Текст книги "Юность"

Автор книги: Рюрик Ивнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Рюрик Ивнев
ЮНОСТЬ
О романе «Юность»

Этот роман был написан 95 лет назад 21-летним студентом и до сих пор не был издан. Рукопись хранилась в архиве писателя никому не ведомая, и только теперь, случайно обнаружив её, я, его наследник и душеприказчик, решил представить ее на суд читателей.

Её автор – Михаил Александрович Ковалев (это подлинное имя Рюрика Ивнева) о «Юности» никогда не рассказывал. Это и неудивительно, о «странностях любви» в Советском Союзе говорить было не принято, и о публикации подобных произведений нельзя было и мечтать. Теперь времена изменились. И то, что раньше было запрещено, – ныне властями культивируется и распространяется (не случайно «голубизна» мощным потоком льется с экранов «независимых» телеканалов). Проводятся телевизионные конкурсы на лучший гейский поцелуй, передачи типа «Если муж ушел к другому…», рекламирующие однополые браки. Этим сейчас никого не удивишь.

А при царе… «голубым» сластолюбцам грозила каторга. Но и тогда в России были такие люди. И Рюрик Ивнев описывает их в своем романе. Такие люди были всегда. Вот только писать о них, было не принято. Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что «Юность» – первый, пожалуй, в русской литературе роман о геях. И написан он, по-моему, превосходно. Отличный язык, изысканная образность, раскрытие внутреннего мира героев. Писатель сумел показать как бы изнутри психологию молодых людей страдающих от своей «нетрадиционной» ориентации, несчастных, чувствующих себя изгоями общества.

Наверное, кто-то из читателей может спросить: а нужна ли такая литература, и если нужна то для чего? Пусть «голубые» живут своей жизнью, и не навязывают её остальным. Может, о любви лучше читать у И. Тургенева и Л. Толстого, а не в «гейских» романах? На это отвечу так: если какое-то явление присутствует в жизни, значит, оно заслуживает изучения и отображения. И литература художественными средствами делает это, как и наука, против которой, кстати, никто и не выступает.

Впрочем, судить о романе «Юность» – читателям. Мне хочется поблагодарить всех, кто помог это произведение сделать достоянием читающей публики, и особенно Александра Валентиновича Леонтьева разобравшего очень непростой почерк автора и подготовившего рукопись к публикации.

И несколько слов об авторе:

Рюрик Ивнев (1891–1981) – русский поэт, прозаик, драматург и мемуарист, получивший известность еще до Октябрьской революции. В 1917 году вместе А. Блоком и В. Маяковским пришел в Смольный и стал секретарем А.В. Луначарского. В 1920 году возглавил Всероссийский Союз поэтов. В дальнейшем отошел от активной политической деятельности, занимался творчеством и журналистикой.

Николай Леонтьев

Рюрик Ивнев
Юность

– Приедете?

– Приеду.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Ну, смотрите, не надуйте меня, я буду огорчен и рассержен в противном случае, – Борис посмотрел на бледное с насмешливо темными глазами лицо и запечалился. – А вдруг…

– Да нет же, я говорю вам.

Цепкие, длинные пальцы сжали Борису руку.

На вокзале, как в городе завоеванном.

– Правда, Верочка, я удивил?

– Что ты, дурашка, ты ангел, ангел прямо.

– Нет, я это знаю. Не всегда, конечно, но все-таки. Сегодня устал, по земле шел… и хандрю.

– Я тебя вылечу. И скоро, скоро. Картолины тут. Теннис у них и земляника чудная.

– Старшая Кирочка – душончик. Ты влюбишься непременно. Две младших – ну, те так… Но, вот еще кузина к ним приехала, та совсем особенная с братом военным.

– Мама! Дина! Кого я привезла с собой. Посмотрите, совсем как большой.

– Я уже, правда, совершенно большой.

– Нет, нет, ты маленький, маленький, ты должен быть маленьким, понимаешь?

Балкон весь съежился. И всё меньше стало.

– Мамочка, а ты все та же, а Волик, где он, мой любимчик маленький?

– Верочка, скажите, вот тот уж маленький, несомненно, а я большой.

– Сколько вам лет?

– Мне девятнадцать, т. е. собственно двадцать, или двадцатый, как говорят.

– Но это не все равно.

– У меня сын покойный был бы в ваших летах. Я был учителем здесь, недалеко от города, когда принесли его шестнадцатилетним, весь красный был, в крови и снегу. Его друг, Траферетов, был в классе с ним, забавлялся ружьем и в грудь, прямо в грудь.

– Как Траферетов?

– Трафетеров, Леша Траферетов.

