Текст книги "Браво, молодой человек!"
Автор книги: Рустам Валеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Глава десятая
Белое небо слепило и жгло. И не повеет ветер, только шевельнется и словно сгорит под зноем.
Белая пыль пухло, покойно лежала до той минуты, пока не тронут шины автомобиля, нога пешехода – тогда белое облако подымалось до самых крыш домов и долго качалось, не садилось. Прошла поливочная машина – почему они поливают только асфальт? – дорога заблестела, но парок поднялся над ней и погасил блеск. Деревья, как после дождя, стряхивали частые серые капли.
Сморенная жарой, медленно шла Жанна с работы. Летом в музыкальной школе не занимались, но Жанна была загружена по горло. По ее инициативе организовали занятия для взрослых, и она учила сольфеджио отцов семейств, парней – не мальчишек, серьезных, старательных. Серьезные – а в мальчишеское беспечальное время они, конечно, шалили, изводили до слез учителей, сбегали с уроков, оставались на второй год, а родителям горе и маята, и какой-нибудь суровый родитель, исчерпав все методы воспитания, вплоть до широкого ремня, заявлял решительно: «Не хочешь учиться – гни горбину, поганец!» «Гнули горбину» и смирные, и отличники – военным было оно, беспечальное мальчишеское время.
Серьезные – они не отпускали шуток, не пытались заигрывать с молоденькой учительницей, будто и шутить не умели и были безразличны к женщинам. Они старались узнать, спешили узнать то, чего не хотели или не успели узнать прежде, и в этом своем, почти исступленном, желании они напоминали Жанне себя самое: и она точно чего-то не успела или не захотела, или не смогла сделать, когда это можно было, и теперь старалась, спешила…
Она занималась не только со взрослыми своими учениками, но еще и «возила музыку» на село с группой мальчиков и девочек, на днях вот намечалась одна такая поездка в плодопитомнический совхоз.
…Деревья, как после дождя, стряхивали редкие, теперь уже посветлевшие капли.
Жанна завернула было к магазину, но тут ее окликнули. Она обернулась и увидела Виту Епифанова.
Он подошел.
– Здравствуй, – сказал он глухим, пыльным каким-то голосом.
– Здравствуй, – ответила она, разглядывая его со строгим вниманием.
Она хорошо помнила, как отнесся к Епифашке Рустем тогда, в саду, и теперь она точно выискивала в нем что-то такое, что позволило бы ее собственным мыслям не разойтись с мнением Рустема.
– Хочешь, погуляем? – сказал Вита.
– Не хочу я гулять в таком пекле, – сказала она.
– Провожу тогда, – сказал он, – все равно же домой идешь.
Она взяла в магазине хлеба и яблок и, когда вышла и увидела на тротуаре хрупкую в мальчишеской заносчивости покачивающуюся с пяток на носки фигуру, что-то наподобие жалости к этому молодому – под тридцать! – но все как-то вот неустроенному человеку появилось в ней.
– Идем, Вита, – просто сказала она.
Они прошли полквартала, квартал, он молчал, она глянула на него раз, другой, торопливо глянула еще раз, боясь ошибиться в том, что ей померещилось-подумалось. Глянула – и теперь она знала, к а к он молчит.
Виденьем из далека, таким же хрупким, вовсе, казалось, не изменившимся, возник чистенький, в белой рубашечке, с нотами под мышкой, мальчишка. «Я без тебя не человек» – крикнул он и бросился бежать, и как, наверно, трепыхало его непривычное к бегу сердчишко.
– Только не говори мне глупостей, – резко сказала она.
– Я тебя знаю сто лет, я тебя очень давно уж знаю, ты меня тоже очень давно, – единым вздохом проговорил он, – я помню, как убежал однажды от тебя, наверно, ты смеялась, и больше я к тебе не подходил, – проговорил он, чуть задыхаясь, но опять же единым вздохом.
– Ну, а теперь? – спросила она.
