Текст книги "Юность"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Верочка убегает так же быстро, как и вошла. Остался запах её духов и волос. «Верочка милая – думает Боря, – милая».

– Я совсем-совсем с большой просьбой к вам, и, главное, вы можете, через дядю, Борис Арнольдович. Это так страшно. – Кирилл раскрасневшийся, с глазами испуганными и нежными в Бориной комнате, где спокойно как – будто, где окно большое, солнце, и через стекло видна речка с плывущими льдинами.

– Кирюша успокойся. Я все, что могу…

– Борис Арнольдович! Милый. Это ужасно. Он арестован. – Кирюша опускается как-то безжизненно на кресло, и пружины от этого сильно вздрагивают.

И этот шум пружин неожиданный, и плач Кирюши больно отзывается в Борином сердце.

– Николай Архипович?

– Да, да и другие, но он, он, как могли его? – Кирюша плачет все сильнее, но сквозь рыдания говорит все понятно: и про дядюшку сенатора Павла Иринарховича, и про помощь его и влияние.

– Кирюша, это так трудно, трудно. Я с ним почти не вижусь, почти незнаком. Да, живу здесь в доме его, но ведь он особенный, с ним нельзя, просто невозможно говорить, он такой особенный.

– Оставить Николая Архиповича нельзя, нельзя. Это невозможно. Борис Арнольдович, вы должны.

И вдруг Боря чувствует на себе взгляд, особенный, жгучий и, кажется, что не Кирюша смотрит своими горестными и нежными глазами, а тот. И вся комната делается другой, маленькой, душной и невозможной. Надо выйти, надо что-то сделать, чтобы стало легче, светлее…

– Хорошо, хорошо, Кирюша, я сделаю.

– После всего этого вы не оттолкнете меня?

– Нет, нет, я не могу оттолкнуть. Ведь вы совсем хороший, но только я сам не… я…

– Не могли бы?

– Да, я не… «мне не доставило бы это наслажденье». – Алеша Карцев почему-то краснеет, и от этого, кажется еще моложе. У вас такая красивая фуражка. Я люблю такие мятые.

Пауза.

– Как пахнет постным. Это корица. Должно быть завтрак. Какое большое здание. Вы не сердитесь?

– Алеша, я на вас не могу сердиться, вы же знаете.

– Знаете, что я вспомнил?

– Что?

– Маскарад. И вот еще что: я вас теперь больше люблю, чем тогда.

Боря улыбается. Смотрит на встречающиеся лица и улыбается, смотрит в окна магазинов и там отражается смеющееся счастливое его лицо, и отражается нежнее любимое лицо юноши в пальто с серебряными пуговицами и смятой фуражке. Боре кажется, что он совсем маленький, он дышит легко. Воздух прохладный, совсем весенний.

– Сегодня удивительный день.

– Да, да.

– А вы тоже, тоже?

– Тоже.

– Удивительно.

– Откуда ты знаешь Николая Архиповича?

– Как? Дядя? Вы его тоже знаете?

– Павел Иринархович улыбается как-то загадочно.

– Кто же его не знает… И ты тоже бывал?

– Раз только.

– Там, помочь нельзя, но, вероятно, он все равно уйдет.

– Уйдет? Но он арестован.

– Это ничего.

Пауза.

– Но ты никому не рассказывай, а этому Кирюше блаженному скажи, что все будет благополучно. Да, больше ничего.

– Я так вам благодарен.

– За что же? Я… ничего…

– Милый! У вас чудные волосы. Я их беру себе. Они мои. Хорошо? А губы давно мои. Вы хмуритесь? Вы совсем маленький… – Боря целует Алешины волосы, потом лоб, потом губы. Алеша в кресле, голова откинута, глаза закрыты, точно спит. Руки безжизненно опущены. – Милый! Разве неприятно? – Боря опускается на колени, целует эти руки безжизненные. В комнате тихо совсем, огни не зажжены, сумерки.

– Нет, приятно, но…

– Без «но», ты – мой, совсем, да?

Алеша вздрагивает.

– Зажгите, зажгите огонь. Мне пора.

