Текст книги "Браво, молодой человек!"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Глава шестая
1
– Гора с горой не сходится, – произнес Панкратов, мрачновато посмеиваясь, – а человек с человеком всегда. В особенности, если в огромном государстве всего два арматурно-изоляторных завода и эти человеки оба специалисты по изоляторам.
Минорное настроение захватывало иногда Панкратова в самые неподходящие моменты и в местах, плохо приспособленных для каких-либо душевных излияний. Они сидели в одном из кабинетов заводской конторы, был уже шестой час, контора пустовала, только у себя сидел Галкин и говорил по телефону с Челябинском, у себя сидел Мусавиров и ждал, когда будет можно зайти к директору обсудить вопрос о переходе на полную нагрузку туннельной печи.
Рустем с Панкратовым тоже были приглашены на совет.
– Ну-ну, – сказал Рустем, легонько подбадривая Панкратова, но глядя, однако, не на него, а в окно. Над городскими крышами в сумеречном воздухе посвечивал минарет мечети. Заводской дым, в безветрии сбитый очень плотно и похожий на черную грозовую тучу, тащился в сторону города.
– Два завода, – повторил Панкратов. – Ты, конечно, помнишь, какие стояли здесь мастерские? Там-то родилась, – он помолчал торжественно и печально, – родилась и погибла огромная идея Георгия Степановича Галкина. Может быть, давно бы у нас изготовлялись стеклянные изоляторы… впрочем, специфики я не знаю и не знаю, что бы там изготовлялось. Но наверняка – идея была огромная! Она погибла…
– Но жив творец, – сказал Рустем. Дым окутал минарет мечети. Полумесяц посвечивал едва-едва. – А кто же второй спец?
– Да и творцу всяко приходилось. – Панкратов резко замахал рукой.
– И не пропала, кажется, идея. Кто же второй спец?
– Самый подлый народ не трусы, не завистники и не бездарности. Кто хвост по ветру держит – вот кто самый подлый!.. – Он опять мрачновато посмеялся. – Быть всегда правым, никогда не ошибаться – это ли не уютно? У Мусавирова голова варит…
– И они опять могут работать вместе? – потрясение воскликнул Рустем. – Теперь, когда мечта Галкина о славном заводе…
– Он может все.
– Да не он! Георгий Степанович! Как он может спокойно ходить, жить, когда его вражина под боком?
– А что же ему делать?
– Снести ему башку!
– Я не уверен, что чувство мести – наилучшее чувство.
– Это честное чувство!
– Все дело в том, что это, как ты говоришь, честное чувство кормится только нашими невзгодами. Всегда, когда нам трудно, когда несправедливые люди теснят нас – всегда нам кажется: минует это время, наберемся сил – глотки им станем рвать. И вот нам легче, лучше, прежние враги безопасны, и мы даже перестаем обращать на них внимание.
– Все кажется логичным, и так бывает в жизни, – сказал Рустем, – но все это чепуха!
– Допустим, – согласился Панкратов. – Допустим, – повторил он тупо. – Но хватит ли сил? Он не молод, обременен заботами. Хватит ли теперь у него сил на это, как ты говоришь, честное чувство? Да и самой ли первой оно необходимости, это чувство?
– Сил хватит честному человеку.
– Честному человеку всегда чего-нибудь не хватает, – сказал Панкратов.
– Но честному человеку не надо внушать себе… себе и другим гадких мыслей!
2
– Зря ты звал меня, Степанович, – сказал Панкратов, – зря, потому что ни бельмеса не смыслю я в ваших арматурных делах. Я строитель.
– У Панкратыча опыт большой, – сказал Рустем, – он у себя ударную стройку разворачивает. На полную нагрузку!
– Но нам такой шум ни к чему, – сказал Мусавиров, медленно оглядывая всех, кто находился в эту минуту в директорском кабинете.
А здесь были еще начальник цеха Варакосов, старый, с больным сердцем, инженеры из техотдела, и среди них два очкарика. Очкарики принадлежали к тем молодым людям, которые слишком пренебрежительно говорят о том, что есть, но с восторгом о грядущем и имеют явное расположение к мудрым шефам, иные не делая из этого тайны, иные скрывая. Но один из них, чем дальше, тем больше, утверждался в этом своем качестве (к нему очень шло прозвище «Оптимист»), второй, наоборот, из восторженного юноши превращался в свою противоположность. Этого Рустем называл про себя «Пессимистом».