– Теперь? – Он задумался. – Теперь… и у меня жизнь с самого начала пошла кувырком, и у тебя, я все про тебя знаю… знаю все, что с тобой было, пока ты была не здесь, – быстро проговорил он.
– Как это… кувырком? – спросила она осипшим голосом.
– Да как! – оживился он. Ты же помнишь – в школе я учился как положено. А потом дурацкий конкурс, и совершенно случайно я оказываюсь за бортом… сама знаешь. Работаю в доме культуры, готовлюсь, как положено, к экзаменам и вдруг – бац! – стукает девятнадцать, ступайте, молодой человек, службу служить! Три года впустую…
– Как это кувырком? – спросила она опять. – Как это… у меня?
– Ты понимаешь, я ищу… – он торопился, он точно бредил, он протягивал к ней и отдергивал руки. – Я ищу и не нахожу… Все не так… нахожу, но все не то, понимаешь? Ты же понимаешь? Все мерзавцы, и никто не понимает…
– Ох, как я тебя не понимаю! – почти крикнула она. – К а к я не понимаю!
К а к я не понимаю! Я же знала, чего хочу, кого люблю… Мне не надо было искать, мне надо было идти, и если трудно было мне идти и если пришла я не раньше, а теперь – то, значит, кувырком? И у тебя, и у меня? Общая судьба, жалкая, несчастная? Вот что нас должно объединить – это «кувырком»?
Он молчал, он только двигал руками.
– Молчи! – крикнула она. – Ты глупый, Вита!
– Конечно, – обиделся Вита, – конечно. Я глупый, неудачливый, неблагополучный… Но знай! – Удивительно: он произнес это не воинственным, а каким-то хныкающим голосом. – Знай, у меня так ли еще пойдут дела!
– У тебя все будет хорошо, отлично, гладко, гладенько! – Она почти радовалась: да, да, он станет таким благополучненьким, раз ему так хочется – он обязательно станет!
Еще кое о чем поговорили, но это неважно, о чем. Потому что никакой – хороший ли, плохой ли – разговор не мог и (она знала) никогда не изменит ее отношения к ее прошлой жизни и к настоящей, к человеку, который всегда был и будет для нее и с ней.
Но любопытно – одно маленькое открытие из жизни дураков она сделала: те ходят сперва в благополучных, потом не задается им житуха, а потом они все-таки превращаются в благополучных и учат своих отпрысков, как жить.
Глава одиннадцатая
Вечером Вита был в саду.
День был без мероприятий. Вита отдыхал. Он медленной прямой, однако не лишенной некоторого намека на усталость, походкой прошел в павильон и встал, облокотись о стойку буфета.
– Добрый вечер, Циля Овсеевна, – сказал он сгущенным под баритон голосом. «Я кажусь ей дурачком».
– Добрый вечер, молодой человек, – ответила Циля Овсеевна.
Она хотела спросить: «Пирожки с ливером и бутылку нарзана?» – как спрашивала, когда Вита забегал перекусить, устав носиться с мегафоном. Но сегодня он выглядел слишком импозантно, в черной паре, в черном галстуке, распарывающем снежную белизну рубашки – слишком импозантно, чтобы она осмелилась заикнуться о пирожках с ливером.
– Коньячный напиток?
– Вина. Только не вермута. Не пью.
«Я кажусь дурачком. Может, и не совсем так, но вот… она и вежливая и все такое, а как-то с ухмылочкой».
Циля Овсеевна откупорила бутылку «Варны», и он быстро прихватил бутылку и фужер и сел за ближний столик.
Молодой человек решил напиться, смекнула видавшая виды женщина. Ей было указано ограничивать порции спиртного, но она знала, когда надо ограничивать, а когда не надо. Этот молодой человек не в таком возрасте, когда буянят и попадают в милицию, тем более работа у него культурная, и если он дорожит работой, то не станет буянить.
Вита опрокинул фужер и помрачнел.