Шляпы, перчатки и руки без перчаток, козырьки, бинокли, лорнеты – все это точно вышивка на огромном полотне, где главное – голубое безоблачное небо. Выкайцев летит первым – это весть облетает аэродром; начинается волнение, перешептывание, ожидание.

– Здравствуйте Борис Арнольдович!

Боря оглядывается. Слегка бледнеет.

– Как? Вы? И вы здоровайтесь?

– Ведь все прошло. Вы еще сердитесь? Простите меня я больше, чем негодяй.

Боря как-то нерешительно протягивает руку.

– Вы удивлены?

– Конечно. – Боря растерян, не знает, как себя держать. Эдуард Францевич такой же только лицо немного бледное.

– Вы похудели.

– Да, я много перенес. Но теперь все равно. Я иду на войну. Я вам все расскажу.

– Это Выкайцев?

– Да.

Аэроплан Выкайцева плавно парит в вышине, вот он медленно переворачивается в воздухе. Все затаили дыхание Мертвая петля.

– Ужасно. Почему она называется мертвая?

Вдруг наступает какая-то особенная тишина. Боря опускает глаза вниз, чувствуя, зная, что сейчас что-то должно произойти страшное, жуткое. Раздается крик женщин, чей-то истерический плач. Боря слышит только какой-то странный шум, точно удар дерева по тесту и больше ничего. Невольно сжимает руку Эдуарда Францевича. Неужели это опять кровь? Лицо Эдуарда Францевича бледное, испуганное, некрасивое. Вокруг суматоха, шум, давка, все кинулись к месту падения, слышатся возгласы:

– Убит.

– В кашу совсем.

– Должно быть, в воздухе еще от разрыва.

– Это ужасно.

– Но вот не чувствовал.

– Как не чувствовал?

– Конечно. Пока долетел…

Боря какой-то окаменелый, растерянный.

– Борис Арнольдович! Вы расстроены?

– Пойдемте, Эдуард Францевич, у меня такое чувство, точно мы все в бою. Падают снаряды и убивают близких и далеких. Я Выкайцева не знал. Но он совсем близкий. Точно рядом стоял. Сколько крови. Вот снега нет.

– Снег? Да, его нету. Растаял.

– Я в ваших глазах совсем низкий. Пусть это будет всегда. Другого я не заслуживаю. Но я одно хочу сказать, теперь все равно, может быть, я совсем не вернусь, мне больно очень. Вы будете думать, что я… что это все правда, насчет пари.

– Насчет пари?

– Да. Да. Все это выдумка. Я совсем несчастный. Вы, может быть, тоже несчастны, но не совсем, а я совсем. Я все исковеркал. Вам покажется это дико? Я люблю вашу сестру, очень. Она это знала, но ваши поцелуи мне были приятны и не то что поцелуи, а все – и разговоры наши, помните. Ваши слова были всегда особенными. Когда я был с вами, мне было очень хорошо. Потом стало все больше тянуть. Но только разговаривать, целовать. А Веру Арнольдовну я очень любил, я знаю, она сердилась, когда я с вами бывал. Я ей объяснял, она не понимала. Потом в ресторане. Я был почти на все согласен, кроме… вы понимаете, это мне было противно… Но, может быть, и это было бы, но я вспомнил Веру Арнольдовну. Тогда бы я не смел подойти к ней, без нее мне было трудно и теперь я ее люблю, я тогда выдумал эту историю пари, чтобы чем-нибудь объяснить мое поведение, меня поддержала Ксения Эразмовна, вы знаете, она немного неравнодушна к вашему дяде и ревнует к Вере Арнольдовне. Потом все было так, как я не ожидал. Я офицер. На удар Маслова я не мог не ответить дуэлью. Все это было так ужасно. Потом там, в Павловске… я все равно бы не стрелял, конечно. Но Вера Арнольдовна отказала потом, я думал она согласиться, строил планы, теперь все разбито.

Боря слушал, и на душе было как-то холодно, пусто, точно все, что рассказывал Эдуард Францевич, было давно, и точно все это касалось не его, не Верочки, а каких-то далеких, малоинтересных людей.

– Я бы вероятно вам все простил и был бы привязан к вам еще больше, чем прежде, но я теперь люблю и почти счастлив.

