Текст книги "Рио-де-Жанейро: карнавал в огне"

Автор книги: Руй Кастро

И я не знаю хоро нежнее, чем «Atraente» («Притягательная»). Но даже не за фортепиано, а как раз в обычной жизни она показала, из какого теста сделана. Она продавала свои партитуры на улицах, чтобы выкупать на свободу рабов, и боролась как на сцене, так и вне ее за свержение монархии. В 1889 году была провозглашена республика, но вскоре Чикинья разочаровалась в управлявших ею маршалах и в 1893-м поддержала песней военно-морской мятеж против правительства Флориану Пейшоту. Маршал приказал ее арестовать, и лишь вмешательство влиятельных друзей помогло ей избежать заключения. В 1902 году, вернувшись из турне по Европе, Чикинья привезла в Рио молодого португальца Жоау Батишту Лаге, которого представила как своего сына. Никаким сыном он ей не был, и все это знали, но сделали вид, что поверили. Ей было пятьдесят пять, а ему – девятнадцать, когда у них завязался роман, и на этот раз отношения продлились долго, потому что Жоау Батишту тоже был музыкантом. А между тем Чикинья боролась за создание организации, которая защищала бы права композиторов и драматургов на их произведения. Такая организация появилась в 1917-м, Чикинья стала ее первым президентом и пробыла на этой должности до самой своей смерти в 1935 году. Она умерла в возрасте восьмидесяти восьми лет.

Чикинья Гонзага была исключительной личностью. Каждый век рождает всего несколько таких женщин. По крайней мере, так было в девятнадцатом. Но нашлись те, кто последовал ее примеру: Чикинья стала одним из источников вдохновения для другой потрясающей кариоки времен belle époque, карикатуристки и, ко всеобщему удивлению, будущей первой леди Бразилии Наир де Тэффе.

Наир была дочерью ученого, дипломата и барона империи, который даже с приходом республики не потерял ни титула, ни влияния. Она родилась в Рио в 1886 году и провела детство и юность в монастырских школах в Риме, Ницце и Париже. Там она научилась петь и играть на фортепиано. Но основной ее талант никак не был связан с катехизисом: она рисовала на монахинь карикатуры. Вернувшись в Бразилию в 1905 году в возрасте девятнадцати лет, она поселилась в Петрополисе, небольшом городке в сорока милях от Рио.

С приходом республики Петрополис не утратил своего статуса этакой мини-столицы Бразилии. Некогда он был летней резиденцией Дона Педру II, а теперь примеру монарха последовали президенты. Французский и английский были здесь буквально государственными языками, потому что дипломатический корпус проводил в городе по полгода, а в местных гостиных появлялись представители высших слоев общества, иностранные гости, политики, предприниматели, старые и новые аристократы. Они стали превосходными моделями для карандаша этой молодой женщины, дерзкой, но не жестокой: она подчеркивала и преувеличивала характерные черты своих персонажей, но не уродовала их и не пыталась оскорбить. Те, кого она рисовала, были наделены достаточным чувством юмора, чтобы смеяться над собственными карикатурными портретами, хотя в присутствии Наир они все-таки становились скованнее, острее ощущали собственные недостатки и, поймав на себе ее пристальный взгляд, спешили сменить позу. Старшая подруга Наир, покровительница искусств Лаурин да Сантош Лобу, настояла, чтобы девушка продемонстрировала свои способности прессе.