– Виталик, – сказала Циля Овсеевна, – вы обратите глаза вон туда. Какая идет красивая барышня вон там!
Он мрачно посмотрел на женщину, потом в ту сторону, куда она показала, и хмыкнул неясно.
– Красивая барышня, – понизила голос Циля Овсеевна, – идет в направлении сюда.
Он опять посмотрел на женщину, и взгляд его не был так уж мрачен.
– Красивая, на еврейку из себя, – вовсе шепотом проговорила Циля Овсеевна, шепотом потому, что красивая девочка уже вступала под своды павильона – топ-топ. Медленно – топ-топ. Умопомрачительно – топ-топ!
Она попросила абрикосового соку. «Я бы натуральный абрикос вам подарила», – сказала с улыбкой Циля Овсеевна. Девушка медленно брала стакан с соком, а Вита смотрел на ее узкую спину, пониже спины и думал, шалея: «Красивая-а-а!»
Она повернулась к столикам и стала искать, где бы сесть, хотя все столики были одинаково прибраны и одинаково пусты. И Вита улыбнулся вдруг, он сам не ожидал, что улыбнется. «Я кажусь дурачком». Он быстро опрокинул в себя полный фужер, быстро подумал: «А спереди она тоже ничего!», и почувствовал себя совсем неплохо. Она сказала: «Благодарю вас» – и села к нему за столик.
Зря он улыбнулся ей, зря улыбнулся и зря она села! Вита помрачнел. Никогда у него не было таких ярких подружек; и не уродина он, и потрепаться мог что надо, и чикаться бы с ними не стал – а вот не было у него таких ярких подружек!
Посмотрим, подумал он кротко, не злобно, – посмотрим, когда… Это «когда» относилось к тем грядущим временам, когда он, закончив институт международных отношений, начал бы деятельность дипломата.
Мысль об этом институте пришла ему недавно, пришла вдруг, как вдруг приходили ему мысли о доме культуры здесь, в Тихгороде, когда приткнуться было некуда, о гарнизонном клубе после одного очередного дневальства, когда он думал, что сойдет с ума – так хотелось спать. Ну, поступить в институт он поступит…
Он все мог, ничего не умел; знал, что станет делать завтра, но не знал, что – через год или десять. Ему было под тридцать, люди давали ему не больше двадцати одного, себе самому он казался то мальчишкой, то стариком. Он всегда мечтал. Были затяжные периоды, когда он ничего не делал, но мечтать не переставал.
Люди были сволочь на сволочи. Наипервейшие – учителя, те самые учителя, у которых он был любимцем. Сами пропадают, сморкачи, в этой дыре, и он пропадает вместе с этими сморкачами!.. «Здравствуй, Виталик, – шепелявит какая-нибудь старушенция, из которой песок сыпется, – как дела? Ведь ты был у меня самый лучший, самый одаренный мальчик. Я до сих пор рассказываю мальчикам и девочкам, какой у меня был многообещающий мальчик».
Хе, старая карга, подтяни свои латаные чулки на гнилых подвязках!
Однажды его обидели очень откровенно – на экзаменах в институт он получил только одну четверку, а его оттеснили те, со стажем и тройками, – и теперь, казалось, все время его обижают, теснят несправедливо, сами ничего не стоящие болваны. Но он верил, что не промелькнет в этой суетной жизни незаметным.
«Что со мной произошло? – подумал он вдруг ясно и трезво. – Не сейчас… а вообще? Когда э т о произошло?»
…Не зря все-таки он улыбнулся, не зря кивнул и не зря она села сюда! Он повеселел. Все-таки девчонка села к нему за столик, хотя остальные столики пустовали, села и не откажется поговорить, не откажется, если он вздумает проводить ее. Хе-хе, если вздумает! А если не вздумает – потопает одна.