Эдуард Францевич пожал Борину руку.

– Может быть, она еще согласиться?

– Нет. Нет. Сестра? Я знаю, что нет…

– Кирюша, вот эту записку передайте Пурадзеву и потом приходите сюда. – Боря немного бледный, взволнованный. Серое штатское пальто. Синяя студенческая фуражка.

– Борис Арнольдович, а вам не холодно так?

– Нет, нет, скорее.

В саду уже пахнет весенним солнцем. В лужицах играют лучи – тоненькие, блестящие, как золотые иглы. И голубые пуговки, блестки, песок мокрый, точно у берега и хрустит. Издали доносится крик детей, смех и говор бонн – больше французских и немецких. Кирюша ушел через калитку и, не прощаясь, улыбнулся, как всегда, нежно. Большой полосатый мяч, синий и красный, упал почти у Бориных ног. Закутанные пухлые существа через минуту возились около.

– Ах, ты пузатик.

– Ты сам пузатик. Я – городовой, а мяч – разбойник, он убегал. А ты папиросы куришь?

– Папиросы? Нет?

– Все большие курят. Значит ты – девчонка. Я буду курить.

– Борис Арнольдович! Он сказал, что уже все сделано вчера. Там было просто страшно. Дом огромный желтый и окна точно щелочки. Пурадзев грязный, тоже желтый, там, я думаю, все желтые. И он еще сказал, что Берг изменил, главное сделано, но не так, как хотели бы, теперь надо дня два пробыть… у… Понимаете?

– Разве это необходимо?

– Да. Этот Берг все испортил. Он струсил. Он бывал прежде, а теперь… – Кирюша останавливается, делает большие глаза. Он будто во сне, лицо – совсем белое.

– Успокойтесь, я думаю, все обойдется…

– Сад кажется Боре муравейником. Бегают, что-то делают, кричат, будто все это страшно важно.

– Кирюша, посмотрите на детей в саду. Они не напоминают вам кого?

– Где?

– Вот эти дети, сад…

– Как пахнет весной.

– Вот он, вот он, он мячик мой хотел утащить. Ты не куришь, ты не куришь, а он, а он, курит? Он курит?

– Нет, я не согласен. Помочь, написать, но два дня у себя… Нет. Нет. Это невозможно.

– Но, Павел Иринархович, из-за Берга все известно. Будут искать. Два дня необходимо остаться в Петербурге.

– В моем доме нет.

– Боря возвращается в свою комнату, немного сконфуженный.

– Кирюша, я говорил – нет.

– Не позволил?

– Конечно, нет.

Кирюша ничего не сказал. Он заплакал. Как-то беспомощно, жалко. Кирюша плакал долго. Потом начал просить.

– Но ведь он отказал. Он не перерешит.

– Нет, не у него, но вы могли бы, у вас? Он же никогда здесь не бывает.

Пауза.

– Решено?

– Решено.

– Я знаю, вы добрый, вы согласитесь.

Прохладный ветер. Мост, как дуга. Бледное небо. Автомобиль подпрыгивает.

– Вы не слишком скоро. Вас оштрафуют.

Николай Архипович в дамском платье, закутанный, под вуалью. Рядом – Боря, напротив бледный, как полотно, Кирюша.

– Уж лучше в речку, только не это. Мне так страшно. Я убью Берга.

– Кирюша, замолчите. Вы только нервируете.

– Если бы не он, мы были бы уже…

– Ах, не считайте. Лучше закройте окно. Дует.

– Он сегодня дома?

– Нет, он сегодня на вечере у фон Корн.

– Матильду Корнеевну вы не знаете?

– Маман Ксении Эразмовны? Я ее не видел. Она отдельно…

– Да, да, на Поварском. Это целая история.

– Николай Архипович, мне все кажется, что…

– Ах, оставьте, Кирюша.

Автомобиль выехал на набережную. Мелькнули река, перила, вот старый дом, вот черный подъезд.

– Барин уехали?

– Так точно.

– Вера Арнольдовна?

– Барышня у себя. Да. Вас ожидают. Да, молодой человек, что бывает у вас часто.

– Карцев?

– Так точно. Карцев будут.

