Текст книги "Меловой человек (ЛП)"

Автор книги: С. Тюдор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Но…

– Эти жуткие рисунки мелом и порезы на его спине? Мне все еще трудно поверить, что именно они это сделали.

Ангельские крылья. В моей памяти вспыхивает маленькая татуировка на запястье Никки.

«В память об отце».

И еще кое-что. Она сказала мне кое-что прямо перед тем, как уйти, когда я спросил ее о рисунках: «Папа любил эту церковь. Это – единственное, что он по-настоящему любил. А эти рисунки… Кто-то осквернил его святилище. Плевать на то, что его избили. Его убило именно это».

У меня по спине бегут холодные мурашки.

– Это наверняка сделали они. Кто еще мог?

– Да, наверное, – вздыхает она. – Я плохо поступила, Эд. Зря рассказала обо всем твоему отцу. И промолчала о том, кто на самом деле напал на пастора.

– Поэтому ты навещала его каждую неделю? Чувствовала себя виноватой?

Она снова кивает.

– Может, он не был хорошим человеком, но все заслуживают… прощения.

– Никки его не простила. Она сказала, что навестит его только на похоронах.

– Странно, – хмурится мама.

– И не говори.

– Нет, я имею в виду… странно, потому что она навещала его.

– Что-что?

– Медсестры говорят, что она приходила каждый день в прошлом месяце.

Когда ты взрослеешь, мир резко уменьшается. Ты становишься Гулливером в своем собственном царстве лилипутов. В моей памяти дом Святой Магдалины всегда оставался огромным старым зданием. Гигантским особняком, окруженным акрами зеленых лугов, внезапно выросшим передо мной в конце длинной, обдуваемой ветрами дороги.

Теперь эта же дорога показалась мне короткой, а лужайки вокруг особняка были не больше придорожных газонов, местами заросшие травой, местами облысевшие. И ни одного садовника, который мог бы за ними присматривать. Домик лесника покосился, его дверь распахнута так, что виднеются инструменты и рабочая одежда, висящая на крючке. На той же лужайке, где я повстречался со старушкой в забавной шляпе, стоит кованая садовая мебель на гнутых ножках, брошенная на поругание птицам и стихиям.

Сам особняк кажется мне намного меньше, чем раньше. Белые стены давно надо бы покрасить, старые деревянные рамы – заменить. Он стал похож на своих обитателей. На некую пожилую даму, доживающую последние сумрачные дни.

Я нажимаю на дверной звонок и открываю дверь. Внутри все не так уж изменилось. Стены совсем пожелтели от табачного дыма. Уверен, картины на них те же самые. И запах тот же. Типичный больничный запах. Запах порошка, мочи и протухшей еды.

За стойкой регистрации в углу никого нет. Монитор компьютера мерцает нервным светом. Его блики пляшут на поверхности старого телефона. Журнал посещений лежит у всех на виду. Я подхожу и заглядываю в него. Мой палец скользит по странице. Имена, даты…

Их не очень много. Или у жителей этого дома нет родственников, или, как сказала Хлоя, они разорвали все связи и позволили мыслям о брошенных здесь близких людях медленно утонуть в болоте памяти…

А вот и Никки. Я сразу вижу ее имя. Она приходила сюда на прошлой неделе. Так почему же она солгала?

– Я могу вам помочь?

Я подпрыгиваю и оборачиваюсь. Журнал посещений падает и закрывается.

Передо мной стоит крепко сбитая женщина с жестким лицом и волосами, собранными в гладкий пучок. Она постукивает по стойке длинными фальшивыми ногтями и смотрит на меня, приподняв бровь. Ну, или они только кажутся поднятыми. Может, они просто нарисованы.

– Здравствуйте, – говорю я. – Я… эм-м… хотел вписать свое имя.

– Да ну?

Медсестры обладают тем же рентгеновским зрением, что и мамы, определенно. Она смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Не вешай мне лапшу на уши, парень. Я точно знаю, чем ты тут занимался».

– Простите, просто журнал был открыт не на той странице, и…

Она недоверчиво фыркает, поднимает журнал и открывает на сегодняшней странице. Шлепает по ней сиреневым талончиком:

– Напишите имя. Ваше и того человека, которого вы навещаете. И укажите, друг вы или родственник.

– Ладно.

Я беру ручку, вписываю свое имя и имя отца Мартина. Секунду посомневавшись, дописываю «Друг».

