Текст книги "Браво, молодой человек!"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Глава восемнадцатая
Говорил Георгий Степанович:
– Вот о чем я думаю – перевести тебя мастером третьей смены. Старших обжигальщиков подберешь сам. Это в том случае, если все наши дела закончатся благополучно. Но я думаю, – он слегка усмехнулся, – спасти тебя можно. Хотя и трудное это дело, но не скажу, что невозможное.
– Вы обо мне не думайте, Георгий Степанович, – сказал Рустем, – обо мне что!..
– О себе думать? Но у меня все гораздо благополучнее, чем у тебя.
– У меня? – изумился Рустем. – Вы… всерьез?
– Очень. А заводские дела такие: сам факт полной нагрузки печи оценивается в министерстве положительно, главный инженер, – он опять слегка усмехнулся, – точно в воду глядел. Положительно потому, что наша продукция очень нужна. Итак, печь работает, люди получают за сверхурочные часы, большая группа ребят выезжает на месяц в Славянск – пока при нашей напряженной обстановке мы не можем готовить обжигальщиков. Вот так. Я получаю не слишком пылкое одобрение, не слишком пылкое потому, что все-таки наше мероприятие было не без риска.
– Ну, а я? – с нетерпением спросил Рустем.
– А ты… Промышленный отдел горкома будет заниматься организацией труда. Но что показали последние дни? Печь работала не ритмично, две неудачи с испытанием изоляторов, одна авария. Старший обжигальщик в это время должен был находиться на своем посту и, в случае чего, тут же поставить в известность главного инженера, который, кстати, был на своем посту. Но старший обжигальщик выходил на смену пьяный…
– Это ложь, Георгий Степанович! – воскликнул Рустем. – К тому времени, когда я говорил с главным, я и забыл, что выпил с Панкратовым пятьдесят граммов. И потом в тот вечер не моя была смена, я пришел сам. И не в цех, а в кабинет главного…
– Ты не кипятись, – остановил его Галкин, как-то очень печально усмехаясь. – В горкоме известны и другие твои пороки.
– Какие? Я хочу знать, Георгий Степанович! Я настаиваю!
Галкин взял его руку в свою, сжал крепко.
– То, что ты болтаешь о развратности порядочных семнадцатилетних девушек. То, что отца ты выгнал из дома, и он вынужден был покончить жизнь самоубийством…
Я остановился…
Я ничего не видел и уже не слышал, говорит что-нибудь Георгий Степанович или молчит. Я ничего не чувствовал, только – боль в руке, которую крепче, все крепче сжимал Георгий Степанович…
– Я убью его, – глухо сказал он. – Я задушу его, и пусть тогда делают со мной, что хотят.
Галкин молчал.
– Георгий Степанович… скажите прямо и честно: вы верите в меня? Одним словом скажите: да или нет? Это очень важно…
– Да, – сказал Галкин.
– Это очень важно… Я не мальчишка, я знаю, что есть на свете подлость… Я переживу, я буду держаться, и теперь для меня неважно, что кто-то наклеветал. Я хочу сказать вам… как вы можете работать с человеком, который делал и для вас и для других подлости?
– Что же, – опять усмехнулся очень печально Галкин, – судьба, видно. В стране всего лишь два таких завода, как наш. Мы оба старые специалисты…
– Я не о том, я все время путаюсь… Теперь вы его боитесь? Теперь?
Галкин переспросил с укоризной:
– Боюсь? Когда случалось совсем уж тяжко, я боялся только одного: а вдруг я не прав? Вдруг все, над чем я бьюсь, только фантазия?
– А потом?
– А потом оказывалось работы по горло. Иногда мне удавалось поглядеть на себя со стороны, и я думал: черта с два, фантазеры и мечтатели – народ безработный.
– Вы простили его? Как вы можете спокойно и мирно работать с ним?
– Разве у нас с тобой все спокойно и мирно? – вроде удивился Галкин. – Разве ты себя чувствуешь сейчас спокойно и мирно?
– Я готов глотки рвать.
– Во-во! – повеселевшим голосом сказал Галкин. – А говоришь – спокойно и мирно. Ну, ладно, поспешить мне надо.
Рустем разочарованно сказал:
– Всегда вы спешите. Мы даже не поговорили.
