда это он говорил с тобой, Эдди? – нахмурилась мама.

Похоже, я сам загнал себя в угол.

– Когда я заходил проведать его.

– Ты заходил проведать его? Когда это было?

– Пару недель назад. – Я пожал плечами.

– И ты был у него в доме?

– Ну да.

Отец уронил нож на стол.

– Эдди, ты больше никогда не должен приближаться к этому дому, ты меня понял?

– Но он мой друг!

– Больше нет, Эдди. С этого момента. Мы не знаем, что он за человек. Ты не должен с ним видеться.

– Но почему?

– Потому что мы тебе велели, Эдди, – резко ответила мама.

Обычно она никогда так не выражалась. Мама всегда повторяла, что нельзя просто взять и запретить ребенку что-то, не объяснив почему. Но в тот момент ее лицо было таким, каким я его никогда прежде не видел. Даже когда прибыла та посылка. Даже когда к нам в окно прилетел кирпич. Даже когда произошел тот случай с отцом Мартином. Она выглядела… испуганной.

– Пообещай мне.

Я опустил взгляд и буркнул:

– Обещаю.

Папа положил большую тяжелую ладонь на мое плечо:

– Вот и хорошо.

– А теперь можно я пойду к себе?

– Конечно.

Я выскользнул из-за стола и тихо поднялся наверх, а по дороге расцепил скрещенные пальцы.

2016 год

Ответы. На вопросы, которые я никогда не задавал. И даже не думал задавать.

Хлоя. Та ли она, кем кажется? Неужели она лгала мне?

«Мне пришлось ее рассчитать. Она поругалась с покупательницей». Никки.

Я бездумно роюсь в кухонных ящиках, ворошу кучи старых меню из кафе, купонов и флаеров из супермаркета, пытаясь собрать воедино ошметки своего запутанного сознания и придумать какое-то разумное объяснение.

То есть… может, Хлоя просто нашла другую работу и не стала мне об этом говорить? Может, ей просто стыдно за то, что ее уволили, хотя «стыд» – это не совсем подходящее для нее слово. Может, ссора с Никки была чистым совпадением. Может, это даже не та Никки, которую я знаю, точнее, знал. Это ведь могла быть любая другая стройная и привлекательная дама с огненно-рыжими волосами по имени Никола Мартин. Ну да, конечно. Я хватаюсь за соломинку. Но все же это возможно.

Я несколько раз пытаюсь позвонить ей. Но в итоге так и не решаюсь. Пока нет. Сначала мне нужно позвонить кое-кому другому.

Я с грохотом закрываю ящик и иду наверх. Не в спальню, а в ту комнату, где хранится моя коллекция. Я оглядываю коробки, мысленно отметая неподходящие.

После того как Никки уехала, она прислала нам открытку со своим новым адресом. Я писал ей несколько раз, но она ни разу не ответила.

Я снимаю с верхней полки несколько коробок и начинаю искать. В первой – ничего, во второй тоже. Чувствуя некоторое смятение, я открываю третью.

Когда отец умер, я получил еще одну открытку. Там было всего два слова: «Мне жаль». И подпись – «Н.». И еще – телефонный номер. Я никогда по нему не звонил.

Мой взгляд останавливается на мятой открытке с пейзажем Борнмута. Я хватаю ее. Бинго. Достаю мобильный.

Гудки звучат и звучат. Наверное, этот номер уже недействителен. Она могла сменить его. Это вполне…

– Алло?

– Никки, это Эд.

– Эд?

– Эдди Адамс…

– Нет-нет, я узнала тебя, просто удивилась, вот и все. Прошло так много времени.

Это да. Но я до сих пор с легкостью могу определить, когда она лжет. Она не удивлена. Она обеспокоена.

– Я знаю.

– Как ты?

Хороший вопрос. Есть много вариантов ответа. Я выбираю самый простой.

– Бывало и лучше. Слушай, я понимаю, что все это очень неожиданно, но… мне нужно поговорить с тобой кое о чем.

– Мы ведь уже разговариваем.

– Лицом к лицу.

– Но о чем?

– О Хлое.

Пауза. Такая длинная, что мне начинает казаться: она просто повесила трубку.