Медсестра окидывает меня взглядом:

– Вы уже были здесь раньше?

– Эм-м, обычно моя мать навещает его.

Она вглядывается в меня более пристально.

– Адамс. Ну да, конечно, Марианна. – Выражение ее лица смягчается. – Она славная женщина. Все эти годы она приходит и читает ему каждую неделю. – Медсестра внезапно сдвигает брови. – С ней все в порядке?

– Да. Ну, простудилась немного. Поэтому я и пришел.

Она кивает:

– Пастор в своей комнате. Я как раз собиралась вывезти его на чай. Может, вы это сделаете?

Вообще-то мне не хотелось это делать. А теперь от одной мысли, что я здесь, рядом с ним, и сейчас увижу его, меня передергивает от отвращения. Но выбора нет.

– Да, конечно.

– Прямо по коридору. Дверь пастора – четвертая справа.

– Отлично. Спасибо.

Я медленно иду по коридору, нехотя переставляя ноги. Я пришел сюда не за этим. Я пришел, чтобы узнать, навещала ли Никки своего отца. Точно не знаю зачем. Это казалось мне важным. Но теперь я здесь и сам не понимаю почему. Остается только тянуть эту резину и продолжать игру.

А вот и дверь в комнату пастора. Она заперта. Я уже готов развернуться и уйти. Но что-то – больное любопытство, быть может, – меня останавливает. Я медленно поднимаю кулак и стучу. Не то чтобы я ждал ответа, обычная вежливость. Через секунду я открываю дверь.

Если в основном это заведение всячески старалось казаться чем-то более теплым и уютным, чем пристанище для душевнобольных и неизлечимых людей, то комната пастора явно изо всех сил сопротивлялась этим попыткам.

Она строгая и аскетическая. На стенах – никаких картин, никаких цветов в вазах. Ни книг, ни орнамента, ни статуэток. Только крест над скромной постелью и Библия на тумбочке. На двойном окне – двойное стекло и хлипкий замок, явно не отвечающий стандартам охраны здоровья и безопасности. Из него открывается вид на разросшийся сад, тянущийся до самой границы леса. Отличный вид – для того, кто в состоянии его оценить. Но точно не для пастора.

Сам пастор – или то, что от него осталось, – сидит в инвалидном кресле перед маленьким телевизором, стоящим в углу. Пульт лежит на ручке его кресла. Но экран телевизора темный.

Сначала мне кажется, что он просто спит, но затем я замечаю, что его глаза широко распахнуты, а взгляд – еще более пустой, чем прежде. Я чувствую себя сбитым с толку. Его губы вяло шевелятся – такое чувство, что он ведет бесконечную беседу с кем-то, кого может видеть и слышать только он. Может быть, с Богом.

Я вынуждаю себя шагнуть в комнату, а затем неуверенно замираю. Это похоже на вторжение, хотя я не уверен, что пастор вообще меня видит. Наконец я неловко подступаю к кровати рядом с ним.

– Добрый день, отец Мартин.

Никакого ответа. Хотя чего я ждал?

– Вы, наверное, меня не помните. Я – Эдди Адамс. Моя мама навещала вас каждую неделю… несмотря на… все.

Тишина. Если не считать глухого скрипучего вздоха. Тут даже часов нет – ничего, что хоть как-то определяло бы ход времени. Но, пожалуй, последнее, что хочется тут видеть, – это напоминание о том, как медленно оно идет. Мне трудно смотреть в стеклянные глаза пастора. Даже несмотря на то, что я взрослый, мне до сих пор от них жутко не по себе.

– Я был ребенком, когда мы виделись в последний раз. Мне было двенадцать. Я друг Никки. Помните ее? Вашу дочь? – Я замолкаю на секунду. – Глупый вопрос. Уверен, вы помните. Где-то… внутри.

Снова замолкаю. Я не собирался с ним беседовать, но теперь, когда я здесь, мне внезапно хочется поговорить.

– Мой отец. У него были проблемы с головой. Не как у вас. Он забывал обо всем. Голова стала как сито. Ничто не задерживалось: ни воспоминания, ни слова, ни он сам. Думаю, с вами дело обстоит наоборот. Все крепко заперто где-то внутри. Но все равно… оно есть.

Либо так, либо уже стерто, уничтожено и сгинуло навсегда. Но я в это не верю. Наши мысли и воспоминания не исчезают без следа. Папино сознание, быть может, и исчезло, но мы с мамой поддерживали этот огонь так долго, как только могли. Помнили за него. Бережно хранили воспоминания о том времени, которое мы провели вместе.