– Я немного знаком с ним. Он скоро приехать должен сюда.

– Ну да что же, разве он виноват? Его руками Бог управлял, так надо значит. А у меня он один был.

– Кто?

– Сын, говорю, один был. Вы на каком?

– Курсе?

– Нет, факультете?

– Филологическом.

– Не знаю, какой бы он избрал. Ведь он один у меня был.

– Плей!

– Рэди!

– Боря, внимательнее. Вы, как изваяние.

– Быстрее двигайтесь. Ай-ай-ай, из-за вас мы проиграли партию. Уж не будьте бякой.

– Лили, Лика – он сегодня немного не в духе, не особенно его терзай.

– Вот бы мне такую сестру, как Вера, ваша – оберегательную, а то моя больше мучает меня.

– Ложь! Ложь! Я всегда за тебя заступаюсь. Вы не верьте ему, Борис Арнольдович. Кроме того, он военный, сам должен, правда?

– Что должен сам?

– Сам, сам должен воевать, ну и вообще… Ты не понимаешь ничего.

– Ах, отстань.

– Плей!

– Рэди!

– Сетти, сетти, я больше не играю.

– Вера, ты с кем?

Дома все так ясно и правильно. Отец в разъездах, а когда дома, в кабинете с зелеными шкафиками и полками под цвет обоев, мама на кухне. Верочка – вот та немного покуролесить любит, и не всегда обычно. Волик пузатик суров и серьезен. Только, когда щекочат его, смеется и плачет вместе, и руками пухлыми трогательно разводит.

Боря целый день пасмурный. На террасе съежившейся, с потресканным каменным полом, уютно по вечерам, но днем жарко.

– Приедете – вспоминается разговор.

– Приеду.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Я повторил.

– Зачем повторил?

– Почему нет до сих пор. А впрочем, не все ли равно.

– Как знать.

– Боря, Боря, пойдем в Сосновое. Ты будешь со мной сидеть рядом, я в обиду тебя не дам. Ты такой скучненький. Ты такой миленький, – Верочкина ручка гладит русые волосы Бориса и лоб широкий и ласковый.

– Вера?

– Боря.

– Вера!

– Боря.

– Я не пойду никуда, никуда.

– А если я попрошу?

– Нет, не проси. Когда вечерний?

– Дачный?

– Нет, нет такой, ну, обыкновенный.

– «При» или «от».

– «При», «При».

– Ты же вчера ходил на вокзал в девять. А больше нет. Ночной есть, но тот ненастоящий. Ах, да, я забыл. Как это не настоящий. Ну, он не такой, как девятичасовой, с ним никто не приезжает.

– Ты ждешь, Борик, кого-то?

– Жду.

– И?

– И не дождусь.

– Ах ты, мой маленький. Ну, пойдем в Сосновое.

– Сначала пойду к «При».

– Будет поздно. Да. И ты?

– Не пойду.

Лес, лес, все лес, но вот, наконец, это озеро, как чаша раскрытая. Кто-то уже восторгается, преждевременно, радостно.

– Где будем есть?

– Вы уже о еде думаете, Вера Арнольдовна?!

– Я не виновата, что мой желудок хорошо варит, я не страдаю…

– Вера, Вера! – Боря съежился и угас как-то сразу. Пусть не лезет, я его терпеть не могу.

– За что?

– За все.

– Карл Константинович, почему вы с моей сестрой не ладите?

– Должно быть потому, что она не похожа на вас.

– То есть?

– Вы понимаете?

– Нет.

– Будем говорить о другом. Вы не находите, что воздух здесь особенно приятный, такой жизнедающий.

– Нет, нет, ничего не…

– Боря! Боря! Тебя ищут.

– Кто?

– Зинаида Константиновна, Мирра и все.

– Иду. Идемте, Карл Константинович!

– Я так не люблю общества.

– Что же приходится.

Приближалась ночь. Наверху, как на синем кафтане золотые пуговицы, загорались звезды. Воздух был прохладный и какой-то особенно ощущаемый. С разных сторон раздавались голоса разбросанной компании. У Бори были на глазах слезы и в груди кололо.

Я несчастный, несчастный. И не в первый раз это. Полюблю и напрасно огорчаюсь. А может быть? Нет, надежды мало. Кто-то запел. Голос приятный, успокаивающий.

– Я не знала о ваших талантах, – голос Верин немного насмешливый.

– Поживите здесь, узнаете еще больше.

– С меня и этого довольно.

Деревья шепчутся, точно знают тайну Бориного сердца.

