Текст книги "Юность"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Бритая щека сенатора касается Бориных губ.

– Здравствуй.

Боря не знает, как сказать: «Дядя» или «Павел Иринорхович». Говорит, стараясь не упоминать имени.

– Вера в Москве устраивает свои дела…

– Генрих, почему сегодня кислый салат? Я же не люблю кислого. Ну, так что ты говоришь?

– Я говорю, Вера в Москве задержалась, она приедет, когда устроит все.

– Она разве уезжала?

– Да. – Боря смотрит на бритое лицо Релидова спокойное, слишком спокойное, на удивительные глаза, удивительные потому, что они сохранили до старости голубой цвет, совсем голубой, детские, не длинные тонкие руки, удивительно красивые, и думает: «Какой он странный и милый», но было все-таки, несмотря на привлекательную наружность сенатора какое-то неловкое чувство. Боря бывал очень редко у Релидова приходил по праздникам. Когда не заставал дома, оставлял карточку, когда заставал бритая щека (всегда очень гладкая) сенатора касалась его губ, глаза были всегда спокойные, холодные.

– Как мать?

– Спасибо, здорова.

– Ты теперь на каком курсе?

И если даже это было в одну и ту же зиму, вопрос о курсе был неизменным. Этим ограничивалось их знакомство. Запросто он никогда не бывал. И вдруг теперь сидит за обедом. Говорить не о чем. Говорить можно так, как говорят в таких случаях, т. е. о мелочах, не имеющих никакого значения для говорящих – Боре не хочется. И он молчит. Боре почему-то кажется, что Павел Иринорхович думает: было спокойно у меня, жилось хорошо одному, и салат был вкусным, а теперь появился этот вот малокосос, и все изменилось: жизнь хуже и салат кислый. Обед был очень утомительный. Павел Иринорхович не заводил разговора, ему, должно быть, было приятным сидеть почти неподвижным и не тревожить себя разговорами. Неужели будет так каждый день? Наконец обед кончился.

– Спасибо, дядя (наконец-то Боря решил выговорить это слово, думая – это будет лучше, легче сблизиться).

– За что?

Боря смущен.

– За обед, это приятно, вообще… за все.

Павел Иринорхович улыбается (и от этого голубые глаза делаются еще светлее).

– Поживешь, привыкнешь.

– Хитрая, меня первым послала в сенаторские обиталище, а сама – на все готовое.

– Глупыш, глупыш, совсем иначе.

– То есть как иначе?

– Ах, ты всегда ко мне придираешься. Малышонок, мне надо же было дела устроить. Подожди, с кем я ехала, где она? Неужели и теперь не влюбиться. Жаль, что ты не…

– Вера, Вера…

– Ну что, такое… Я говорю, что я буду очень жалеть, если ты даже в нее не влюбишься. Она такая, такая… Ах, вот и она. Познакомьтесь, мой брат. Ксения Эразмовна фон-Корн. – Это было сказано торжественно. – И потом более просто. – Ты знаешь, знает Ксения Эразмовна дядю Павла. Он у них бывает. Боби у меня милый, но глупышонок он.

– Вера! Вера!

– Ну, хорошо, хорошо. Помоги лучше Ксении Эразмовне, да нет, вот этот саквояжик ручной. – Носильщик. Носильщик. – Бобик, позови, какой же ты неповоротливый.

Ксения Эразмовна была какая-то странная. Она совсем не улыбалась. Говорила очень приятно и любезно, но не улыбалась.

– Вы теперь живете у Павла Иринорховича?

Боре почему-то стало больно от слова «теперь».

– Да. Недавно. После смерти отца. – «Зачем я добавил „после смерти отца“. Ведь она не спрашивала. И что за гадкая привычка никогда не улыбаться. Неужели она всегда такая?» Боре захотелось рассмешить ее, придумать что-нибудь забавное. Он начал острить, сам смеялся своим остротам громче Веры, которая тоже хохотала, но Ксения Эразмовна даже не улыбнулась. При прощании сказала:

– Очень мило, – (и чувствовалось что это от души), – я так рада, что вас встретила, и вашу сестру, и все. До свидания.

– Верочка, знаешь что?

– Что?

– Она каменная. Совсем, каменная.

– Ах, глупырь, ты сам каменный, сам ты каменный. Она прелесть. Такая уж. Я бы влюбилась.

– Но знаешь, она не улыбается.

– Зачем ей улыбаться?

– Вера, Вера, знаешь, что я вспомнил. Ведь и он почти не улыбается.

– Кто он?

– Сенатор. Дядюшка.