– О-о! И не договорим никогда, до самого гроба хватит разговоров. А спешить и вправду спешу. Знаешь, – задумчиво сказал он, – жить мне остается поменьше, чем тебе. Меньше, а того, что надо сделать, очень много. Я хочу видеть этот завод… – Он обернулся и посмотрел в ту сторону, где подымалась в небо труба завода.
– Хватит у нас сил, Георгий Степанович! Хватит! Я тоже хочу видеть наш завод настоящим. Хватит!
– Мы с тобой не дряхлые старики, – с улыбкой сказал Галкин.
– Да уж ясно, – оказал Рустем.
Глава девятнадцатая
1
Вита брел песчаным берегом, чуть ли не перешагивая через тела. Как в Сочи, подумал он. По реке, отчаянно стрекоча, проносились скутера. У того берега ныряли аквалангисты. Досаафовцы проводили соревнования.
Настроение у Виты было отвратительное. Он бы ни за что не поперся на пляж, но дома невмоготу стало от назойливых приставаний матери. Она называла его непутевым, тряпкой, бабой – и работа бабья, и лежит он днем, задрав ноги в потолок, курит, «так и смолит, так и смолит, ирод проклятый, телку бы попас, и то польза». Да, конечно, пасти телку, потом, может, к быку ее сводить – ха-ха! Он злобно плюнул и отправился на пляж. Ему хотелось полежать одному, подумать, подремать, но всюду вдоль воды лежали люди.
Он добрался до изворота реки, здесь было пусто, и только там, где кончался песчаный пляж и начинались камни, лежал длинный тощий мужчина, прикрыв лицо соломенной шляпой.
Бабенция бы лежала, подумал Вита. Он постоял, огляделся и лег. Лег и задремал и вскоре же очнулся, рывком сел. Сердце жарко колотилось, горячий пот тек по лицу. Ошалеть можно от такой жары! Шатаясь он пошел к воде. Сел на мели и яростно стал плескаться, взмахивая, мотая блаженно головой. Когда он вышел из воды, захотелось курить, он пошарил в карманах – папирос не было.
– У вас не найдется закурить? – спросил он соседа.
Тот сел, легонькая шляпа его скатилась, покатилась к воде. Вита побежал, догнал ее и вручил соседу.
– Спасибо, – сказал Мусавиров. – «Он не узнал меня».
– Спасибо, – сказал Вита, закурив. – «Не узнает».
– Какая адская жара! «Интересно, как бы он вел себя, если бы узнал?»
– Да, очень жарко. Вы бы куп-куп, а? «Как он меня вчера! Дать бы ему под дых или камешком по черепу».
– Вода, наверно, холодная. У меня плеврит. «Ну на кой я ему про болезни и слабости говорю? Вон глазки какие у болвана – злые, трусливые. Такому ничего не стоит…»
– Плевритик, это опасно, да? «Или заплыть с ним подальше, схватить за волосы и головой… туда, туда!»
– Это в зависимости от того, как относишься к своему плевриту. «Вот так!..» Да лежите вы спокойней!
– Хи-хи. Интересно! «Во-он бы до того камешка докатиться – и трах бы!»
– В жизни все опасно, если ты трус и дурак. «Ну болван, чего он катается по песку?»
– Да, да! «Вот ведь – он вообще сказал, если трус и дурак. А мне кажется, с намеком… Нет, не ударю. Знаю ведь, что не ударю, а вот хочется до камешка докатиться!»
– Курите еще. И ради бога, чего вы ерзаете? «Хе, как быстро они успокаиваются! Неприятно, черт возьми, вспоминать, но я в его возрасте, кажется, тоже не был слишком решительным».
– «Беломор» – это вещь. «Я не трус, не трус! Но пусть даже трус, пока, сейчас… когда ни черта я еще не добился. У него положение, деньжата, инженеришки на цырлах перед ним… Лежит себе, покуривает. А чего человеку еще? Разве так уж много человеку надо?»
– Я постоянно курю «Беломор». «Соображает, морщиночки напряглись. О чем? О жизни? О том,, чтобы удивить мир или постоянно курить хорошие папиросы? Удивлять мир – неплохо. Но постоянно курить хорошие папиросы тоже не каждому удается».
– А я пока курю всякие, хи-хи! Жизнь у меня пока не так стабильна. «Да-а, жизнь никудышная. И зачем в такой жизни лишние недоброжелатели? Только дураки наживают себе врагов. Надо приобретать друзей. У которых цель и хватка. Когда есть первое и нет второго, – плакали твои мечты. Но когда нет цели, а только хватка – наломаешь дров, не больше. В тот вечер, после павильона, у меня была хватка. А цель… самая скромная, дурацкая. Надо уметь смотреть вперед».