А затем она говорит:

– Хорошо. Я заканчиваю работу в три.

Поезд в Борнмут приходит в три тридцать. Всю дорогу я делаю вид, что читаю, хотя на самом деле просто листаю страницы последней книги Харлана Кобена.^[25] После того как поезд уползает прочь, я присоединяюсь к толпе людей, идущих к набережной. Перехожу дорогу и углубляюсь в Борнмут-Гарденс.

Несмотря на то, что Борнмут всего в двадцати милях от нас, я редко здесь бывал. Не очень-то я морской человек. Даже в детстве я очень боялся огромных накатывающихся волн, и меня жутко бесило то, как песок расползается между пальцами и засасывает ноги. Однажды я увидел, как люди зарывают в песок недоеденные сэндвичи. Меня это страшно возмутило. С тех пор моя нога не ступала на песчаный пляж – по крайней мере без шлепанцев или кроссовок.

Пусть сегодня не самый жаркий день, в Борнмут-Гарденс все равно довольно много людей. Они гуляют и играют в мини-гольф, который я просто обожал в детстве. Я выхожу на набережную и иду мимо пустыря, на месте которого раньше стоял гигантский кинотеатр IMAX, много лет не работавший и постепенно обветшавший, следую через аллею с аттракционами и наконец нахожу кафе, обращенные к морю. Я усаживаюсь в одном из них, баюкаю в руках теплый капучино и курю. Здесь занят только один столик. За ним сидит молодая пара: девушка с короткими обесцвеченными волосами и парень с дредами и пирсингом. На их фоне я выгляжу таким старым и таким благопристойным.

Достаю книгу, но все равно не могу сосредоточиться. Смотрю на часы. Почти половина пятого. Еще одна сигарета – третья за полчаса. Я тянусь к огоньку зажигалки, прикуриваю, поднимаю взгляд – Никки стоит прямо передо мной.

– Это просто отвратительно, – говорит она, кивая на сигарету, и выдвигает стул. – А еще найдется?

Я передаю ей пачку и зажигалку – какое счастье, что у меня не дрожат руки. Никки прикуривает, давая мне возможность как следует разглядеть ее. Она выглядит старше. Это точно. Время заштриховало морщинами ее лоб и уголки глаз. Рыжие волосы теперь прямые, в них проглядывают прядки посветлее. Она все еще стройная, на ней джинсы и рубашка. Под аккуратным макияжем взрослой женщины виднеются веснушки и та девочка, которую я знал.

Она вскидывает взгляд:

– Да, старуха. И ты тоже.

Я внезапно четко осознаю, каким выгляжу в ее глазах. Жилистый взлохмаченный мужчина в мятом пиджаке, рубашке и плохо завязанном галстуке. Мои волосы в ужасном состоянии, на мне очки для чтения. Чудо, что она вообще меня узнала.

– Спасибо, – говорю я. – Рад, что мы оба стали такими серьезными.

Она смотрит на меня ясными зелеными глазами:

– Знаешь, что странно?

Очень даже знаю. Слишком многое.

– Что?

– Меня не очень удивил твой звонок. На самом деле я даже ждала его.

– Я не был уверен, что смогу дозвониться.

К нам подходит официант – весь в черном, с хипстерской бородкой, которую ему явно еще слишком рано носить, и торчащей челкой.

– Двойной эспрессо, – говорит ему Никки.

Он едва заметно наклоняет голову, давая понять, что услышал заказ, и исчезает.

– Ну так? – Она снова поворачивается ко мне. – Кто начнет, ты или я?

Я внезапно осознаю, что понятия не имею, с чего начать. Смотрю в чашку в поисках вдохновения, но ничего не приходит. Я решаю начать с самого очевидного.

– Так что, ты решила остаться в Борнмуте?

– Я уезжала на время по работе. Но да, вернулась.

– Понятно. И чем ты занимаешься?

– Это неинтересно. Вожусь с документами.

– Здорово.

– Ни капли. Зверски скучно.

– Ясно.

– Ну а ты?

– Учу… Я теперь учитель.

– В Эндерберри?

– Да.

– Ты молодец.

Возвращается официант и приносит ей кофе. Она благодарит. Я отпиваю из своей чашки. Все движения – осторожные и выверенные. Мы оба жутко напряжены.