– Дядя Павел?

– Да. Да.

– И знаешь, мне было очень трудно первое время. Мы видимся только за обедом, ну и то.

– Боби! У тебя есть уроки?

– Да. Один.

– Это хорошо. Надо еще взять и мне тоже, и вообще ты не сердись, но надо умириться.

– Умириться?

– Да сжаться.

Пауза.

– Ты надеюсь, у дядюшке не…

– Ну, Верочка, конечно.

Вера смеется, прижимается к брату.

– Ты у меня еще не совсем пропащий.

На набережной тихо. Сани несутся быстро.

– Ты взял хорошие сани, Боби. Правда, приятно так ехать? Да? Я люблю так ездить.

– У вас очень вкусный салат, очень. Ах, как у вас прохладно. Нет, я люблю скорее холод. Ведь я в Москве застряла, должна была на той неделе. Дела. Вы смеетесь? Правда, дела. Но зато я познакомилась с милой Ксенией Эразмовной. В дороге. Бобик должен влюбиться, она такая милая. Вы ведь ее знаете? Она про вас говорила много хорошего. Боже мой, но вы умеете смеяться, что же мой глупыш (это Бобик) мне насплетничал на вас, что вы никогда не улыбаетесь, как Ксения Эразмовна; та действительно не улыбается.

– Ах, Вера, ну что ты.

– Глупыш, глупыш, нечего, сам же говорил.

Павел Иринорхович, действительно, улыбается, как-то продолжительно и нежно.

– Он у меня не очень гадкий, Павел Иринорхович, он глупышонок, но право, ничего. Он вам не надоел здесь? Он бывает несносен.

– Вера, я так редко вижу дядю Павла.

– Все равно, все равно, можно надоесть и при редких встречах, это еще легче. Павел Иринорхович правда?

– Нет, я люблю молодежь. Видите, у меня как будто светлее стало теперь. Было хмуро, когда я жил один.

– Нет, нет, но все-таки, я думаю вам тяжело. – Вера вздыхает.

Павел Иринорхович смеется.

– Какая вы смешная, моя племянница, и милая.

– Я милая? Нет, я просто думаю о том, что вы привыкли к одиночеству, что мы вам немного в тягость. Но это пока. Потом мы, вероятно, устроимся иначе.

– Ах, что вы.

Боря жмется. Ему как-то неудобно от этих Вериных искренностей. Как она может? И ей это так легко, должно быть. Я не могу, я не могу ничего такого сказать, хотя и надо иногда.

– Ваше здоровье. Я вина не пью, но ради такого исключительного случая.

Вера смеется и чокается с Павлом Иринорховичем. Тот улыбается одними глазами.

– Спасибо.

– Бобик, а ты что, дикаренок?

– Я? Я тоже, я тоже пью, буду пить.

– Как ты можешь с ним так говорить? Вот сюда, да, наши комнаты рядом. Не правда ли трогательно, мне неудобно, например, с ним о чем-нибудь…

– Ах, это все глупости, ты ничего не понимаешь. Пусть не воображает, что мы на всю жизнь, на шее…

– Вера, ты знаешь, она милая, но она суховатая.

– Кто? Ксения Эразмовна?

Пауза.

– Я думаю, она влюблена в дядюшку.

– Ах, глупости. Она нас просила зайти. На днях надо будет.

– Я ни за что.

– Почему? Почему? Ах, малыш, эта этажерка совсем некстати, возьми ее к себе. Нет, нет, к Ксении Эразмовне ты пойдешь, и больше нет разговоров об этом.

В комнате Верочки уютно, очень много вещей, но Вера все переставляет по-своему и занимается всем этим очень серьезно. Боря стоит у окна и барабанит по стеклу. На улице снег, пушистый, пушистый.

– Вы, конечно, не в карты, Борис Арнольдович?

– Да.

– Да в карты или да не в карты?

– Не в карты.

– Тогда в розовую, в розовую. Эдуард Францевич! Вы тоже не в зеленую. Идите в розовую, с баронессой, что вы морщитесь. Как вам не стыдно, она очаровательна. Вот право… Борис Арнольдович, а вы с кем? Ну, хорошо, тогда со мной. Эдуард Францевич, пожалуйте и вы со мной, баронессу представим полковнику.

– Фи, фи…

– Не говорите гадостей. Борис Арнольдович в первый раз у нас, он подумает, Бог знает что.

В розовой гостиной довольно большое общество. Это очень странно, что молодежи не так много, как это бывает обыкновенно, хотя хозяйка вечера совсем молоденькая.

– Ну, это совсем неправда.