Но чем старше я становился, тем сложнее мне было все это хранить. Возрождать в памяти события, слова, которые кто-то когда-то говорил. Что люди носили, как выглядели: все это становится таким размытым и далеким. Прошлое тает, тускнеет, как старая фотография, и, сколько бы я ни старался, с этим ничего не поделаешь.

Я снова смотрю на пастора, отскакиваю назад и едва не падаю на пол.

Он смотрит прямо на меня, взгляд серых глаз – ясный и жесткий.

Его губы шевелятся, и с них срывается шепот:

– Покайся.

Меня накрывает волной мурашек.

– Что?

Он внезапно хватает меня за руку. Для человека, который последние тридцать лет не мог сходить в туалет без посторонней помощи, его хватка удивительно сильная.

– Покайся.

– В чем? Я не…

Но прежде чем я успеваю сказать еще что-то, раздается стук в дверь и я резко оборачиваюсь. Пастор тут же выпускает мою руку.

Медсестра заглядывает в комнату. Уже другая. Стройная блондинка с мягким добрым лицом.

– Здравствуйте, – улыбается она. – Просто хотела убедиться, что у вас тут все хорошо. – Ее улыбка слегка тускнеет. – Все… в порядке?

Я пытаюсь собраться. Последнее, чего бы мне хотелось, – это чтобы она нажала на тревожную кнопку, а меня потом силой выпроводили из помещения.

– Да. Все хорошо. Мы просто… то есть… Я говорил с ним.

Медсестра улыбается:

– Вот и я всегда советую посетителям: разговаривайте с пациентами. Это идет им на пользу. Может, кажется, что они не слушают, но на самом деле они понимают куда больше, чем мы думаем.

Я выдавливаю из себя улыбку:

– Я знаю, о чем вы. У моего отца была болезнь Альцгеймера. Иногда он отвечал, хотя мне казалось, что до него вообще ничего не доходит.

Она сочувственно улыбается:

– Мы многого не знаем о душевнобольных людях. Многого не понимаем. Что бы ни происходило здесь, – она постукивает себя по виску, – сердце-то остается прежним.

Я снова перевожу взгляд на пастора. Все те же стеклянные глаза.

Покайся.

– Может, вы и правы.

– Сейчас подадут чай в общей комнате, – говорит она более жизнерадостным тоном. – Вы с пастором не хотите присоединиться?

– Да. Конечно.

Что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я берусь за ручки кресла и выталкиваю его из комнаты. Мы идем по коридору.

– Кажется, я не видела вас раньше. Вы уже навещали пастора? – спрашивает медсестра.

– Нет. Моя мама обычно это делала.

– А, Марианна?

– Да.

– Как она?

– Приболела. Простуда.

– О боже! Надеюсь, ей вскоре станет лучше.

Она открывает дверь в общую комнату – я уже был здесь, когда мы с мамой навещали его, – и вкатываю туда кресло. Кажется, это отличная возможность выведать побольше.

– Мама говорила, его навещала дочь?

Медсестра задумывается на секунду:

– Вообще-то, да, я видела, как его навещала какая-то девушка. Худенькая такая, черноволосая?

– Нет, Никки…

Я замолкаю.

И мысленно хлопаю себя по лбу.

Никки сюда не приходила, что бы ни значилось в книге. У пастора была и другая дочь, Хлоя! Хлоя навещала своего отца.

– Да, простите. Наверное, это она.

Медсестра кивает:

– Я не знала, что она его родственница. Извините, мне нужно подавать чай.

– Да, конечно.

Она уходит. Кусочки мозаики тем временем становятся на свои места. Вот куда Хлоя ходила вместо работы. Последний визит был на той неделе. В тот же день она пришла домой пьяная и в слезах, говорила что-то непонятное о семье и прочем.

Но… зачем ей это? Расследование? Или она пыталась наверстать упущенное? Зачем?

Я разворачиваю кресло пастора так, чтобы был виден экран телевизора, где как раз идет старый сериал «Диагноз: Убийство». Господи Иисусе, если кто-то и был более-менее в своем уме до того, как попал сюда, то наверняка окончательно свихнулся, наблюдая изо дня в день за тем, как Дик Ван Дайк и его родственники без конца переливают из пустого в порожнее.

