Текст книги "Юность"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Нет, нет, вы должны обязательно выступить. Я ведь вас пришла послушать. Да, в среду на масляной, не забудьте к нам на маскарад.

– В любом наряде?

– Да, да, конечно, в чем угодно.

– Должно быть что-то необычное?

– Нет, нет, у нас просто.

– Вы будете выступать?

– Не знаю. Мне очень не хочется. Я хотел сказать несколько слов о новых писателях, непризнанных, над ними теперь смеются: Ябликов, Бринц и другие, но здесь такая публика…

– Тем более, тем более, должны выступить. Это произведет впечатление. Пора.

– Борис Арнольдович, милый, кстати, чтобы не забыть, когда будете говорить. Напомните, между прочим – это, видите ли, я даже приготовил. – В Борину руку попадает вчетверо сложенный лист бумаги. – Вы можете прочесть, как образец новой поэзии. – Моя фамилия – Новиков. Ведь вы помните?

– Да, да, конечно. Мне ваши стихи нравятся, хорошие.

– Борис Арнольдович, Вы, кажется, в критики записались?

– Эдуард Францевич, я почему-то очень волнуюсь.

Старенький председатель диспута вздыхает. Звенит колокольчик. В зале душно. Электричество как-то особенно ослепительно. Боря не выходит, а как-то выкатывается на эстраду. Не может ничего сказать. Как много народа. Со всех сторон любопытные взгляды. Боря выступал очень редко, больше на студенческих, и теперь он чувствует, что всё, что он хотел сказать, расплывается, тает, он хочет что-то сказать, но в это время чей-то голос из амфитеатра громко спрашивает:

– Как фамилия? Громче. Громче. Не слышно.

Раздается смех.

«Чего они смеются? – думает Боря. – Во мне нет ничего смешного. Когда толстяк Аносов пыхтел, было гораздо смешнее, однако над ним не смеялись, наоборот, хлопали». Опять звонок, усталый, и Боре кажется досадным голос председателя:

– Борис Арнольдович Анайцев.

– Как? Как?

Вдруг со стула поднимается Аносов и своим мягким, сочным голосом говорит:

– Господа! Тише. Будет говорить молодой литератор Анайцев.

Это совсем убило Борю. Кто его просил. Это он нарочно. Такая дрянь. Чтобы насмешить публику. С чего он взял, что я литератор? Чтобы подбодрить? Все это окончательно смутило Борю. Он покраснел, ничего не мог сказать. Наконец, почувствовал, что надо как-нибудь выйти из этого положения, и вспомнил, что в руках у него стихи Новикова. Он сразу почувствовал под ногами почву. Милый Новиков очень кстати дал стихи. Все, что было, потом, Боря помнит до того ясно и отчетливо, что просто обидно становится, почему такие позорные события так цепко запоминаются. Едва только Боря произнес несколько слов, каких-то уж очень бессвязных, вроде того, что «вот и у меня стихи новой поэзии Новикова» и начал читать то, что было напечатано на листке, как сам почувствовал, что должен сейчас что-то произнести. Он хотел остановиться, не читать, но не мог, читал по инерции. Действительно, Боре не удалось дочитать стихи и до середины. Он уже и сам не понимал того, что читал. Это были, какие то новые опыты словотворчества. Стихотворение начиналось так:

 
Гигози-мегози и обоум
Не пляска над могоум могил
Пусть на небьи огромленный гроом
Учеил, убеил, увеил.
 

На этом месте раздался такой оглушительный смех и свист, что Боре показалось, что ломаются стекла, сыплется штукатурка с потолка.

– Как не стыдно читать такой вздор.

– Вон. Вон.

– Малокосос!

– Дубина!

Звонок председателя, шум, крики. Боря не знает, куда ему деваться. Где те железные слова, которыми он должен сразить своих противников? Он стоит беспомощный, жалкий, и, кажется готов заплакать. Почему-то, некстати, вспоминаются слова Веры, той, маленькой, с оттопыривающимся платьем. «Надо делать вид, будто все равно. Даже веселее быть. Это я в книге вычитала, у Аннушки рубль пятьдесят стоит, можно марками». Ах, да, надо сделать совсем независимый вид. Жаль, что нет темного пенсне. Надо купить. Тогда не видны глаза, а рот можно скривить – и выйдет презрительная усмешка. Такой болван, Новиков. Зачем он всунул этот идиотский листок? Что ему стоило дать хорошие стихи. Ведь у него есть. Были прежде немного туманные, но красивые, а эти черт знает что такое. Если бы он прочел красивые стихи, ему бы все аплодировали, может быть, преподнесли бы цветы. Стихи чужие, да, но ведь артисты читают, чужие, и им хлопают и преподносят подарки.

