Текст книги "Юность"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Ну, причем тут неловкий.

– Ну, конечно. Ведь в этот саквояж, если будешь так запихивать, ничего не уложишь.

– Вера, Вера!

– Ну, что Вера. Затвердил. Вера! Вера! Давай я сама уложу.

Боря сидит на кровати, с которой сняты простыни, подушки, еще не завязанные в ремни.

– Вера, ты не сердись, я не всегда такой безалаберный.

– Потому я и сержусь. Если бы всегда, значит – ничего.

– А теперь – «чего»?

– А теперь, впрочем – ничего. Посмотри – дождь, ужасный, как поедешь?

– Не откладывать ж?

Пауза.

– Вера.

– Что?

– Мы совсем чужие?

– С чего это ты?

– Нет, правда. Совсем?

– Не думаю.

– А помнишь детство? Ведь совсем было по-другому.

– Тогда…

– Ах, Вера, какая ты глупая.

– Сам глупый.

Боря засмеялся, звонко так, по-детски, подскочил к сестре, обнял за талию, закружился по комнате и зацеловал.

– Милая, милая, совсем как в детстве, как прежде сказала «сам глупый» и губки так же надула.

Вера вырывается.

– Ах, Боря, оставь.

– Верочка. Знаешь что?

– Что?

– Скажешь, правда?

– Скажу.

– Лучше было бы, если бы, ну… ну… если бы я женился и приехал бы сюда с ней, с женой и детьми…

– Ну?

– И занят был бы только ими, а ты была бы только так, сторонняя, тетушка и только.

– Ах, глупости.

– Ну, вот видишь.

Пауза.

– Вера! Я люблю тебя очень, а ты?

Вера вдруг заплакала, тихо, как-то неуклюже опустилась на кресло, а саквояж опрокинутый лежал на полу, и из него выглядывала зубная щетка и два галстука: сиреневый и розовый.

Заходит солнце. В вагоне прохладно. Боря у окна. Тук – тук – тук, тук-тук-тук – в голове стук колес. И больше ничего. Пусто. Холодно. Глаза Василия казались детскими и чужими. Давно не было писем. Последний раз просьба денег и больше ничего. Надо будет послать телеграмму. И Борино лицо оживает. Глаза улыбаются. Поезд несется, громыхая вагонами, извивается на поворотах и тогда весело смотреть на окна, полные улыбающихся лиц. Почему-то всем кажется забавным, что вот минуту назад никого не было видно, а теперь столько лиц, столько улыбок. Но вот поезд выпрямляется и все по старому.

– Вы далеко едете?

Боря вздрогнул от неожиданности.

– Я еду в Петербург.

– Холодно, правда?

– Да, холодновато, – но Боре не хочется продолжать разговора, и он идет в купе. На жесткой дорожной подушке отдыхает голова Бори. Глаза закрыты. При закрытых глазах слаще мечтать.

Холодный вокзал, носильщики, чужие лица, отрывистые восклицания, приветствия. А где же Василий? – Боря ищет глазами знакомое милое лицо, но не находит. Как-то тускнеет и еще больше сереет и без того старый вокзал.

– Вам, барин, на извозчика или на трамвай?

– Мне? – Боря не знает, что сказать. Молчит. Вещи куда-то тащат, его толкают, он куда-то идет, не понимая.

– Василий Иванович здесь живет?

– Где-то раздается визг ребенка, заглушающий голоса разговаривающих, со двора доносятся переругивания ломовых. Женщина в синем ситцевом платьице не молодая, но и не старая, какого-то странного, неопределенного возраста несколько раз переспрашивает:

– Вам кого?

– Василий Иванович Шатров?

– Шатров, Шатров. Здесь, здесь будут, только их нет дома тичас.

– Ах, как жаль. – Борино лицо делается грустным и усталым. – Когда же он бывает?

– Да как вам сказать. Утром так, али вечерком.

В это время подходит к дверям довольно красивая женщина, молодая. Одета в простенькое платье, волосы гладко причесаны. Глаза ее ласковые, лучистые останавливаются на Борином грустном лице. Женщина, до сих пор говорившая с Борей, как бы обрадовавшись, что можно уйти к дому, буркнула:

– Вот и жена их, с ними поговорите. – И ушла.

Боря не мог произнести ни одного слова. Широко открытыми глазами смотрел он на гладкие, зачесанные волосы, на ласковые глаза, на широкий лоб молодой женщины и ему казалось, что все это он видит во сне. Женщина улыбнулась приветливо (и как показалось Боре, загадочно).