Но затем кое-что еще привлекает мое внимание. Фигура, которая стоит на улице за стеклянными дверями, позади телевизора и больных, пускающих слюни в своих креслах.

Дама из Сада. Та самая, которая пыталась рассказать мне секрет. Но ведь это произошло почти тридцать лет назад. Поверить не могу, что она все еще жива! Хотя почему бы и нет, ей тогда и шестидесяти не было. Но все равно, ей должно быть уже за девяносто.

Подталкиваемый любопытством, я открываю дверь и выхожу к ней. На улице холодно, но солнце все же льет на землю слабое нежное тепло.

– Мэм?

Дама из Сада оборачивается. Ее глаза – молочно-белые, покрытые катарактой.

– Фердинанд?

– Нет, меня зовут Эд. Я однажды был здесь. Очень давно. Я приходил со своей мамой.

Она наклоняется ко мне и щурится. Ее глаза исчезают в мелких коричневых складках кожи, похожей на старый мятый пергамент.

– Я помню тебя. Ты – тот мальчишка. Воришка.

Наверное, мне нужно отрицать это, но какой смысл?

– Да, это я.

– Ты вернул все на место?

– Да.

– Вот и молодец.

– Я могу присесть? – Я указываю на свободный стул рядом с ней.

Она сомневается секунду, но потом все-таки кивает:

– Но только на минутку. Скоро придет Фердинанд.

– Да, конечно.

Я опускаюсь на стул.

– Ты пришел повидаться с ним? – спрашивает она.

– С Фердинандом?

– Нет. – Она печально качает головой. – С его преподобием.

Я оглядываюсь на него. Он все так же сидит в кресле.

Покайся.

– Да. Вы тогда сказали мне, что он всех здесь дурачит. Что вы имели в виду?

– Ноги.

– Прошу прощения?

Она наклоняется ко мне и хватает за ногу крепкой костлявой лапой. Я вздрагиваю. Я и в лучшие времена не очень-то любил, когда меня начинали лапать. А сегодня явно не лучший день для этого.

– Мне нравятся мужчины, у которых такие ноги, – говорит она. – Например, Фердинанд. У него отличные ноги. Сильные. Крепкие.

– Понятно. – На самом деле нет, но, похоже, лучше просто согласиться. – Так что насчет пастора?

– Пастора? – Ее лицо снова затуманивается, ясность тает. Я прямо вижу, как ее сознание улетучивается из настоящего и переносится в прошлое. Она выпускает мою ногу и в упор смотрит на меня. – Ты кто? Почему ты сидишь на стуле Фердинанда?

– Простите. – Я поднимаюсь. Ногу немного покалывает после ее хватки.

– Иди и найди Фердинанда. Что-то он опаздывает.

– Обязательно. Был очень… рад… снова с вами повидаться.

Она небрежно взмахивает рукой. Я возвращаюсь в дом. Та же медсестра, которую я видел за стойкой, вытирает кому-то рот. Она поднимает взгляд.

– Не знала, что вы знакомы с Пенни, – говорит она.

– Мы виделись, когда я приходил со своей матерью много лет назад. Удивлен, что она все еще здесь.

– Ей девяносто восемь, и она очень крепкая.

Крепкие ноги.

– По-прежнему ждет Фердинанда?

– О да.

– Думаю, это и есть настоящая любовь. Ждать жениха столько лет.

– Да, наверное. – Медсестра выпрямляется и улыбается. – Вот только ее покойного жениха звали Альфред.

Я быстро иду домой. Мог бы проехаться, но приют Святой Магдалины всего в тридцать минутах ходьбы от города, а мне хотелось немного проветрить мозги. Хотя, честно говоря, у меня это не выходит. Отдельные слова и фразы все еще кружатся у меня в голове, как снежинки в стеклянном шаре.

Покайся. Крепкие ноги. Вообще-то ее покойного жениха звали Альфред.

Я чувствую, что упускаю что-то. Оно виднеется под слоем снега. Но я не могу расчистить сугробы в голове и как следует это рассмотреть.

Поднимаю воротник пальто. Солнце скрылось за серыми тучами, и сумерки уже подкрадываются – тень за плечами дневного света.

Знакомый пейзаж кажется чужим. Я сам чувствую себя здесь чужим. Как будто я долгое время смотрел на мир под неправильным углом. Смотрел, но не всматривался. Теперь все кажется более жестким и острым. Такое чувство, что если я коснусь листьев на деревьях, они порежут мне ладонь.