Вот бы руку эту длинную, цепкую пожать и поцеловать можно. Только где она теперь? Боже! И вдруг упал на траву мокрую. Милый, мой Боженька, милый, прости, это не грех ведь, сделай так, чтобы скорее я увидел. Скажи Боже, Боженька, прости, или это не хорошо совсем, но я плачу.

– Где ты пропал?

– Я не пропал. А что?

– Ищут тебя, Боря, уже возвращаются. Ты что тут делал?

– Подожди, пройдемся немного, Верочка, и тогда уж пойдем к ним.

– Хорошо.

– Вера, Вера, дай твою рученьку я поцелую.

Прежде всего, надо узнать, что я хочу. И не волноваться. Вот так. Сесть в кресло мягкое. Однако оно порвано изрядно. Надо сказать, чтобы обили. Будет хорошо зеленым или темно-синим. Мне приятно, когда мои руки в руках Леши. Немного странно звучит. Может быть. Не знаю. Дальше что? Он смотрит мне в глаза. Улыбается. Что-нибудь знает или нет? И мне хорошо. Жутко даже. Это не грех, не минус, но дальше, дальше что? Почему он не приехал? Почему обманул?

Вечер прохладный. Дома пусты. Все гуляют. Вера только что вышла. Звала с собой. Она хорошая, но поймет ли? Да и надо ли ей знать? Карл Константинович странный такой. Будто знает о чем-то, и тайну бережет чью-то. Но он суровый, а Леша скверный, но милый…

– Вы куда?

– Так, пройтись.

– Идемте вместе.

– Хорошо.

– Вы, вероятно, меня старика не любите? Такой хмурый я, не подхожу к молодежи, а люблю ее. Вот Коля, если был сын мой жив, иначе было бы все.

– Вы говорите, что в снегу был, весь в красном, и грудь и все красное, красное. А глаза закрыты? Глаза?

– Нет потом, закрывали уже.

– А было много народу на похоронах?

– Нет, кому ж было идти. Товарищи, да так, кое-кто. Холодно было. Зима такая. Бога ради, не смотрите так. Ну, совсем как он, Коля, вот теперь нет, совсем уж не то, переменилось.

– Вам это показалось. Вам это показалось.

Если обдумать внимательно – это может показаться нехорошим. И все скажут – мерзость. Ярлычки всегда готовы. Кто-то темно-серый с добрыми глазами и белой бородой, чересчур большой для обыкновенного, приклеивает записочки к баночкам и выставляет на витрину. Приходят все, все, кто ходить еще может. Зрячие читают: То-то, то-то. Незрячие слушают. И вот – хорошо. Или – отвратительно. Но то ли на самом деле? Или все это вздор. Самооправдание.

В соседней комнате Верины руки уверенно бьют по клавишам. За окном пусто, солнечно. Прохожих нет. Почему это ужасно, а то нет? И опять на колени: «Боженька! Боженька»!

В танцевальной зале кружатся пары. Все больше в белом: светлые, легкие платья и белые кителя с пуговицами золотом.

– Карл Константинович, почему вы как каменный танцуете?

– Я, Вера Арнольдовна, вообще не люблю танцевать и делаю это только…

– Милость молодежи?

– Нет, не милость, но…

– Ах, довольно…

– Вера, что ты пристаешь к Карлу Константиновичу?

Верины глаза сжимаются:

– Борик, не сердись.

Ушла, не оглядываясь.

– Странная девушка. Не может простить, что я не из «ухаживающих».

– Вы?

– Да, я.

– Странно. Я тоже. Но Верук меня любит.

– Вы – брат. Это другое дело. И потом вы… вы… – Карл Константинович берет Борину руку и целует.

– Карл Константинович! Карл Константинович! Не должны это, слышите? Никогда.

– Разве я ошибся?

– Нет, но вы простите меня. Вы видите – я сам не свой. Может быть, при иных обстоятельствах, но теперь я весь в другом.

Лицо Карла Константиновича, круглое и удивленное, как потухло.

– Простите, я не хотел вас огорчить. Так редко встретишь. И вот загораешься.

– Милый, что же делать, я вас так понимаю, но и вы должны понять меня.

– Ваш брат совсем не такой, как я думаю.

– Как?

– Так, какой-то замкнутый. Мраморный.

– Он очень страдает. Очень.

– Очень? Но все-таки, а почему? – Кирины глаза расширяются? – Влюблен, может быть?

– Нет, не то, я думаю.

– Странно.

– Верочка, вот если бы он на вас был похож. Веселье, жизнь – ртуть серебрюсенькая.

– Вы такая Дуся. Я бы влюбилась, ах, как влюбилась бы!