В 1909 году, взяв псевдоним Риан – свое собственное имя, Наир, написанное наоборот, – она стала карикатуристкой в «Фон-Фон», «Ревишта да Семана» и других журналах Рио. Потом ее «открыли» парижские издатели и устроили за нее настоящую драку. Ее карикатуры на европейских актеров и танцоров, выступавших в Рио, начали появляться и в парижских журналах – «Ле Рир», «Фемина», «Фантазьо». Возможно, Наир, она же Риан, стала первой карикатуристкой мирового масштаба. В последующие годы она выставляла свои рисунки в Париже и Рио и нарисовала часть иллюстраций к книге Альфреда Грея Белла «Прекрасный Рио-де-Жанейро», изданной в Лондоне в 1914 году. Но ей пришлось оставить эту карьеру, потому что примерно в это же время Наир предприняла шаг, который не оставил ей времени на рисование. В декабре 1913 года в возрасте двадцати семи лет она вышла за маршала Эрмеша де Фонсека, пятидесятивосьмилетнего вдовца, дряхлого, стоявшего одной ногой в могиле. А так как Эрмеш был президентом республики, Наир стала ее первой леди.

Почему она так поступила? Не ради власти – Наир более чем привыкла к обществу власть имущих в Петрополисе и Рио (а Эрмешу, которого избрали в 1910-м, оставался всего год до конца срока). И не ради денег – отец Наир, барон де Тэффе, был богат, а Эрмеш – беден и жил только на президентское жалование, а в магазинах по соседству с президентским дворцом кредит не предоставляли. И уж точно не из-за личного обаяния Эрмеша. Он был родом из Риу Гранде ду Суль, приграничного штата на юге Бразилии. Человек приятный, но имел репутацию скучного провинциала, и единственным его интеллектуальным развлечением была верховая езда. Кроме того, поговаривали, что он приносит несчастье. Но почему же тогда Наир за него вышла?

Они познакомились в Петрополисе и иногда отправлялись вместе на конные прогулки. Это была взаимная дружба, симпатия, но никаким предложением руки и сердца там и не пахло. Если бы Наир искала жениха, то уж перебрала бы все возможные варианты, прежде чем обратить внимание на сухаря Эрмеша. Однажды, когда они как обычно ехали верхом по лесу недалеко от Петрополиса, он очень удивил ее, довольно бесстрастно предложив ей выйти за него замуж. Наир мягко отказала ему и уже позже, дома, со смехом рассказала семье об этом эпизоде. И тем не менее ее отец, старый друг маршала, прямо-таки взорвался от негодования и запретил ей даже думать о замужестве. Тогда Наир, наперекор этому неразумному проявлению отцовской власти, решила принять предложение. Все проще простого – Наир хотела показать, что сама хозяйка своей судьбы. А начавшаяся кампания против этого брака и насмешки над тем, что энергичная, непокорная женщина выходит замуж за мужчину старше нее на тридцать один год, только укрепили ее решение. Наир отправила Риан на отдых, вышла замуж за маршала-президента, и они стали жить вдвоем во дворце Катете.

Наир де Тэффе оказалась очень преданной женой. Когда Эрмеш де Фонсека заканчивал со своими ежедневными обязанностями и отправлялся в жилое крыло дворца, она снимала с него башмаки, приносила ему тапочки и эгног. Но дважды бесовская тень Риан вновь появлялась за плечами Наир и нарушала имидж уравновешенной первой леди. В первый раз, когда она прервала встречу Эрмеша с министрами, чтобы показать им свое новое белое платье, на котором красовались карикатуры на них, нарисованные ею самой. Рассерженно вставали дыбом седые бороды, падали на пол монокли, и в ярости багровели лысины. А ведь в это время президент мог обсуждать с министрами начавшуюся в Европе Первую мировую войну и ее неизбежное влияние на Бразилию, и вдруг в зал заседания с шумом влетела его жена и, расправив юбку, продемонстрировала свои наброски, так со злобой комментировала оппозиция задорное поведение Наир-Риан, а Эрмеш и простой народ были в восторге. Но именно ее второй подвиг во дворце Катете 26 октября 1914 года попал в исторические труды под названием «Ночь Corta-Jaca».