Я прохожу мимо границы леса. Точнее, раньше это была граница леса, теперь здесь чья-то частная собственность. Ловлю себя на том, что постоянно оглядываюсь назад и вздрагиваю от каждого порыва ветра. Людей почти нет, только мужчина, выгуливающий лабрадора, и какая-то молодая мамаша, толкающая коляску в сторону автобусной остановки.

Хотя это не совсем так. Пару раз мне казалось, что я вижу краем глаза, как кто-то крадется позади, скрываясь в тени: кожа, белая, как слоновая кость, черная шляпа, белые как снег волосы.

Наконец я добираюсь до дома. Я напряжен, как никогда, мне тяжело дышать, я весь обливаюсь пóтом, несмотря на то что на улице довольно холодно. Деревянными пальцами хватаюсь за дверную ручку. Все-таки надо позвонить мастеру и поменять замок. Черт, мне нужно выпить. Много. Я ступаю в прихожую и замираю. Кажется, я слышал какой-то звук. Хотя, быть может, это просто ветер или обычные домашние шорохи. И все же… я осматриваюсь… Что-то определенно не так. В доме что-то не так. Что-то изменилось. И запах. Смутный, неясный аромат ванили. Запах женщины.

Как странно. И еще дверь на кухню. Почему она открыта? Разве я не закрыл ее перед уходом?

– Хлоя?

Тишина. Ну конечно. Что за идиот! Все дело в нервах, да, вот в чем беда. Они натянуты, как струны на скрипке Страдивари. Я кладу ключи на столик…

А затем подпрыгиваю чуть ли не до потолка, потому что из кухни доносится знакомый насмешливый голос:

– Ты вовремя.

2016 год

Распущенные волосы струятся по ее плечам. Она теперь блондинка, и ей не идет. На ней джинсы, «конверсы» и старый свитер с логотипом «Фу Файтерс».^[28] На лице – ни следа привычного макияжа. Она совсем не похожа на мою Хлою. Хотя, наверное, никогда и не была…

– Новый образ?

– Просто захотелось перемен.

– Мне больше нравилось так, как было раньше.

– Знаю. Сочувствую.

– Да не стоит.

– Я не хотела сделать тебе больно.

– Мне не больно. Я зол.

– Эд…

– Нет. Не надо. Назови мне хотя бы одну причину, по которой я не должен прямо сейчас вызвать полицию.

– Потому что я ничего плохого не сделала.

– Ты следила за мной. Подбрасывала письма. И это убийство…

– Убийство?

– Ты следила за Майки до реки той ночью, а потом столкнула его в воду?

– Господи, Эд! – Она встряхивает головой. – Да зачем мне убивать твоего Майки?

– Вот ты мне и скажи.

– Ага, то есть это, по-твоему, как раз тот момент, когда я должна признаться во всем, как в дешевом детективе?

– А разве не за этим ты вернулась?

Она игриво приподнимает бровь:

– Ну, вообще-то я джин в холодильнике забыла.

– Ага, конечно.

Она достает бутылку «Бомбейского сапфира».^[29]

– Тебе налить?

– Глупый вопрос.

Она разливает джин по двум стаканам, садится напротив и поднимает свой.

– Будем?

– За что пьем?

– За правду.

Покайся.

Делаю глубокий глоток. Вообще-то я люблю джин, но сейчас с удовольствием выхлебал бы бутылку метамфетамина.

– Ладно. Тогда ты начинай. Почему ты приехала сюда и решила поселиться у меня?

– Может, меня просто старики заводят.

– Я знаю одного старика, который еще совсем недавно был бы счастлив это услышать.

– А сейчас?

– Сейчас с меня хватило бы и простой правды.

– Ладно. Примерно год назад твой приятель Майки вышел со мной на связь.

– Майки? – Этого я не ожидал. – Но зачем? Как он вообще тебя нашел?

– Он не меня нашел, а мою маму.

– Я думал, она умерла.

– Нет. Это то, что я сказала Никки.

– М-м. Снова ложь. Ка-ак неожиданно!

– А может, она и правда мертва, кто знает. Мамаша из нее была никудышная. Я полдетства провела, болтаясь где попало.

– А я думал, она была набожной женщиной и обрела Господа.

– О да, обрела. Обрела бухлишко, травку и толпу козлов, которые снабжали ее водкой и порошком.

– Мне жаль.