– Господа, тише, тише, дайте высказаться, дайте докончить.

– Чьи стихи? Чьи стихи?

– Не стихи, а белиберда.

– Господа прошу успокоиться. – Председатель звонит без конца, но тишина не восстанавливается.

– Следующего, следующего оратора, этого – вон.

Это уже ни на что не похоже. Боря смотрит вниз. У самой эстрады какой-то студент. Размахивает руками. Глаза блестят. Так и кажется, что кинется на эстраду. В Боре вдруг закипает ненависть, настоящая, острая. Все обиды, какие когда-нибудь он помнил, всплыли и выкристаллизовались в одну, в крик вот этого студента:

– Следующего оратора. Вон – этого.

Вдруг Боря как-то холодно и сознательно берет стакан, наливает воды и опрокидывает на своего врага. Минута мертвого молчания. Мокрый студент вдруг вместо того, чтобы кинуться на Борю, убегает в боковую дверь. Раздается страшный хохот. Аплодисменты.

– Браво. Браво. Вот это гораздо лучше стихов.

Председатель лишает Борю слова за нарушение порядка.

– Ах, не утешайте, я себя вел ужасно. Мне просто стыдно показаться Грановской. Что она подумает?

– Ничего. Ничего, успокойтесь. Право, последняя выходка вас спасла, как это не странно, этот стакан воды развеселил публику, и вас бы непременно качали, если бы вы остались.

– Нет, вы смеетесь, Эдуард Францевич.

Сани поминутно покачиваются. Дорога плохая. Боря валится на Эдуарда Францевича.

– Ради Бога простите.

– Ничего, я вас держу. – Рука Эдуарда Францевича, крепкая и нежная обнимает Борину талию. – Так хорошо? Не упадете?

– Какой вы милый. Какой вы добрый.

– Вы раненый, пострадавший на диспуте, а я в карете скорой помощи.

– Была минута, когда я думал, что меня поколотят.

– Я бы не допустил до этого.

– Чтобы не огорчить Веру Арнольдовну?

– Да, я думаю, Вере Арнольдовне было тоже неприятно, но вам главным образом.

Пауза.

– Хотите проехать немного дальше?

– Плохая дорога.

– Мы выберем лучшую.

– Лучшую дорогу?

– Да. Лучшую дорогу.

– Иногда мне кажется, что вы говорите загадками?

– Я никогда не говорю загадками.

– Куда же мы?

– Вы не проголодались?

– Да, но дома.

– Дома одно, но, я не люблю есть дома. Поедемте в ресторан.

– Хорошо, только не через мост, дует, я без башлыка.

– Башлыки – вообще уродство.

В общей зале веселее, но в кабинете уютнее. И музыка слышна.

– Холодно, холодно. Надо побегать.

– Здесь негде.

– Тогда гимнастикой. Раз два, раз два.

– Вино?

– Хорошо. Ах, как приятно. А знаете, мне не стыдно.

– Стыдно?

– Не стыдно, что вот на диспуте. Тогда было страшно стыдно, готов был сквозь пол, вниз провалиться, а теперь ничего. Со стороны, это было очень смешно?

– Нет. Нет.

– Вы трижды главный. Я вам не кажусь странным?

– Нет, наоборот.

– На-о-б-о-рот. Смешное слово «наоборот», нет, не смешное, а приятное «рот», «рот». А ведь я никогда не ухаживал за барышнями.

– Да?

– Да. Это вас удивляет?

– Нет. Нисколько.

– Эдуард Францевич, вы говорили когда-нибудь с моей сестрой, с Верочкой, обо мне?

– Не очень много, но говорил. Но так, не о важном.

– О важном? О чем же?

– О пустяках, не помню.

– Хотите на брудершафт?

– Конечно.

Боря крепко целует Эдуарда Францевича в губы, Эдуард Францевич будто нарочно удлиняет поцелуй. Боря чувствует знакомое сердцебиение и не может оторваться от губ, от лица, ставшего милым, теплым.

– Эдуард Францевич, вы совсем славный, вы мой? Отчего вы мне раньше не сказали? Впрочем, это лучше, так неожиданно и вдвойне приятно.

– Борис Арнольдович, что вы?

– Милый, милый, я готов на все… Так можно?

– Нет, нет, вы должно быть ошиблись.

– Ошибся? Я не понимаю.