– Вы к Василию Ивановичу? Его сейчас нет, может, быть записку оставите? Пожалуйста. А когда придет, не знаю. Я его жена. Или что-нибудь передать на словах?

Боря молчал и смотрел так удивленно и пристально на жену Василия, что она улыбнулась. Жена? Но это невероятно? Для Бори все это было так неожиданно, что он не мог опомниться. Наконец, он спросил:

– Вы – жена? Но ведь Василий не был женат.

– Не был, а теперь женат, – улыбнулась молодая женщина, летом повенчанный, в июле только, молодожены. Так оставите записочку?

– Нет, ничего, я напишу письмо почтой, пришлю потом. У меня дело к нему.

– Как это случилось?

– Ах, как это скучно.

– Почему скучно?

– Да так. Надоело. Вот и все.

– Я глупый, глупый, конечно, глупый.

Пауза.

– А я думал… Зачем же писать было так, и лгать, лгать.

– А потом, что…

– Не надо, не надо. Я не хочу слушать. – Боря закрыл уши и опустил голову.

На набережной было шумно. С работы возвращались рабочие. Шли группами, в одиночку, закоптелые, усталые. Туман над рекой казался опустившемся призрачным городом, где все свое: и церкви, и странные, расплывчатые дворики, и дома, и люди. На пристани заржавленные цепи пронзительно скрипели, напоминая торопливые сборы и медленный отъезд.

– Ну, прощайте, Борис Арнольдович, мне пора. Пора. Пора. Заходите. Будем рады с женой вас видеть. – И тихо, совсем тихо, на ухо. – А о том, забудьте.

– Что? – Боря слышал, но ему показалось, что он ничего не понимает.

– Забыть. Забыть. Пора. Ну, всего…

– Куда?

– Домой. Домой.

– Вы здесь?

– Да, я приехал.

– И скрываетесь?

– От кого?

– От родных, конечно.

– Нет… Папа умер. И теперь все по-другому. Хотя скучно.

– Боже мой, как все это неожиданно. Когда же?

– Что?

– Когда умер ваш отец?

– Еще месяца нет. Неожиданно так. Все плачут, а я рад.

– Меня это не удивляет, хотя это ужасно.

– Что именно?

– Вот эта смерть, и радость, и все…

Пауза.

– А Николай Архипович?

– Он здесь.

– Вы у него?

– Нет, я дома, но часто бываю у него. У нас довольно пусто.

– Да, я думаю.

Пауза.

– Борис Арнольдович!

– Что?

– Я хочу, чтобы вы пошли со мной к Николаю Архиповичу.

– Нет, нет, что вы…

– Он будет рад.

– Да, но я… Нет, нет.

– Борис Арнольдович, как это хорошо, хорошо. Вы ведь помните? Вы должны это понять!

– Я? Нет, я не могу. Не сердитесь.

Залы технологического института были наводнены разношерстной публикой. На большой входной лестнице, красиво задрапированной, студенты встречали гостей. Из концертного зала доносились звуки рояля. Мелодекламировала одна из модных молодых актрис. В этот день назначили традиционный бал, и было какое-то особенное оживление, присущее всем вечерам, которые устраивает молодежь. Концерт кончился. Начались танцы. В танцевальную залу робко и нерешительно вошел Боря. Его немыслимо было узнать. За розовым газовым, скромным, но изящным платьем, роскошным белокурым париком никто не признал бы Бориного тела. Это была красивая, немного, правда, загримированная дама. Но без довольно основательного грима нельзя было обойтись, т. к. надо было тщательно замаскировать следы растительности на лице.

Борино сердце билось учащенно и жутко. Ему показалось, когда он вошел в залитую ярким электрическим светом залу, что все обратили внимание на него, он даже видел насмешливые пристальные взгляды и ожидал, что вот-вот подойдет к нему кто-нибудь, сорвет его парик и начнет издеваться зло и оскорбительно. Он опустил голову, как-то внутренне сжался и хотел пройти в самый укромный уголок залы, мысленно проклиная ту минуту, когда ему пришла в голову эта идея переодевания, когда вдруг он услышал около себя грубовато-приятный голос:

– Разрешите вас пригласить.

Боря вздрогнул. На мгновение сердце перестало биться и ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Он поднял глаза. Перед ним стоял высокий стройный студент с темным загорелым, немного наглым лицом, на котором ясные голубые глаза казались неуместными. От него пахло вином. Боря чувствовал, что не может двинуться с места.