Всю его, все-таки уже немалую, жизнь составляли сплошь неудачи, так он и сам говорил: сплошь неудачи. Но он не был склонен мириться с неудачами любовного порядка, как не был склонен мириться с неудачами вообще. Все эти годы казалось ему: вот-вот начнется содержательная, не бесцельная, интереснейшая жизнь, а на минувшую ему наплевать. Не было ничего хорошего – наплевать! Будет! Он никогда не станет таким благополучным, как тот Рустем, довольствующийся ми-ни-маль-ны-ми удачами, минимальными интересами. Как однако иным случайно так везет; а тебе, представь-ка, случайно не повезло однажды и с тех пор не везет и не везет!
Случай имеет над нами огромную власть: ведь то, что мы живем – тоже случайность, (некий философ, некий век до нашей эры).
Невезенье – случай. И везенье – случай. Бодрись! (Вита Епифанов, середина XX века).
Все сложно, все трудно…
Ну, а трудности происходили оттого, что не принимали Виту Епифанова всерьез, например, в роли культмассовика в саду. Оттого, в конце концов, что денег он зарабатывал гораздо меньше, чем надо бывает парням…
«Господи, зачем я был самый лучший, самый «одаренный» мальчик? Зачем я это знал? Зачем это было тогда? Зачем я… ну, хоть немножко, был не такой, как все? Чтобы т е п е р ь быть не таким, как все?.. Я кажусь дурачком».
Он медленно, вороватым незаметным движением скользнул рукой в карман и легонько, чтобы не хрустнули, потрогал несколько бумажек. Сегодня – есть.
Он поднялся и подошел к стойке. Он взял соку, конфет и чистый фужер и вернулся на место.
– Вы не выпьете вина? – сказал он. – Это очень легкое, «Варна».
– Знаю, – ответила та. – Я выпью с удовольствием. Я лишена всяческих предрассудков. (Он за мной ухаживает, с веселым ужасом подумала Ира. Он, этот старикашка, массовик!)
– А знаете! – искренне умилился он. – Я тоже, я тоже лишен всяческих предрассудков. Предрассудки усложняют жизнь, а последняя и без того сложная штукенция.
– Очень, – уверенно сказала она. – Потому что в людях сильно сохранились животные инстинкты.
– То есть человек за тысячи лет недалеко ушел от своего симпатичного предка, ха-ха?
– Совсем-совсем недалеко. (Такая мартышка, подумала она, такая старая мартышка! А как, интересно, будет мужской род от слова мартышка? Мартын?) А как вас зовут? (Мартын!)
– Виталик, – сказал он и сильно смутился. – А вообще… зовите меня просто Виталий. А вас?
Она сказала, что ее зовут Стелла.
– Выпьете еще? Это «Варна», легкое вино. (Поговорим за жизнь, ха-ха!) В несуразностях жизни виноваты правительства, премьеры и президенты, и мы, рядовые дипломаты, тоже виноваты маленько.
– Да, легкое вино. Вы по каким странам, простите, специализировались?
– По латиноамериканским. Вообще… разрешите, я налью?
– Нет, благодарю вас.
– А я, простите, выпью. Конфеты нравятся?
– Да, очень. Что вообще-то?
– Ах, да! Вообще-то, у нас, кажется, специализация на последних курсах. Я только начинаю, так сказать, приобщаться…
– Очень интересно. – Она рассмеялась.
– Что именно? Что? «Я кажусь дурачком?»
– Интересно с вами. Интересно… (Интересно! Даже можно вообразить ненадолго, что и дипломат, и что разговор вполне серьезный). Парагвай, Уругвай, Рио-де-Жанейро, Гавана! Прежде, когда люди были наивны, говорили: все для вас. Все для вас! Слава богу, папа не внушал мне, что все нам дано. Трудно было бы жить, если бы я в это верила. Дано очень мало, взять можно очень много.
Люди – сволочь на сволочи. Наипервейшая – старушенция с гнилыми подвязками! «Нам открыты все пути… всюду счастье найдешь». Как поздно приходишь к истине. И эту истину выдает тебе деваха: дано мало, взять можно очень много!