В том году, пока в Европе целые народы переодевались в военную форму и строем маршировали навстречу друг другу, в гостиных бразильской элиты все еще царили строгие нравы, – эти люди не понимали, что belle époque уже закончилась. И среди прочего здесь танцевали только вальсы и мазурки под музыку из немецких, итальянских и французских оперетт, португальская же музыка была под запретом. Машише, батукады и зарождающаяся самба считались варварством – вульгарной музыкой негров, мошенников и бродяг. Ее даже терпели, но в соответствующей ей обстановке. Надо сказать, что «соответствующей обстановкой», как правило, оказывалась любая неофициальная ситуация, ведь многие из представителей бразильской элиты уже понемногу влюблялись в эти мелодии, хоть и втайне. (Чем же еще был карнавал, скромные танцевальные залы и дома баианских тетушек, как не проявлением этого «варварства»?) Вот единственное объяснение тому, что первая леди Бразилии включила в музыкальную программу приема, устраиваемого для дипломатов и высшего света Рио, между двумя произведениями Листа не что иное, как «Corta-Jaca» Чикиньи Гонзаго.

«Corta-Jaca» (название означает «Разрежь джекфрут» – так называют большой колючий плод со сладкой мякотью) не была новинкой, недавно ставшей популярной. Эту песню Чикинья написала в 1895-м для музыкального ревю в театре на Праса Тирадентеш, и с тех пор она появлялась и в других ревю. На эту мелодию сочиняли разные тексты, но они всегда подчеркивали невероятное сходство этого плода с женским лоном. Самый непристойный вариант звучал так:

 
Я – джекфрут, истекаю соком,
Я очень вкусный,
Как сладко меня пронзить.
Я восхитительный джекфрут,
С любовью жду ножа,
Что войдет в меня.
О, как сладко пронзить джекфрут,
Да, любовь моя, смелее,
Да, да, вот так,
Вонзи нож снова и снова.
О-о, как сладко пронзить джекфрут,
О, да, любовь моя, смелее,
Еще.
 

В тот вечер в Катете Наир де Теффе исполнила на гитаре эту песню в присутствии дам в жемчугах и мужчин в медалях, а тень Риан от души хохотала за ее плечом.

Нужно все-таки добавить, что Наир не пела, а только сыграла мелодию в аранжировке, которую написала специально для нее Чикинья (композитор заболела и не смогла сама прийти в Катете). Не сохранилось данных о том, чтобы гости, среди которых были и профессиональные певцы и дирижеры, попадали в обморок или бились в истерике. Гром грянул только несколько дней спустя, под управлением недругов Эрмеша в конгрессе. И в основном ворчливого коротышки – сенатора из Баия Руя Барбоша, который счел, что «Corta-Jaca» – танец, и гремел с трибуны: «Это самый низменный, самый грубый, самый вульгарный из всех дикарских танцев, собрат батукады, катерете и самбы. Однако на президентских приемах „Corta-Jaca“ играют с таким почтением, будто это Вагнер, и вы считаете, что совесть нации должна смолчать!»

Старик сенатор был отчасти прав: «Corta-Jaca» – машише. А машише – это танец черных кариок, достаточно бесстыдный и популярный по всей Европе. Танец этот назывался «бразильское танго», и архиепископ Парижа объявил его греховным. Вот только в Катете, что бы там ни говорили, под «Corta-Jaca» никто не танцевал. Присутствующие ограничились ролью слушателей и вели себя прилично. Они разволновались бы значительно больше, если бы заиграли Вагнера. Никто ничего и не заметил бы, не подними политики такой шум.

Но это не важно. Вместе с «Corta-Jaca» бразильская музыка негров и бедняков – низменная, грубая, вульгарная – наконец вошла во дворцы и великосветские салоны. И уходить оттуда она не собиралась.