– Я тоже не совсем понимаю. Ваши поцелуи слишком долгие, и потом это… ведь вы не женщина, может быть это вино на вас так. Хотите сельтерской?

– Сельтерской? Нет, я хочу вас целовать. Ведь вы… я же не навязываюсь.

– Вы значит хотите?..

– Да.

– Разве вы?..

Краска бросается Боре в лицо. Он весь сжимается. Какой-то холод возникает в груди.

– Я не люблю грубых слов, но, в сущности…

– Ну, а вы?

– На пари.

– Что?

– На пари все это…

– Пари? Я что-то начинаю понимать. Впрочем, это слишком ужасно.

– Ничего ужасного. Я держал пари с Ксенией Эразмовной (да, это не секрет, с Ксенией Эразмовной), она говорила, нет, а я да. Но этого мало я должен был убедиться. Таковы условия.

Боря кладет голову на мокрую скатерть, на пролитое вино, какой-то вкус странный, соленый, это должно быть слезы, и еще чем-то пахнет – скатертью должно быть.

– Вы плачете? Это не годится. Впрочем, вам все можно.

– Ведь это же называется… Ведь за это… Ведь я все-таки мужчина. За это дуэль, за это бьют, я не знаю – Карлуша бы ударил.

– Действуйте, как находите наиболее подходящим к данному случаю.

– Что это за голос? Совсем чужой? Или это он притворяется.

– На вашу долю, Борис Арнольдович, 7 р. 50 к.

Боря хватается за бумажник, открывает, перебирает квитанции, записки, смятое письмо. Вот 5 рублей. Где же еще? В кошельке 60 к. мелочью. Почему я не зашел сегодня к Трубниковым? Сегодня месяц. Получил бы за урок 25 р. Можно было бы небрежно скомкать бумажку и швырнуть в лицо Эдуарда Францевича. А теперь пришлось, краснеть и, заикаясь, говорить:

– У меня не хватает, я вам отдам завтра же и потом за извозчика еще. Вот 5 р. пока.

– Эдуард Францевич 5-ти рублей не взял, а сказал небрежно:

– После.

– Неужели он это делает с целью меня оскорбить? Теперь я начинаю догадываться о приключении Владимира Александровича.

– Довольно, довольно. – Боря не хочет слышать дальше. – Завтра получите деньги. Дуэль – Боря выбегает, бледный, взволнованный мимо почтительно, расступающихся (вероятно подслушивали?) официантов.

– Карл Константинович! Карлуша! Вы понимаете? Ведь это подло. Ведь за это… Только я стрелять не умею. Но я… впрочем, это все равно. Я могу выстрелить, как попало. Пусть он целится, пусть.

– Нет, это неблагоразумно, с какой стати подставлять свой лоб? Он будет невредим, а вы?

– Ах, пусть я буду… пусть… Мне так и надо.

– Нет, я не могу согласиться. Знаете что? Я ударю его, и он меня вызовет. А я умею стрелять.

– Это совсем глупо. Ведь дело не в стрельбе. Неужели мне будет легче, если вы убьете? И причем вы? Но, трудно что-нибудь продумать.

– Тогда, совсем лучше не вызывать.

– Нет, Карл Константинович, я решил. Тогда я попрошу других, если вы откажетесь секундантом.

– Такая подлость. Но он все равно раньше со мною встретится…

Боря ходит по комнате большими шагами, останавливается у этажерки, берет какую то книгу, бросает.

– Это ведь очень нехорошо Карл Константинович.

– Что?

– Что я вас зову только тогда, когда что-нибудь неприятное у меня.

– Оставьте, ведь вы же знаете как я…

– Ах, нет, я скверный. Пусть. Мне так и надо.

– Бобби, Бобби, ты знаешь, Карлуша Маслов (помню, как я с ним воевала) убит. На дуэли. Это ужасно. Он ударил Эдуарда Францевича. Так нелепо ни с того не с чего.

– Как? Карл Константинтвич? Мой сек… Я ведь… он… – Боря смущенно замолкает.

Вера смотрит пристально.

– В чем дело? Ты знаешь что-нибудь?

– Нет, меня удивляет, я вчера только говорил с ним утром. Неужели?…

– Это ужасно. Я так взволнована. Эдуард Францевич, слава Богу, невредим. Я узнала уже после. Мне даже его не жаль. Ведь это сумасшествие. Он болен был, вероятно. Тот ему ничего не сделал. Это очень странно. Почему у тебя такой дикий вид, точно ты что-то знаешь и не хочешь сказать. Пойми, что это глупо. Сейчас же говори в чем дело.