– Т. е. как совсем?

– Так. Так. Я знаю, что Англия не такая коварная, как ее хотят изобразить.

– Боже! В розовой гостиной, и говорят о политике. Здесь только игра и все молоды.

– О, полковник, ваша игра не при чем, здесь все должны быть молодыми.

– Как, Верочка, ты болтаешь о политике?

– Не вмешивайся, не вмешивайся. Помни, что на вечерах, чем дальше держится брат от сестры, тем лучше. – Верочка, разгоряченная, видимо, не на шутку спором с полковником, сердито смотрит на Борю. На ней белое газовое платье, с черной лентой, она совсем хорошенькая. Боря с удовольствием смотрит на нее.

– Хохотушка.

– Что?

– Я говорю, хохотушка записалась в политики. А ты сегодня хорошенькая.

– Сегодня? Это мило. Кстати. Эдуард Францевич любит англичан. Я это знаю, он душонок.

– Ах, вот в чем дело.

– Тише. Тише. Милый, заговори с ним.

– Ты же говорила, что на вечерах, чем дальше брат…

– Ах, оставь, оставь, глупости, это тогда, а теперь…

– Горячий спор между братом и сестрой? – Звенят шпоры. Бархатистый вкрадчивый голос совсем над ухом. Вера оглядывается. Рядом Эдуард Францевич, гвардейский поручик, почтительно склонивший голову.

– Ах, нет, не спор. Я его распекаю. Он дикаренок.

– Неправда, Вера, ты…

– Молчи. Молчи, ты только глупости болтаешь.

Отношения обостряются. Требуется вмешательство третьей державы.

– Ах, Эдуард Францевич, заступитесь за меня, он меня пилит.

– Я ухожу, ухожу.

– Боби, Боби, вернись сейчас же, куда ты?

– Ксения Эразмовна. Ксения Эразмовна. Он не слушается.

– Кто? Викентий Алексеевич?

– Фанты, фанты должны исполнять все. Викентий Алексеевич, извольте исполнять. Вам что? Статуей?

– Это не совсем приятно, но все же.

– Ах, Ксения Эразмовна, Вера Арнольдовна требует почти невозможного. Я не могу на одной ноге…

– Почему же не можете, все могут.

– Ах, он слишком толстый. Ха-ха-ха.

– Я в этом не виноват.

– Побольше прогулок, прогулок, приходите завтра на свидание пешком на стрелку.

– Но кто же проверит, что я пешком?

– Ах, это так легко…

– Господа. Господа. Запоздавший гость. Позвольте представить моего кузена Владимира Александровича Ольховина. Вы, кажется, знакомы?

– Баронесса Шготц.

– Вера Арнольдовна.

Борино сердце падает. Это немыслимо. Нет, конечно, трудно, но вдруг узнает?

– Куда же вы? Борис Арнольдович? Вы незнакомы? Ваш коллега. Только он технолог, вы универсант.

Боря совсем бледный, подальше от света, чтобы не так заметно, сердце совсем останавливается. Боже!

– Что это? Зачем так пугаться? – Владимир Александрович протягивает руку, смотрит как-то поверхностно.

– Слава Богу, прошло. Кажется, не узнал. Да и трудно, почти немыслимо, в голову не придет.

– Как, до ужина? Нет. Нет. И не думай, это не вежливо и глупо. Да, да, глупо. – Верочка сердито обдергивает Борин зеленый сюртук, потом вдруг нежно: – Ну, милый, пойми, что… ну, для меня, ты должен устроить, чтобы нас посадили рядом.

– Нас?

– Ах, нет, ну, какой ты недогадыш… Понимаешь? Только незаметно.

– Ах, Вера, это так трудно и потом…

– И не трудно и не потом.

– У вас опять спор? Простите, что я все вмешиваюсь. Вы, вероятно, очень любите друг друга?

– Эдуард Францевич, скажите ему, чтобы он до ужина не уезжал.

– Как? Вы собираетесь? – Эдуард Францевич смотрит так удивленно, нежно, сквозь пенсне.

– Ах, нет.

– Ну, вот видишь, вот видишь, ты согласился.

– Вы не имеете родственницу Ольгу Константиновну Бутковцеву?

Боря старается изменить голос, сделать его басистее, но от этого только давится, закашливается и отвечает с опозданием (чувствуя, что краснеет).

– Бутковцеву? Нет? Шлитковцева у меня есть, но не родственница, а знакомая хорошая, вдова генерала.

– Вдова?

– Да.

– Ольга Константиновна?

– Нет.

