Текст книги "Браво, молодой человек!"

Автор книги: Рустам Валеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава шестнадцатая

– Я теперь совсем плохая, – слабым голосом говорила мать, – совсем плохая…

Она слегла в тот же день, после похорон, и теперь, вот уже почти неделю, не поднималась. И прежде худощавое лицо ее было обтянуто сухой желтой кожей, глаза стали большими и тусклыми, жутковато посвечивали.

– Совсем я плохая. – Она не жаловалась на свою слабость и не удивлялась ей, она говорила очень равнодушно.

– Все еще будет хорошо, – говорил Рустем, осторожно беря ее сухую руку в свои ладони. – Ты только не волнуйся.

– Все я делала правильно… только вот, когда сидишь ты возле меня и успокаиваешь, я думаю… для тебя правильно ли я делала?

– Все будет хорошо, будет хорошо, – тихо, упорно повторял он, качая в ладонях ее легкую руку.

Только бы не умерла, думал он, только бы не умерла. Не худоба ее и не болезнь пугали его, а равнодушие, с каким она говорила, что совсем плохая.

Страх перед ее смертью как бы приблизил давнее, как умер брат. Не стало брата, и как многого не стало тогда сразу, не стало дружбы между матерью и матерью Жанны, не стало Жанны.

Только бы она не умерла!

Мать права и не виновата ни в чем, а он виноват. Ведь все он мог, он мог быть упорным… или упрямым и вернуть отца, пусть не другого, таким, какой он был. Жалость и доброта были в нем к несчастному человеку. Но как поможет эта его доброта, думал он тогда, как? А не будет ли доброта его состоять в том, чтобы довериться матери и слушаться ее?

Все-таки она права… Только бы не умирала. Она не виновата, что оказалась по-жестокому правой. А чтобы все было по-иному, лучше, понадобилось бы, может, еще одна жизнь. Ну, сколько, сколько сил отпущено человеку? Терпеть унижения – нужна была сила. Четыре военных года работать на заводе, кормить, одевать мальчуганов – сила. Ждать мужа и верить – сила. И когда он вернулся, отказаться от него, от жизни полегче – сила. Схоронить сына и жить дальше – сила. И большую, сильную силу надо было иметь, чтобы простить отца, но самой остаться такой, какою стала, остаться такою, а его сделать другим.

Ах, старый чудак Панкратыч, неужели ты прав со своим делимым и делителем, неужели прав?

Права мать или не права – все я ей прощу, как и мне она все простит. Но тебе, старый чудак, я не прощу твою глупую арифметику! В чем-то, видно, поверил я твоей арифметике, если все так получилось. Везде и всегда нужна была матери сила, и она отдавала ее, не приберегая, не уставая. Какая огромная часть ее была отдана мне, для меня… Может быть, мама надеялась на последнюю эту свою силу – на меня. Значит, мог бы я что-то сделать?

Он бывал у Жанны. Она плакала.

Он звал ее пойти к матери.

Он не знал сейчас ничего такого, что могло бы обрадовать мать, спасти, заставить жить, он только знал – пусть она их увидит и благословит, и тогда, может быть, она поймет, что прежние радости не возвращаются, но могут прийти новые.

Жанна говорила:

– Это все как будто пришло оттуда… из той, прошлой жизни. Все близко стало… как умер твой брат, как умерла мама, как я была одна. Как будто это позавчера, вчера, и каждый день кто-то умирает…..

Тяжело ей идти сейчас, когда  т а м  умер человек, войти в дом и вспомнить, как уходила из этого дома, и тогда в нем тоже было горе.

– Уедем! – говорила она. – Уедем!..

– Уедем, – отвечал он. – Но только пусть она знает, что у нас хорошо, пусть она знает.

Жанна понимала его и хотела верить, что так будет лучше, но то ли их собственное счастье не казалось ей теперь таким уж счастьем, то ли она не надеялась, что чья-то радость успокоит чье-то горе.

Он хотел верить… он ничего другого не знал, отчего матери стало бы лучше.

Если она увидит, поймет, что мне лучше, то и ей станет полегче. И вообще минувшие дни – не только одни лишь оплошности, обиды и черное горе.

Глава семнадцатая

1

За эти дни он исхудал. Мусавиров как-то сказал:

– Что-то вид у тебя… Не пьешь?