Наир де Тэффе и Чикинья Гонзага никогда не встречались, но в историю вошли вместе, потому что обе они нарушили бразильские социальные устои. В 1914-м такое могло случиться только в Рио. Здесь сливки общества, определявшие его устои, жили бок о бок с теми, кому было суждено их нарушить. По той же самой причине неудивительно, что это сделали именно женщины. И не просто женщины, а кариоки с разным цветом кожи. Голубоглазая блондинка Наир происходила из английской семьи (Додсуорт) по материнской линии и из немецкой (фон Хофнхольтц) – по отцовской. Чикинья была мулатка, дочь черной свободной женщины и обеспеченного белого, офицера, племянника военного героя Дукиди-Кашиас, в ее семье было несколько врачей. Все сложилось очень естественно и очень по-кариокски.

Не реже, а может быть и чаще, негров, иммигрантов и мулатов женщины устраивали в Рио захватывающие дух революции между 1830 и 1930 годами. Пока в провинции обычная бразильянка была обречена носить густую вуаль, весь день сидеть дома и молиться, кариоки привыкали выходить на улицу, разглядывать витрины, заказывать платья у профессиональных портных, ходить в театры, сидеть в чайных за чашкой чая или мороженым, обедать или ужинать в городе, и чтобы какой-нибудь джентльмен проводил их потом домой. Они с пользой потратили эту сотню лет, создали женскую прессу, боролись за основание республики, писали эротические стихи, занимались «мужскими» профессиями, основывали феминистские организации и добывали для себя избирательное право, которое получили в 1932-м, через четыре года после своих британских сестер и на тринадцать лет раньше француженок, итальянок и японок. Они первыми вышли на улицы в брюках, в платьях с оголенной спиной и платьях без бретелей, последние еще называли «хоть бы оно упало» («tomara-que-caia»). Но это случилось только после того, как их бабушки и прабабушки пережили долгий – более двухсот лет – период заточения и угнетения.

Возможно, в Рио конца шестнадцатого столетия, когда белые семьи еще только начали селиться на холме Каштело, женщины пользовались сравнительной свободой в стенах города. Когда же в семнадцатом и восемнадцатом веках поселение спустилось с холма и разрослось, их свободу стали все больше ограничивать, и в конце концов они оказались запертыми в собственных домах и могли разве что выглядывать в окошка, да и то если повезет. Так было не только в Бразилии, даже в Европе большинство женщин жили между кухней и спальней, звали мужа «господин» и прятались, если в дом приходили гости. Но в Бразилии условия их жизни отличались особенной жестокостью, и длилось все это до начала девятнадцатого века. Женщин по возможности держали неграмотными (чтобы они не могли читать романы или переписываться с посторонними). Они выходили на улицу только в церковь, укрывшись черными мантильями и в сопровождении дуэньи. У них даже не было возможности выглянуть, поигрывая локоном, из окна и посмотреть, что сейчас носят.

Все окна были закрыты ставнями из перекрещенных деревянных реек, знаменитыми гелосиаш, так что со стороны было практически невозможно заглянуть внутрь. Говорили, что гелосиаш – это мера предосторожности против нападения на губернатора или вице-короля, которое могло произойти, когда те проходили по улице, но все знали, что причина кроется в ином. На этом законе – древнем португальском обычае, унаследованном от мавров, настаивали отцы и мужья, опасавшиеся, что их жен и дочерей увидит в окно кто-нибудь, кто сможет предложить им кое-что получше. Но, пряча женщин за крепкими ставнями, будто невольниц гарема, они добились только того, что в доме буквально нечем было дышать, а прекрасным дамам и девицам до ужаса хотелось выбраться в мир.

Когда порт Рио открыли для международной торговли в 1808-м, иностранцы начали прибывать сюда толпами, и вскоре они поняли две вещи. Во-первых, что на улицах почти нет бразильянок, а вот за окнами, забранными гелосиаш, их очень много. А второе, что хоть они и сокрыты от мира, сквозь решетки вполне можно разглядеть их прекрасные глаза и с удовольствием пофлиртовать. Типично колониальная атмосфера, хотя Рио уже не был колонией. Он поднялся на ступеньку выше, стал теперь столицей королевства, и в соответствии с новым статусом ему предстояло полностью изменить свой внешний облик – впервые в истории колониальный город становился столицей империи, к которой принадлежал. В первой попытке очистить город интенданте Паулу Фернандеш Вилана (нечто среднее между мэром, начальником полиции и главным санитарным инспектором) потребовал уничтожить гелосиаш, которые мешали циркуляции воздуха, уродовали улицы и от которых в домах стояла вонь. Осознав, что это значит, некоторые главы семей воспротивились нововведениям и оставили гелосиаш на окнах. Но женщины им отомстили.