Он посмотрел на нее прямо, уверенно, жадно. Все чепуха, все чепуха – далекие, на десять лет вперед, планы! Пусть останутся мечтой Парагвай, Уругвай, пусть! Зато сегодня ему верят, зато сегодня перед ним сама мечта, пусть на один вечер – все чепуха! Хорошо мы сегодня живем! Что будет завтра? Я не бог и даже не звездочет, откуда мне знать?
– Ой, уже поздно! – воскликнула она. – Проводите меня! – кокетливо велела она.
– С удовольствием, – произнес он.
Циля Овсеевна собиралась закрывать буфет.
– Всего хорошего, Циля Овсеевна, – жизнерадостно пожелал Вита.
Они вышли из сада. Вечер темнел, зажигались фонари.
– Можете взять меня под руку. Я лишена предрассудков. – И Вита, помедлив, просунул ей под руку горячую свою ладонь. (Ох, забавненький старикашка!)
Он довел ее до калитки и протянул руку, чтобы взять ее плечи, сжать и не выпускать…
– Завтра, – рассмеялась она, – завтра. Или послезавтра.
– Нет, нет! – Голова у него кружилась. – Завтра? А ты придешь? Придешь?
Ах, если бы еще и завтрашний день и послезавтрашний, и знакомство, и жизнь! Ведь все возможно!..
Она, ловко вывернувшись, убежала в калитку. Он не уходил. В одном из окон загорелся свет. Он раза два подпрыгнул, чтобы заглянуть, увидеть, что там, за голубыми шторами, но не увидел ничего…
На углу он столкнулся с каким-то пареньком. У того глаза блестели, как у ненормального. Вита пошел быстрее. Кажется, это был футболист, и, кажется, в руке он держал что-то тяжелое, наверно, бутсу.
Шел Вита очень резво. Отшагав с квартал и оглянувшись, он сказал: «Но-но!»
«Я кажусь дурачком».
Глава двенадцатая
1
Жанна со своей бригадой уезжала в плодопитомнический совхоз. Рустем в тот день получил отгул и тоже поехал, он давно уж собирался поехать с ней, да все не получалось.
В три часа пополудни они были на вокзале. Солнце пекло без жалости, они зашли в привокзальный садик, топтались на клочках теней, брошенных чахлыми карагачами. «Музыканты» – мальчишки и девчонки – вели себя смирно, серьезно, домры и аккордеоны их покоились на широкой скамейке, мальчики и девочки никуда не убегали, и только один темноглазый, темноволосый мальчуган все бегал за мороженным и угощал Люсю, длинноногую беленькую девочку, с капризным безразличием принимавшую пломбир за пломбиром.
Когда объявили посадку, они чинно, гуськом, груженные аккордеонами и домрами, проследовали в вагон. Жанна усадила их в одном купе, кивнула Рустему, и они вышли в соседнее. Оба окна в купе были отворены, и сквозил легкий и мягкий, пахнущий пылью, сухой листвой ветерок. Потом, когда поезд тронулся, он разгулялся, размахался – был он теперь прохладен, жестковат.
– Мы еще ни разу не ездили в поездах, – сказал Рустем.
– Даже в пригородных.
– Встань сюда, здесь ветер. – Он взял ее за плечи широким мягким объятьем.
– А ты знаешь, ко мне приходил Ильдар с той девчонкой… помнишь, на футболе? И мы поговорили и даже чуть-чуть не очутились в ресторане.
Он удивился.
– Ты не очень-то с ним, – сказал он.
– Он добрый мальчишка… Я буду петь у вас. Как Тамара Ханум.
– Какая еще Тамара Ханум?
– Ты не слышал о Тамаре Ханум? Она пела для строителей Ферганского канала.
– У тебя очень много работы, – сказал он.
– А у тебя?
– У меня тоже много работы, – согласился он. – Ты береги себя.
– Ты не считаешь, что наша жизнь кувырком?.. Ну… была кувырком, отдельно – у тебя и у меня?