Рустема чуть не взорвало, но он взял себя в руки и простодушно спросил:

– В смысле – водку? Алкоголь враг, и его надо уничтожать. Но теперь я пью как положено: дома, в одиночестве.

Мусавиров с обеспокоенным видом оказал, что это плохой признак. Чудно, иногда он такие вещи воспринимал очень серьезно. А может, не хотел замечать издевки.

Жанна с тревогой спрашивала:

– Как ты себя чувствуешь?

Он отвечал оживленно:

– Чувствую великолепно!

Он не хитрил, чувствовал себя неплохо, не уставал и работал, пожалуй, напряженнее, чем прежде. Шла уже третья неделя, как уехал Галкин, пора было ему возвращаться, но его все не было. Мусавиров вел себя крайне возбужденно, с напряжением, в последние три-четыре дня оставался на заводе до темноты.

Рустему в тот день предстояло трудное, ставшее однако обычным за последнее время, дежурство. После четырех, то есть после окончания своей смены, ему полагалось отдохнуть часа три, а потом опять явиться в цех, чтобы сменить старшего обжигальщика Мухина.

Он пришел в цех, и время уже было позднее, но там оказался Варакосов. Когда Рустем вместе с Мухиным обходили каждую позицию, с ними ходил и Варакосов. Он продвигался вдоль печи шаркающим осторожным шагом, дышал тяжело и щепоткой оттягивал с левой стороны груди вельветовую куртку.

Мухин ушел. Рустем с Варакосовым зашли в конторку, где скучал дежурный слесарь Фокин, они покурили, поговорили о том, о сем, после чего Рустем опять пошел к печи и, последив за поступлением мазута и воздуха, снова зашел к дежурному слесарю покурить.

Не кончилась еще сигарета, как в конторку вбежал Прохоров, худенький рыжий мальчишка, увидел начальника цеха и, прянув назад, стал энергично махать Рустему рукой.

Варакосов рывком поднялся с места и первым, чуть не сшибив Прохорова, вышел из конторки, потом побежал. Он бежал, оттягивая щепоткой куртку у груди, второй рукой широко, как-то вяло взмахивая, – все медленней, медленней, и Рустем легко обогнал его и быстро очутился у диаграммы.

Давление толкателя достигло шестидесяти атмосфер, и стрелка, напряженно подрагивая, подымалась выше. Завал вагонетки!..

– Регуляторы! – крикнул Рустем Фокину, но махнул рукой и побежал по узкой железной лестнице, ведущей наверх, на площадку, где стояли контрольные регуляторы, и закрыл подачу воздуха и мазута.

Спустившись вниз, он увидел, что Варакосов в одной рубашке, и рукава закатаны, а куртку его держит рыжий Прохоров.

– Где, а? – спрашивал рыжий Прохоров. – Где, а? – заглядывая поочередно в лица то Рустема, то Варакосова, то дежурного слесаря Фокина.

На какой именно позиции завалило вагонетку, никто пока не знал, и Варакосов взял у Фокина ломики пошел вдоль печи, выстукивая торцы. У двадцать пятой позиции он остановился и отбросил ломик.

– Здесь, – сказал Варакосов. – Стой! – крикнул он крепким раскатным голосом, когда Рустем резко, наотмашь стал выбивать ломом «окно» в стене. – Порядком, порядком, – сказал негромко, каким-то плавным голосом, и это значило: выбивай, но так, чтобы был порядок – потом закладывать придется стену.

Рустем ударял теперь медленней, но такая в нем взялась внезапно сила, и он, не зная, как это не размахивать сильно и бить сильно, но помня плавный голос Варакосова: «Порядком, порядком», – он обращал эту силу против нее же самой, усмиряя, усмиряя ее.

И он очень устал. И когда столкнул последний рядок кирпичей и из окна полыхнуло сухим обжигающим зноем, он и отшатнуться не смог, а только задержал дыханье, чтобы не захлебнуться жаром.

Он обернулся и увидел, как очень спокойно, заложив руки за спину, стоит Варакосов и щурится от быстрых бликов угасающего пламени. Подтаскивая за собой лом, Рустем подошел к нему и стал рядом, часто, рывками дыша, но становясь спокойнее – ребята выгребали железными крюками развалившиеся изоляторы – становясь спокойнее настолько, что опять почувствовал, как возвращается к нему сила, пружинит мускулы, теперь уже не так – не до ярости и безрассудства.