– Это от вас зависит, только от вас. «Жидковат ты, чтобы сам себе все устраивать. А я? Господи, да ведь и я не был Ильей Муромцем – тощий, робкий мальчишка!»
– Как вспомнишь всякие неурядицы… «Хоть в петлю полезай! В конце концов, и сорок, и пятьдесят когда-нибудь мне стукнет, это уж точно. Но будет ли у меня все?.. А что – все? Да все, в с е? Будет ли?»
– А надо вперед смотреть. А то, что позади – наплевать, это все прошлое, его не вернешь. «Умному человеку никакое прошлое не помешает смотреть вперед».
– И пусть она пропадает… чтобы о ней думать! «Без протеже в этом мире нельзя. Иметь такого дядьку… Боже мой, если бы ты не был идиотом, ты бы имел тестя, те-стя! Все люди сволочи, ну и пусть, на кой тебе люди! Дядьку… э-э-э, тестя, тестя…»
– Да, пусть пропадает. «Грезы, грезы взяли в оборот молодого человека!»
– Я знаком с вашей дочерью! «Пусть, пусть… я ничего не теряю!»
– М-м. «Славно я его вчера, славненько – под зад. В конце концов, у меня и сегодня почесывается носок».
«Он сейчас возьмет меня за шиворот… вкатит под зад. А я уже ничего ему не сделаю… я и убежать не смогу. Я не трус, не трус!.. Но ничего я не могу. Я ему так и скажу: ничего я не могу, плохая у меня жизнь, пусть мне кто-нибудь поможет, помогите вы, вы все можете… честное слово, я никогда еще не встречал человека, который все может, а вы можете! Надо жать на него, просить, ползать. Сейчас! А потом поглядим. А то, что будет сейчас, пройдет – наплевать».
«При честном народе не стоит. И вообще, наверно, не стоит. Зачем с ним ссориться, зачем?..»
Вита уходил. Казалось, не подняться – так тяжело вспухла голова от жары, от чертовщины, и сердце так колотилось, шмякалось о песок…
Когда э т о произошло со мной, с тоской думал Вита, когда? Это гнусно – унижаться, чувствовать, что на тебя смотрят, как на дурачка, гнусно трусить и мечтать вхолостую!
Я не хочу не любить людей, но как мне их любить? Почему я хочу одно, а занимаюсь другим и делаю вид, что все идет как надо?
Ведь я не хочу быть подлецом, я хочу, как и все остальные, быть полезным. Почему я не могу н а ч а т ь и… когда э т о произошло со мной?
Было одуряюще жарко. Ноги вязли в песке. И ничего не хотелось. Смутно хотелось чего-то такого, далекого, неясного, не то счастья, не то беды…
Когда э т о произошло со мной?
2
– Давай переберемся поближе к воде, – сказал Рустем, – ноги в воду, зонтик мы воткнем вот сюда. Можешь читать, а лучше – лежать просто так. А мне не надо, у меня, видишь, какая роскошная шляпа.
– Как сильно ты загорел, – сказала она, протягивая ноги к воде и окуная их.
– Да, я черен, как чугунок. Ты можешь приподняться на локоть, и тогда видно будет скутера.
– Нет, я буду лежать и слушать.
– Как сегодня жарко. Весь город, наверно, высыпал на пляж.
Она приподнялась на локоть и поманила его пальцем.
– Мама одна, дома?
– О, она уже ходит! Я достал великолепнейшего меду, вскипятил огромный самовар, а соседка напекла лепешек, и теперь они сидят и пьют чай. Да еще я настроил приемник на Казань. Они пьют чай и слушают песни.
Она тихо засмеялась.
– Я вспомнила, как ты пел мне однажды татарскую песню и переводил слова. Я только помню: «Приди, не бойся темноты… Если не будет месяца, будут звезды».
– Я давно не пел эту песню. И тоже помню только это: не будет месяца, но есть же звезды. Вот-вот! Я точнее припомнил.
– Когда же я буду петь, как Тамара Ханум?
– У тебя очень много работы. Не надо брать еще одну обузу.
– Пусть. Пусть много работы, но раз я обещала Ильдару…
– О-о! – сказал он. – Тогда конечно. Только совсем он кислый – братец.
– Не кислый, – серьезно сказала она. – У него неприятная история с Ирой. Но он не кислый.