Так вот, когда Мусавиров сказал, что такой шум не нужен, Пессимист глянул на него упирающимся взглядом, даже стекла очков посветили в сторону начальства тускло. Оптимист – очень заинтересованно, стекла очков сверкнули лучезарненько.
– Ну, приступим, – пригласил Галкин, и оба очкарика придвинулись к нему ближе, подтолкнули, один и другой, раскрытые папки. И Пессимист с хмурым видом стал тискать пальцами мясистый, зловеще краснеющий нос. Оптимист уставился на Мусавирова.
– Приступим, – повторил Галкин.
Речь шла о том, что новый, выросший на месте прежних мастерских, завод действует десять лет, и даже на самом трудном участке, в цехе обжига, работают люди, мастерски знающие свое дело.
– Например, Бахтияров, – вставил Мусавиров, и Оптимист дружелюбно посверкал очками в сторону Рустема.
– У вас тут не чествование передовиков, – сказал Галкин, и Пессимист одобрительно хмыкнул.
…Одновременно строится второй цех обжига, который будет закончен, должен быть закончен (кивок в сторону Панкратова) к будущей весне! Во что бы то ни стало надо добиться, чтобы этот цех стал экспериментальным – пора, пора браться за изготовление изоляторов из стекла…
– Стеклянные более чем в два раза дешевле фарфоровых, – заметил Пессимист.
– Они более диэлектрики, чем фарфоровые, – заметил Оптимист.
Всё, всё!.. Сама жизнь настоятельно требует этого. Представьте себе, сколько могучих электростанций строится в стране, на сколько тысяч километров зашагают по просторам Союза высоковольтные линии! Наши изоляторы нужны, они должны быть дешевыми, легкими, прочными, изящными. Как радостно будет знать нашим парнишкам, что их изоляторы ждут на больших пространствах Сибири, Казахстана…
– Вы уклоняетесь в область эмоций, Георгий Степанович, – улыбнулся Пессимист.
Но вот что говорят в министерстве: куда вам до экспериментального цеха и продукции нового качества, вы с одной-то печью не можете справиться, она у вас восемь часов стоит на холостом нагреве…
– Это головотяпство – впустую греть туннельную печь, – буркнул Пессимист.
– Что делать? – умудренно заметил Оптимист. – Что делать?
Надо переходить на трехсменную работу. Но опять нам говорят: нет достаточного количества квалифицированных кадров, пойдут аварии за аварией, и загубите единственную действующую печь. Вот задача: мы обязаны доказать, что можем на полную мощность использовать печь. Мы в состоянии это сделать. Если не докажем – нас спросят: как же вы собираетесь вводить в эксплуатацию второй цех, вторую печь, если одну не в состоянии загрузить полностью?
Дожидаться такого вопроса не следует, ибо за ним может последовать временная консервация строительства; если даже и нет, то нам все равно не позволят экспериментировать. Учтите, второй цех – наше будущее…
– Первое слово, – Галкин глянул на Рустема, – первое слово самому молодому.
Да-а, подумал Рустем, плохо все это может обернуться: не готовы все-таки люди, что это пополнение – мальчишки, у них нет опыта, и слабы они пока в коленках. Значит, основная нагрузка падет на тех, кто «мастерски» знает свое дело.
– Что-то долго раздумываете, – сказал Мусавиров.
Рустем пристально посмотрел на него и продолжал молчать.
А как считает он, подумал Рустем, как он относится к этому? Непонятно. Хитрит?
Черта с два, подумал он весело, я тоже буду хитрить! И что бы там ни стало, буду за Георгия Степановича!
– Конечно, – начал он медленно, – в конце концов печь должна работать на полную мощность независимо от того, подготовились мы хорошо или нет…
Не то я говорю, подумал Рустем.