– Нет, я не танцую.

– Как, не танцуете? Я не поверю. Такая хорошенькая женщина и не танцует. Вы не хотите?

Несмотря на растерянность и страх, Боря не мог не улыбнуться глядя на любезно улыбающееся лицо студента.

– Вот видите. Вы уже улыбаетесь. Это хорошо. А сейчас и танцевать согласитесь.

– Нет, танцевать, право не могу.

– Ну, хорошо, тогда разрешите предложить вам руку и пройдемтесь.

Боре ничего другого не оставалось сделать, как взять предложенную руку и пойти. Проталкиваясь сквозь толпу, поднимаясь по бесчисленным лестницам, они иногда соприкасались близко, близко и Боря чувствовал горячее дыхание спутника на своем лице. Он смотрел на эти глаза, на этот красивый чувственный рот и испытывал острое наслаждение, когда губы были близко от его лица и глаза приятно обжигали тело.

– Хотите закусить? Выпить лимонаду?

– Нет, не хочется.

– Нет, нет, пойдемте наверх. Там есть такой дивный уголок, вроде грота. – Владимир Александрович крепко сжал Борину руку и повел за собой.

Боря чувствовал, что не может сопротивляться, и бессознательно боялся красиво-наглого лица Владимира Александровича и его порывности, грубости.

– Вы давно в Петербурге?

– Я? Нет, не особенно. Я приехал… я приехала недавно. Я была в деревне, у дяди гостила. – Боря говорил не своим голосом, каким-то особенно надтреснутым, в котором слышались ноты волнения и непривычности.

В полутемной гостиной было пусто, почти все танцевали внизу. Вдруг Боря почувствовал прикосновение горячих губ к своим губам. Было жутко и странно. Боря не отрывал своих губ, и приятная теплота разливалась по всему телу. Владимир Александрович шептал прерывающимся голосом:

– Дорогая моя, милая, я с первого взгляда влюбился в тебя, ты мне так понравилась. Ты мне? Да? Ну, говори. – Он обнимал Борину талию, сжимал сильными твердыми руками его тело и весь был яркий и горячий.

Борино лицо, скрылось под шелковым шарфом. И стало как-то легче, лучше.

– Нет, нет, я не могу.

– Зачем меня мучаешь? – глаза Владимира Александровича были злые и алчные.

– Милый, я люблю тебя, ты мне нравишься, но пойми, что я…

Владимир Александрович не дал договорить. Больно-больно сжал руку.

– Что? Муж? Дети? И еще какая-нибудь белиберда в этом духе? Да? Ну, а может, деньги нужны?

– Как вам не стыдно?

– Черт вас разберет. Чего же ты разжигала, целовала меня? Ведь я не мальчишка.

– Тише, могут услышать. Боже, за что мучаешь? Да дайте же дорогу, я не могу так.

– Поедемте ужинать.

– Не могу.

– Прошу Вас, едем.

– Нет, нет, не сердитесь, но в другой раз. Поймите, что сегодня… – Боря наклонился к уху Владимира Александровича и прошептал несколько слов…

– Честное слово?

– Ну, конечно, буду я врать!

Боря всю ночь не спал. В комнате был страшный беспорядок. Розовое платье, шарф, ботинки, белье, все валялось, где попало. Лампа не была зажжена. Лампадка горела довольно ярко. В голове пусто, холодно. Хочется молиться, но нет сил. Какие-то отрывки мыслей, фраз, вырисовываются сквозь туман. И лицо Алеши Траферетова, и строгие зовущие глаза Владимира Александровича. Боря прячет голову в подушку и тихо плачет. Вспоминаются слова из Алешиного письма: «Положение загнанного беззаконного существа, которого всякий может припугнуть, оскорбить». Что бы сделал Владимир, если бы узнал? Боре было жутко, даже представить себе разгневанное лицо, с налитыми кровью глазами, теми глазами, которые иногда смотрят так ласково, нежно. Боже мой! Как все это ужасно! Хочется мучительно, до боли, положить голову на колени Владимира и заплакать облегченно и легко. Завтра назначено свидание, но пойти невозможно, хотя хочется увидеть эти глаза, рот, руки. Пойти невозможно. Нет, нет, невозможно.

Наверху было душно, пыльно, накурено. Сквозь табачный дым точно плыли столики, откупоривались бутылки, звенели вилки ножи, юные лица раскрасневшиеся, возбужденные, женщины с вызывающими улыбками.