– Он тебе рассказал все-таки?
– Почему «все-таки»?
– Потому что мне он не стал рассказывать и сказал, что мог бы рассказать только одному человеку… Соображаешь?
– Рассказал, – засмеялась она. – И я ему рассказала о нас.
– Зачем? – Он нахмурился. – Много у нас веселого… В назиданье молодым?
Она погладила его руку.
– Не говори так. Мне давно-давно так хотелось рассказать о нас. Девчонки, знаешь, всегда рассказывают маме, подругам.
Они помолчали. По реке неслись скутера, соревнования закончились, но ребята все носились на воде.
– Очень жарко, – сказала она, – идем искупаемся.
– Ты купайся, а я сбегаю на тот берег и возьму в буфете лимонаду.
3
Возле лодочной станции Циля Овсеевна торговала лимонадом, но к ней было не пробиться. Рустем встал в конце очереди. И вдруг перехватило дыхание – кто-то студеными руками охватил его поперек туловища и поднял над землей.
– Ого-го! – хохотал Панкратов, опуская его на землю. – Угу-гу! За-а-ахватаю, гу-гу!
– Ну тебя к бесу, – сказал Рустем, освобождаясь.
– Что, за водичкой? Никуда не уйдет твоя водичка, идем посидим. Идем, идем!
Они сели возле воды на дырявой опрокинутой лодке.
– Как настроение? – спросил Панкратов.
– Пляжное, – сказал Рустем. – Какое же еще может быть?
– Заварилась у вас каша, – вздохнул Панкратов. – Эта старая история…
– Нет, старая история не остается новой. Все течет…
– Да-а, говори! – отмахнулся Панкратов. – Говори! Заливай мозги старому волку – ничего он не видит, ничего не понимает.
– Что же видит и понимает старый волк?
– А то, братец, что слетит дорогой наш человек Георгий Степанович…
– А Панкратов еще тридцать лет будет начальником участка, и ни взлетов, ни падений у него не будет – закон равновесия. Это хотел сказать?
– Нет, не это, – буркнул Панкратов. – А то, что негодяи останутся при своих интересах. Грустно.
– Только и всего?
– Очень грустно!
– Не грусти, Петр Панкратыч. Директор останется директором, и печь будет действовать, как и прежде.
Панкратов посмотрел с недоверием, промолчал.
– Ну, а с тобой? – спросил он потом.
– Со мной может всяко получиться.
– Говорил я тебе, переходи ко мне.
– Хочешь мне помочь? – усмехнулся Рустем.
– От души! Если что, прямо ко мне, понял?
– Но помочь можно и иначе. Ты ведь знаешь меня?
– Господи, знаю ли я тебя!
– Знаешь, что наговорил на меня Мусавиров…
– Мне с ним бороться, – со вздохом сказал Панкратов, – жидковат я. А потом говорят: не трогай дерьмо…
– Не трогай, говоришь?! – Рустема взорвало. – Не трогай? Пачкаться не хочешь? А кому, мне хочется? Я тоже люблю нежные запахи, розы люблю, медовые, черт возьми, запахи люблю. И тоже не хочу ни инфарктов, ни давлений! Мне тоже не нравится, когда косо на меня смотрят… Но мне и не нравится, когда негодяи похлопывают меня по плечу! Но я вот этими руками буду брать это дерьмо и выбрасывать вон. Сил у меня хватит, даже когда сшибут меня негодяи, я не скажу, что жидковат против них. И твою арифметику я тоже возьму вот этими руками и выброшу вон, не побрезгую, хотя она и пахнет сильней всякого дерьма!
– Ну, ладно, ладно, расходился, – хохотнул Панкратов.
– Сволочь ты порядочная!
– Ладно, ладно, – тревожно хохотнул Панкратов. – Было бы из-за чего ссориться.
Рустем ответил с сожалением:
– Трудно, почти невозможно с тобой поссориться, добряк ты этакий. – Он повторил презрительно: – Добряк ты этакий! – Помолчав, он усмехнулся мрачно: – Но мне необходимо с тобой поссориться, понимаешь, необходимо…
– Ладно, ладно, – бормотал Панкратов.
Рустем поднялся и пошел к буфету.
– Долго ты ходил, – сказала Жанна, когда он вернулся к себе на берег. – Очень хочу пить.
