Текст книги "Белая сорока"

Автор книги: Рудольф Лускач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Он бросился в сени, оттуда послышалось несколько крепких слов, и через минуту в комнате загорелся свет. Вернулся лесничий. Он был разгневан.

– Одна пробка выпала. Не могу понять, почему?

– А что если ей кто-нибудь помог? – предположил Курилов. – Теперь быстро фонари, ружья и – в лес. Слышите, опять стон!

Когда все, казалось, потеряли голову, он один оставался спокоен и действовал рассудительно. Первым из дому выбежал я, за мной спешил Филипп Филиппович (точнее было бы сказать: ковылял), а Богданов остался в сенях: чертыхаясь, он освещал фонариком доску с пробками, пытаясь найти повреждение, потому что на дворе лампочки еще не горели. Забрался на ветхий столик, который при каждом его резком движении качался и скрипел, – чудом не упал. В конце концов, ему удалось навести порядок, и лампочки перед домом снова зажглись. Догнав нас, он был вне себя от злости:

– Теперь начинаю верить, что в моем доме что-то творится! И остальные пробки были вывернуты. Попадись мне только этот негодяй! – грозил он неизвестно кому кулаком.

Собаки выбежали за нами, однако по моему приказу остановились. Мы поспешили туда, где раздавались стоны. Снег скрипел под ногами, и в свете лампочек его крупинки взлетали под нашими быстрыми шагами, как зимние светлячки.

– Смотрите-ка… Там, вон там что-то шевелится, видите? – крикнул Богданов.

Мы ускорили шаги, и, действительно, через минуту в свете карманных фонариков на снегу показался какой-то непонятный темный предмет, который, к нашему удивлению, вдруг раздвоился.

Дружок ворчал, а Норд высоко поднял голову и принюхивался. Тут до нас долетел хрип: «На по-мо-ощь! По-ги-баю, во-о-л-ки…»

Приготовив ружье, я осторожно подался вперед. Остальные рассыпались по сторонам, чтобы улучшить возможности стрельбы и прийти мне на помощь, если понадобится.

Волк! Точно, это он. Подняв ружье, я, однако, не решался выстрелить: вполне мог угодить в лежавшего на снегу. Дерзкий хищник опять к нему приблизился и словно бы слился с ним воедино. Тотчас же снова раздался голос, зовущий на помощь, но только уже более спокойный.

Что за чертовщина?

– Осторожно! – предостерегающе зазвенел голос Богданова. – Не стрелять!

Мы длинными прыжками бросились вперед, и через минуту были возле «несчастного». Каково же было наше изумление, когда мы увидели, что в снегу лежал Демидыч. Он обнимал большого, невесть какой породы пса, которого вполне можно было принять за волка.

– Демидыч, что случилось? – участливо спросил Богданов.

– Ох, батюшка, худо, худо… – заговорил Демидыч, едва ворочая языком. Заслоняясь рукой от света наших фонариков, он пытался встать, но только еще больше увяз в снегу. Мы ему помогли, но едва он встал, как снова упал, чуть не повалив Курилова.

И тут мы поняли: Демидыч крепко пьян!

– Что же случилось? Где лошади? Где ты нализался? – строго выспрашивал Богданов.

– Эх, кони, мои кони, – пьяными слезами заплакал конюх. – Они там, волки их, поди, грызут, а я… Я жив-живешенек… Эх, ма…

– Что ты болтаешь о волках, старый хрыч, – рассердился Богданов. – Ведь собака-то цела, а ее бы в первую очередь разорвали на куски… Говори, куда подевал лошадей?

Демидыч тупо глядел на нас, словно никого не узнавая, качался во все стороны, а потом развел руками:

– Там… там… и там. И нигде иначе… Богданов потерял терпение.

– Хватит. Давайте дотащим его до избы, авось там воскреснет.

Немало пришлось потрудиться, чтобы добраться до дому. Там мы стащили с пьяного возницы огромный мохнатый тулуп, вымыли ему лицо холодной водой и усадили в кресло. Однако толку добиться все равно не удалось. Он зевал, храпел, бормотал чепуху и, в конце концов, заснул.