– Ну вот, – сказал Варакосов просто, когда были выгребены осколки. – Теперь… – Он поглядел на Рустема. – Порядком, порядком, – сказал он, глядя, как ребята готовят вспомогательную лебедку, а дежурный слесарь Фокин открывает подпечный коридор. – Порядком, – опять глянул он на Рустема, и Рустем застегнул наглухо комбинезон, но подергал от горла ворот, чтобы не давил.

Он взял в обе руки крюк, поддернул канат, так, чтобы держать крюк впереди, и ступил в подпечный коридор, низко согнувшись и клоня лицо влево, ближе к сильной, однако не прохладной, а какой-то парной струе вентилятора. Он точно, правда, со второго раза, зацепил крюк за ось вагонетки и, так же согнувшись, теперь вправо клоня лицо, вышел из коридора.

Самое трудное – то, что надо было сделать быстро, – было сделано. Теперь поезд разведут, и начнется не так уж трудное, но медленное, нудное, и опять та безрассудная, сводящая мускулы сила стала томить его… Но надо просто ходить и ждать или самому, вместе с обжигальщиками, закладывать и замазывать «окно».

Рыжий Прохоров все держал в одной руке куртку Варакосова, во второй теперь у него было ведро, и когда Рустем посмотрел на него, он поспешил к Рустему, и Рустем долго держал ведро, запрокинув над лицом, но отпивая редкими мелкими глотками холодную воду.

– Главный знает? – спросил он, возвращая ведро рыжему Прохорову.

– Я позвонил, – охотно оказал рыжий Прохоров. – Он велел, если что, звонить. Я позвонил.

Пришел Мусавиров.

– Ничего выдающего, – с улыбкой сказал Фокин главному инженеру. – Еще час – и поезд пойдет. Ничего выдающего.

– Знаю, – резко сказал Мусавиров. – Знаю. Где были вы? – Он резко повернулся к Рустему. – В тот момент вы были здесь?

– В… тот… момент… я… был… не… здесь, – оказал Рустем.

Подошел Варакосов.

– Да-да, – сказал Мусавиров, слегка смутившись. Он только сейчас увидел начальника цеха. Он смутился, но и спокойнее стал.

Мусавиров отвел Варакосова в сторону, поговорил с ним, потом вернулся к Рустему и опять спросил о том же.

– Да, да! – сказал Рустем. – В тот момент я не был здесь!

Мусавиров сказал, чтобы он не волновался, сказал, что никто не винит его. Сказал:

– Идемте.

– Куда?

– Ну что, здесь мы будем разбираться?

Они вышли из цеха.

– Я не хотел там, понимаешь. – Мусавиров кивнул в сторону цеха, – не хотел. Берегу твой авторитет, чего, к сожалению, не делаешь ты.

Рустем не ответил.

В кабинете Мусавиров сел за стол. Рустем стоял против и смотрел.

– Садись, – пригласил Мусавиров.

– Я жду, что вы мне скажете, потом я пойду в цех.

– Да боже мой! Садись.

Рустем сел.

– Как ты думаешь, такая авария могла произойти прежде?

– Завал, какие случались и прежде, – сказал Рустем. – Или поторопились отправить изоляторы из сушилки, или обжигальщики не выдержали заданной температуры – такое случалось и прежде. Заложат, замажут «окно», и работу продолжим.

– Я подумал, что-то очень страшное. Мальчишка звонит, а голос… чуть не плачет.

– Что ж, – неопределенно оказал Рустем.

– Что ж, – повторил Мусавиров. – Вот и романтика. Завод в степи, на краю государства, команда «Зарево».

– Романтика – это не команда «Зарево», Андрей Андреич, не завод в степи.

«Это состояние души. Еще, может, нет ни знаменитого завода, ни команды «Зарево», а  о н а  есть. И человек идет к тому, чего еще нет, но – он это знает – обязательно будет», – подумал он.

– Да, все это сложно. И для них, и для нас. Ты понимаешь? Ты чувствуешь, вообще говоря, ответственность за этих ребят?

– Да, чувствую.

Мусавиров помолчал.