– Боря точно не хам. Но он такой, такой… Вы не находите?

– Слова? Да? Но я понимаю. Не знаю, как вы?

– Я – нет. Вот, если бы как вы. Огненный, живой, я не люблю ничего непонятного. За тайной всегда пустота.

– Нет, нет, это неправда. Никогда.

– Ну, не сердитесь.

– Нет, я так, ничего.

– Который час?

– Восемь.

– Скоро поезд приходит.

– Вы ждете кого-нибудь?

– Нет, но люблю бывать там. Так оживленно, новые лица и вообще…

– Вы?

– Да, я, вас это удивляет?

– Нет, но…

– Что «но»? Смущенный Карл Константинович стоит перед Борей и в глазах его синие змейки.

Река плавная и выпуклая обожжена солнцем полуденным. У купален много купающихся. На воздухе розовеют тела, и движения плавные и понятные.

– Вас это удивляет?

– Я ничего не понимаю.

– Что ж тут понимать. Стою и подсматриваю. Как гимназист. Как мальчишка.

– Зачем это?

– Разве всё надо объяснять? Я отнимаю у кого-нибудь жизнь или счастье этим? Кому я мешаю. Мне это нравится. Наконец, мне надо.

– Не знаю, не знаю, может быть, вы правы, но как-то с детства я привык к другому.

– Ну, будет об этом. Почему вы не купаетесь? Идемте.

– Ах, нет, нет.

– Почему так неприятно, когда видишь влюбленность другого? Больно. Странно.

– Но ведь и я кажусь со стороны смешным? Может быть, и Траферетову так же? Потому-то и не идет он.

– Нет, нет. Это не то, не может быть. – И руки бледные Борины тянутся за зеркалом. – Верочка, я не уродик?

Из соседней комнаты доносится смех звонкий и шум бегущих ног.

– Борик, Борик, какой ты глупыш. Ну, конечно, ты еще малюсенький. Еще меньше чем когда в 8-м классе был.

– Ах, Верочка, я серьезно спрашиваю? Неприятно быть некрасивым. Может быть, будь я немного, чуточку лучше – всё было бы по-иному.

– Ты Ангел, Ангел, Ангел настоящий. Тебя все любят. Только почему ты такой каменный в последнее время. Об этом говорят. Вот Кира Заримова утверждает, что ты влюблен, не иначе.

Борик краснеет.

– Нет, что ты. А впрочем…

– Вера! Боря!

– Вера! Ты любишь меня?

– Очень. Очень. – И Верина рука обнимает Борика.

– Вы курите?

– Нет.

– Странно. Все мужчины курят.

– Далеко не все.

– Да, но… Вот, например, Изжогов. Он хотя не курит, но всё равно, что курит. Вы понимаете?

– Не совсем.

– Ну, он всегда такой табачный, и пахнет от него таким крепким… Одеколоном?

– Неправда. Он никогда не душится. Вы злой. Впрочем, вы мне нравитесь. Хотя Кира относится к вам критически, но я не нахожу, что вы пропащий. Вы не каменный. Глаза у вас… в них еще есть змейки. – Борик краснеет. – Нет. Не то. Но вы понимаете – есть такие монахи, не совсем монахи, но без любви. Они не признают…

– Мне кажется, что монахи влюбчивы.

– Да, но есть которые, у которых – понимаете?

– Не сердитесь. О вас дурно говорят. Но вы мне нравитесь.

– Ефросинья Ниловна, Ефросинья Ниловна! К вам Борик, что братом Веры будет.

– Я сейчас, сейчас.

На скамейке, в садике Картолиных книга неразрезанная, персик и разрезной ножик. Борик в белом кителе. Бритый, напудренный.

– Вы сегодня очаровательны. Я рада, что вы пришли. Очень. Сегодня теннис. Мне играть не хочется. Кира ничего не знает. Хотите персик? Мы уедем куда-нибудь в окрестность.

– Да, но в девять я должен быть дома.

– Трогательно. К семейному чаю?

– Нет, но…

– Впрочем, это все равно. Который час?

– Три седьмого.

– Успеем, успеем. Поцелуйте руку. Хотите? Только не кусайте.

– Что вы.

– Нет, нет, не здесь, выше. Не нравится? Бедненький, ну чего вы смущаетесь. Вы еще никогда?..

– Я видел вчера… Вспомнил сына. Хоть не виноват он, но все-таки – это ужасно.

Борик вздрагивает:

– Василий Александрович?!

– Да, да, это ужасно. Вчера вечером еще, иду я в сад, перехожу дорогу, там, где аптека, знаете? И вижу – Траферетов идет.