– Это не та. Вы мне напомнили. Я все смотрел на вас, что-то знакомое, наконец, вспомнил, я даже думал что вы брат.

– Я брат. Моя сестра Вера Арнольдовна.

Стол украшен цветами, ярко горят электрические люстры (слишком ярко), в бокалах искрится вино.

– Я тоже, я тоже поклонница Англии.

– Это очень приятно. Это признак…

Наискось визави Боре Верочка и Эдуард Францевич. Около Бори с одной стороны Владимир Александрович, с другой барышня с длинной шеей, фамилию которой он не расслышал потому, что она была слишком сложной. Она ела как-то особенно нежно, но по глазам было видно, что она страшно голодна. Боря чувствовал себя связанным, как-то неудобно. Разговор не клеился. Сначала что-то налаживалось, вроде:

– Вы тоже теперь в Петербурге?

– Да, а это Москва, я ее проезжала такая… – Девица с тонкой шеей не докончила. Это было совсем глупо, потому что Боря ждал, очень долго ожидая узнать про Москву что-то особенное.

– Вы цыпленка? (Боря вдруг подумал, что если я скажу: «не вы цыпленка, а просто вы цыпленок»)?

В это время произошла неловкость. Когда Боря отогнал эту мысль о цыпленке, он заметил, что его соседка держит соус, и по выражению ее глаз было видно, что она долго держала.

– Ах, простите.

– Ничего.

На этом все кончилось, если не считать разговора о концертах, который был слишком короток т. к. девица обнаружила полное незнание музыки. Придумывая новую тему, Боря случайно встретился с Вериным взглядом. Она делала такие страшные глаза, что Боря сразу потерял способность придумывать тему и замолчал. Зачем я остался? Надо было уехать. И Владимир Александрович узнал. Конечно, узнал. Только не хочет делать скандала за ужином. А после ужина подойдет и скажет: «Милостивый государь. Извольте вас попросить на пару слов; – или просто передаст карточку. – Об условиях переговорите с секундантами». И потом об этой истории со всеми подробностями будет трубить по всем гостиным. Это ужасно. А этот длинношеий цыпленок, как назло, молчит. Ну, чтобы сказать? Нет решительно нечего. Вот если улыбнуться, так снисходительно и заметить: «Как странно, нам не о чем говорить». Но она не найдет этой тонкости, примет за дерзость…

– Философ, философ! Вы мало занимаете свою даму.

Боря оглядывается. За столом Ксения Эразмовна с бокалом шампанского. И от того, что она не улыбается, несмотря на ее мягкий голос, кажется, что она делает выговор. Боря краснеет и в глубине души просто сердится, и от этого еще больше краснеет, делается пунцовым.

– Вера Арнольдовна, пью за вашего философа брата, но его необходимо растормошить.

– Почему я такой? Почему я такой неловкий? Боря недоволен собой, недоволен вечером. Вот Карлуша Маслов. Он так умеет обращаться с барышнями, так всегда поддерживает разговор а между тем… Да, если бы даже… и то я не мог бы говорить. Вероятно, было бы еще смешнее.

– Бобик, ты чем-то недоволен?

– Нет, нет.

– Эдуард Францевич, ведь он чем-то недоволен?

– Мне кажется Борис Арнольдович немного не в духе?

– Я? Нет. Совсем в духе. Только устал. Я ведь не привык к вечерам. Живу отшельником.

– Ах, неправда, неправда, он все выдумывает.

– Давайте, чтобы развеселить вашего брата, поедемте на острова, освежимся.

– Ах, как чудно. Бобик, Бобик, конечно да?

– Мне все равно. Пожалуй.

– Ах, какая снисходительность. Самому хочется больше, чем мне.

– Нет, тебе больше.

– О, эта ссора так очаровательна, я так жалею, что у меня нет сестры. Значит едем.

С маленькой сворачиваем на большую улицу. От фонарей снег желтоватый. Верочка кутается в шубу, под руку с Эдуардом Францевичем. Боря думает. Зачем иду я? Я совсем лишний, а он милый, этот Эдуард Францевич.

– Вот здесь. Это наш подъезд. Да. Спасибо. Заходите. Будем рады. Мы с братом здесь недавно.

– Это квартира сенатора Релидова?

– Да. Вы его знаете?

– Я встречался с ним у фон Корн. Он сегодня не был?

– Это мой дядюшка. Наш дядюшка. Он сегодня вероятно занят, мы его мало видим.

Эдуард Францевич целует Верину руку, звенит шпорами, улыбается.

– Было так хорошо проехаться. Спасибо.

– И мне, и нам… – Верочка кивает головой.