Чтобы завязать роман, достаточно было обменяться взглядами через решетку или переглянуться по дороге из церкви домой. По рассказам иностранных путешественников, бывало немало случаев, когда даже самые безупречные леди принимали закутанных в плащи или увенчанных цилиндрами любовников, которые взбирались на веранды и пробирались в дом с ловкостью, достойной Скарамуша. Им приходилось полагаться на сводниц – дуэний, горничных или служанок. Моя любимая сцена подобного толка (и любимая картинка в длинной галерее «портретов» Рио) – гравюра баварца Йохана Морица Ругендаса, относящаяся примерно к 1822 году, где изображено следующее: хорошо одетый молодой человек запрыгнул на веранду к поджидающей его прелестной молодой женщине, а служанка с хитрым видом как раз собирается ретироваться или, кто знает, постелить постель.

Шли годы, гелосиаш падали одна за другой, как маленькие Бастилии, под напором прогресса и перемен, постигших сам город. Когда сняли все до единой, в окна полились солнечные лучи, и последние из кариокских узниц буднично поправили прически перед зеркалом и победительницами вышли на улицы.

Рио уже был готов их встретить.

Возможно, это и клише, но тем не менее верное: великие города бывают мужественными и женственными. Я говорю не о том, жителей какого пола в них больше, но о духе, который преобладает на их улицах. Лондон, Нью-Йорк и Токио, например, города-мужчины – серьезные, отстраненные, деловые. Париж, Рим и Рио – женщины, романтичные, изменчивые, соблазнительные. Если вам довелось немного поездить, вы знаете, что так оно и есть.

Мужественные города рождены для бизнеса, и потому они богаче и влиятельнее. Стоит им чихнуть – и простуду подхватит весь мир, может быть, именно поэтому до недавнего времени их жители все еще носили галоши. Что же до городов женственных, то там так много времени тратится на погоню за удовольствиями, что у них не остается возможности зарабатывать особенно много – их горожане проводят время, сидя в кафе, прогуливаясь по улицам или растянувшись на пляже. Хоть с первого взгляда и не скажешь, но такой образ жизни все-таки поддерживает их экономику, ведь в один прекрасный момент приходится за что-то заплатить, даже если это всего лишь бутылка воды, жвачка и леденец на палочке. Но считал ли кто-нибудь, сколько времени мужчины женственных городов проводят, в общей сложности, оборачиваясь, чтобы мельком взглянуть на derriére[2]2
  Вид со спины (фр.)


[Закрыть] прошедшей мимо женщины?

Именно эту практику, с разной степенью мимолетности, кариоки превратили в искусство. И как все лучшие виды искусства, оно бесплатно и доступно всем: чтобы насладиться видом пары бедер в действии (и продолжить путь, не пригласив женщину выпить или прогуляться в мотель), нет необходимости вступать в товарно-денежные отношения, на это не тратится ни цента. Вот настоящее искусство ради искусства. С другой стороны, один взгляд – и день прожит не зря: для него – потому что он увидел, для нее – потому что ее увидели, для города – потому что он стал фоном для восхищения, сделавшего двух людей чуть счастливее. Для городов с женским темпераментом этого достаточно. Мужественные города – строгие пуритане. Женственные – непринужденные либертены. Подобные различия могут быть связаны с климатом, религией, кухней и даже стереотипами (несомненно, ошибочными), которые ассоциируют мужчин с работой, а женщин – с развлечениями. Но у меня нет ни малейшего сомнения, что одни города созданы для мужчин, а другие – для женщин. Какая женщина сможет добиться успеха в Нью-Йорке, если не наденет деловой костюм, не напустит на лицо серьезное выражение и не докажет, что знает свое дело не хуже мужчины? (Хорошо еще, что это несложно.) В Рио такие требования почти не предъявляются, потому что мужчины-кариоки не утруждают себя необходимостью соответствовать образу сверхпрофессионального, настроенного только на работу дельца. Еще одно значительное различие заключается в том, что в мужественных городах есть эти снобистские, ультрамужские клубы, куда не ступала женская ножка вот уже полтора века. В женственных городах таких клубов нет – потому что ни один мужчина туда не сунется.