– Забей. Она быстро растрепала Майки, кто мой настоящий папаша. Наверное, бутылка «Смирнофф» помогла. Ну, или полбутылки…

– А потом Майки нашел и тебя, да?

– Ага.

– А ты знала, кто твой отец?

Она кивает:

– Много лет назад маман надралась и обо всем рассказала. Да и насрать. Он просто кончил в нее, и все. Досадный ляп. Но встреча с Майки разворошила мое любопытство. К тому же он сделал мне интересное предложение. Если бы я помогла ему с исследованиями для его книги, он бы подкинул мне баблишка.

Болезненное дежавю.

– Как знакомо.

– Ну да. Но, в отличие от тебя, я настояла на том, чтобы мне заплатили вперед.

Я печально усмехаюсь:

– Не сомневаюсь в этом.

– Слушай, мне и самой это не по кайфу, но я как-то смогла убедить себя, что мне это нужно – узнать о своей настоящей семье и все такое.

– Да и деньги не помешали бы, правда?

Выражение ее лица становится более напряженным.

– Что ты хочешь от меня услышать, Эд?

Точно не это. Я хочу, чтобы все это оказалось каким-то нелепым кошмаром. Но реальность всегда хуже и безжалостнее кошмаров.

– Итак, Майки заплатил тебе буквально за то, чтобы ты шпионила за мной и за Никки. И зачем?

– Он сказал, что из тебя легче будет что-то вытянуть. Да и… декорации для книги.

Декорации. Думаю, именно этим мы всегда и были для Майки. Не друзьями, нет. Просто гребаными декорациями.

– А затем Никки обо всем узнала и дала тебе пинок под зад, верно?

– О да.

Вот только она и так собиралась съехать. И уже нашла работу в Эндерберри.

– И тут оказалось, что у меня здесь как раз есть свободная комната. Как удачно!

Даже слишком удачно. Мне всегда было интересно, почему тот нервный парнишка-медик в самый последний момент передумал въезжать и попросил отдать ему аванс. Но теперь у меня появилась догадка.

– Что случилось с другим арендатором?

Она скользит пальцем по ободку стакана.

– Возможно, он выпил пару рюмок в баре вместе с молодой красоткой, которая могла случайно сказать ему, что ты – старый пидарас, который обожает студентов-медиков и что ему придется запирать свою спальню на ночь.

– Дядюшка Монти,^[30] мать его.

– Вообще-то я оказала тебе услугу. Он такой придурок!

Я встряхиваю головой. Нет большего дурака, чем престарелый дурак. Ну или почти престарелый. Я сам беру бутылку и наливаю себе полный стакан. И выпиваю сразу половину.

– А что насчет писем?

– Я их не посылала.

– А кто тогда посылал?

Но я и сам догадываюсь, еще до того, как она отвечает.

– Это был Майки, не так ли?

– Бинго. Гран-при.

Ну конечно. Разворошить прошлое, напугать нас – все это работа Майки.

Но, похоже, его шутка обернулась против него.

– Ты его не…

– Ну конечно нет. Господи, Эд! Ты и правда думаешь, что я могу кого-то убить?

Пауза.

– Но ты прав. Я действительно пошла за ним в ту ночь.

Кое-что внезапно вспыхивает у меня в голове.

– Так это ты взяла мое пальто?

– Да холодно же было. Просто схватила его и пошла.

– Зачем?

– Ну, оно неплохо на мне смотрелось и…

– Зачем ты пошла за Майки?

– Ты мне, наверное, не поверишь, но я просто устала врать. Я подслушала ваш треп и очень разозлилась. Вот и поперлась за ним. Хотела сказать, что с меня хватит.

– И что случилось потом?

– Он посмеялся надо мной. Обозвал меня твоей мелкой шалавой и сказал, что с удовольствием добавит это в книгу «для колорита».

Старый добрый Майки.

– Я дала ему пощечину, – продолжает она. – Прямо по роже вмазала. Наверное, сильнее получилось, чем я планировала. Я ему весь нос расквасила. Он выругался, бросился ко мне, а потом споткнулся и…

– Упал в реку?

– Понятия не имею. Я не видела. Но я его не толкала.

– А пальто?

– Ну, оно было грязным, да еще и в крови Майки. Я не могла просто взять и повесить его на вешалку, поэтому засунула к тебе в шкаф.

– Вот спасибо.