– Да!.. – вспомнил он о чем-то. – Да… хотя там Варакосов. – Он взглянул на часы. – Одиннадцать без четверти. Ну, будьте там начеку. – Он опять взглянул на часы, потом на календарь, оторвал листок. – Двенадцатое. Георгий Степанович должен был приехать десятого. И если бы он приехал десятого, мы с тобой – он улыбнулся, – могли бы рапортовать: все в полном порядке. А может, он приехал?

– Может, – сказал Рустем.

– Давай позвоним ему? – сказал он. – Давай позвоним? – повторил он с хитроватым, веселым видом, точно предлагал сыграть над товарищем безобидную шутку.

– Давайте. – Рустему было все равно.

– Нет, в самом деле, а? – настаивал Мусавиров, и тогда Рустем понял, что Мусавиров хочет, чтобы позвонил он, и он поднял трубку и назвал номер.

– Да, – услышал он отрывистый голос Галкина, – да.

Рустем протянул трубку Мусавирову и улыбнулся тому, как мгновенно исчезло с его лица хитровато-веселое выражение и как злобно прикусил он губы.

– Добрый вечер, Георгий Степанович, – сказал Мусавиров, – да, я. С приездом. Простите, что беспокою так поздно. Да, у себя. Все отлично, да. Печь – отлично. Правда, несколько времени назад завалилась вагонетка. Вы не придете? Нет-нет, все в порядке. Ну, посмотреть. Не соскучились? Ха-ха! Во сколько приехали? В четыре? Ну, я не ухожу, жду. – Он положил трубку. – В четыре приехал. Мог бы заглянуть.

– Ладно, пойду я, – сказал Рустем.

Он вышел из заводоуправления. Ночной воздух был свеж и чист, а он чувствовал усталость, покруживалась голова, он зашел в скверик перед зданием и сел на скамейку.

Испугался, подумал он с неприязнью. А чего тебе бояться? Всю жизнь (засвидетельствует анкета) работал на благо отечественной индустрии, партийный стаж, наверно, исчисляется двумя десятками лет – чего бояться, хорошая у тебя жизнь. Ну, на прошлую жизнь тебе тоже обижаться не приходится, именно прошлая жизнь дала тебе хватку и хитрость. Как можно плевать на прошлую жизнь?

Он вспомнил – он говорил Жанне: какое значение имеет теперь то, что было когда-то; надо меньше копаться в том, что было и чего, может, не было.

Сейчас ему казалось, что было это давно, и тогда он был несмышленыш, чудак из чудаков.

2

Охолонув и отдохнув немного, он поднялся и направился к цеху. Возле входа стоял мотоцикл, и он не сразу догадался, что Галкин приехал, а только тогда – когда тот вышел из цеха.

– Ну! – сказал Галкин, протягивая руку.

– Ничего, Георгий Степанович. – Он крепко пожал его узкую сухую ладонь. – Вы были там, видели печь?

– Да. Я уже успел отвезти домой Варакосова. Сдает парень.

– Сдает, – с сожалением сказал Рустем. – А дядька что надо! – Он вспомнил, как бежал Варакосов, прихватывая у груди куртку, как увидел потом его в одной рубашке с закатанными рукавами, как плавным голосом говорил он: «Порядком, порядком». – Вот ведь, – сказал он смущенно, – этот завал треклятый!

– Работа, – сказал Галкин, – работа, и всякое в ней бывает. Кури. Сядем. – Они отошли чуть в сторону и сели на скамейку. – Трудно так работать?

– Трудно? – Рустем задумался. Да, т а к  было трудно. – Трудно, – сказал он, – как и всегда. Огонь же.

– Рискованно?

– Два случая было, когда изоляторы не выдержали напряжения.

– Непонятно.

– Что?

– Повышенная кислотность твоего тона – вот что непонятно.

– Вы же знаете, Георгий Степанович… третья смена не укомплектована, ребята неопытней тянут на себе эту смену. А тут изоляторы колются, как орешки.

– А ты помнишь, – спросил Галкин, – как мы пускали первую печь и как отменно кололись тогда изоляторы?

– Опыта не было.

– И сейчас. Вон сразу сколько новичков стало к печи.

– Ребята вас уважают, – сказал Рустем. – Они, понимаете, на все готовы, чтобы только вырос в степи знаменитый завод. Они не пищат, когда им трудно. Но вот сейчас – мы делаем и важное и трудное дело, а приходится скрывать, будто совершаем преступление. Ведь в министерстве не знают, как нам удалось полностью нагрузить печь?