Вот почему, пытаясь уловить ассоциации, приходящие на ум при упоминании о Париже, Риме или Рио, почти неизбежно ухватишься за клише – соблазнительный женский образ. Марианна, женщина во фригийском колпаке с обнаженной грудью, – символ Парижа и Французской республики. Символ Рима – волчица с сосцами, полными молока. У Рио тоже есть символы. И недели не проходит без того, чтобы в какой-нибудь рекламе, на рисунке или фотографии не возвращались к внешнему сходству города с женщиной: очертания Сахарной Головы и Морру да Урка напоминают изгиб крутого бедра и тонкую талию, Морру Дойш Ирмауш становится грудью, а огни на пляже Копакабаны – жемчужным ожерельем. Можно еще обрисовать город словом «Amor», где «А» будет «Сахарная голова», и так далее.

Я же говорил, что это клише.

* * *

И подумать только, косвенно Рио обязан этим человеку совершенно лишенному чувства юмора, который никогда здесь не появлялся, – Наполеону. В 1808 году, пытаясь попасть по Англии, он нацелил свои пушки на Лиссабон, старого стратегического союзника Англии. Не имея возможности ответить тем же или хотя бы сопротивляться, португальский двор погрузился на корабли и быстренько сбежал в Рио, взяв с собой все, что можно было унести, включая трон и корону. Они плыли под эскортом британского флота, чем закрепили решение, о котором Англия давно мечтала: отныне бразильские порты были открыты и Британия могла торговать с колониями напрямую. И порты действительно открылись, а на таможне перед англичанами буквально раскатывали красные ковровые дорожки. Даже португальцы, которые, в конце концов, были здесь хозяевами, не имели столь благоприятных и выгодных условий торговли с Бразилией.

В мгновение ока британцы наводнили Рио: моряки, промышленники, купцы, специалисты по горному делу, фермеры, дипломаты, художники, ремесленники, писатели, миссионеры, искатели приключений. Что же давало жизнь мечтам всех этих людей и заставляло стремиться навстречу полуденному солнцу? Не только желание обогатиться или спасти души. Часть из них, должно быть, все еще верили в рассказы об обнаженных индейцах, другие хотели оказаться в сердце таинственных джунглей, а кто-то просто бежал от жены. Так или иначе, Рио стал самым оживленным портом этого полушария, английские корабли непрестанно выгружали на берег все новые и новые партии людей и товаров. В 1808 году в порт вошло 90 кораблей, а в 1810-м уже 422. Иногда приезжие совершали странные ошибки: один англичанин привез шерстяную одежду, зимние ботинки и печи… и умудрился продать все это! Большинство устраивались так хорошо, что уже не хотели возвращаться в Европу. Здесь обосновалось так много англичан, что через несколько лет они построили в Гамбоа собственное кладбище, чтобы не приходилось терпеть унижение – быть похороненными рядом с католиками, неграми и аборигенами.