Мусавиров улыбнулся и сказал:
– Действовать должна, но в зависимости от того, как мы подготовились. А подготовились мы неплохо. У нас достаточно рабочих, которые прошли подготовку на Славянском заводе. Сейчас некоторые из них заняты в сушильном отделении, где с успехом могли бы работать женщины.
– Так вы «за»? – воскликнул Рустем.
– Да, – ответил Мусавиров. – Решение Георгия Степановича продумано, да и мой собственный опыт позволяет мне быть уверенным.
Эге, усмехнулся Рустем про себя, не умеешь хитрить, молодой человек! А не умеешь, так и нечего учиться этой пакости. Надо по-честному!
Он почувствовал себя спокойным, уверенным.
– Хорошо, – сказал он, – хорошо. Пусть рабочих достаточно, но этим рабочим по восемнадцать, у них нет еще опыта – они всего по нескольку месяцев работают, да и то не на печах – у них нет опыта вообще… ну, жизненного. И если они спасуют, если им надоест это и станут уходить с завода, их ведь не удержишь. А заменить будет некем. – Он передохнул, глянул на Галкина, тот слушал заинтересованно и прикачивал даже головой, мягко улыбаясь. Это смутило Рустема. – А перерабатывать придется старшим обжигальщикам, – продолжил он вяло, – и перерабатывать изо дня в день.
– Не так уж много и долго придется вам перерабатывать, – перебил Мусавиров. – Ребятки наберутся опыта, и вскоре же можно будет наиболее толковых поставить старшими обжигальщиками.
Рустем опять глянул на Галкина, и опять смутило его отношение директора к тому, что здесь происходило. Он слушал внимательно, но не смотрел в сторону инженера, и лицо его было печально, точно Мусавиров ругал его.
– А станут ребята уходить с завода или нет, – говорил между тем Мусавиров, – то это, на мой взгляд, чисто психологическая сторона дела. Правда, это тоже важно, – добавил он.
– Убегать, пожалуй, не станут, – нерешительно сказал Варакосов.
– У меня вон ребята сами требуют двухсменной работы, – сказал Панкратов, – капитан в особенности. Чувствуется твое влияние, Георгий Степанович, а?
– Да-да, – равнодушно сказал Галкин, – пожалуй.
– Надо подождать, – сказал Рустем, – надо подождать, Георгий Степанович, пока еще одну группу не обучим в Славянске. Вас же министерство не торопит? И ругать не станут, если мы повременим.
– Но если мы повременим, то экспериментального цеха не будет, – веско сказал Оптимист, и Мусавиров качнул головой.
– Если удачно перейдем на полную нагрузку печи, ругать не станут, – сказал Пессимист, глядя перед собой в стол. – И тогда будет экспериментальный цех. Давайте по существу…
– Вот именно! – воскликнул Оптимист, но перехватил строгий взгляд Мусавирова и смолк.
– У меня вот какие данные и вот какие соображения. – Пессимист вынул бумаги из папки и стал докладывать, сколько ребят можно будет перевести с других участков к печи и по сколько часов придется перерабатывать поначалу, пока все не устроится, старшим обжигальщикам и тем ребятам, что имеют опыт.
– А ребят можно обучать и у нас, – сказал Мусавиров, – нечего возить за тридевять земель, надо свою базу создавать. Да она и есть, своя база.
– База-то, пожалуй, хреновая, – сказал Варакосов.
РУСТЕМ: Несколько и разумных, и всяких голов озабочены одним делом, и его надо решить, и ты знаешь, что в случае неудачи не тебе расхлебывать кашу. Но ты берись за дело вместе с другими, так, будто кивать потом будет не на кого и расхлебывать кашу будешь именно ты… Вот тогда ты почувствуешь, что такое ответственность!
Н-да, ясно, почувствуешь, если т е б е отвечать. А если Галкину или Варакосову, или Мусавирову, или одному из очкариков?..
Разум – отличная штука. В твоем возрасте, парень, человек должен иметь здравый разум, но и о своем сердце ты должен знать чуть побольше, чем то, что оно перекачивает фантастическое количество литров крови…
Он внятно и, пожалуй, чрезмерно громко сказал:
– Георгий Степанович, я считаю, что переход на трехсменную работу дело реальное.