Николай Архипович, неловко кутаясь в манто, поднимается за Борей. Кирюша, желая отвлечь внимание лакея, прикованного к странной даме, трясущимися руками достает папиросу и просит дать спичку. Долго не удается закурить. В это время Николай Архипович и Боря проходит наверх.

– Вот здесь пока подождите. Я сейчас.

– Алеша, это вы?

– Я.

Боря целует Алешу, жмет руку.

– Вы добрый, хороший. Я соскучился.

– Да. Да. Я знаю. Вот послушайте, дайте руку, это сердце очень бьется? Да? Впрочем, это не только от вас, мы сейчас бежали.

– Бежали?

– Да, не шутите. По-настоящему, как в средние века, из замка, с переодеванием. Только вы не подавайте вида, что узнаете Николая Архиповича. Хорошо? Ведь я вам о нем рассказывал.

– Ах, да Николай Архипович. Помню. Неужели осв…

– Да, да он будет здесь, а мы уйдем. Я познакомлю, только так, по-настоящему.

– Эмма Эдуардовна, пожалуйте. Вот познакомьтесь, мой друг Алеша Карцев.

Николай Архипович молча протянул жилистую руку. Алеша улыбнулся.

– Мы, Ник… мы, Эмма Эдуардовна, уйдем пока… Вот здесь располагайтесь. Сюда никто не войдет.

Боря стучит в Верину комнату.

– Нельзя. Нельзя. Бобик, ты? Я переодеваюсь. У тебя Карцев.

– Да я видел, Верочка, тут у меня пока мы пойдем, дама…

– Дама?

– Да. Посидит, ты не тревожь ее и об этом не болтай дядюшке.

– Ах, это прогресс. Браво. Браво. Интересная? Молодая? – Слышно, как Верочка хихикает в ладоши и стучит каблуками.

– Ты уходишь? Не к Корн?

– Тебя просили…

– Нет, конечно, нет, я без…

– Хорошо, хорошо, я все сделаю.

– Алеша, вы пузатик. Темноглазик. Это я мальчика в саду детском видел. Совсем пузатик, как вы, то есть вы, как он. Ведь я старше вас? Мне жалко, что я старше вас. А знаете что? Вам не смешно? Мне хотелось бы иметь сына, не жену, нет, а сына. Если бы только, как будто, я вдовец, у меня один сын, маленький карапузик. Темноглазик. Я бы ходил гулять. За руку. У него был бы мячик полосатый. И я был бы лучше, т. е., я был бы чище, пожалуй. Вы улыбаетесь?

– Нет, я не улыбаюсь. Это так просто иметь сына.

– Ах, да, но не мне. Ведь я не увлекаюсь женщинами, а так без любви, это омерзительно…

Шелестят деревья в Летнем Саду. Пахнет краской, сырым деревом. Проносятся совсем близко трамваи, и становится больно от разного звона, шума.

– Пойдемте вдоль решетки, вот так, туда, чтобы не было этого звона. Вам не больно?

– Больно?

– От звона?

– Нет.

– А мне больно.

Пауза.

– Вы меня не жалеете?

– Я вас люблю, Боря.

– Это не то. Я совсем в вас, а вы не совсем, частицей. Я очень устал, мне кажется, что иначе быть не может, мы должны быть неразлучными. Вы никогда не получите того, что теперь. Так сильно, вас никто не полюбит. У меня ничего. Все в вас. Верочку я очень люблю, но она тоже не всегда добрая, мама посторонняя, она всегда как-то была со стороны. Вот Сережу, брата люблю сильно, он пузатик маленький, вот если бы он сыном был.

Пауза.

– Я летом его увижу, я поеду летом домой. Вера, должно быть, поедет, а вы летом?

– Я здесь под Петербургом.

– Как же я без вас?

Алеша улыбается, жмет Борину руку.

– Вы знаете, Боря, редко говоришь всю правду, она как-то не говорится, это не нарочно, а так уж… Вот мне сейчас пришло в голову, это немного стыдно: мне так приятно, что у меня кто-то есть очень близкий, дома тоже все любят, но это не то. Я без вас тоже не могу. Если бы вы были просто, ну… – Алеша краснеет.