Еще почти сотню лет преимущественно именно на их долю приходились городской транспорт, сбор мусора, канализация, уличное освещение и телеграф, а также текстиль, тяжелая индустрия и большая часть оптовой торговли и импорта. Сначала все их офисы и магазины находились в одном месте – руа ду Увидор, длинном, узком переулке, под прямым углом пересекавшем главную артерию города – руа Дирейта, позже – Примейру де Марсу. Но британцы недолго главенствовали в Рио. С 1810 года здесь стали обустраиваться многие антибонапартистски настроенные французы с благословения португальской короны. Среди них были богатые люди, которые заводили в холмах Тижука кофейные плантации и строили там прекрасные дома. А с 1815-го, после поражения Наполеона при Ватерлоо и возвращения Бурбонов в Версаль, настала очередь бонапартистов переезжать в Рио. Несмотря на то что в этом пестром обществе многие были политическими противниками, все они научились неплохо уживаться друг с другом, а если им когда и случалось отвешивать друг другу пощечины и хвататься за шпаги, в деле непременно была замешана женщина, а не политика.

Португалия и Франция снова были в хороших отношениях, как того и хотелось всегда Дону Жоау, и король заказал в Париже художественную миссию – пригласил людей поселиться здесь и прибавить блеска его новому двору. И тогда приехали художники, музыканты, искусные мастера-ремесленники и один архитектор; некоторые из них пользовались неплохой репутацией в Париже. За ними пришли и другие, уже по собственному почину. Неожиданно французов стало так много, что на ум невольно приходило сравнение с вторжением пиратов, которые некогда пытались захватить город, – вот только на сей раз они пришли без пушек, катапульт и мушкетов. Вместо этих орудий войны новые французские «захватчики» вооружались более тонким инструментом: портновским мелом и мерной лентой, гребнями, париками, нитками, булавками, ножницами, румянами и белилами, веерами, шелком, помпонами, турнюрами и крахмальными нижними юбками. Из всего этого можно уже вычислить основную разницу между двумя волнами иммиграции – британской, по большей части состоявшей из серьезных, зрелых мужчин (мне они все представляются похожими на актера С. Обри Смита), и французской, большинство в которой составляли… женщины.

Сначала появились жены художников и их femmes de chambre[3]3
  Содержанки (фр.).


[Закрыть]. За ними пришли портнихи, модистки, парикмахерши, флористки, торговки парфюмерией и крепкими напитками. А чуть позже – актрисы, танцовщицы и кокотки. Очень может быть, что многие из них, даже те, кто здесь взял в руки ножницы и расческу и занялся совсем другим ремеслом, у себя во Франции занимались проституцией. Когда они решили отправиться в Новый Свет, Рио, наверное, казался им настоящим Эльдорадо: джунгли, девственные и нецивилизованные, где кругом рассыпаны горы сокровищ – только руку протяни. К ним самим руки протягивали уже предостаточно, тут сыграли свою роль и возраст, и ночи, проведенные в Париже и Марселе. Рио предоставлял им возможность начать жизнь сначала. Некоторые привозили с собой мужей или компаньонов.

То, что француженки стали зарабатывать на жизнь иначе, нежели на родине, отнюдь не означает, что они плохо владели своими новыми профессиями. Первое завоевавшее успех ателье на руа ду Увидор, где до тех пор была исключительно английская территория и в лавках продавали пиво, свинец, порох, бронзовые кровати и корабельные якоря, открыла мадмуазель Жозефина в 1821 году. Через несколько месяцев ее подруги тоже сумели устроиться. К 1822 году со своими bonjour и mon chouchoux[4]4
  Здравствуйте и мой дорогой (фр.).


[Закрыть] французы потеснили английских лавочников, которые с негодованием переехали в близлежащие переулки, и превратили руа ду Увидор в arrondissement[5]5
  Округ (фр.).


[Закрыть] Парижа.