– Реальное, – оживился Галкин, – и тогда реальностью станет второй цех, все наше… да что уж вы – разве же вы не думаете о том же!
Я думаю о том же. Верю. Пусть я ошибусь потом. Но сперва я хочу поверить. А потом пусть я ошибусь.
– Но мы собрались не для того, чтобы кто-то один заявлял: я считаю, – сказал Оптимист.
Рустем проследил, куда сверкнули очки Оптимиста, и увидел недовольное лицо главного инженера.
– Мы собрались, чтобы услышать мнение каждого, – резким голосом сказал Мусавиров.
– Вот именно! – одобрительно засмеялся Пессимист, и очки его насмешливо посветили не то в сторону своего коллеги-очкарика, не то в сторону главного; инженера.
Совещание решило дать туннельной печи полную: нагрузку.
Только Варакосов качал головой и говорил:
– Дело-то, конечно, нужное…
3
Когда Рустем с Панкратовым вышли из проходной, была ночь. Звезды мерцали над степью, над заводом и городом. Теплая пахучая тишина стояла над бурьянным пустырем, за нею скорее угадывался, чем слышался, шелест бегучей речной воды.
– Пива хочется, – сказал Панкратов. – Засиделись, павильон в саду закрыт.
– Не понял я сегодня ни черта, – сказал Рустем. – Чего он защищал так директора? Боится, может?
– Жизнь и без того сложна, а ты еще усложняешь, – посмеялся Панкратов. – Ведь легче предположить гораздо более возможное: всякое бывает в жизни, а потом люди бережней относятся друг к другу. И на хрена тогда твое честное чувство мести.
– Проще – лучше?
– Не желаю философствовать, – решительно сказал Панкратов, – а предположить могу, что и не забыл Степаныч ничего и башку бы ему не прочь снести. Только не двужильный все-таки он человек. Забот у него – во как!
– А нет ли тут подвоха?
– Да нет, – отмахнулся Панкратов. – Во всей этой затее есть одна заковыка. Старшим обжигальщикам, конкретно вот тебе, придется тащить на себе третью смену. Ты живой человек, ты потребуешь гроши за эту самую смену. А там, – он ткнул пальцем куда-то вверх, – там подивятся: откуда такие заработки у ваших обжигальщиков?
– А если конкретно я не потребую?
– Тогда немалая экономия фонда зарплаты. Там подивятся: за счет чего? Если производительность труда так повысили – гони передовой опыт. А опыта – тю-тю! Ты понял?
– Ну, эта рогулька не страшная.
– Я сказал – заковыка.
– Очень важно?
– Все важно.
Рустем сказал:
– Молодец все-таки Галкин!
Панкратов обрадовался:
– Во-во! Зачем же ему быть таким… как один молодой человек, и проповедовать чест-но-е чувство мести? Забот у него – во как!
– Опять ты из библии! – возмутился Рустем. – Чепуха это!
– Молокосос ты еще.
– Когда я повзрослею, тебе придется принять иное положение.
– То есть?
– Чтобы хвост тебе не завернуло ветром.
– Но-но! – Глаза Панкратова злобно сверкнули.
– Ого!
– Не трогай меня – и до гроба будем вместе пиво пить.
Рустем не ответил.
Глава седьмая
1
– Женя, Женечка! – звала Анна Платоновна.
– Ее, может, нет дома, – услышала Жанна голос Оськи.
– Же-ня! Женечка-а!
– Да ты что, бабка, горланишь! Может, она с парнем заперлась.
– Ее дело, с кем запираться…
Жанна выбежала на крыльцо и закричала во двор Платоновне:
– Дома я, Анна Платоновна!
Оська что есть духу кинулся в сарайчик, и оттуда вскоре загремела музыка. Старуха бросила веником в открытую дверь сарайчика и прокричала Жанне:
– Ребята к тебе! В калитку пошли, в калитку!
Вот тебе на! Гости к ней, а она считала, что только Рустем знает дорогу к ее жилью.
Вошли Ильдар и стройная, важно ступающая девочка.
– Вот хорошо! – сказала Жанна, идя навстречу им. – Вот хорошо-то!