Падает крупный снег на шубу, на Борино пальто.

– Бобик, Бобик, как в сказке снег. Особенный такой. Правда? Он, душонок, душонок. Правда?

Лаврентий медленно открывает дверь. Должно быть, он не привык к таким поздним возвращениям.

– Прикажете кушать? В маленькой столовой накрыто.

– Нет, мы ужинали.

– Я думаю об отце. Знаешь, ведь он был далеко.

– Нет, мама очень любила.

Пауза.

– Знаешь, во время поездок этих страшно мучилась. Это только так казалось, что вся в хозяйстве, это только для отвода.

– Ты думаешь?

– Да. Да. Я не думаю, я знаю, хорошо знаю.

Пауза.

– Но для нас, детей, т. е. тебя и меня, Сережу считать нельзя, он маленький.

– Это потому, что дела. Ты знаешь ведь.

– Нет. Нет. Это не то. Бывают и дела, и все, и можно успеть.

– Что успеть?

– Поговорить… и вообще.

– Ну, поздно. Я ложусь.

– Нет, подожди, ты всегда так на интересном месте. Я только, что хотел спросить. Ведь Эдуард Францевич славный?

Верочка краснеет.

– Ну конечно, я ведь я же первая сказала.

– Первая, но теперь ты не то… ты почему-то не хочешь говорить о нем.

– Глупости. Ты просто спать хочешь.

– Ах, нет, Вера, я, правда. Ты ведь была в Александринке?

– Когда?

– Ну, вот на днях. И Эдуард Францевич был. Ну, с Эдуардом Францевичем?

– Была, была, ну и…?

– Нет. Ничего.

– Вера.

– Что?

– Ты не откровенна.

– Ах, милый, ну ведь и ты…

– Я бы все-все сказал, но ведь ты помнишь? Тебе нельзя говорить.

– Опусти занавеску, Бобик, нет, не так, касалапик, иди спать, потом поговорим. Боже. Какой ты глупый, Боби, глупый. Ну, понимаешь, не теперь. Я сама ничего не понимаю. Помнишь, как в детстве, на своем языке: бея, бе, ни, бе че…

– Как странно, Кирюша, на этом же месте.

– Да, почти. Немного дальше было, вот там.

– Ах, да, но это все равно. Вы куда?

– Я по делу, недалеко.

– Николай Архипович?

– Нет. Но по его делу. – Кирилл улыбается. – Ведь все дела его – мои дела. А вы? Это не хорошо. Забросили нас. Давно не были. Это очень нехорошо.

– Нет, я не забросил. Вы знаете, Кирюша, это иногда приятно, очень. Раз, понимаете? Для перелома. Для… ну, когда вы еще не перебродили. Это важно. Такое очищение. Но не всегда. И потом, у меня отец умер, знаете? Я живу у дяди. Приехала Вера. Сестра. Хлопоты. Уроки. У меня тут не далеко урок, за углом, вот этот коричневый дом.

– Как странно. Теперь опять праздник. Смотрите – флаги.

– Да. Да. Только теперь зима.

– Уже теплее.

– Вы думаете?

– Да.

– Я люблю такую весну.

– Весну?

– Ну, да не весну постоянную, а вот такую, когда зима… и снег, и еще холодно, но уже не зима. Теплеет.

Пауза.

– Не забудьте же. По пятницам. Вы теперь не новый. Того не будет.

– Какой вы смешной, Кирюша, этого я не боюсь.

– Ну, прощайте.

– Ах, да, Кирюша.

Кирюша возвращается покорный, какой-то особенно бледный.

– Заходите ко мне, так, просто, вот мой адрес.

«Дорогая Ольга Константиновна! Так давно нет от вас известий. Милая. Что это значит? Вы мною недовольны? А я брежу Вами. Это все очень смешно, эти объяснения в любви, но поверьте, что это более чем серьезно. Неужели вы сердиты? Я просто теряюсь в догадках. Напишите. Я обещаю быть „умником“. Еще одно свидание. Вы понимаете? Я прошу Вас, молю. Я глупею от любви, но что мне делать? На днях в одном доме встретил студента, он немного напомнил Вас, и я даже думал, что это Ваш брат. Он, кажется, был очень удивлен, когда я спросил его, приходится ли ему родственницей Ольга Константиновна Бутковцева. Бедняга ничего не понимал, мялся (он вообще был робким) и плел какую-то чепуху. Милая, не сердитесь, если я был немного груб в прошлый раз, я обещаю теперь быть благоразумнее, хотя я положительно не понимаю Вашей строгости в известном отношении. Не буду, не буду, я ясно вижу ваше сердитое, ваше милое, милое лицо. Откликнитесь же!