На этой старой улочке, где уже давно не было ничего, кроме бакалейных лавок и магазинчиков с железной утварью, они открыли сверкающие магазины платьев, парикмахерские, лавки модисток, магазинчики перчаток и духов, а также цветочные лавки, которые изо всех сил старались перещеголять одна другую красотой и яркостью витрин. Благодаря этим француженкам Рио начал постепенно открывать свое истинное «я» – тщеславное и женственное. Именно на руа ду Увидор женщины-кариоки смогли осознать, какие возможности открывает перед ними новоприобретенная свобода.

Собственно, такие учителя, как французы, и были нужны женщинам Рио, которым только-только удалось выбраться на улицы, и они научили их и хорошему, и плохому. До их появления женщины Рио сами или с помощью рабынь шили себе одежду по одним и тем же выкройкам, сохранившимся со времен первых поселенцев. И вот в их распоряжении оказались люди, согласные сделать эту работу за них, – швеи и портные, послушные последним капризам Парижа. Одеваться у модистки стало de rigueur[6]6
  Обязательным (фр.)


[Закрыть] в новой столице, и кариокам приходилось выходить за пределы своего дома, брать кабриолет и ехать на руа ду Увидор. Раздеваясь для примерки в этом царстве игл и булавок, кариока вдыхала либеральные нравы, которыми жили эти удивительные женщины. Они были значительно «современнее», космополитичнее ее, читали последний (вышедший в 1782 году) скандальный роман Шодерло де Лакло «Опасные связи» и, казалось, сами сошли с его страниц.

Именно француженки научили кариок одеваться, причесываться, пользоваться косметикой и духами, готовить, пользоваться столовыми приборами, класть салфетку на колени и обмениваться под столом незаметными ласками с соседом. Научили их говорить, хотя по-французски многие кариоки и так говорили, притом что зачастую не умели ни читать, ни писать по-португальски, теперь же их научили искусству светской беседы, обмену легкими шутками и насмешками. И по ходу дела mesdames преподали своим португальским подругам пару истин о мужчинах – ведь в области взаимоотношений с сильным полом опыта им было не занимать.

Как и во Франции, большинство модисток с Увидор брали и дополнительную «работу» на дом, в разных смыслах этого слова, то есть они пользовались покровительством почтенных придворных господ. Одна из этих француженок, мадам де Сэссе, была фавориткой молодого императора Дона Педру I, который нередко заглядывал в жилые комнаты ее ателье с благодушного согласия месье Сэссе. И ни у кого не возникало ни малейшего повода для беспокойства, о чем свидетельствует тот факт, что жили они долго и счастливо, а сыну, которого она родила от Дона Педру, император оставил после смерти некоторое наследство. Мадам Сэссе, по-видимому, была удивительно верной и преданной любовницей, но, как правило, тайные куртизанки с улицы Увидор, принимавшие «помощь» от джентльменов в возрасте, сами совершенно безвозмездно «помогали» привлекательным, но бедным юношам. Такая практика обычна в обществе подобного типа, но в данном случае она имела огромное значение, ведь таким образом француженки помогали молодым кариокам постигать премудрости плотской любви.

А до тех пор – с кем могли эти юноши вступать в близкие отношения? Индианки, которые пользовались поистине оглушительным успехом во времена открытия Рио, ушли в небытие – прибрежные племена были полностью уничтожены еще в восемнадцатом веке. Существовали, правда, рабыни, и некоторые из них были очень привлекательны, но все они держались с молодым хозяином отстраненно и пассивно. Портовые шлюхи, грубые и беззубые, принадлежали морякам и докерам. А юные леди, «девушки для замужества», попадали к алтарю прямиком из своих домашних тюрем и оттуда – на супружеское ложе, и никакой дерзости от них ожидать не приходилось. Но с французскими куртизанками, щедрыми, опытными и сравнительно аморальными, все было иначе: впервые эти юнцы сталкивались с женщинами, превосходящими их не только в savour-faire и осведомленностью, но и гордостью и независимостью. Одна из исторических причин формирования кариокской морали, такой гибкой и терпимой, может заключаться как раз в этом союзе между молодой элитой кариок и этими француженками.