– Как? Уже?

– Что?

– Нет, это я так. С кем он?

– Один, один. Я не хотел, чтобы он видел меня, и свернул.

Приехать и не зайти? Боже, что это? Опять начинается? Или потерял адрес. Это так легко. Записывал на билете концертном и выронил. Но все же? Или совсем не надо встречи? Ефросинья Ниловна? Но она такая мягкая… И это так трудно. Боже, опять начинается! За что?

– Борис Арнольдович! Вам посылка.

– Верунчик, Верунчик, дай ему мелочь. Где Боря?

– Боря, тебе посылка? Откуда это? Из Лодзи? Что это такое?

В дверях Боря в кителе белом. Бледный.

– Это по делу. Давайте сюда.

И в комнату скорей к себе. Дверь закрыта, но вот окно. Надо ставней.

В соседней комнате Верины пальчики по клавишам ударяют.

Как долго не открывается. Что это? Неужели там, старая газетная бумага. Кажется, это бывает. Жаловаться не пойдешь. Стыдно. Вдруг последняя бумага и сыпятся открытки. Борик конфузливо сначала, потом смелее берет и рассматривает. Первая безобразная. Толстое рыхлое тело женщины и такое же мужчины. В какой-то причудливо-неестественной позе. Следующие лучше. Вот, совсем хорошая. Тело юноши раскинуто. И рядом женское. И больше ничего. Последняя – несколько фигур. Но это… Боря перебирает карточки, одну, другую. Может быть теперь – лучше? Но потом закрывает глаза ладонями и тихо всхлипывает.

Верины пальцы бьют по клавишам в той комнате.

– Боря, Боря, сильнее, нельзя быть таким нежным. – Ефросинья чуть не плачет, лежа на толстой двойной кровати с Борей. – Вот так. Ну, теперь хорошо. Милый. Милый.

Боря закрывает глаза и целует плечи, волосы, мягкую грудь.

– Ты ни разу, еще ни разу? Это первый? – Вот так. Ах, нет. Ну, опять. Это невозможно.

Вдруг Ефросиньина рука опускается на Борину щеку, не с лаской сладостной, а с жгучим ударом.

– Что это? Вы с ума? Вы с ума сошли. Как вы смеете?

– Негодяй! Вы не хотите меня, чего глаза… Я вижу, я знаю. Вам не меня надо. Зачем же лезете тогда?

– Ефросинья успокойтесь.

– Что за гадость такая. Я привыкла, чтобы меня брали, а вы мокрица какая-то. Вы не хотите меня. Дрянь. Дрянь.

Борик закрывает глаза и силится представить 4-ую карточку. Но что-то ничего не выходит. От удара горит щека. Тело Ефросиньи близкое, вздрагивающее, но не волнующее, такое мягкое, мягкое.

– Ну, не сердитесь, я вас обидела. Нет, нет, вы хороший. Особенно теперь. Вы доказали, что я ошиблась, но все же я чувствую, понимаете, женщина всегда чувствует, когда ее хотят. Вы меня не хотели. Я для вас помойная яма.

– Как вам не стыдно! Бросьте это говорить. Как умею. Мне нравится. Но что же я могу еще делать.

– Вы влюблялись?

– Конечно.

– Нет, нет, не так, ну а так? Понимаете? Не так, как другие. Ну, как Карлуша Маслов.

– Для чего вам это?

– Нет, вообще, так. Жаль, что вы такой.

– Я вам ничего не сказал.

– Не надо, не надо.

– Карл Константинович, на минуточку.

– Я рад, что вы меня позвали.

– Нет, не то. Вы понимаете – это ужасно.

– Глупости, ничего ужасного. Вы слишком нервны. Я, вот, например, чувствую великолепно, только жалею, что вы не согласны, это было бы лучше.

– Ах, не говорите об этом никогда. Ведь я же должен, меня должно тянуть?

– Я жалею, что вас не тянет ко мне. Меня к вам тянет. Вот вчера я провел очень недурно время. В хорошей компании. Фельдшера Сомова знаете??

– Нет.

– Напрасно. И потом провизор. Медицинская компания. О-ох… – Карл Константинович потягивается.

Борик заламывает руки. Не то, не то!