– Здравствуйте, – конфузливо сказал Ильдар, кивнул в сторону девочки, – это Ира… Мы, собственно, гуляли, и у нас, собственно, мероприятие намечается… Ресторан у нас, сами знаете, какой, но если нет другого…
Вот чудаки, подумала Жанна, чего им вздумалось в ресторан меня тащить? Но почему бы не пойти, заняли бы столик на четверых и сидели бы, болтали, и выпить она не прочь.
– А почему он не пришел? – спросила она.
– Кто? – спросил Ильдар, глаза его настороженно блеснули; он, конечно, понял сразу, о ком она спрашивает.
– Я не против, – сказала Жанна, – но почему не пришел Рустем?
– Я не знаю, – сказал Ильдар, глядя поверх ее головы, – я не знаю.
Хорошие ребята, чудаки ребята! Пойду я с ними в ресторан. Зря Рустем пренебрегает младшим поколением…
– Я только переоденусь, – сказала она, – я быстро.
Она убежала в дом и быстро появилась опять и сказала:
– Вы очень быстро, – сказала Ира. – Для девушки это очень быстро.
– Этой девушке под тридцать.
– Вы удивительно сохранили себя. Вашей талии можно позавидовать.
Жанна улыбнулась:
– В вашем возрасте, Ирочка, ничему не завидуют.
Они вышли из калитки.
– Что сказать, если придет тот черный? – крикнула в окно Платоновна.
– Скажите, что ему будет плохо, – ответила Жанна.
– Вы, как видно, без предрассудков, – сказала Ира.
Это очень многозначительно прозвучало. О-о, что-то такое, в чем только женщины могут понять друг дружку.
– Я без предрассудков, – со смехом ответила Жанна.
Широко, тяжко держа на себе густую листву, стояли старые тополя по обеим сторонам улицы и скрывали низкие домишки. Громадные опоры высоковольтной линии вздымались высоко и странно над низким городом, над пылью, тишиной.
– Чудаки в горисполкоме решили спилить старые тополя, – сказал Ильдар. – Домики скоро снесут, тополя спилят… Будут большие дома, но будет все не то.
– Обратите внимание, какой сентиментальный, – сказала Ира. – Но ведь это необходимость!
– Не люблю это слово – необходимость! – зло сказал Ильдар.
– Впервые слышу, – сказала Ира. – И пожалуйста, не устраивай мне сцен.
Совсем он ничего не устраивает, подумала Жанна, а ей хочется сцен, и она говорит: не устраивай сцен.
– При чем здесь сцены, – вяло, отчужденно говорит Ильдар. – Очень мне нужно…
– Уеду я, – отчужденным, но очень напряженным голосом говорит Ира.
Ильдар смотрит на нее насупясь, потом бегло взглядывает на Жанну. И опять – на нес.
– Я тебе скажу… я скажу…
– Только не про то, как ваш заводец станет знаменитым, а «Зарево» – чемпионом страны!
Ильдар опять бегло взглядывает на Жанну и в смущеньи кусает губы.
– Тебе нужно про таежные дебри, про волков и медведей, – говорит он наконец.
– Ведь для молодых, – Ира поворачивается к Жанне, – ведь для молодых естественны поиски, устремления, и они отправляются в далекие города, в такие места!.. – Она замолкает, ошеломленная, может, только на миг блеснувшим необыкновенным виденьем. – Вот вы, Жанна, разве вы не уезжали из Тихгорода?
– Я уезжала, – сказала Жанна, – я уезжала.
Сидела бы я дома, подумала она грустно, сидела бы и мечтала по-старушечьи. Неосмысленное сумбурное раздражение подымалось в ней, но… понимала она – было бы смешно обратить его против девчонки.
ИРА. Один знакомый пилот мне говорил: в этом Тихгороде смертельная скука…
ИЛЬДАР. Эти татушники надоели мне во как!
ИРА. Теперь он в Норильске. А другие во Владивостоке, Ташкенте…
ИЛЬДАР. Ташкент – город хлебный! Я это знаю сто лет. Я сто лет знаю дураков, которым смертельно скучно в Тихгороде.
ИРА. Ты хуже старика. Папа, например, понимает меня.
ИЛЬДАР. Он понимает слово – необходимость.
ИРА. Он понимает все.