– Я тоже. – Он открыл бутылку и протянул Жанне, открыл вторую и, запрокинув голову, жадно, быстрыми глотками стал пить. – Мало я взял, – сказал он, кинув на песок пустую бутылку.
– У меня осталось. Хочешь еще?
– Хочу еще, – сказал он и сделал глоток.
И тут они увидели Виту. Бредущего прямо на них. С опущенной головой. Они не окликнули его. Он не заметил их, прошел.
Она посмотрела на Рустема.
– Все-таки он был не пустоголовый, – сказал он, – тогда, в школе.
Она улыбнулась одобрительно.
– Чему ты улыбаешься?
– Тому, что ты не злой.
– Но я не добренький.
– Не люблю добреньких!
– Люби меня, – попросил он шепотом.
– И злого, и доброго, и всякого, – шепотом сказала она, – люблю!..
Потом они долго купались. И опять лежали на песке.
– Ты Ильдара не видел? – спросила она.
– Нет.
– А я видела. Они, знаешь, с ребятами на огромной-огромной лодке, вшестером гребут. И уплыли, знаешь, во-о-он туда. – Она показала рукой за изворот реки.
4
Ира с подружками стояла на мосту. С высоты далеко видать было реку, весь, вдоль берега, пляж. Далеко, у самого изворота, летал скутер, серебристо взблескивая на солнце, – едва-едва, комариным зудом доносился стрекот. Огромной лодки, на которой уплыли шестеро мальчишек, не было видно.
– Вчера мы долго стояли с Гайворонцевым, – сказала беленькая девчонка, – он до-о-олго рассказывал, как они уплывали ночью в море, далеко-далеко. Он из Керчи, Гайворонцев.
– А почему они ночью уплывали? – спросила черненькая девчонка.
– А ты ночью купалась когда-нибудь? Хотя бы в этой луже? Вот потому и уплывали.
– Он третьекурсник, Гайворонцев? – спросила третья девчонка.
– Ой! – воскликнула беленькая. – Она не знает Гайворонцева!
– Я знаю, – сказала третья девчонка, – я сколько хочешь пилотов знаю! – Упорство послышалось в ее голосе. Ей очень нравились курсанты ТАТУ, она и на танцы к ним в клуб бегала всегда и была знакома с некоторыми курсантами, но такого знакомого, с которым бы она до-о-олго стояла, такого у нее не было.
– Они такие смелые, пилоты, – сказала черненькая, – у них форма, как у морских офицеров. – Она чуть-чуть подумала и добавила: – И никогда не задаются.
– Не задаются! – с усмешкой сказала третья. – Смелые! Да они никогда далеко не пойдут провожать – боятся на отбой опоздать. Или на ужин, – съязвила она. – А морских офицеров вы никогда и не видели!
– Ой! – прыснула беленькая. – Да пилоты всю ночь могут гулять. Например, Гайворонцев. – О форме она промолчала, потому что не была уверена, что кителя и фуражки у пилотов такие же, как у морских офицеров.
– Отбой есть отбой, – рассудительно сказала черненькая, – военная дисциплина. И это не трусость, если они не хотят опаздывать.
– Ну вас, – сказала третья. – Ну вас! Ира, идем на пляж.
– Нет-нет, – сказала Ира, – постоим.
– Ну, возле лодочной посидим.
– Нет. Дайте-ка бинокль, дайте.
– Да видно, – нервно посмеялась беленькая, – без бинокля видно.
Ира взяла бинокль и направила его туда, где поворачивала река, затем правей, где подымались скалы Пугачевской горы.
– Вон они куда укатили, – сказала она. – Прыгают в омут! Вот поглядите.
Черненькая поднесла бинокль к глазам и сказала:
– Ага, прыгают.
– Кто, кто? – спросила третья девчонка. – Пилоты?
– Не знаю. Наверно, пилоты.
– Конечно, пилоты, – сказала беленькая.
Ира вернула бинокль себе и опять стала смотреть. Темные фигурки срывались с темной скалы и… как они летели, не было видно.
– Идем же, Ира, идем на пляж.
– Давайте возле лодочной посидим, – сказала Ира. – Там и буфет, а мне так хочется пить.
Они побежали по мосту, сбежали к лодочной. Возле буфета стоял и пил лимонад папа.
– Ну, как? – спросил он. – Искупались?
– Да, – сказала Ира.
– Смотри, не перегрейся. Может, пойдем домой? Идем-ка домой.
– Нет, – сказала Ира, – мне пока не хочется домой.