– Я не думала, что ты его хватишься, думала, что потом потихоньку вытащу его и почищу, когда все уляжется.

– Ну что ж, звучит очень убедительно.

– Я пришла не за тем, чтобы убеждать тебя, Эд. Верь во что хочешь.

По правде говоря, я действительно ей верил. Но, конечно, это оставляло открытым вопрос о том, что на самом деле случилось с Майки.

– Почему ты сбежала?

– Подруга из магазина позвонила и сказала, что ты заходил, искал меня. Я поняла, что, раз ты узнал о Никки, значит, скоро узнаешь, что я тебе лгала. После этого я уже не смогла бы спокойно смотреть тебе в глаза.

Я опускаю взгляд в стакан:

– И тогда ты решила просто взять и сбежать?

– Но я же вернулась.

– За джином?

– Не только за джином. – Ее ладонь накрывает мою. Ее ногти – черные, лак облупился. – Не все было ложью, Эд. Ты правда мой друг. В ту ночь, когда я напилась, я собиралась во всем тебе признаться.

Хотелось бы мне убрать руку, но я не такой гордый. Так что я позволяю ее прохладным бледным пальцам немного полежать на моих, но затем она сама прячет руку в карман.

– Слушай. Я знаю, что не смогу все исправить, но надеюсь, это хоть чуть-чуть поможет.

Она кладет на стол маленький черный блокнот.

– Это что?

– Записная книжка Майки.

– Как она попала к тебе?

– Стащила из его пальто, когда он был тут.

– А ведь я почти поверил в твою честность.

– Я и не говорила, что во всем честна. Я сказала, что не все было ложью.

– И что в ней?

Она пожимает плечами:

– Я не особенно вчитывалась. Мне там многое непонятно, но, думаю, ты-то поймешь.

Я перелистываю страницы. У Майки почерк едва ли разборчивее, чем у меня. Тут даже предложений как таковых нет. В основном какие-то заметки, мысли, имена (и мое тоже). Я закрываю блокнот. Он может быть одновременно и очень важной, и совершенно бесполезной вещью, но лучше я разберусь с этим потом, в одиночестве.

– Спасибо, – говорю я.

– Пожалуйста.

Мне нужно узнать еще кое-что.

– Зачем ты навещала отца? Какое это имеет отношение к Майки и его блокноту?

Она удивленно смотрит на меня:

– Что, уже провел маленькое расследование?

– Да. Немного.

– Н-да. В общем, к Майки это отношения не имеет. Это было нужно мне. Смысла никакого, ясное дело. Он, мать его, и понятия не имел, кто я. Но это ведь и к лучшему, да?

Она встает и поднимает с пола рюкзак. К нему привязана палатка.

– Что, денег Майки не хватило на пятизвездочный отель?

– Даже на «Трэвелодж». – Она бросает на меня прохладный взгляд. – Чтобы ты знал, я собиралась оплатить ими год в колледже.

Хлоя закидывает рюкзак на спину. Под его тяжестью она сама кажется маленькой и хрупкой. Несмотря на это, я говорю ей:

– С тобой ведь все будет хорошо?

– Пара ночей в лесу еще никому не повредила.

– В лесу? Ты серьезно? Не хочешь поселиться в хостеле?

Она странно смотрит на меня:

– Все нормально. Я уже так делала.

– Это же опасно.

– Боишься, что на меня нападет большой серый волк? Или старая ведьма затащит меня в свой пряничный домик?

– Давай, давай, издевайся.

– Такая работа. – Она идет спиной к двери. – Увидимся, Эд.

Мне стоит что-то ей сказать. Ага, мечтай. Даже если ты и попадешься мне на глаза, никогда об этом не узнаешь. Сказать ей хоть что-нибудь и правильно поставить точку в наших отношениях.

Но я этого не делаю. Момент упущен – срывается с ветки и падает в кучку других потерянных возможностей. Все эти «должен» и «мог бы» давно прогрызли гигантскую дыру у меня в душе.

Входная дверь с грохотом закрывается. Я допиваю последние капли. В бутылке тоже пусто. Я встаю, беру непочатую бутылку бурбона и наполняю стакан. А затем снова сажусь и открываю блокнот. Я просто бегло просмотрю его, и все. Но еще четыре стакана спустя я уже ловлю себя на том, что внимательно читаю. Честно говоря, Хлоя права: большая часть всего этого не имеет никакого смысла. Какой-то поток сознания: мысли, догадки, признания, по большей части – бессвязный бред. К тому же стиль у Майки еще хуже, чем почерк. Но все же я снова и снова возвращаюсь к странице, в конце которой написано:

Кто желал смерти Элайзе?