– Было всякое. Но зачем… Какое значение имеет теперь то, что было когда-то?
– Были ошибки, – грустно улыбнулась она, – ошибки исправляются, да?
– Больше всего делают вид, что исправляют ошибки, те, кто их делал.
– Хорошо хоть так.
– Лучше работать. И меньше копаться в том, что было и чего, может быть, не было.
– У нас с тобой все правильно?
– Все правильно, – сказал он.
В соседнем купе кто-то стал играть на домре. За окном белый день четко высвечивал степь – она уходила далеко к горизонту, перекатно меняя цвета. Зелень то тускнела, то вспыхивала ярким летучим светом, то медленно розовела, а к горизонту густо, почти тяжело зеленела.
– Ильдар добрый мальчишка, – почему-то опять она вспомнила о нем, – и Ира тоже. Мне очень хочется, чтобы они понимали меня. Вот… мы с тобой – молодые. Взрослые молодые люди, и жизнь у нас только начинается…
– Нет, – не согласился он, – жизнь у нас не только начинается. У нас есть что вспомнить.
– Но у нас есть о чем мечтать. И им тоже есть о чем мечтать. Я хочу, чтобы они понимали меня.
– И маленько мы наивные, – сказал он чуть насмешливо.
– Пусть! Пусть приобретаются деловитость, мудрость, умение, но пусть остается ребячья наивность. Из всех народов ребята самый честный народ, потому что они наивны.
– Пусть остается наивность. Это совсем неплохое слово, и пусть им называются доброта и честность.
В купе рядом затихла домра. Тот темноглазый, темноволосый мальчишка вышел к ним.
– Жанна Леонидовна, – сказал он, – Люся уснула.
– Ну и хорошо, пусть поспит.
– Конечно, Жанна Леонидовна, – сказал он, – пусть Люся поспит. Но там здорово дует, а я не могу закрыть окно.
Рустем пошел к ним и закрыл окно.
– Дядя, – зашептал мальчик, весь посунувшись к Рустему, – вы не могли бы поговорить со мной?
– Поговорить? О чем?
Мальчик видел, что с ним не хотят поговорить.
– Скажите, пожалуйста, как вас зовут? – спросил он.
– Рустем. Дядя Рустем.
– Дядя Рустем, вы не могли бы?.. Меня зовут Митя…
– О чем же, о чем? – спросил он, тихо засмеявшись. В купе вошла Жанна, она улыбалась. Мальчик покраснел. – О чем же? Давай поговорим.
– Вы на войне были?
Рустем задумался. Ах, эти мальчишки, мальчишки! Уважают они разговоры о войне, уважают тех, кто воевал.
– Был, – сказал Рустем. – Только очень уж давно это было.
– Ну, конечно, – согласился Митя, – давно. И гражданская, и эта война – очень давно это было. – Он взял со стола книгу и положил ее себе на колени. – А больше войны, наверно, уж не будет?
– Больше уж, наверно, не будет.
Митя помолчал.
– Но как же так, дядя Рустем, всегда – и давно и очень-очень давно – всегда воевали? И всегда были герои…
Ты, верно, считаешь, что я очень умный, подумал Рустем, и взял с колен мальчишки книгу. Это была хорошая книга о наших разведчиках. Он улыбнулся. Он улыбнулся, но он не знал, что ответить мальчику. Он мог бы ответить, как отвечают педагоги, как им положено отвечать, но тогда бы он разочаровал мальчика.
– Не знаю я этого, Митя, – сказал он просто, серьезно. – Не осуди меня, Митя… но не знаю этого.
– Черт возьми! – вдруг сказал Митя. – Как бы хорошо, дядя Рустем, если бы я был разведчиком или хотя бы сын полка.
– Читай книгу, – сказал Рустем, улыбнувшись, – очень хорошая книга. А я пойду курить… Мы с тобой знакомы, и если тебе захочется поговорить когда-нибудь, то встретимся.