– Гимназистом?

– Ну да, учеником, одноклассником и просто товарищем, мы были бы друзьями, такими знаете, вместе всюду и …

– А теперь хуже?

– Нет, не хуже. Немножко странно. Вы не сердитесь, милый, я часто слышал об «этом», читал, мне всегда представлялось это гадким, отвратительным, но теперь у меня противоречие. То – нехорошо, но вы очень хороший.

– Алеша, ведь вы не знаете. Нельзя так говорить, ничего не зная. Мне смешно вам разъяснять, но ведь это – одно и тоже. Вам разве противно, когда мы целуемся.

– Нет, конечно, нет…

Боря улыбнулся нежно и счастливо.

– Иногда самые простые слова делаются чудесными, расчудесными. Для меня сейчас слово «конечно» – чудесное – расчудесное.

– Как долго я не спал.

– Не сердитесь, Николай Архипович, я совсем голову потерял. Николай Архипович – это не скверно? Николай Архипович знаете что? – Боря кидается к Николаю Архиповичу, целует его жилистую руку. – Меня любят, Николай Архипович, и я люблю и это навсегда.

– Сюда не придет Павел Иринорхович?

– Конечно, нет. Он ведь отказал принять, так что я на свой риск.

– Спасибо, спасибо, старика пожалели.

– Это все Кирюша. Он такой у вас рыцарь. Вот вы будете здесь спать, а завтра когда будут убирать, вы пойдете в Верину комнату, а когда там начнут убирать, сюда… Все-таки лучше так.

– Да. Да. Конечно. Вот мы одномерки.

– С кем?

– С дядюшкой, с Палом Иринарховичем. В нашей церкви он должен был венчаться с Матильдой Карпевской.

– С Матильдой Карпевской?

– Да, да, фон Корн теперешней. Она не приехала в церковь совсем. Павел Иринархович был очень красивый. Одни глаза – это просто небо. И Матильда Карпевская очень любила эти глаза, но потом не приехала в церковь. – Николай Архипович все еще сидел в дамском платье, и смотрел в пространство угасающими глазами.

Боре стало жутко. Он вздрогнул. Николай Архипович поднял глаза, смотря в Борины глаза. Боре стало еще неприятнее.

– Но я не виноват в этом, что она в церковь не приехала, Павел Иринархович любил очищение, а Матильда Карпевская считала это… а Матильда Карцевская в церковь не приехала.

– Николай Архипович! Это так жутко. Как вчера всё было. Я забыл даже, что вчера самый счастливый вечер был. Да, я вас познакомил с ним. Правда, милый? А кто же был фон Корн? Ведь он умер?

– Фон Корн? Я его не знал. – Голос Николая Архиповича какой-то надтреснутый.

– Борис Арнольдович! Можно? Вам записка.

Боря берет синий конверт. Почерк крупный, буквы круглые. Милые буквы, милый, это Алёк.

– Николай Архипович, я сейчас.

Боря идет в Верину комнату. Хочется прочесть письмо наедине…

«Милый Борик. Сейчас урок физики. Толстяк наш что-то чертит у доски. А я думаю о вчерашнем кабинете. Помнишь, какая бахрома была пыльная, когда ты держал, и потом этот треск тррр… Но ведь я не об этом, тысячу мыслей самых нехороших, я ел фрукты в столовой, когда вернулся, мама сидела над тетрадками и спросила, почему я не ем котлет. И мне почему-то стало стыдно вообще за все, конечно тут котлета не при чем, но ведь мы вчера договорились всю правду говорить. И потом когда целовал руку (у мамы рука пухленькая), я вспомнил твою руку, и вообще руку у „эм“ и у „же“, понимаешь? И твоя милая рука… Но мне мамину было стыдно целовать после этого всего. А сегодня за уроками не слежу, я почему-то, очень волнуюсь, ты говорил вчера или станет совсем хорошо, или же не понравится, будет гадко. Что теперь будет? Конечно, хорошо? Да? Или как? Целую все-таки А.К.».

Боря прижимает письмо к губам и тихо крестится.

– Господи! В чем жизнь? В этом? Прости, помоги, Господи!

1912 г., Карс