– Там знают, что печь действует, – ответил Галкин. – Все-таки очень важно было дать печи полную нагрузку.

– А потом?

– А потом будет так же, как и теперь. Только лучше, гораздо лучше! Пусть пока не совсем правильно и справедливо… Но ведь потом будет хорошо. Будет экспериментальный цех и будет знаменитый завод!..

– Ребята хотят, чтобы всегда было правильно и справедливо!

Галкин не ответил.

Рустем пристально смотрел на него, и долгое молчание, виноватый, но в чем-то очень упорный вид Галкина вдруг навели Рустема на мысль о том, что Галкин, все понимая, точно так же, как  в с е  понимает Мусавиров, гнет, однако, свое и может сказать вдруг о грядущем благе, и не только сказать, но и делать все не так, не так, ради грядущего блага обманывая и обижая очень верящих ему людей.

– Георгий Степанович! – громко сказал он.

– Может быть, ты прав, – произнес Галкин.

– Все вы знаете сами, – с горечью сказал Рустем.

По гаревой дорожке захрустели шаги, и в освещенной полосе перед входом в цех возникла фигура Мусавирова.

– Вы здесь, оказывается, – сказал он обиженно. – Я сижу, жду.

– Да, простите, – отозвался Галкин и поднялся.

Голос его, почудилось Рустему, прозвучал излишне оживленно. Он с ненавистью посмотрел на Мусавирова, с которым уйдет сейчас Галкин и с которым говорить ему будет легко и просто, несмотря на прошлые обиды, ни на что.

– Мы не поговорили с вами, – сказал Мусавиров. – Надо бы вернуться, – он указал кивком головы в сторону заводоуправления.

– Завтра, – торопливо сказал Галкин, – завтра.

– Вы в курсе? – холодно сказал Мусавиров.

– Да, да, – быстро сказал Галкин и стал смотреть, как быстро уходит со двора Мусавиров.

– Видать близко да шагать далеко, – произнес он.

– Вы о чем? – не понял Рустем.

– Так, ни о чем. Может быть, поторопился я… Слишком долго пришлось шагать. А теперь – и видать близко, и шагать уже недалеко.

Он помолчал, медленно разминая сигарету и трудно раскуривая.

– Ты мне помоги, – вдруг сказал он.

3

Мусавиров вышел из проходной.

Речная сырость густо скапливалась у дороги, было зябко. Он махнул по сторонам руки, свел их перед собой вместе, присел несколько раз и, оглянувшись назад, побежал в темноте короткими шажками, высоко подбрасывая ноги, чтобы согреться.

У моста он перешел на шаг. Сердце стучало бодрей, мышцы загорячели, и прохлада, подымавшаяся от воды, была теперь хороша ему.

Струсил, подумал Мусавиров, струсил, товарищ директор!

Выдвигать проекты, желать удивить мир – кому этого не хочется, даже если человек и не слишком честолюбив. Но когда начинается практика – а везде и все заканчивается практикой – тогда человек или сдается или действует… как умеет.

Мотоцикл бодро стрекотал, встряхивался на выбоинах и чуть придерживал ход, словно чуткий конь, удостоверяясь, на месте ли седок. Вскинутый на миг луч фары снова опускался мягко на дорогу.

Снова – стрекот, скорость…

Ветер плотно приложился к лицу, не отойдет, пока не замедлишь ход.

Поможет, подумал Галкин, поможет. Как чертовски хочется, чтобы тебе помогали!

Слишком спокойным показался я парню? Куда там – спокойствие! Тревожился я, тревожились они – хорошо, все хорошо, что делается, переживается вместе…

И ты не последний человек, если тебе прямо говорят о том, что в чем-то ты не совсем прав. Значит, верят ребятишки.

Я тоже хочу верить. Верю. Если бы я не верил, я бы ждал, я был бы крайне осторожен…

Он перешел мост и стал подниматься в гору, быстро устал.

А-а, я все предвидел, все было ясно с самого начала. Как это у татар говорят: если тянешься вверх не умеючи – лишь покажешь одно прекрасное место.