– Вы где работаете?
– На заводе, где есть команда «Зарево».
– О-о! – сказал Митя. – Вы там не секретарем парторганизации работаете? Тогда бы я мог вам позвонить.
– Нет, – рассмеялся Рустем и повлек Жанну в их купе.
Они посидели молча, умиротворенные, спокойные, они вслушивались в голоса, что раздавались в соседнем купе, взглядывали друг на друга, было им хорошо – там будто ехали их дети.
– Разве же все у меня кувырком? – тихо, точно для себя, сказала она, но глянула на Рустема.
– Ты о чем?
Она усмехнулась:
– Вита предлагал мне выйти за него замуж. Жизнь у него – у нас с ним – кувырком, и самое лучшее, что мы можем сделать…
– Сволочь, – сказал он как-то устало. – У таких всегда кувырком. Не поступил в институт – кувырком. Призвали в армию – кувырком. В магазине нет масла – тоже жизнь кувырком…
Она негромко сказала:
– Он был не такой.
Он почти крикнул:
– Когда?
– Мы были однокашниками, и мы не были недругами.
– Друзьями или недругами однокашники становятся потом. И важно – каким ты станешь потом, когда… вот она вокруг – жизнь, и ты должен в ней что-то делать… и надеяться, и мечтать, но и делать!.. Я знаю, какой он был, он хотел быть не просто умным и честным – он хотел в сравнении с другими быть умнее и честнее. Это удобнее. И полегче!..
Она села ближе к нему, примирительно коснулась его плечом.
– Знаешь, – сказала она, – ты ни о чем не жалеешь? Ну… как это говорят, хотел бы ты лучшей доли?
– Это было бы очень плохо, если бы я жалел о прошлом. Я не жалею. Мне иногда кажется, что я и вправду воевал. Что я был тяжело ранен, умирал и выжил. Может быть, это потому, что мне было десять, когда кончилась война.
В купе у мальчиков и девочек послышался капризный сонный голосок:
– Пить хочу. Я хочу пить.
Митя выскочил, встрепанный, красный, с блестящими глазами, и стал метаться от одного окна к другому, точно хотел выброситься.
– Люся хочет пить, – говорил он, – Люся хочет пить.
Рустем сказал, что скоро будет остановка, и тогда они сбегают и принесут девочке лимонаду.
– Скоро остановка, – метнулся мальчик к себе, – скоро остановка, и у меня есть деньги!..
– А может, не будет остановки. Я пить хочу.
– Люся, перестань! – крикнула Жанна, и Митя опять появился у них и глянул на Жанну страдальчески.
– Жанна Леонидовна, – сказал Митя, – но если ей очень хочется пить…
Вскоре поезд остановился, и Рустем с Митей выскочили из вагона и побежали к киоску. Вернулись они с тремя бутылками лимонада.
2
Они сошли на разъезде Карское. Отсюда до Кособродов было километров шесть.
Под откосом стояли три березки, стволы – будто белые дымки подымаются от земли и теряются в зеленой листве. В тени спал дедушка, задрав кверху куцую прямую бородку и зажав в обеих руках кнут. Возле паслась запряженная лошадь.
Они спустились вниз, к березкам, дедушке и лошади. Дедушка встал, быстро потер глаза, губы, потрепал бородку, и все увидели, что это парень лет тридцати.
Сразу стало ясно, что бородка ему очень нравится и что сразу понравилась ему Жанна.
– С проверочкой? – спросил он, неспешно, в упор, разглядывая Жанну.
– Нет.
Парень затянул чересседельник, взнуздал лошадь и сказал:
– Садись. – Он опять смотрел на Жанну, и она растерялась и сказала, что ехать надо им всем.
– Я и говорю, садись все.
– На лошади я не поеду, – сказала Люся.
– Садись немедленно! – раздраженно крикнула Жанна.
Люся села и надула губки.
Телега задребезжала по сухой каменистой дороге. Замелькали на ветру запахи: прохладный – болотной влаги, горячий и сухой – ковыля, горячий и горький – тмина и полынка.