– Ах, оставь меня в покое. Я ничего не знаю, откуда я могу знать.

– Тогда у тебя не было бы такого вида. Ведь я знаю тебя отлично. Точно в детстве, когда что-нибудь натворил.

– Детство так далеко. А теперь другое. Мне просто жалко Карла Константиновича. Ведь он ко мне так хорошо относился. Это так редко.

– Да, но он был сумасшедший.

– Неправда, неправда. И потом ведь он убит. Дай хоть трупу остыть. Это низко. – Боря выходит из комнаты, хлопая дверью.

– Теперь моя очередь. Очередь. Боже. Точно перед расстрелом. Брр…

– Да, конечно, это не меняет дела. Я готов хоть завтра.

– Да. Да.

– Выбор оружия… все это… вам… Я ведь никогда еще не дрался. – Боре досадно, что он произнес последнюю фразу, точно милостыню прошу, сожаления. Ведь он отлично знает, что я никогда не дрался и стрелять-то не умею, зачем же об этом говорить. Боря краснеет, нервно шевелит руками. – Хотя я не дрался, но бывают случаи, когда тот, кто еще не дрался, убивает опытных. Я читал об этом. – Господи! Зачем я ему все это говорю? Надо давно проститься, холодно, вежливо.

Эдуард Францевич смотрит как-то поверхностно, точно ему дела нет до Бори. Особенно как-то позвякивает шпорами. Вдруг Боря говорит:

– Это не хорошо, что вы его убили. Он такой добрый. – Боря это сказал помимо своей воли и понял смысл сказанного, когда Эдуард Францевич спросил как-то спокойно и обыкновенно (точно в прежнем разговоре):

– Он был вашим другом?

– Да.

Должно быть, такие дни любит Кирюша. Холодновато, но весна. Подпрыгивает вагон (зимой на площадке как-то особенно): во-первых, пусто, а во-вторых, как-то светло. Снег вокруг, но уже не твердый, телеграфные столбы, проволоки, точно домой иду, а не на расстрел. Расстрел? Почему расстрел? Какие глупости. Нет не глупости. Вдруг что-то закололо в груди. Боже мой, ведь и тогда был снег, и хрустел он так особенно, об этом писал Леша, и на снегу белом Колина кровь красная. Неужели и сегодня будет кровь? Нет, не может быть. Все так игрушечно. (Игрушечные вагоны, во-первых, «как смешно, что они едут в первом классе». – Это продумал Шандарцев – универсант, секундант. Для торжественности, что ли? Какая же торжественность? Впрочем, когда хоронят, тоже торжественность.) Да, завтра надо быть на похоронах Карла Константиновича. Завтра? Но ведь может быть? Ах, да, да. Поезд останавливается в Царском Селе. Боря вздрагивает. Уже? Нет. Дальше. В Павловске. Летом начнется музыка, а зимой, нет, хоть бы скорей зима, но может быть, ах, да. Книга стоит рубль пятьдесят, можно марками. Надо… будто все равно. Даже веселее. Конечно, надо быть веселее.

– Шандарцев, скоро?

– Да.

– А где Гурьев?

– Здесь.

Толстый Шандарцев и томный Гурьев – секунданты, оба новички и оба торжественны. Зеленое сукно пальто, блестят на солнце, шпаги.

– Вы со шпагами, а я без.

Шандарцев не знает, что говорят в таких случаях и чтобы не нарушать торжественности, молчит.

С деревьев падает снег, точно их трясут.

– Здесь ужасно сыро.

– Да, зимой, летом меньше.

Небо очень голубое, солнце играет на шпагах, на шпорах офицеров (секундантов Эдуарда Францевича), на белых пушинках снега. Снег белый и на белом снегу кровь. Почему кровь? Ну, конечно, не вода же. Да, да. Липкая кровь.

– Что? Мир?

– Нет.

Это только для приличия, а ведь на самом деле об этом никто не думает. Кто-то говорит сбоку (и шпоры звенят), противники отказываются мириться.

– Расстрел? Ну, когда же? Скорей бы.

– Бедный мальчик!

Кто это сказал? Ну, конечно, это послышалось, это ветка хрустнула так жалобно, и показалось: бедный мальчик. А на самом деле… кто же бедный мальчик, тот в снегу, с красной раной, Траферетов или Боря, т. е. я? У Бори путается все в голове, но держится он прямо и на вид спокоен, да и внутри у него, как будто, все в порядке.

– Раз.

– Два.