Нет, надо же так, отдать распоряжение и укатить на полмесяца в командировку! Все было ясно с самого начала. Но если бы я возражал, меня бы сочли за консерватора, завистника, за дьявола рогатого. А я не консерватор и не завистник, и не дьявол – я человек…

Было время, когда я был лихим парнем и тоже носился с благими идеями и кое-что делал на благо. На благо дела, не в ущерб! – делал, а теперь я знаю: всему свое время, вот так!

Видать близко да шагать далеко. А вон еще сколько ухабов на пути к «гиганту индустрии»! Две недельки топилась печка, а сколько забот, страхов, мороки.

И ответственность!..

Самоотверженнейший товарищ Галкин, может быть, и всю ответственность возьмете на себя?

Стрекот мотоцикла глохнет в тесноте, глухоте узких улочек.

Ребята хотят, чтобы  в с е г д а  было правильно и справедливо.

Спасибо, ребятки, вы напомнили мне хорошую истину!

Я напомню вам другую: верить надо тоже всегда. И не считать, что там, где начинаются трудности, кончается прекрасное. Нет-нет, они не о трудностях – о справедливости…

Может, я умру и так и не добьюсь, не  у в и ж у  того, чему отдавал по дню, по часу всю жизнь? Что тогда?.. Что останется? Только трудный путь, который ты не весь прошел?.. Но столько, сколько прошел, – честно и правильно, не путая, не затрудняя пути другим.

Абсолютно честных людей практически быть не может на этом свете… Он вынужден будет делать что-то вопреки своим кристально чистым убеждениям. А подлость, между прочим, всегда есть подлость – вынужденная она или не вынужденная… Мусавиров вышел на улицу, где жил, и издалека еще увидел светящееся окно. Ира не спит. Приблизившись, он заметил под самым окном парня. Тот подпрыгивал, стараясь заглянуть в окно.

– Вам чего, молодой человек? – спросил Мусавиров.

– А? – Парень обернулся и, сильно покачнувшись, едва не упал.

Внимательней всмотревшись, Мусавиров узнал культмассовика горсада, и злость закипела в нем: ряженый!

– Вот что, молодой человек, – сказал он, взяв его за грудки и крепко прихватывая пальцами рубашку. – Вы не такой уж молодой человек, чтобы я не мог вам всыпать. Вон отсюда! – Он круто повернул его от себя и замахнулся было, чтобы дать по загривку, но передумал и, подняв ногу, свирепо двинул того под зад.

4

– Ты кого-то там прогнал? – встретила его язвительным вопросом дочь.

– Да-а. – Немного он смутился. – Я надеюсь, – сказал он, внимательно глядя на нее, – что этот болван оказался у нашего дома по недоразумению.

Это было именно так, по не-до-ра-зу-ме-ни-ю! Папа все угадывает, и всегда и все, что он говорит, очень-очень правильно.

– На этот раз ты не угадал, – сказал она, зная, что все равно он не поверит ей. – Он, по-моему, положительный человек.

Он посмотрел на нее, и ее узкое, бледное в матовом свете лампы, личико было отчужденно-спокойным.

– Пусть я не угадал, – сказал он вроде бы примирительно.

Пусть! Ах, как это легко говорить: пусть будет по-твоему, пусть я не прав, а самому быть уверенным в своем!

– Говорят, – услышала она, – скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты.

– А кто я? Какою я буду? – резким голосом сказала она.

– Какою станешь.

Ну как все правильно. Какою стану, такою и буду. Как это правильно!..

– Ничего ты не знаешь, – сказала она.

– Я не знаю. Но ты-то сама должна знать.

Конечно, ну, конечно, другим-то откуда знать? Я должна знать.

– Слушай, – сказала она, – ты выдай меня замуж, а? Ну, как раньше отцы выдавали, а?

– Ты, разумеется, чепуху говоришь. Но знай, дочка, я никогда тебе насильно ничего не навязывал. Я могу только советовать.

Разумеется, ну, разумеется, я сказала чепуху. И разумеется, насильно никто меня ничего не заставит делать…

– Твои советы надоели мне вот как!

– Мерзавка! – крикнул он.

– Не смей на меня кричать! – крикнула она и вскочила и ударила кулаками по столу и топнула ногой.

Он сник и сказал:

– Разбудим мать.

И тихо, на цыпочках, вышел из комнаты, неслышно притворив за собой дверь.

Вот разговор начинался! Но могли разбудить мать – это очень здраво он рассудил.