– Это столовая?

– Да. И обыкновенный коридор.

– Обыкновенный?

– В учебное время.

– Ах, да в учебное. А у нас…

Пауза.

– У вас?

– Нет, ничего, я так устала.

– Хотите отдохнуть?

– Сядемте здесь. – Боря указал на только что освободившейся столик. Освободили его молодая дама в коричневом платье и офицер.

– Я не хочу больше, душно, уедем Пьер.

– Хорошо, ты уезжай, а я останусь.

– Спутник Бори улыбнулся.

– Почему вы улыбаетесь. Вы знаете их?

– И да, и нет.

– Я не люблю таких уклончивых ответов.

– Ого, вы уже предъявляете требования. Это уже хорошо.

– Какая самонадеянность.

– Милая, – и вдруг Борину руку выше локтя сжимает крепкая рука Владимира Александровича. – Вы – прелесть.

– Владимир Александрович вы забываетесь.

– Не буду, не буду.

Снизу доносится музыка, говор толпы, смех, выкрики дирижеров с убийственным произношением. Все это смешивается с шумом, звоном стекла, чьим-то шепотом, убедительным, резким.

– Нет. Нет. Никогда.

– Никогда?

– Нет. Нет. То – есть, только не теперь.

Глаза Владимира Александровича смотрят зло и решительно.

– А когда же?

– Не знаю, не знаю, право.

– Нет, теперь.

В прихожей теснота, давка, пахнет потом, сукном, духами и тем особенным запахом женского платья, который бывает после нескольких часов танцев, возбуждаемого веселья, разговоров. Боря такой чуждый и нелепый самому себе в этом странном наряде пробирается за Владимиром Александровичем, который отталкивая довольно бесцеремонно окружающих, протягивает Борин №-ок швейцару.

– Ну, право, не сердитесь, я вас прошу. – Борины губы приближаются к чьим-то чужим, горячим, почти незнакомым и целуют страстно и долго.

– Когда Владимир Александрович слишком сильно обнимает Борю, он вздрагивает, как-то сжимается.

– Нельзя, нельзя.

Пауза.

– Зачем вы меня мучаете?

– Я вас не мучаю.

– А как это называется, по-вашему?

Боря молчит.

– Я вас почти не знаю, Владимир Александрович, даже фамилию Вашу не расслышал. Надо познакомиться поближе.

– Вот вам моя визитная карточка, если мало одной, я могу дать две, три, сколько хотите.

– Не грубите, это не поможет. Нельзя быть таким… – Боря не докончил начатой фразы. Подумал: «Не надо было с ним связываться, такие пойдут на все. – Становится жутко. – А вдруг узнает? Боже, какой позор, скандал. Что он сделает? Удавит? Плюнет? Или просто сконфузится?»

– Вам не холодно?

– Нет.

– Вы жметесь.

– Это так.

Деревья склоняют свои ветви почти над головой, был недавно дождь, пахнет сыростью, деревьями. Лихач несется быстро, быстро.

– Как хорошо…

– Ну, так пойдемте.

– Мы и так идем.

– Нет, ко мне…

– Что вы?

– Ну, к вам.

– Ах, да нет же, ведь я не одна, поймите же, – Боре становится жутко, холодно, хочется скорее вернуться домой, в свою комнату зарыться в подушки, отдохнуть. – Я устала.

– Владимир Александрович нервничает, грубит.

– Нечего претворяться, сказала бы раньше, я бы не терял даром времени.

– Как вам не стыдно. Я вылезаю.

Извозчик стал.

– Нет, нет, милая, простите. Вы видите, я влюблен, я теряю голову, ну простите же меня, больше не буду.

Горячий поцелуй, снова что-то темное, неясное, сладкое. Одна минута слабости. Боря думает: «Пусть будет дальше ужас, позор, лишь бы теперь». В крепких объятиях Владимира Александровича спокойно. Боря что-то вспоминает.

– Владимир Александрович, на этой неделе обещаю. Я вам напишу, назначу свидание, только если вы согласны на… Понимаете. Я не могу многого.

– Как хотите. Милая, милая, я не могу так.