Это команда? Нет, это какая-то чушь, которой я не желаю подчиняться. Зачем они мечутся. Ведь совсем Кирюшина весна. Он любит такую. Так пахнет, пахнет так. Вот стоять бы целую жизнь и нюхать этот запах голубого неба, снега, сырой земли, веточек, хрустящих жалобно, солнечных лучей и духов Эдуарда Францевича. Они такие сильные. Он их ясно слышит. Вот сейчас должен быть расстрел. Глаза закрыты? Но они сами закрываются.

– Я не позволю, не позволю!

– Кто не позволяет? – Верочкин голос? Что ей нужно?

– Слышите, чтобы никогда, никогда. Это подло.

Кто-то соединяет их руки. Одна – Борина. Другая – пахнет сильными духами.

– Кто тебя просил?

– Сама просила. Маленький утконос.

– Почему утконос?

– Потому, что ты утенок, утконосик. И еще дуэлянт. Ах, как умно. Конечно, он бы тебя не тронул, но ведь не в этом дело. И потом случайно можно задеть и даже убить. О нас ты совершенно не думал, мама не вынесла бы, только что муж… Фи, ну, как тебе не стыдно. И мне не слова. Оба хороши.

– Кто тебе сказал? Напрасно ты вмешалась. Боря говорит холодно, сухо, но в душе почему-то приятное чувство, которое бывало изредка в детстве, когда какие-нибудь очень неприятные наказания вдруг неожиданно отпадали.

– Он меня оскорбил.

– Ах, глупости.

– Вера. Он все-таки нехороший. Я тебе расскажу потом. Это бесчестно. Вера, а дядюшка?

– Ах, конечно, все, все знают об этом. Во-первых – Ксения Эразмовна, во-вторых, телефон, секундант этот дурацкий Шандарцев – точно праздничное событие, хотя это отчасти хорошо, я узнала каким поездом и вместе с вами, понимаешь, но только я хотела во время, могла бы и раньше, но тогда вы могли бы опять. Теперь же я уверена. И ты должен поклясться. Верочка, розовея от мороза, начинает расстегивать жакетку.

– Ты простудишься, не расстегивайся.

– Но Вера расстегивает, вынимает грудной крест.

– Целуй сейчас же.

– Но, Вера.

– Целуй, что никогда. Иначе я простужусь.

Боря целует мокрыми солеными губами (откуда взялись эти предательские слезы) дрожащий в Вериной руке крест и мягкие Верины руки, но руки незаметно будто случайно.

На углу Литейного и Жуковской процессия остановилась. Что-то случилось впереди. Был ясный солнечный день, звенели звонки, гудели автомобили. Боря почему-то подумал: «Это предвещает весну». Откуда столько венков? Я не думал, что у Карла Константиновича столько родных. Да, он как-то держался в стороне. Может, это смешно, что я в трауре. Нет, почему же? Ведь я друг.

– Вы знаете, мне почему-то стыдно встречаться с его родными. – Шандарцев полуулыбается. Он теперь спокойный, не такой торжественный, как на дуэли. – Я встречался с ним у родных. Я знаю лучше Ольгу Константиновну.

– Ольгу Константиновну?

– Да, сестру.

– Нет, ничего, такое странное совпадение.

– Вот она, блондинка, слева.

Чьи-то всхлипывания; какой-то особенный запах, вынесенный из церкви: некрепкого ладана, воска.

– Вы Апайцев?

– Да.

– Я сестра Карлуши. Это ужасно. Но вы не виноваты. Заходите к нам. Я очень любила брата.

– Хорошо. Я тоже рад. Но, конечно, я виноват.

Боря ясно услышал шепот сзади себя.

– Вот он, вот он, с сестрой. В трауре. Как ни в чем не бывало.

– Ужасная наглость.

Боря не смеет повернуться. Он чувствует, что весь горит.

– Ольга Константиновна! Ведь я тоже дрался, должен был, уже в поле, но мне помешали. Было все тихо и спокойно, хотя Боря чувствовал, что на него смотрят, о нем говорят (и, конечно, недружелюбно). Но на кладбище произошла маленькая сцена, которую Боря долго не мог забыть. Когда засыпали гроб, какая-то старушка (оказалось мать Карла Константиновича) громко, как-то пронзительно, невозможно пронзительно закричала:

– И убийца здесь. – И начала судорожно биться.

И, хотя ни на кого не смотрела, Боря как-то сжался и почувствовал, что на него смотрят многие господа, неужели это про меня? Господи, неужели? Он начал креститься, часто, часто… Вспоминал золотой крестик Веры, сани, свои соленые мокрые губы и клятву и сейчас же вспомнился золотой крест Траферетова – отца. Господи, вот она смерть. Белый снег и золотой крест. Крови нет. Крови нет, и не надо. Это она убивается ужасно. Единственный. И потом досадно, если от болезни – не так, а то от дуэли.