– Как мама? – спрашиваю я.

– Она умерла пять лет назад. Рак груди.

– Мне жаль.

– Да не стоит. У нас не все было гладко. Я ушла из дома, когда мне исполнилось восемнадцать. И с тех пор мы не очень-то часто виделись.

Я смотрю на нее. Мне всегда казалось, что именно Никки ждет счастливый финал. Она сбежала от отца. Вернулась ее мама. Похоже, в реальной жизни счастливых финалов не бывает. Только запутанные и сложные.

Она выдыхает дым.

– Видишься с остальными?

Я киваю:

– Да. Хоппо теперь трубопроводчик. Гав управляет «Быком». – Пауза. – Ты… знаешь про несчастный случай?

– Да, знаю.

– Откуда?

– Рут часто писала мне. Так я и про твоего отца узнала.

Рут? Какой-то отдаленный звоночек. Ах да! Подруга отца Мартина с кудрявыми волосами. Та самая женщина, которая приглядывала за Никки после нападения.

– Она все время писала о том, как навещает отца, – продолжает она. – Так что я перестала читать ее письма. А затем сменила адрес и не сказала ей. – Она отпивает кофе. – Знаешь, он все еще жив.

– Да, знаю.

– Конечно, – кивает она. – Твоя мама. Добрая самаритянка. Забавно, не правда ли?

Я улыбаюсь:

– Ты так ни разу его и не навестила?

– Нет. Но непременно навещу на похоронах.

– И никогда не хотела вернуться в Эндерберри?

– Там случилось слишком много плохого. И когда случилось наихудшее, меня даже не было рядом.

Нет, не было. Но все же она является частью всех этих событий.

Она наклоняется и тушит сигарету:

– Итак, светская беседа закончена. Может, перейдем к делу? Почему ты спрашивал о Хлое?

– Откуда ты ее знаешь?

Она изучает меня взглядом какое-то время, а затем говорит:

– Сначала ты скажи.

– Она снимает у меня жилье.

Ее глаза распахиваются.

– Вот дерьмо.

И все сразу встало на свои места.

– Прости, но… просто это… – Она встряхивает головой. – Поверить не могу, что она пошла на такое.

– Какое? – Я в недоумении смотрю на нее.

Она достает еще одну сигарету, уже не спрашивая разрешения. Ее рукав открывает небольшое тату на запястье. Маленькие ангельские крылья. Она перехватывает мой взгляд.

– В память об отце. Как эпитафия.

– Но он все еще жив.

– Брось, это не жизнь.

А тату – не эпитафия. Тату – это нечто другое. И это нечто почему-то внушает дискомфорт.

– Так или иначе, – она закуривает и глубоко затягивается, – мы познакомились с ней год назад. Когда она меня нашла.

– Нашла тебя? Кто же она?

– Она моя сестра. Ты помнишь Ханну Томас?

Секундочку… А затем я вспоминаю. Ну конечно. Блондинка. Подруга Девушки с Карусели. Дочь полицейского. И разумеется…

– Да, я помню. Это та девушка, которую изнасиловал Шон Купер. Она забеременела.

– Вот только он ее не насиловал, – говорит Никки. – Это все вранье. Шон Купер не насиловал Ханну Томас. И не был отцом ее ребенка.

– А кто тогда? – Я ошеломленно смотрю на нее.

Она смотрит на меня, как на идиота.

– Да ладно, Эд. Пораскинь мозгами.

Я пытаюсь пораскинуть. И тут до меня доходит.

– Это твой отец? Твой отец ее изнасиловал?!

– Не делай вид, что удивлен. Все эти протестующие были его личным маленьким гаремом. Группиз. Они поклонялись ему, как рок-звезде. А папа… Что ж, давай просто скажем, что человек – раб своей плоти и все такое.

Я пытаюсь это переварить.

– Тогда почему Ханна солгала и сказала всем, что это был Шон Купер?

– Потому что мой отец велел ей это сделать. И потому что ее отец не смог бы прикончить пацана, который и так уже мертв.

– А ты как узнала об этом?

– Услышала, как они ругались однажды ночью. Они думали, что я сплю. Точно так же они думали, когда трахались.