Боря читает письмо, послание, объяснение Владимира Александровича. На конверте написано: «Ольге Константиновне Бутковцевой. До востребования». Это он, Боря – Ольга Константиновна Бутковцева. Боря улыбается. Но в тоже время ему грустно. Как быть? Ему нравится Владимир Александрович, нравится очень. Но он такой решительный, ненасытный. С ним нельзя больше встречаться. Опасно. Он будет требовать ласк, объятий… Поцелуями не ограничится. Боря читает письмо и, улыбаясь, думает о своем горе. А, если бы… Но как, как это сделать? Как все равно напрасно.

Стук в дверь.

– К вам можно?

– Кто там? Я немного не одет. Теперь можно. Карл Константинович? Я очень рад.

– Почему так официально, почему не Карлуша?

– Ах, это все равно, но я очень рад.

– Очень?

– Да. Да.

– Когда вы приехали?

– Недавно.

– И не дали мне знать. Очень хорошо.

– Но я не успел.

– Ну, все равно, я вас всегда разыщу ведь, Карл Константинович, вы должны мне дать совет, уж так и быть я буду с вами совсем откровенен.

– Пора бы. Я к вам так расположен.

– Но вы не сердитесь.

– Нет, что вы.

– Я познакомился на балу в Технологическом с одним студентом, он мне очень нравится, но он такой грубоватый, решительный, а, я забыл сказать, что я был в дамском, ну понимаете, как быть?

Лицо Карла Константиновича стало вдруг грустным, потухшим.

– Вот видите, вы рассердились.

– Нет. Нет. Я только хочу вас спросить, Боря, зачем это вам?

– То есть как?

– Так зачем вам это все? Эти маскарады, переодевания, риск получить оскорбление? Ведь у вас есть друг, который вас любит, который готов сделать для вас все. Что вам еще надо? Разве вас может удовлетворить любовь, полученная обманом, хитростью или за деньги. Вы знаете, что вас любят, отчего же… – вдруг Карл Константинович склонился как-то боком вниз, на кресло, почти упал, замолчал, вынул платок. Было что-то жалкое, жалкое в его фигуре.

– Карл Константинович, Карлуша, не сердитесь милый, но ведь я не виноват. – Про себя Боря подумал: «Я виноват, я виноват, я гадкий, отвратительный это не от меня…» – Я люблю вас, но не так…

Боря смотрит на Карла Константиновича. Он не урод ведь. Скорее красивый. Высокий, стройный, военная выправка, какой-то почтительный, нежный, глаза приятные. Вот, совсем красивый, но что он может сделать, если все это не волнует, не мучит, как те серые глаза, то лицо, гадкое лицо ушедшего Василия.

Невский особенно наряден. Прохладный ветер колышет флаги. Праздник. Холодновато. Все купаются. Встречаются улыбающиеся лица, но редко. Боря спешит на урок (Ах, даже в праздник не дают покоя.)

– Борис Арнольдович!

– Ах, я вас не узнал, Кирилл, куда?

– Я к Николаю Архиповичу. Хотите? Он будет так рад. Часто спрашивает о вас, сегодня там особенно.

– Особенно?

– Да. Да. Но вы не поймете, вы будете смеяться.

– Как ваша мама?

– Ничего. В трауре.

Пауза.

– А я совсем легким стал. Понимаете, нет тяжести. Это все оттого… Мне не больно, совсем не больно о прошлом вспоминать. Помните, как все за мной ухаживали, мою болезнь, вы меня спасли тогда, вы добрый, пойдемте же.

– Нет, нет, ведь я на урок.

– Сегодня праздник.

– Это ничего. Урок спешный, надо подготовить.

– Но ведь вы придете потом, ну обещайте же.

– Хорошо.

Кирилл смотрит пристально, твердо. Откуда этот взгляд? Кого он напоминает? Ах, да, взгляд Николая Архиповича.

– Куда вы смотрите?

– Нет, так, знакомое лицо.

Борис всматривается. Мимо проходит Владимир Александрович Ольховин – влюбленный в «Ольгу Константиновну». Боря любуется красивым, смуглым лицом, гладко выбритым. Идет – улыбается. Чем-то доволен? Чем? Ах, да, ведь я ответил. Боря вспоминает свое письмо: «Люблю, люблю, но пока не могу встретиться. Скоро напишу». Вероятно, он получил недавно письмо. Милый.

– Я знаю, что вы придете.

Боря вспоминает, что рядом Кирилл.

– Да, да, «конечно приду». – Откуда взялось это «конечно»?