Ваш Вл. Ольховин».

Боря перечитывает письмо, откладывает в сторону, смотрит в окно, на белую набережную. В душе какая-то обида, неясная боль. Почему все это так? Почему так глупо все устроено? Эти хитрости, обманы, осторожность. Владимир Александрович очень нравится, но приходится забыть, просто отказаться от него. Ведь теперь после встречи у фон Корн нельзя назначать свидание. Все обнаружится сразу. Или назначать? Рискнуть?

У Бори мигрень. Неприятное ощущение во рту. Какая-то слабость. Если бы можно было рассказать Вере, поговорить с ней, но нет, об этом с ней нельзя. Кто-то стучится в дверь.

– Войдите.

Вбегает Вера.

– У меня Ксения Эразмовна. Боби, выходи. Нечего перед зеркалом вертеться, и так хорошо.

В Вериной комнате, убранной по ее вкусу, очень уютной, но без лишних вещей, как-то особенно приятно. Ксения Эразмовна в кресле, у письменного стола.

– Здравствуйте, философ.

– Почему она меня называет философом? Это, вероятно, после того ужасного вечера, когда я так позорно провалил роль кавалера длинношеей девицы.

– Да, я больше дома. Теперь занимаюсь усиленно, весной экзамены.

– Ах, да, вы знаете, что сердце вы покорили.

– Я?

– Эдуарда Францевича. Он в восторге от вас, так расхваливал. Что же вы молчите? Отчего вы ваших достоинств нам не откроете.

– У меня нет достоинств. Я только пикировался с Верочкой, ему должно быть понравилась эта пикировка.

– Ах, глупыш, ты поверил. Ксения Эразмовна шутит.

– Нет, я не шучу.

Вера вздрагивает.

– А мне ничего Эдуард Францевич про Борю не говорил.

– Вы встречались с Эдуардом Францевичем?

– Да, в театре.

– Ваша сестра скоро вернется?

– Да, я даже не заметил, как она ушла. Она должна быть, во всяком случае, скоро.

– Как здесь мило.

– Да, Верочка умеет как-то устраиваться. А вот моя. У меня хуже, т. е. безалабернее, но я люблю вот это окно. Когда решаешь какой-нибудь вопрос или что-нибудь неприятное, здесь так легко, смотреть на набережную (а весной должно быть еще лучше), как-то успокаиваешься.

– Ах, у вас есть вопросы «неприятные»?

– Почему же у меня не может быть? Это было бы счастливое исключение.

– Но вы так молоды.

– Ах, в молодости все бывает сильнее.

Эдуард Францевич смеется:

– Ах, это хорошо, в молодости все бывает сильнее.

– Но ведь и вы…

– Да, но… Кстати, вы были первый раз у фон Корн?

– В первый.

– Кто же вам больше всех понравился?

– Мне? (Боре хочется сказать откровенно, прямо, но он не решается.) – Не помню. Я ведь не…

– Не?

– Не помню.

– Ах, какой вы скрытный. Впрочем, это скорее плюс.

Пауза.

– Мне говорила Ксения Эразмовна, что вы меня расхваливали.

– Да, я говорил что-то в этом роде о вас и о Вере Арнольдовне.

– Когда же пройдет снег. Я хочу, чтобы за окном была вода. Вода бывает синяя, совсем синяя. Как ваш околыш.

– И ваш. У вас тоже синий, только светлее.

– Ах, приятный сюрприз, я очень рада. Вы давно?

– Нет, не особенно, вот ваш брат меня занимал…

– Вера в черной шляпе, с муфтой. На ней, как вата, хлопья белого снега.

– Ах, холодно, холодно, несносно холодно. Садитесь. Отчего вы стоите, хотите чаю? Боби распорядись. Почему вы так рано? Ведь вы знали, что я буду не раньше трех.

– Вы были все время дома.

– Не все время, как видите. Или это нарочно. Что за идея? Ах, мне все равно.

– Вера Арнольдовна! Ведь я вас…

– Я не верю теперь.

– Как вам не стыдно?

– Вот чай, я выпью, Верочка, одну чашечку и мне надо спешить. – Эдуард Францевич курит.

– Куда это? Свидание, свидание…

– Ах, Верочка, совсем не свидание, а дело.

– Ну, хорошо. Эдуард Францевич, вам два куска?