– Ну-ну, как знаешь, – согласился папа. – Когда тебя ждать?
– Я не знаю, – сказала Ира.
Девочки заняли очередь и спустились к воде по горячим гладким камням.
Время уходило за полдень. Солнце удовлетворенно, с пронзительным восторгом палило землю, воздух; вода уже истомилась – не давала отрадной свежести. Пляж быстро пустел, одна за другой приставали к причалу лодки. И когда лодочник, сосчитав их, стал глядеть на реку, побрякивая замком, из-за поворота показалась большая лодка. Она шла быстро. Летуче взблескивали мокрые весла.
Я не подойду к нему, подумала Ира, щурко всматриваясь вдаль.
А ему все равно.
Я уеду в Норильск или куда-нибудь… в Ташкент – город хлебный…
А ему все равно.
Мне тоже все равно! Я за ним бегаю, как полоумная, стыдно. Пусть стыдно, зато я совсем не хочу, чтобы за мной бегали какие-то дипломаты или пилоты-татушники. Я все знаю: кто положительный, кто благополучный, кто уплывает ночью в море, кто не боится опаздывать на отбой, кто уедет в большие города, я знаю – кто твой друг, и я скажу, кто ты… Как все я знаю – как скучно!
Я не подойду к нему. Вот дурак какой!
Все всё знают – кем станут в тридцать, в сорок, как надо вести себя, сколько будут получать, а он хочет такого, чего еще нет, и никому – ни татушникам, ни глупым подружкам это не нужно, и они не хотят знать, – а он хочет и знает что-то такое, чего еще нет…
Я сейчас брошусь в воду и поплыву, на середину и вдоль реки, сил не хватит плыть обратно, пусть спасает, пусть спасает, и если не спасет, то пусть я утону!
Она решительно сбросила платье и вошла в воду; теплые, мягкие волны приняли, покачали ее как бы с мягкой усталой укоризной; она широко взмахнула руками и поплыла в странном желанном предощущении, что там, на середине реки, где темно колышется вода, силы оставят ее.
Слишком быстро шла лодка, она движется уже по самой середине и скоро свернет к лодочной. А Ира только расходилась, мышцы ее просят крепкой отчаянной работы, и она широко взмахивает рукой, второй, гибкое тело вскидывается вверх-вперед. Вот уже волны от лодки качнули ее раз и другой… Можно крикнуть: «Ильдар, спаси!»
Хочется крикнуть. Но ведь она не тонет, так много сил, и можно еще плыть и плыть – долго. Нет, не крикнуть ей. Противно, как красиво она будет тонуть и как красиво спасет ее Ильдар. И все злое, отчаянное, серьезное, что было в сокровенности ее разумных ли или, наоборот, безрассудных мыслей – там, на берегу – все потерялось.
Уж пусть лучше я утону, вяло подумала она и стала терять себя, но руки сами собою взмахивались, но она уже повернула назад и уже видела невдалеке белый песок, серые камни и что лодка стоит на берегу и из нее выпрыгивают ребята…
Когда до берега остались последние метры, последние взмахи, она почувствовала, что изнемогла. Если бы и захотела крикнуть, не хватило бы сил – только на один взмах и другой, очень тяжелый, когда уже не можешь, но поднимаешь руку и взмахиваешь ею в самый последний, самый тяжелый раз.
Ильдар поднимался в гору.
Она дотянулась рукой до сухого горячего камня и замерла, затем поднялась и шатаясь вышла из воды. Она видела, что Ильдар, прежде чем скрыться из виду, обернулся и поглядел, но поглядел он, кажется, совсем в другую сторону, может, в сторону Пугачевской горы, где они прыгали в студеную темную глубину омута.
Потом она сидела на горячих камнях, вытянув ноги и опираясь на отведенные назад руки, мокрые волосы падали ей на лицо. Возле нее на корточках, как бы не смея сесть, как она, сидели подруги и смотрели на нее и ничего не говорили.
– Как хорошо ты плавала! – сказала наконец черненькая.
– Пилоты смотрели, как ты плавала, – сказала беленькая.
– Это были не пилоты! – с торжеством в голосе сказала третья.
О чем это говорят подружки? Потихоньку, в маленьком своем кружочке?
…Вот река плещет, вот камни молчат, в пространстве степи назревает гудок паровоза, из города, из глубины гулких улиц доходит шум – чего хотеть, что надо уметь, куда идти на этом белом свете, на этом огромном пестром свете?