ИЛЬДАР. И смотрит на меня, как на калеку! А я хочу… работать в таком цехе… и чтобы у меня все было, как, например, у Георгия Степановича.
Жанна осторожно спросила:
– А ты знаешь, как было у Георгия Степановича?
– Я-то? Мы как-никак друзья, я все о нем знаю. Например, ехали они Магнитку строить, доехали до Карталов – и стоп – кончилась дорога. Так они что – стали дорогу строить, так до самой Магнитки и дотянули. Я не знаю! Я знаю, Орджоникидзе орден ему вручал.
– Давно-о это было, – сказала Ира.
– Давно? – переспросил Ильдар и задумался. – Ну и что, – сказал он потом. – Было. Все равно было.
Давно было, подумала Жанна. Что-то в чьей-то давней, дальней жизни было. Кое-что и у тебя было, о чем бы они тоже сказали – давно-о.
Давно, в дальней, другой жизни!..
Она поглядела на Ильдара. Все злится. Умный мальчишка, чего он злится? (Она поглядела на девочку.) А в ее годы, пожалуй, я не очень-то умела соображать, рассуждать. Да и теперь, и в этот момент не слишком я удачно рассуждаю с ними. Молчу. Кто это сказал, что семнадцать-восемнадцать – это бездарный возраст? А что это за возраст – двадцать восемь? Ну, деятельный, сильный, не слишком глупый, чтобы творить глупости, но и не слишком умный, чтобы содеять что-то умное.
Для юнцов ты «нашенская девка», ну, а сама-то ты знаешь – какая там нашенская; их веселые заботы или, наоборот, трагические заботы совсем, совсем не походят на твои заботы. А с теми, у кого позади не один десяток лет, и забот, и счастья, и разного, у кого волосы белым-белы, с теми ты чувствуешь себя уютней, понятнее, лучше. Но для тех ты – «молодежь», «какие ваши годы» и так далее.
Мудрить-то особенно ни к чему, люди мудрят, когда им печально, когда они бессильны или злы. Разве я печальна? Или зла? Или все у меня плохо? Да все у тебя хорошо. Просто… то, что было, например, у тебя – для девочки история… а тебе под тридцать, и всякое у тебя было!
Окна ресторана были открыты. Ветер колыхал длинные занавески. Там пели и кричали. В дверях их остановил высокий сухой дедушка и сказал, что в ресторан нельзя, там празднуется чья-то свадьба.
Ира пожала плечами, Ильдар страшно огорчился, было бесполезно ругаться, но он поругался с дедушкой. Жанна вздохнула облегченно: ну и ладно, нечего ей рассиживаться по ресторанам.
Они вышли на улицу.
Ильдар, он так смутился, стал извиняться – вы же знаете, какой у нас ресторан… кто знал, какая-то свадьба… а он по делу, это важно, это нужно для парней и девчат, комсомольцев, понимаете? – ударная стройка, а Жанну знают, как она играет и как поет; очень просят, понимаете: ночь, костры, эстрада, и она будет петь, как Тамара Ханум… очень просят.
– Хорошо, – сказала Жанна, – хорошо. Я пойду.
– Вас проводить?
– Не надо, – сказала она.
2
Дедушку у входа осаждали между тем какие-то забулдыги, совали деньги и молили вынести из буфета вина. И один – стоял в стороне, хмельно навалившись плечом на стену и цепким упорным взглядом смотрел на дедушку. Потом вынул деньги из кармашка для часов и, растолкав просителей, шагнул к швейцару.
– Петрович! Вынеси!
Старик глянул на него и тихонько ахнул:
– Гариф! – И взял трешку, и пошел, и вынес. – Вот ведь, а? Держи. Годков сколько, а?
Но тот уже спустился по каменным ступеням и открывал тяжелую дверь…
– Ну, идем, – сказал молоденький плечистый дружинник, – идем-ка, папаша.
– Не пойду. Как ты обращаешься? Я воевал… орден Славы.
– Знаю, знаю. Мешками кровь проливал.
– Мешками?.. Дурак ты.
– Вот уж и ругаться. Отдохнуть тебе надо. Будешь упираться – сграбастаю и унесу.