Небо совсем темное, беззвездное. Ах, здесь облака дыма и копоти. Это не то, что на юге. Боря помнит одну южную ночь. Это было давно. Катались на лодках, в море. Кто-то пел приятно так, или может быть здесь, на море казалось так хорошо. Верочка маленькая. У нее почему-то всегда платье оттопыривалось. Это Боря ее помнит такой. Платье коричневое, внизу белое, всегда какая-нибудь тесемочка.

– Верук-тесемушенок.

– Ах, больно, ты вечно щиплешь.

– Вот тебе, вот….

– Не брызгай, не брызгай.

Точно все это сейчас было, почему это так вспомнилось. Ах, да, главное, что ночь была звездная, а здесь темнота, нет, не потому – на той лодке Андрюша Белов. (Он застрелился в прошлом году в каком-то глухом местечке, кажется, на Дальнем Востоке вольноопределяющимся.) И вот Боря вспоминает это лицо, первое, до сих пор все это было не то. Андрюша – товарищ по гимназии, в одном классе. Боря, конечно о любви ни слова. А Андрюша Белов на той лодке с Олечкой Штерн (Боря отлично видит) целуются. И эта песня, кто это так хорошо поет? Боря самый несчастный в мире, ему хочется быть на месте Олечки, но он не смеет никому об этом сказать, ах и от этого еще тяжелее. Верочка шепчет со слезами:

– Ты тоже? Лишний? Дурашка, – (и щекочет при этом) – в Олю, в Олю, да? Ревнуешь? И я.

– Понимаешь? Мы оба несчастные. Я – Андрюшу. Но он – негодяй. Изменник.

– Но мы должны держаться гордо. Как будто нам решительно все равно. Даже нужно быть веселыми, я это вычитала, только ты молчи, за 1 р. 50 книга есть, можно марками, у Аннушки о том, как, чтобы полюбили.

Вот лодки встречаются. Шутки, смех. Он такой спокойный (глаза голубые) и на Борю совсем не смотрит. Боре хочется броситься в воду, на глазах у всех или сделать что-нибудь геройское. Пусть, например, опрокинутся лодки, и он всех спасет. И даже Олечку, или нет: Олечку, не спасет. Андрюша будет плакать, а потом скажет: «Я лишился любимой подруге, но ты мне спас жизнь и я твой друг навеки» и поцелует его. Все это вспомнилось так ясно, точно это было вчера, нет, не вчера, а вот сейчас, сейчас, и еще не прошло. Боже! Неужели теперь то же самое. В одного. Нет. Это невозможно.

– Почему вы молчите. Вы опять не в духе?

– Ах, нет, я просто вспоминаю. Как темно. Вот мы скоро и дома. У меня после этого вечера точно дым в голове. Мне понравился Тарляев, он очень талантливый. Но это так все непонятно, что он говорит.

– Нет, нет, надо вдуматься. И потом это и так хорошо.

– Без смысла?

– Ах, Эдуард Францевич? Где смысл вообще? Вы, знаете, ведь я несчастный.

– Боря? Почему?

Пауза.

Боря с Эдуардом Францевичем идут вдоль набережной, пахнет канатами, деревом, мягким снегом. С неба что-то капает.

– Вы без калош? Вам не холодно?

– Нет, почему вы несчастны?

– Эдуард Францевич, правда, что вы женитесь? На Вере Арнольдовне?

– Да. Я люблю Веру Арнольдовну.

– Я рад за вас, и за Верочку, я ее люблю.

– Вам не нравится Ксения Эразмовна?

– Нет. Нет.

– Ну, да, я не отвечала долго, т. к. уезжала и вообще… Ваше письмо получила только теперь. Вы знаете, ведь мы должны совсем не встречаться. Я много думала.

– Ольга Константиновна!

– Дайте мне договорить. Я так устала. Послушайте, Владимир Александрович, ведь вы не тонок. Должны понять. Зачем нам встречаться, если я не могу быть, ну понимаете? Ведь вы не…

– Но почему?

– Я не обо всем могу говорить. Но это не интересно. Главное не могу. Но вы мне нравитесь, мне приятно с…

– Что? Ах, нет, нет.

– Ну, пожалуйста, тогда прощайте.

– Ольга Константиновна! Вы меня совсем не любите.

– Вы мне нравитесь. Этого довольно. Прощайте. Помните, то – никогда, но если вам захочется, как тогда, то напишите…

– Что это за глупое переодевание?

– Почему глупое.

– Чтобы не сказать более худшего.

– Ах, ты опять за старое. Оставь.

– И ты воображаешь, что это красиво?

– Ничего не воображаю, если не нравится, то иди в свою комнату.

– Ого, меня уже гонят.