– Так заходите же. Он вас любил и я люблю.

– Дуэлянт? – И бритая щека дядюшки касается Бориных губ.

– Ах, Павел Иринархович, он ужасен, ужасен, я думала тихоня, а он…

– Что вы не поделили?

Боря вспыхивает. Ему хочется рассказать поступок Эдуарда Францевича, но ему стыдно. Вообще с дядюшкой ему как-то неловко. Точно тот что-то знает и молчит, ожидая, когда Боря сам скажет.

– О, вероятно, замешана женщина.

Верочка звонко смеется.

– Уж, не из-за меня ли? Боби меня так любит и ревнует к тем, кто со мной. Ведь Эдуард Францевич мне сделал предложение.

Пауза.

– Но я отказала.

– Как? Ведь ты же?

– Я отказала.

Боби забывает о присутствии дяди.

– Вера, но ведь это странно.

Вера ничего не отвечает. Павел Иринорхович смотрит, будто невидящими глазами. И они такие еще голубые. Входит Лаврентий с кофейником и тремя чашками. «Точно на сцене» – думает Боря.

– Это очень нехорошо подслушивать, но ведь нельзя заткнуть уши, когда все слышно. И потом это так интересно. Дверь в Верину комнату не закрыта, вероятно, Вера думает, что он в университете. Голос Ксении Эразмовны (должно быть она не улыбается): Милая, это очень нехорошо. Вы должны пожалеть его. Он в отчаянии. Стоит ли из-за таких пустяков. И потом ведь во всем виновата я. Ну, я прошу прощения. И у него попрошу.

– Нет, я совсем не потому, Ксения Эразмовна. Я не поверю, не поверю. Ведь сразу это не проходит. Я знаю все. Мы с детства с Эдуардом знакомы. Он мне все говорит. Я не могу, не могу.

– Из-за таких пустяков разбивать его счастье и свое… тоже… ведь я знаю…

– Неправда. Неправда.

– Милая, милая – шепчет Боря, а я иногда был несправедлив к ней; это она из-за меня, я отлично все понял.

– Вы не сердитесь, но это упрямство. Я все же надеюсь. – Ксения Эразмовна уходит. Хлопнула дверь. Минуту в Вериной комнате тишина, потом слышны рыдания, которые делаются все сильнее и мучительнее.

– Вера, Верук, Верук, не надо, не надо, это все из-за меня, не надо, я слышал, я не хочу, ты должна простить, я уже простил ему, Верочка, ведь ты его любишь.

– Не вмешивайся! Не твое дело, я совершенно никого не люблю. Оставьте меня в покое. Очень нужно из-за тебя. Ничего подобного. Не воображай. – Вера затихает, потом вдруг начинает рыдать сильнее.

– Вера!

– Оставь меня. Оставь.

– Ты опять в дамском?

– Ах, Вера, это становится невыносимо.

– Не злись. Цвет лица будет желтым. Впрочем, под таким слоем пудры будет незаметно.

– Ты хочешь мне испортить настроение перед маскарадом, но это тебе не удастся.

– Ты, может быть, еще скажешь, что я завидую тебе, что ты идешь к Грановской. Терпеть не могу богемы.

– А я терплю – и успокойся.

– Я и не волнуюсь.

– Ах, Вера, не мешай мне. Теперь я буду переодеваться. Выход свободен.

– Хорошо, хорошо, только, пожалуйста, когда будешь, готов все-таки покажись. Я поправлю. Я уверена, что ты, как следует, не сумеешь.

Боря торопливо одевается. На нем костюм турчанки. Газовая чадра. Немного фантастично, но ведь это маскарад. Зеркало отражает красивое, немного даже восточное, очень измененное Борино лицо. Я, кажется, доволен собой. Еще губы немного подкрасить. Теперь, совсем мило. Пусть Верочка гордится, а не нападает. Желтые шелковые шаровары, бархатный лиф. Темный парик. Нет, теперь совсем хорошо.

– Вера, теперь можешь войти.

– Ах, утенок, ах глупыш. Ты знаешь, правда, недурно, только вот здесь сбоку подобрать, вот так, эти перчатки не годятся, вот эти возьми. Ты только шагаешь как-то странно.

– Вот злючка. Мне хочется тебя поколотить.

– Потом, потом, после маскарада. Да, милая, курицу, котлетку спрячь и макароны.