– Ты где… это самое… дурак такой, работаешь? На арматурном?
– На арматурном. Ну? – Парень постоял, подумал и вдруг схватил его поперек туловища и пронес несколько шагов, затем поставил на ноги и, мягко подталкивая в спину, повел в отделение милиции.
Навстречу шел сержант милиции.
– Ты куда его? – спросил он дружинника.
– Ясно, куда, – ответил тот.
– Не надо, пусть идет. Ступай, Гариф, домой.
– Умный какой… Я скажу, кто ты всамделе.
– Ступай, ступай.
3
Они шли по мосту, горели фонари, свет их отражался недвижно в воде, далеко внизу. Вдруг фонари погасли, и темное небо опустилось низко, и как бы поднялась к ногам темная вода. Стал виден пролегший в степи сильный прямой луч.
– Идем в степь, – сказал Ильдар.
– Ночь уже, – ответила Ира. – Постоим здесь, скоро зажгутся фонари.
– Ничего я не могу, – сказал он с отчаяньем, – ничего не умею.
– Совсем немного тебе хочется, и то ты не можешь, не умеешь.
– Ничего ты не понимаешь. Обидно… даже не сумел поговорить с умным человеком.
– Это тебе кажется.
– Что кажется?
– Тебе только кажется, что взрослые умнее. Это потому, что говорят они всегда о прошлой жизни.
– Это хорошо.
– Что говорят о прошлой жизни?
– Не знаю. Что они умнее, – сказал он. – Идем в степь. Там можно посидеть, там есть валун.
– Какой еще валун?
– Ка-мень! – сказал он. – Серый, холодный, в пять пудов, как проклятая любовь, из камня… ка-мень!
– Ой, какую ты чушь несешь!
– Какую я несу чушь!.. В институт я поеду учиться. В Свердловск.
– Набираться ума?
– Нет. Там тысячи красивых девчонок…
– Тысячи! Не так-то уж много в этом мире красивых. Уродин больше.
– Пойдем в степь. – Он нашел ее руку и обнял ее своей ладонью. – Ты не сердишься на меня? Я ведь все вру, про красивых девчонок.
– Конечно, врешь.
– Я все вру, – упавшим голосом повторил он. – А поеду я в Славянск, – говорил он, словно бредил, – в Славянск, на обжигальщика учиться.
– Какой Славянск? Есть такой город?
– Есть такой город… Я все вру. И ничего не могу, ничего не умею.
Фонари все не зажигались, сильный прямой луч стлался по степи; он звал ее в степь.
– Идем в степь, – тосковал он, – идем в степь…
Он видел предрассветную полутьму и валун, там сидели Рустем и Жанна, и они, казалось, были очень счастливые.
4
Бежал мальчик и звонко звал: «Джульбарс, Джульбарс!». Маленькая облезлая собачонка семенила за мальчиком.
У водопроводной колонки стояли две пожилые татарки и разговаривали.
На скамейке у низкого тихого домика сидели татушник и девушка. Татушник был в темно-синем, с иголочки, кителе, околыш форменной фуражки нарядно посвечивал.
Жанна шла медленно, и все она видела, все на свете было мирно и хорошо.
– Анна Платоновна, тот черный не приходил? – крикнула Жанна. Анна Платоновна ходила у себя во дворике.
– Не приходил, – крикнула она. – Больно ты тревожная. Придет.
Она вошла в комнатку, зажгла в комнатке свет: одна…
5
Матери что-то нездоровилось, она и с работы пришла раньше (работала она когда-то на заводе, ушла на стройку – здесь легче, на вольном степном воздухе, – бригадиром стала, а силы помаленьку уходят, и теперь она мотористка, это самая нетрудная работа, и все равно матери тяжело). Рустем сегодня отдыхал, он приготовил настоящий ужин, вскипятил чай, но есть она не стала.
– Ну, а чаю, – сказал он, – чаю попьешь? Я тебе налью и себе, хочу с тобой почайничать.
– Уставать я стала, – сказала мать. – Могла бы еще поработать. Уставать стала.
– Ты еще поработаешь, мама. Но если тебе положена пенсия и если сын, в конце концов, зарабатывает кучу денег, то почему бы тебе не узнать счастья от своего сына. Как это у нас старушки желают? – узнать счастья от своих детей!