Жанна тронула руку Рустема, и рука ее дрожала. Он поглядел ей в лицо. Она улыбнулась виновато, нежно.
– Ты не сердись на глупую Люську и не волнуйся, – зашептал он ей на ухо.
– Хорошо, не буду, – ответила она тоже шепотом.
Тут возница обернулся к ним.
– А беседовать будете?
– ??
– Ну, с народом. К нам, если приезжают из города, так беседуют.
– Мы с концертом, – сказала Жанна.
– На лилипутов глядеть абсолютно смешно, – сказал парень, и какие-то приятные воспоминания смягчили ему голос. – Этот самый лилипут, по-русски то есть шкет, он загребает денег в пять раз более, чем я.
Шел седьмой час, но в степи все еще стоял день, все так же звонко звенел воздух, и ярко было солнце. На своем плече Рустем ощутил голову Жанны и осторожно повел руку, погладил ей худую щеку и, чувствуя, как он ласков и нежен, подумал о том, что хорошо было бы получить отпуск поближе к осени и поехать с ней на юг – пусть бы отдыхала, и хорошо было бы ему смотреть на нее, беззаботную, спокойную.
Он был мужчина, в конце концов, ему было почти тридцать, и он, даже не зная прямой вины за собой, казался себе виноватым. В том хотя бы, что для себя он не хотел ничего легкого, но хотел, чтобы ей было полегче, и ничего еще не сделал. Он был обязан постараться. Но он хотел еще, чтобы это было его п р а в о м хотеть и делать так, чтобы ей было полегче.
Наверно, было бы лучше, правильнее, если бы он поехал к ней сам. Не был он в этом Староконстантинове, но там, может, ей было бы лучше. Да ведь предлагали ей в Ворошиловграде место в филармонии. А нет – так они могли бы жить в каком-нибудь другом большом городе, и там бы она работала в театре или в филармонии. И не было бы тогда утомительной возни с детьми, этих поездок и таких бородатых чудаков, которые треплют ей нервы. Как слушали бы люди там, и Ворошиловграде или в Свердловске, ее игру или пенье! И какая была бы у них жизнь, без вранья, упреков, новая жизнь. И – точно ничего плохого не было тогда, давно.
Но тут же он вспомнил о матери.
Они с Жанной ничего не забыли из прошлого, но для них в том прошлом – только разлука. Ничего не забыли, но разлуки уже нет. А для матери? Вечная разлука с сыном, вечная разлука с женщиной, которую она называла сестрой…
Когда мы с нашей жизнью, нашей верностью, любовью, с нашим прошлым придем к тебе сейчас… ч е м это будет для тебя? Будет это общим нашим прошлым, в котором было всякое, или оно распадется – на мое, о котором я не жалею, и твое, которое не надо было бередить?
Добрая моя мама, подумал он, неужели с нашей любовью мы идем против тебя?
Он тосковал по Жанне. Они виделись каждый день, но он тосковал.
Он приходил к ней и видел ее тревожные глаза – будто вдруг он мог не прийти – ждущие и ласковые глаза. Он всегда долго и жадно ее ласкал. Иногда ей хотелось просто сидеть возле него. Она так и говорила, и они сидели рядом, вместе, как сидят родные люди, спокойные за новый день, в котором будут ласки и все только самое лучшее.
Могу же я хотеть и делать, чтобы ей было полегче, чтобы, в конце концов, я был мужем, а она женой! Ведь не замки я хочу построить, не войско вести, не протыкать шпагой соперников, я просто хочу, чтобы родному человеку было полегче!
Мать поймет. Но ч е м станет для нее наша с Жанной хорошая жизнь?
Все шекспиры, хаямы были чудаки. Люби друг друга беззаветно, иди на подвиги – и порядок! Когда любят двое, они, двое, сильнее всех зол, войск, племени.
Со злом ясно. А с добром?