– Не гоню, но если ты мне делаешь сцены из-за…

– Бобик, не злись, а выслушай, ведь ты не дома, подумай о прислуге, и потом все это так нелепо.

– Причем тут прислуга? Почему нелепо?

– Во всяком случае, я это не одобряю, и не думаю, чтобы даже Эдуард Францевич одобрил.

– Почему даже? И потом, какое мне дело одобрит Эдуард Францевич или нет?

– Ах? Так? А я думала, что тебе есть дело. Ты что-то хочешь сказать, но я не понимаю.

– Отлично понимаешь. Оставь хоть Эдуарда Францевича в покое. Все равно напрасно.

– Он такой деликатный, мягкий, ему неудобно, может быть, сказать тебе.

– Вера! Как тебе не стыдно? Тебе должно быть стыдно, друг мой, это ни на что не похоже. Эдуард Францевич поручал тебе говорить со мной?

Вера сердится еще больше, встает с кресла и идет в свою комнату. Уходя, бросает:

– Не поручал, но ты должен сам понять.

– Вы на меня дуетесь?

– Нет, нисколько.

«Нет нисколько», но это так сказано, точно «убирайтесь к черту». – Боря улыбается. Смотрит на Эдуарда Францевича. Он такой смешной, такой мило-смешной. У него невысокий лоб, темные волосы, пенсне без стекол, нос хороший, т. е. красивый, как говорят, и что в нем слегка насмешливое. И это насмешливое в нем больше всего нравится Боре.

– Не дуюсь. Иначе я бы вас не привел сюда.

– Привели, потому что раньше обещали.

– Тише. Он начал говорить.

На эстраде полукруглого зала полный, розовый человек во фраке. Перед ним столик, на столике графин с водой и стакан и еще объемистая рукопись.

– Боже! Неужели он всю рукопись?

– Тише, тише, сзади кто-то шикает, кто-то смеется.

– Это Аносов Толстый. Не умный, но говорят зажигательный. Впрочем, для меня он очень скучен. Розовый человек во фраке (Он же Аносов) начал говорить сразу как-то напыщенно, в тоже время фамильярно, то, разводя руками, то, потирая их. Пачку мелко исписанных листов он держал в руках, но в нее не заглядывал. Закончил он свою речь, длившуюся целый час так:

– Итак, та литература, о которой я говорил (удар в грудь) – это поле, огромное поле (развод руками) по которому бродят гениальные полководцы, полководцы ума (стук по голове), таланта и воли, ища применения сил, вдаваясь иногда в крайности (снисходительная улыбка), но всегда, всегда высоко держащие свое знамя (повышение голоса), знамя любви, правды и (придыхание) свободы (поклон).

Гром аплодисментов, несмолкаемый шумный, горячий, точно стены и потолок рушатся… Яркий электрический свет: молодые лица, доверчивые глаза, почти с благоговением смотрящие на пухлого розового (теперь пунцового) человека во фраке, кланяющегося на эстраде, прижимающего руки к груди, к бедрам, и готового, казалось, снять с себя все и отдать ближнему. Как трогательно, смотрите. Ему подносят цветы.

– Знаете, у него жена в прошлом году умирала с голоду, бросил ее, влюбился в гимназистку, по подписке собирали ей.

– Какая гадость.

– Нет, это выдумка. От зависти.

– Ведь это частная жизнь. Она не имеет никакого отношения к его выступлениям на диспутах.

– Вам тоже не нравится? Я рад. Он противный. Вот эта Грановская. Да. Та самая знаменитая. Ее романами зачитываются все. Она очень милая. Я ее страшно люблю.

– Вы с ней давно знакомы? – послышался чей-то голос.

– Нет. Недавно. На одном литературном вечере…

Эдуард Францевич в дверях. Проносится волна людских голов. Эполеты военных, форменные тужурки, сюртуки студентов, изредка мундиры, прически дам, косички гимназисток. Пахнет духами, пудрой, потом, сукном.

– Алексей Бикс, Бикс.

– Где?

– Там, внизу, да вот же с толстой дамой говорит.

– Кто эта такая?

– Ах, счастливая.

Толпа кидается к Биксу. Аплодисменты. Овации. Откуда-то берутся цветы…

– Это самый популярный поэт, Эдуард Францевич.

– Бикс?

– Ах, Бикс, я немного читал.

Высокий, стройный, очень красивый Бикс раскланивается, улыбается.

– Борис Арнольдович. Ваша фамилия на афише. Выступаете?

Боря целует руку Грановской.

– Нет, я только несколько слов. Может быть, и не выступлю, слишком много светил.