Почему он не заходит? Но ведь становится ужасно! Я не могу больше так жить. Идти самому? Но я не знаю, где он остановился. Разыскивать? Послать кого – нибудь? Нет, не надо. Всегда, когда приходилось прибегать к помощи слуг, Боря как – то ежился и чувствовал себя скверно. Имею ли право? Зачем это делать? Больно. А вдруг я был бы такой, и меня посылали бы: Боря, отнеси записку барину, Боря, купи говядину. Ведь это ужасно. Все привыкли, и кажется обыкновенным. Что такое барин? Что такое слуга? И как можно сказать человеку: иди, если он не хочет идти? Но это не то, нет. На чем я остановился? Да! Траферетов. Вот он сказал бы – иди – я пошел бы. Слугой рад бы быть. Боже, отчего это, милый, скажи. Вот я закрою глаза, и буду слушать, а ты скажи. Или нет, это будет чудо. Пусть лучше войдет кто-нибудь сюда и скажет фразу, какую-нибудь, а я пойму сам ответ. Вывод. Боже, Боже, это очень скверно?!

Дождик на дворе и солнце. Верочка хлопает в ладоши.

– Это черт бьет свою жену.

– Что?

– Черт бьет свою жену, говорю.

– Милочка, милочка, какая ты у меня смешнушка.

– Ты сам, ты сам смешнушка. Люблю грозу в начале мая.

– Какая же это гроза?

– Нет, я так, просто. В голову пришло. Сегодня теннис? Будем?

– Нет, Верочка, нет, я, окончательно – нет.

– Какой ты несносник!

– Верочка, я не могу никого видеть.

Дождик стал сильнее. И солнце потускнело. Борино лицо бледное и под глазами синее.

– Ах, Верун, если бы ты знала, как я люблю тебя, и мамочку, и Волика, и папу.

– И папу?

– Да, конечно.

– Почему же напоследок?

– Ну, так, я не знаю. Я всех одинаково. Но вот ты больше вертишься около меня, и потому первой попала.

Вдруг Верины глаза делаются строгими:

– Боря!

– Вера, знаешь что?

– Нет, не знаю.

– Вот что, слушай. Ты с Карлом Константиновичем дружишь?

– Нет. И не дружу.

– Почему?

– Потому что он…

– Ах, Вера, Вера, зачем так? Не надо. Где ты вычитала это? И вообще, кто это тебя надоумил? Зачем это лезть в чужую душу? Ах, как это нехорошо.

Вера плачет.

– Ну вот, заступаешься. Кира сказала, если заступишься, значит…

Куда уйти от этого? Убить? Но это не так просто. И противно. – Руки Борины сжимают виски и слезы ужаса на глазах. – Подземный каземат. И ничего. Н-и-ч-е-г-о. Темнота. Как это понять? Куда-нибудь надо идти? Как-нибудь надо жить? Ефросинья Ниловна? Она ужасна. С ней нельзя даже говорить. Жадная самка. И вспоминается боль такая. Удар по щеке. И карточки эти. И глаза расширенно-злые. И рядом другое лицо. Настоящее лицо. Драгоценное. Не дорогое, нет, а драгоценное. Глаза темные и, главное, руки. Руки изумительные. Дотронуться и умереть. Больше ничего не надо. Честное слово, приеду. Приехать – мало. Почему не пришел? Он должен был прийти, должен, а не я разыскивать по гостиницам. И эти руки, эти, и то лицо – Василия Александровича сына – красное, красное и снег красный. Как это возможно? Совместимо? А что, если подойти и…? И что? Боже! Надо изменить все, все изменить. Уехать.

– Когда в Петербург?

– Не знаю. Вот вместе с Верой.

– Она на курсы?

– Да.

– Вместе будете жить?

– Не знаю. Нет, должно быть.

– Вы страдаете?

– Да.

– Я жалею вас, хотя это вам идет.

– Что?

– Бледность. От страданий же это?

– Вы все об этом.

– Да. Да. Вот в Петербург приедем, я вас расшевелю.

– То есть?

– Вы не будете хандрить. Разве можно хандрить в ваши годы, с вашим лицом.

(Пауза.)

– Вы хорошо сложены.

– Может быть. Теперь мне все равно.

– Скажите, скажите – вы любите? Да?

– Люблю.

– А вас любят?

– Не знаю.

– Это еще не так ужасно. А я знаю, что меня не любят, знаю.

Ветки хрустят под ногами, в воздухе – сосредоточенность. Слышно, как бьется сердце Борино.

– Вот кинулся на землю и руки закусал до боли, до крови.

Карл Константинович на коленях:

– Милый, хороший, не надо. Вот лучше… Попробуйте, это так хорошо. Потом будете благодарить меня. Спасителем своим называть, руки целовать будете. Я тоже прежде страдал, мучился. Старался отойти от этого. Потом рукой махнул. Чем я хуже? Почему я не могу жить так, как мне хочется, почему не могу любить? Я бросился, закрыв глаза, в пропасть. Я убивал все муки, содроганьями любовными. В чем разница? В чем? Я лежал прежде, как вы на земле, и кусал пальцы, а теперь мне жалко смотреть на вас. Опомнитесь. Откройте глаза.