– А ужин? Ведь там же ужинают.

– Да, но я, может быть… Так, на всякий случай, Вера.

Хорошенькая турчанка поднимается по красной лестнице в 3-й этаж. Уже двенадцатый час, но съехались не все. Борю обступают, засматриваются, высказывают предположения.

– Кто такая?

– Милая.

Боря молчит, боясь выдать себя голосом.

– Елена Александровна, Елена Александровна.

Боря чуть не поцеловал руку Грановской и не выдал себя.

Вот уютный кабинет Грановской.

– Елена Александровна, только вам откроюсь, ради Бога не выдавайте.

– Нет, что вы это первое условие, но я вас все-таки не узнаю. Ах, Борис Арнольдович, как я рада вас видеть, ведь я вас очень люблю.

– Я тоже, Елена Александровна. Мне как-то легко с вами. Как редко с кем.

– Ну, вот будем друзьями.

Пестрые материи, лоскутки, шелест шелка, разноцветные фонарики, шуршащие ленты серпантина и смесь сильных духов – все это кружит голову, волнует.

– Прелестная турчанка позвольте предложить вам руку.

– Нет.

– Что нет?

– Не хочу.

– О, как строго. – Новиков в смокинге, гладкий, выбритый, не напоминающий своим видом своих стихов отходит от Бори. – Какая строгая.

– Вы куда?

– Ах, кого я вижу.

– Ведь я вас узнаю.

– Да, нет, это не та.

– Она меня хотела завлечь в комнату Алексея Кузьмича и зацеловать, но там был он, понимаете?

– Я хочу есть.

– Идемте, в столовой расставлено.

– Горячее? Это остроумно.

Боря слушает против воли отдельные доносящиеся фразы, стоя в углу, но весь он в другом, в новом. Он чувствует, что вся прежняя жизнь, всё прежнее – это только так, опыт, проба пера, репетиция. Главное, несомненно, впереди. Вот оно – это главное. Это главное – юноша, гимназист, немного скучающий. Не пресыщено, а с наивно скучающим видом рассматривающий туалеты. Бледное лицо, без румянца, совершенно темные глаза, брови и необыкновенный рот. В чем его необыкновенность – это трудно сказать, но Боря знает, что сейчас – это самое необычайное и самое прекрасное. Неужели не подойдет? Это должно быть. Хотя бы одна минута, а потом смерть. Смерть? Белый снег и золотой крест, нет, нет, смерти не надо, а так просто минута и потом…

Дама подходит первая.

– Это не принято, но на маскараде… Вы вероятно, в первый раз?

– На маскараде?

– Да.

– Вы ясновидящая?

– Нет, просто наблюдательная.

– Да, да, конечно. Впрочем, это не трудно узнать. Вот вы, вероятно, не в первый?

– Я?

Пауза.

– Нет, я тоже в первый.

Пауза.

– Вы хотите меня уколоть?

– У меня нет булавки.

– Ах, это отдает 6-ым классом гимназии.

– Что же? Я недалеко. Я только в 7-ом.

– Вот видите, мы нашу дружбу начинаем хорошо.

– Дружбу? Почему дружбу?

– Так, я хочу.

– Почему эта честь выпала на мою долю? Вы смеетесь?

– Нет, серьезно. Это невозможно объяснить. Это происходит как-то так. Вероятно, вы несносны.

– Вы ведь не знаете моей фамилии?

– Не знаю.

– Алеша Карцев.

– Так и называть?

– Так и называйте.

– Это очень мило.

– Вы не как все. Вы мне нравитесь.

– Ого, я уже победила.

– Нет, я серьезно. Хотя на маскараде серьезным не полагается быть, но нет, нет, самое лучшее быть несерьезно серьезным.

– У вас сильные духи.

– А вы не любите?

Нет, ничего.

– Боре кажется, что все умерло, выгорела земля или замерзла, что сейчас все равно, и только жил один Алеша Карцев, нет, не Алеша Карцев, не мундирчик с белыми (в них, в этих пуговицах, 22 турчанки хорошеньких и влюбленных) и один только поцелуй. Сюда идут. И это приятно, что сюда войдут, и надо будет делать безразличные лица. Дверь коридора полуоткрыта. Два темных домино. Золотой лорнет.

– Ах, не мешайте им. Прелестная турчанка соблазняет юного славянина.

Алеша так свирепо смотрит на золотой лорнет. Выпячивает свое гимназическое:

– Проваливайте.

– Ах, совсем как большой. – Борис сжимает его руку, и сейчас – так хорошо.