– Ты у меня хороший сын. Умный, работящий.
– Я бы женился, мама, внука бы тебе преподнесли – ахнула бы!
Она закивала головой, платок сполз ей на плечи.
– Мама, ты хочешь, чтобы я женился на татарке?
– Ты у меня хороший сын, – повторила она и замолчала надолго.
Что-то больно тронуло в нем долгое ее молчанье, и он порывисто взял ее руку и, приложив, притиснув ее ко лбу, к глазам, сказал быстрым тихим шепотом:
– Я все сделаю так… как ты хочешь, как тебе лучше!..
– Не знаю. – Она покачала головой. – А я… может, старая, может… не знаю. Только хочется мне со снохой – родным человеком она мне станет, дочкой – хочется мне с родным человеком говорить на родном языке. Может, очень я старая…
Она знает, подумал он, она знает, что Жанна здесь.
Ведь как хорошо ты говорила с той, кого сестрой называла. Ты умная, как умно ты сказала сейчас о родном человеке, о дочке… Ведь Жанна была тебе как дочь. Как умно, как хорошо могла бы ты сказать хоть немного о Жанне!
– Как решишь, пусть так и будет, – услышал он и подумал, что не-ет, нет, тут он с а м не решит. (Это не только мое, но еще и т в о е!)
Об отце у нас тоже никогда не было разговоров, и она знает, что отец здесь и как он и кто он теперь. И тут без тебя я ничего не решу, мама…
Они попили чаю и сели, мать укуталась в шаль и – на диван, Рустем опустился на пол возле ее ног.
– Мы послушаем радио, – сказал он, – сейчас я настроюсь на Казань.
Он поднялся и включил приемник, и когда донеслась татарская музыка, опять сел возле ног матери.
Это была древняя песня, может быть, ее пели еще булгары, и не было еще татар, и русские не ходили воевать камские и волжские берега… это была древняя и грустная песня.
– Ты у меня хороший сын, – сказала мать, – разве же я не счастливая?
Не хотела она грустить!
– Не такой уж и не всегда я был хороший. Всякое ж было. Только ты всегда меня прощала.
– Хороший сын, – упорно повторила она, будто ничего и никогда у нее не было хорошего, а он единственный.
– Всегда прощала, – упорно повторил он. – Почему ты не хочешь простить отца? – быстро сказал он.
Она не изменилась в лице.
Ты не жестокая, подумал он, и ты сама думаешь о том и ждешь, что тебя спросят и сейчас вот ждала и…
…не изменилась в лице.
– Я взрослый человек, мама, и много кое-чего могу в жизни. Но ведь тут… ничего я не могу!
– Ты не можешь, – отозвалась мать, и вроде бы довольство мелькнуло в ее голосе, голос вроде бы окреп. – Я могу. Я все могу и всегда все могла. Мне трудно было работать и растить вас. Ему трудно было воевать. Я вынесла это…
Ты вынесла еще веру в него, это не легче.
– А он не поверил. Может быть, он сильным себя признавал, когда я была слаба…
– Дальше я все знаю, – тихо сказал он. «Какое у тебя сердце, какие в тебе силы?» – подумал он. – Может, ты просто очень терпеливая? – сказал он.
– Терпеливая, – усмехнулась она, и горечь послышалась в ее голосе. – С малых лет учили меня терпению, как учили твою бабку, прабабку. Даже если ты сильна и многое можешь… молчи и терпи. – Она положила ладонь ему на шею, он приподнялся на колени, она обняла рукою его шею. – Он не поверил, что четыре года я могла одна и работать, и вас кормить, одевать. Нет, не терпеливая я. Если бы я стерпела его неверие… он бы остался.
– Пусть бы он оставался! – вырвалось у Рустема.
Оставался… Он бы остался, и нам, сыновьям, было бы лучше – у нас был бы отец! И мы долго – а может, и никогда – не знали бы, что далось это слезами, долготерпением матери.
– Прости, – сказал он, гладя ее руку, – прости…
– Ты думаешь, у меня глухое сердце? И никогда не любило? И ничего не помнит?