– Довольно Карл Константинович. Исполните мою просьбу.

– Какую угодно.

– Милый, узнайте, сюда приехал доктор молодой, кончил только что, Траферетов. Узнайте адрес.

– Вы больны?

– И да, и нет.

– Ты опять ходил с Масловым?

– Оставь Вера, это становится невыносимым.

– Хорошо.

– Ну, не сердись, право, нельзя же быть такой нетерпимой. Он славный малый. Что же касается его жизни и вкусов – это никого не касается.

Вера плачет.

– Ну, почему, почему это так? Ты такой был мой – моешеник, а теперь уходишь.

– Никуда не ухожу я от тебя, если ты не будешь нервничать и глупить. Ну, Вера, успокойся, ты же знаешь, как я люблю тебя.

Аделаида Ивановна ходит в волнении по кабинету. Сбившиеся прическа и раскрасневшаяся от кухни лицо. В руках карточки какие-то. Арнольд Вадимович растерянно улыбается. Трет руками лоб.

– Это ужасно. Это ужасно. До седых волос дожила, такого позора не видала.

– Тише не волнуйся. Он сейчас придет. Поговорим.

(Пауза.)

Входит Борис.

– Вы звали меня? Что такое. Вдруг взгляд падает на руки Аделаиды Ивановны. Бледность покрывает лицо, которое сейчас же вспыхивает и потом опять бледнеет.

– Вам не стыдно?

– Мама, но ведь это…

– Ведь это позор. Прятали бы подальше, если вам надо иметь эту гадость, от других. Ходят все. И Вера и другие. Мне стыдно, стыдно за вас. – Аделаида Ивановна кидает карточки в бледное Борино лицо и выходит из кабинета. Дверь вздрагивает и сыпется известка.

– Папа, папа, пойми меня! Голубчик, папа. Ведь это ужасно. Ты знаешь, почему я выписал эту гадость. Я лечился. Понимаешь – лечился. Слушай, я скажу тебе все. Была здесь Ефросинья Ниловна. Вы помните? Она хотела меня понимаешь? А я нет. Мне было противно это. Но я… меня влекло к… Но как я это скажу, отец, поймешь ли ты? И я хотел побороть это чувство, которое считается преступным, и быть как все, понимаешь? Где-то, в какой-то книге немецкого профессора я вычитал, «этот способ». Я хотел возбудить себя психически. О, как это омерзительно. Я сознаю, но что мне было делать. Скажи?

Арнольд Вадимович как бы не слушал. Тусклые серые глаза смотрели поверх головы Бориной.

– Я не знаю, право. Я никогда не думал об этом. И потом, сейчас об этом говорить нет времени. Меня ждет экипаж. Я еду на неделю. Вернусь, потолкуем. Но, ты, послушай Борис, не особенно убивайся. Я давно заметил, что ты бледный, какой-то взволнованный. Ну, пока…

Борины плечи вздрагивали, и в голове было пусто и холодно. Умереть? Но с какой стати? Зачем? Ведь жить х-о-ч-е-т-с-я. Так или иначе, а хочется. Страдать, мучиться, плакать, но жить, жить.

И ведь есть возможность жить полно и хорошо. Все было бы просто и ясно, если бы Траферетов… Все совершилось бы, и не было бы напрасных мучений. Где он? Что с ним теперь? Зачем все складывается по-иному? Как ноет голова. Виски, виски.

Вера ходит хмурая, замкнутая. Кабинет пустой. Арнольд Вадимович в отъезде. Аделаида Ивановна еще дольше на кухне возится. Что-то в воздухе носится неясное и томительное. Даже погода изменилась. Солнечные дни прошли. Хмурится небо, но дождя нет.

В Бориной комнате полутемно. Боря за столом. Пишет письмо.

«Прошу вас прийти ко мне, Завалова ул. 10, на несколько минут. Надо поговорить.

Борис Лисканов (Может быть, забыли, в дороге познакомились)».

Голова падает на стол, – тихие рыданья. Что делать? Что делать? Неужели?

Кружатся мысли, как бабочки у огня. И ничего понять нельзя. Вечер синеватый. Похороны какие-то неведомые. Снег красный. Вагон заезженный и разговор:

– Приедете?

– Приеду.

– Честное слово?

– Честное слово.

Вот Ефросинья Ниловна! Смеется. Мелкие белые зубы показывает. Карл Константинович. Зачем он здесь? Ах, нет, это так, кажется. Закроешь глаза и сразу легче. Вот чей-то голос, ближе, ближе.