– Опять глухие улицы, переулки, слышны пронзительные свистки проходящих поездов. Близко вокзал. Пахнет грязным снегом, долго немытым платьем. Почему он выбирает такие ужасные места. Сегодня пятница, по пятницам там собираются. Боря смотрит на номера домов. Фонари с разбитыми стеклами, ничего нельзя разобрать.

– Вам кого?

– А что?

– Ведь ищете чего-то.

Перед Борей женщина лет 50, опухшая, седые волосы из-под косынки выбиваясь, треплются ветром.

– Мне (ах, какой ветер) номер 102.

– Архиповича?

– Да. Николая Архиповича.

– Нижний этаж, вот домик желтенький.

– Спасибо.

– Барин, с вас гривенник за указаньице.

Тоже убранство, что и там, в Крыму. Образа, свечи, обои темные, совсем черные, без узоров. Табуретки. Стол кухонный. Пахнет спертым воздухом.

– Борис? Арнольдович?

– Ах, Кирюша. А где же он?

– Он сейчас. Он сейчас. Тише. Ах, нет знакомиться не надо. Это братья. Сестры там за перегородкой. – Кирилл возбужденный, глаза блестят, лицо стало красивым. На нем длинная белая рубаха (какая-то грубая, шершавая материя). – Ах, вот он.

– Здорово. Здорово! – Николай Архипович выкрикнул несколько раз одно и тоже «здорово», «здорово» и прошел торопливо в соседнюю комнату. Одет в ту же грубоватую рубаху, как Кирилл.

– Вам, Борис Арнольдович, туда…

Борис входит в полуосвещенную комнату. На стенах висят цепи, веревки, палки, плетки. Борино сердце сжимается. Он пятится назад.

– Нет, нет, вы здесь останетесь. Надо переодеться.

– Боже мой! Ведь это какая то глупая комедия. Что это за красный балахон? Он мне узок.

– Тише, тише как на грех посмотреть. – И снова Кирюшины глаза с взглядом Николая Архиповича жгут до боли. – Вот так. – Боря повинуется, как-то безвольно натягивает на тело какой-то ярко красный обтягивающий костюм, вроде трико. Тесно, неудобно. Боря оглядывается. Вокруг человек десять, двенадцать в таких же костюмах у некоторых в руках плетки, у некоторых палки.

– Вам веревка?

– Почему веревка?

– Так идите. Вы сегодня первый раз. Будет торжество.

Жалобно поют три женщины в черном, как монашки. Они сидят в углу, закрытые глаза, мерное покачивание в такт песне. Слов нельзя разобрать. Большая комната ярко освещенная свечами. Несколько десятков маленьких сложенных ковриков, вроде тюфячков разбросаны на полу, на них обнаженные тела. В середине один большой ковер. На нем Николай Архипович лежит обнаженный. Боря жмется к стене. Ему неудобно в этом необычном одеянии, в этой обстановке. Подходит Кирюша, бледный, взволнованный:

– Скорее, скорее. Ваш номер 17-тый.

– № 17?

– Да. Ищите коврик № 17.

Боря как сквозь сон разглядывает коврики (почему-то вспоминается № 117, вокзал, крики: «пожар», тот поцелуй первый, серые глаза изменившего Василия).

– 17? 17?

– Да. Да. Скорее.

Борю целует в губы долго, больно какая-то полная женщина, растянувшаяся на коврике. В это время раздается крик Николая Архиповича.

– Все готовы? Все готовы?

Все отвечают хором:

– Готовы.

В эту минуту, особенно пронзительно и жалобно начинает завывать женщина в черном. Потом свист ремней, веревок, удары палок по обнаженным телам смешиваются со стонами, выкриками, пением. Пахнет воском, кровью, какой-то особенный тяжелый запах. Боря, точно лунатик, точно под гипнозом. Ударяя распростертое перед ним обнаженное тело женщины, он все сильнее чувствует желание ударять, бить. Удары становятся ужасными, откуда-то берутся новые силы, ни о чем не думается. Тело в какой-то приятной истоме. Усталость. Боль в руках от беспрерывных ударов. Вдруг пронзительный голос Николая Архиповича:

– Ко мне.

Боря оглядывается. Все фигуры в красном бросают своих жертв и кидаются в середину, к коврику Николая Архиповича.

– Вам тоже туда. – Перед Борей Кирилл, усталый, расслабленный, рот блаженно улыбается, глаза точно пустые.

– Я вас видел. Вы прекрасны. Вы настоящий брат. Я знал это, когда звал вас. Теперь к Николаю Архиповичу. Да. Да. То же самое.