Когда вспоминается прошлое, становится неприятно. Зачем оно? Лучше бы сразу вот это и на всю жизнь. Боря что-то вспоминает, будто просыпается. Ведь это не настоящее, турчанка, газ, и тогда что… после? Белый снег и золотой крест? На Алешину руку упала одна слеза и такая горячая.

– Турчанка, я даже забыл, как вас зовут. Что с вами? – И это говорится так ласково, как может говорить только неиспорченный нежный юноша.

– Меня зовут Верой. – Какая гадость! Опять ложь. Хочется просто скинуть этот дурацкий турецкий наряд, сорвать все с себя, и сказать: «Бери, каким есть», – но не надо лжи.

– Верочка! Что с вами. Не надо плакать.

Это Боря говорил так, когда-то в детстве, сестре, а теперь…

– Господа, пожалуйста, ужинать. Просим всех в столовую. Маски снимайте, теперь уже можно.

– Я не хочу, не хочу. Скорей домой. Верочка, должно быть, спит, а я буду есть курицу и котлеты с макаронами.

– Ольга Константиновна. Мне остался крест золотой, белый снег, а кровь будет.

– Борис Арнольдович, не надо.

– Нет, почему это? Вы помните Карлушу? Он был такой веселый. Он бы и теперь, если бы не…. Это хорошо, что все прошло. Мы будем обо всем говорить, начнем с самого начала.

– Нет, у меня нет начала, я не хочу ничего. У меня теперь одно и безнадежное…

– Совсем?

– Я, думаю, но, конечно, я надеюсь. Ему… ну он, совсем еще… в 7 классе…

– Военного?

– Нет, гимназии.

– Я не люблю такую погоду. Хотите кататься, я теперь часто катаюсь, но холодно. Вообще, я стала зябкой.

– Я к вам еще приду, если…

– Если?

– Если не…

– Как? Настоящая турчанка?

– Ну, конечно, конечно. Нет, я шучу. – Алеша улыбается.

– Я знаю, что вы шутите. – Боря опять в дамском. Закутан. Перила набережной тусклые и холодные.

– Должно быть, скоро будет таять.

– Да, скоро. Мне хочется вам сознаться во всем, во всем, я для этого вас вызвала. Теперь так: или все или ничего. Я не могу продолжать, как прежде. Я не совсем понятно говорю, может быть лучше написать?

– Нет, говорите.

– Я не турчанка.

– Я знаю, ведь вы…

– Да, да, но и не.

– Не?

– Вы поняли?

– Нет.

Боря кутается в манто. Совсем по-женски. Смотрит на снег, потом на вечернее небо и лицо бледное вдруг опечаливается.

– Почему вы так меняетесь, почему?

– Меняюсь? Потому что я не настоящий или «щая», как хотите.

– Это мучительно, я все-таки к вам привязан, вы задаете загадки. Мне холодно.

– Да, да об этом лучше написать.

Вот лицо Алеши: темные глаза, высокий лоб, волосы мягкие – все это дополнено любящим (очень сильно любящим) воображением. Это карточка, обыкновенная, матовая. На обратной стороне написано: «Милой турчанке – Бобби другу. А Карцев».

В Бориной комнате солнце, письменный стол завален учебниками и программами, программы испачканы карандашом и углы стерты. Трудно готовиться к экзаменам. Окно очень большое и солнце. Это так редко. И карточка на столе.

– Это ты так занимаешься.

– Ах, Вера, нельзя так, неожиданно?

– Покажи, новое увлечение?

– Нет, нет.

– Как хочешь. Мне не интересно.

– Верочка, не сердись. Я покажу, но… ты не так относишься, это слишком нежное чувство.

– Не надо. Не надо.

Пауза.

– Я заметила, что Павел Иринархович изменился.

– Как?

– Он всегда был спокойным. Даже слишком. Теперь – нет. Что-то произошло, должно быть.

– Я ничего не заметил. Я редко с ним говорю. Он какой-то холодный. Я не могу привыкнуть.

– Вот его карета.

– Он один?

– Вероятно.

– Верочка. Мне жаль, что у вас расстроилось.

– Ах. Глупости. Ты совсем ребенок. Я здорова, здорова совсем, и в этом я не виновата.

– Я не про здоровье.

– Ведь в этом все. Ты же не мог жениться на Ксении Эразмовне, например.

– Но Эдуард Францевич ведь…

– Ах, не будем говорить о нем. Он жалкий. Я тебе мешаю. Учись. Учись.

– Нет, нисколько. Слушай.