Меловой Человек? Никто.

Кто хотел навредить отцу Мартину?

Все!! Подозреваемые: отец Эда, мама Эда, Никки, Ханна Томас? Она беременна от него. Отец Ханны?

Ханна?

Ханна – отец Мартин. Элайза – мистер Хэллоран. Связь?

Никто не хотел навредить Элайзе – важно!

ВОЛОСЫ.

Что-то зудит у меня в памяти, но я не могу до этого дотянуться. В конце концов я захлопываю блокнот и отбрасываю его подальше. Уже так поздно, и я так пьян. Никто еще не находил ответ на свои вопросы на дне бутылки. Хотя дело же не в этом. Люди пьют не для того, чтобы найти ответы, а для того, чтобы забыть вопросы.

Я выключаю свет и бреду наверх. Но на полпути передумываю, возвращаюсь на кухню и забираю блокнот Майки. По пути захожу в туалет, а затем бросаю блокнот на тумбочку и валюсь на кровать. Надеюсь, бурбон отключит мой мозг до того, как меня накроет сон. Это важно. Пьяный сон не похож на обычный. Тебя прибивает к скалам бессознательного. Настоящий сон укачивает тебя нежно и наполняет голову видениями…

А потом ты просыпаешься.

Мои глаза открыты. Это не обычное медленное, неторопливое пробуждение, о нет. Мое сердце колотится, тело – липкое и холодное от пота, такое чувство, будто в каждый глаз вставили по монетке. Меня что-то разбудило. Нет. Не так. Что-то вырвало меня из сна и вернуло в реальность.

Я оглядываю комнату. Она пустая, хотя, по сути, ни одна комната не может быть пустой в темноте. Тени прячутся по углам и выплескиваются на пол, волнуются и плещутся. Но не это меня разбудило. Такое чувство, будто всего несколько секунд назад кто-то сидел на краешке моей постели.

Я поднимаюсь. Дверь в спальню открыта настежь. Я точно помню, как закрывал ее перед тем, как лег в постель. Коридор залит бледным лунным светом, сочащимся из окна в потолке. Кажется, сегодня полнолуние. Надо же, как вовремя. Я спускаю ноги с кровати, несмотря на то, что рациональная струна у меня в голове, та, которая остается натянутой даже во сне, звенит вовсю и кричит мне, что это плохая идея, очень, очень плохая идея, может, даже наихудшая! Мне нужно проснуться. Немедленно. Но я не могу. От этого сна не очнуться.

Такие сны, как и многое другое в жизни, нужно пройти от начала до конца. Даже если я и правда проснулся, сон все равно вернется. Они всегда возвращаются, пока ты не докопаешься до их гнилого дна и не вырвешь гниль с корнем.

Я засовываю ноги в тапки и набрасываю халат. Крепко затягиваю пояс и выхожу на лестницу. Смотрю вниз. На полу грязь. И еще кое-что.

Листья.

Я быстро спускаюсь по лестнице, пересекаю холл и захожу на кухню. Задняя дверь открыта. Холодные пальцы уличного воздуха стискивают мои голые лодыжки. Но в остром свежем ночном воздухе я чую еще кое-что: мерзкую сырую вонь разложения. Я инстинктивно зажимаю рот и нос рукой и опускаю взгляд. На темной плитке кухонного пола нарисован человечек – меловая ручка указывает прямо на дверь. Ну конечно. Меловой человечек укажет путь. Прямо как прежде.

Я жду еще пару мгновений, окидываю полным сожаления взглядом кухню, а затем выхожу во двор.

Но попадаю не на парковку. Сон выдергивает меня совсем в другое место. Я в лесу. Вокруг шепчут тени, деревья постанывают и скрипят, ветки размешивают притаившиеся в темноте кошмары…

У меня в руке фонарик. Не помню, чтобы я его брал с собой. Его свет выхватывает какое-то движение на земле. Я иду вперед, стараясь не обращать внимания на бешено бьющееся сердце, и пытаюсь концентрироваться на том, как мои ноги погружаются в рыхлую землю. Не знаю, как долго я бреду, кажется, что долго, но на самом деле могло пройти всего несколько секунд. Однако у меня такое чувство, будто я уже совсем рядом. Но с чем?