Вокруг Николая Архиповича толпа красных фигур. Между ними и Боря. Все ударяют извивающееся на ковре исполосованное окровавленное тело Николая Архиповича. С удвоенной силой припевая, приплясывая, три женщины в черном начали биться, плакать, что-то выкрикивать. Потом все затихают.

– Новый! Новый! Новый! – Изможденные, уставшие тела окружают Борю, растерявшегося, беспомощно оглядывающегося по сторонам. Потом начинают срывать красный костюм, срывая как-то больно, царапая, точно желая вырвать с материей куски мяса. Рядом Кирюша:

– Ничего, ничего – это хорошо, милый.

Раздетого Борю кладут на ковер, на тот, где лежал Николай Архипович. Ковер какой-то липкий, грязный. Боря хочет встать, но чьи-то руки (тоже липкие) не позволяют. Как сквозь сон помнит Боря все прошедшее. Фигуры в красном, Николай Архипович, и все, кто лежали на ковриках закутанные в простыни, сквозь которые выступали пятна крови, окружают Борю, у всех в руках по свечке. Страшная боль! Первая капля горячего воска упала на грудь. Кто-то держит руки, ноги. Песня женщин, вокруг пляска, вторая капля воска, еще, еще. Учись любить боль, учись любить боль, и еще какое-то слово, но не понятное.

– Владимир Александрович! Не сердитесь. Всего нельзя. Ну, я потом Вам как-нибудь все объясню, потом.

В комнате темно. Сквозь спущенные шторы чуть-чуть пробиваются лучи света.

– Вот так милый. – Боря крепко целует губы, вдыхает аромат волос курчавых, темных. Владимир совсем раздетый, горячими руками притягивает Борю. На нем опять дамское платье, парик. Тянутся часы странных недоконченных ласк.

– Нет, нет, вы опять. Этого нельзя. Иначе я никогда не приду.

Пауза.

– К трем мне надо быть дома. Не спрашивайте… Надо. Пора собираться.

– Когда?

– Ну, я напишу.

– Милая Ольга Константиновна, милая Оля! На этой недели? Да? На этой неделе?

Боря возвращается один – в санях. Скрипят полозья. На мосту ветер рвет шляпу, волосы (не свои, чужие) в теле какая-то сладкая боль, усталость. Светает. Едва. Едва. Еще темно. Фонари, как часто глаза, улыбаются насмешливо. Вспоминается лицо Василия, его глаза, вспоминаются другие глаза, темные, недавние. – Еще одно, два свидания – и это должно прекратиться, он такой требовательный. Вспоминается гостиница, № с красной обычной мебелью, трюмо, постель, ширма (почему-то запомнились две дырочки на ширме, одна сверху, другая чуть ниже). Приезд после театра, ужин.

– Я вам ставлю одно условие – говорил Боря еще в театре Владимиру Александровичу…

– Хорошо, хорошо, я принимаю… из необходимости.

Вероятно, в тайнике души он надеется на другое. Как он пил вино. Так мило. Как-то особенно, глаза, губы… Но я не мог бы любить Владимира Александровича так, как Лешу или как… кого? Ах, нет, вообще это только для забавы. Нет, не для забавы. А, что если он узнает? Как? Что он скажет. Но все же он милый, милый.

– Как? Верочка? Ты? Худышенок!

– Ты сам худышенок. Посмотри в зеркало, синяки. Ну, не хороший вид.

– Милочка, я устал. Это пройдет. Но ты, ты, ты совсем цыпленушок. Ты точно не спала. Правда? Что с тобой.

– Ах, не спала, не спала. Я должна… – И вдруг Вера опускается на стул, в дорожной кофточке, с сумочкой, с маленьким саквояжиком, который падает на ковер.

– Вера, Верук! Что с тобой малышонок?

Сестра сквозь плач:

– Я должна, я должна тебя подготовить, Бобик, но я не могу, понимаешь, это так больно, мы теперь почти на улице… – и еще сильнее плачет.

– Вера! Успокойся. Я ничего не понимаю. Объясни.

(В это время в соседней комнате пронзительно заплакал ребенок, Вера вздрогнула.)

– Боже! Боже!

– Ну, милая, ты меня пугаешь. Скажи прямо. – И вдруг Боря понял, и, поняв, подумал, как это я не догадался:

– Папа? Папа?

– Да.

– Когда?

– Телеграмма позавчера, в поездке был, сердце его, это ужасно.

– Мама, мама, что?