– Кто это? Я здесь?

– Боря! Боря! Ты где? Тебя спрашивают.

– Я здесь, я здесь, в мою комнату проси. Кто это? Господин?

– Конечно, не дама. – Верочкин голос звонкий и приятный издалека доносится. – Пожалуйста, в комнату брата, он вас ждет.

– Можно войти?

– Пожалуйста. Наконец-то, я вас так ждал. Вы меня обманули. Зачем? Мне грустно. Я тоскую. Я совсем болен.

– Дела.

– Ну, да, конечно, но я… я совсем болен. Вы пожалейте меня, вы ведь доктор. Вы должны облегчить страдания.

Траферетов смеется. Показывает ровные белые зубы. – Мне говорила ваша сестра, что вы нервничаете?

– Как? Она вам говорила?

– Да. Тут в передней, но не в этом дело. Вы, правда, себя скверно чувствуете?

Борины глаза закрываются. Что сказать? Как быть? Громко:

– Нет, ничего, потом как-нибудь я расскажу. А теперь, вы помните Василия Александровича?

– Василия Александровича?

– Да.

– Нет, не помню.

– А его сына?

– Какого сына?

– Колю Вербного?

(Пауза.)

– Кто вас научил?

– Вот вы побледнели, значит, немного больно вам я сделал, но это мало, я еще больше страдаю. Иногда, конечно. Вот сейчас – нет. Сейчас, я счастлив, понимаете? О Боже, Боже! Вы нахмурились? – и Боря целует опущенную Лешину руку.

Церковь вся в зелени. Белая, белая в зеленом. Потрескивают восковые желтые свечи, и парень в синем поминутно убирает их, еще недогорелые. При этом сопит. Борик стоит в углу, перед образом и невольно глядит то на руки убирающие свечи, то на строгое профессорское лицо священника. Какая-то старушка не то в капоте, не то в халате, усиленно отбивает поклоны. Кто это рядом? Похож на Траферетова. Повернулся лицом, крестится. Нет, совсем не похож. А как бы крестился он? Представить даже трудно. Руки белые, длинные. Как-то особенно вздохнул кто-то рядом. Нет, нет, все не то. Найти бы слова, простые, ясные и говорить громко. Без стыда. Громко. Но слов нет. Только мысли. В голове пустовато. Пахнет ладаном и воском. Как быть, Боже милосердный? Научи? Научи. И снова безмолвие. Снова пустота. Темная, непроницаемая. Дорогой, дорогой мой, пожалей меня. Я люблю Тебя, слышишь, люблю и боюсь, люблю и боюсь. Ты можешь все сделать, все, ведь, правда? А если можешь все, то сделай так, чтобы… И вот тут две мысли. Нет, нет, не так чтобы как все. Это тоже печально. – Борик ловит себя на этой мысли и печалится. Что же я хочу? Что?

Боже мой, Боженька (и глаза закрывает и трогательно дышит, тихо так, совсем как в детстве) можно прямо просить, так только подумать – Ты поймешь ведь. Вот только не знаю, грешно это или нет, совсем не знаю. Потому и пришел сюда, чтобы просить, просить. – Опускается на колени и крестится. – Вот я верю, верю, что Ты сделаешь это. – И лицо стало немного яснее. – Пусть он, так как я его люблю – полюбит. – Сказал, вполголоса, почти громко и заволновался. Оглянулся. Старушка стучит лбом об пол каменный. Вспомнилась почему-то сестра Верочка, ударяющая руками по клавишам. Вот так, совсем как старушка головой. О чем она молится. Интересно – подойти – спросить. Синий туман ладана. И свечи желтые, желтые, и голос проникающий:

– Господи, помолимся, Господи, помолимся.

– В Петербург едете?

– Еду и скоро.

– Ну, что же, пора уже. Я тоже собираюсь скоро. – Траферетов чертит на песке имя чье-то палочкой, даже не имя, а просто так буквы начальные С. Б. С Б.

– Что значит С. Б.? – Борик спокойный. И спрашивает спокойно так, – С.Б.? С.Б.?

– Так. А, впрочем, может быть это что-нибудь и значит. Я не преднамеренно. – «Себя береги», может быть, а может быть и другое.

– Дайте палочку, я тоже напишу что-нибудь. Чтобы написать?

– Вы рисуете?

– Да, но не особенно. О.К.Я.Б.Л. – О, как я безумно люблю.

– Я не люблю шарады «Окябл», «окябл». Похоже на октябрь. Вы где в октябре будите?