– Тяжело. Она останется, ее там знают, она будет давать уроки, пока пенсия не очень большая, всем нам не хватит. Мы будем жить у дяди, здесь.

– У дяди?

– Да, да у Релидова.

– Ну, ведь мы почти незнакомы? Я был несколько раз с визитом, суховатый старик.

– Да, да, ну не в этом дело. Иначе нельзя, мама телеграфировала, был ответ. Мы должны докончить образование.

– Сенатор. Брр. Холодный. Знаешь, он мне напоминает римского сенатора.

– Ах, глупый, глупый, совсем таким же остался. Ну, не все ли равно, кого он напоминает.

Боря вспоминает отца: вечно торопящийся куда-то, всегда занятый, он никогда не был близок детям, и Боре как-то жутко признаться самому себе, что они были почти как посторонние, или не почти, а просто как посторонние, вспомнилось та далекая история с открытками, разговор с отцом. Может быть это лучше, что он был таким? Вспоминается почему-то отец Леши Траферетова, представился даже ясно умирающим, с золотым крестом, Лешиной клятвой. Тот слишком близко принимал к сердцу жизнь Леши, и вот что вышло. Потом вспоминается дом, терраса с трещинами, сад и какая-то тоска охватила душу. Приняв это за жалость к отцу, Боря опустил голову.

– Не плачь. Не плачь. – Вера гладит волосы Бори такими худенькими, синенькими пальчиками.

– Вера. Верунчик. Знаешь что? Мне маму больше жаль, что она теперь… на уроках, а не…

– Ах, глупый, глупый, обоих жалко, обоих.

На похороны не ездили. Далеко. Получили письмо от… (имя матери) … На похоронах было много народу. Приехал губернатор. Был зимний, яркий день. Карапузика взяли. Он шел за гробом вместе с взрослыми, говорил:

– Зачем папу везут? Кто его взял?

– Боженька. Боженька.

– Нехороший Боженька! Зачем его взял?

На кладбище случилось маленькое замешательство. Старик Владимир Александрович приткнулся к гробу, начал громко рыдать. Вокруг спрашивают:

– Кто это? Родственник?

– Бедный, бедный Боря – рыдал старик. – Сиротинушка! Сиротинушка теперь, умер бы лучше я, мне без сына все равно. Зачем мне жить?

Говорил много бессвязного, ничего нельзя было разобрать. Его увели, все это было очень тяжело. А день был такой яркий!

На набережную выходили окна сенатора Релидова, на набережную, где было очень спокойно. Редкие автомобили проносились и исчезали, а в окнах было так же спокойно. Сенатор жил один, он был холостым. Впрочем, было что-то вроде женитьбы. Это было давно. Лет тридцать пять тому назад. Тогда еще совсем молодой Павел Иринирхович, кажется, должен был жениться, но за день до свадьбы невеста уехала. Говорили об этом и иначе, будто невеста уехала из церкви. Сам сенатор об этом никогда не вспоминал. Был очень ясный и очень морозный день (должно быть такой же ясный, как в день похорон отца), когда Боря подъезжал с вещами к подъезду Релидовского дома.

– Пожалуйста, мы ждали вас вчера, а барышни нет? – Очевидно, лакей был довольно детально посвящен в приезд брата с сестрой в сенаторский дом.

– Барышня потом, из Москвы.

Обширная (но только почему-то очень холодная) передняя дверь со стеклами (точно в магазине – подумал Боря).

– Вот сюда, это ваша, а это барышнина.

Боря оглядывается. Комната большая, светлая. Окна – одно на набережную, другие в узкий переулок. Как красиво. Должно быть, я стану лучше здесь, воду у окна буду смотреть, на воду и молиться. Почему пришла эта мысль?

– Хорошо. Хорошо. Спасибо. Я сам.

– Обед в семь, в общей столовой. Их Превосходительство не ужинает, вам в маленькой столовой или у себя кушать будете?

– Все равно. Потом.

– Слушаюсь.

– Слава Богу, ушел, несносный. Слишком услужливый. Это противно. Боря подходит к окну, стоит, смотря на белую поверхность. Как-то спокойно на душе, легко. Нет той тревоги, мучительной, неприятной, которая была, когда Боря ехал почти в незнакомый дом двоюродного дядюшки, особенно остро почувствовалось одиночество на набережной среди больших, холодных домов, особенной тишины и вот этих скрипучих саней с вещами, со всеми пожитками. А теперь у окна так спокойно.