– Вот наделал делов, – ругался Богданов. – И лошади пропали, и слова из этого пьяницы не выбьешь. Пусть проспится…

– Он не обморозился? – спросил я.

– Какое там! В таком-то тулупе… Пока шел да валялся в снегу, пожалуй, даже вспотел, – заверил лесничий.

Не оставалось ничего другого, как ждать. Мы уселись вокруг стола и решили снова пить чай. Юрий Васильевич пошел на кухню, чтобы самому развести самовар, так как был убежден, что тетка Настя уже спит. Однако она была там, и когда он спросил, почему она полуночничает, пожала плечами и язвительно сказала:

– Когда бодрствуют господа, не спит и прислуга. «Странное дело», – подумал Богданов. Он знал, что старуха обыкновенно ложилась спать с курами, независимо от того, бодрствуют «господа» или нет. «Что-то с ней творится, иначе бы не сидела тут, как сова», – продолжал размышлять лесничий.

Вернувшись, он поделился с нами своими сомнениями.

– Наверное, ей интересно, что тут сегодня происходит, – предположил я.

Филипп Филиппович прищурил левый глаз и кивнул; Юрий Васильевич в растерянности поглаживал бороду, уставившись глазами на дверь. Сидели молча, пока старуха не принесла самовар. Расставляя стаканы, она на нас даже не глянула и лишь вздохнула при виде Демидыча:

– Эк тебя отделали!

– Еще счастье, что его не разорвали волки, – заметил я.

– Волки? – переспросила старуха.

– Вы в этом сомневаетесь? – задал вопрос Курилов.

– Я в этом ничего не понимаю, мое дело заниматься домашним хозяйством, – проворчала тетка Настя, как бы давая понять, что ни о чем другом говорить не хочет.

– Не везде-то в вашем хозяйстве порядок, – сказал Курилов.

– Что же вам не понравилось? – спросила тетка.

– Например, кто-то вывинчивает пробки, и свет гаснет, – ответил Богданов.

– Это меня не касается, – отрезала старуха, загремела посудой и быстро вышла из комнаты.

– Готов побиться об заклад, что у бабки нечиста совесть, – заметил Курилов, принимаясь за чай.

– Что это тут пищит? – с усмешкой сказал Богданов и повернулся.

– Пи-пи-ть, – простонал Демидыч, не открывая глаз.

– Настя, молока, – крикнул лесничий в коридор и обратился к Демидычу: – будет тебе молоко!

– Мо-мо-локо, – зачмокал Демидыч, моргая глазами.

Вошла тетка Настя с крынкой и насмешливо сказала, подавая ее Демидычу:

– Гляньте-ка, гляньте-ка, грудной младенец с усами. Вот тебе молочко.

Демидыч несколькими глотками выпил целый литр, вытер усы и загоготал во все горло. Я пошел закрыть дверь, которую тетка Настя оставила полуоткрытой.

– Ну что, пришел в себя? – спросил Богданов.

– А почему бы и нет, Юрий Васильевич? – удивился Демидыч. Он и впрямь уже чувствовал себя куда лучше.

– Раз голос вернулся, авось и память придет, – заметил Филипп Филиппович.

– Хорош же ты был, – снова сказал Богданов. – Где хоть нализался-то?

– Ну, не то чтобы… Не совсем так. Немного, правда, переложил… Да если Аркадий все наливал и предлагал выпить за мое здоровье, за свое, за твое, да за женушку… Тут и со счета собьешься.

– Хватит, Демидыч! Куда ты девал лошадей? – строго спросил лесничий.

– Лошадей? Ах, да… Никуда их не девал – они сами меня бросили… – Хмель еще не вышел у него из головы… – Думаете, вру?

– Это мы еще увидим. Выкладывай все по порядку, опиши все, что было! – настаивал Богданов.

– Да как же это я буду писать? Глаза старые и вообще… – забормотал Демидыч.

– Я говорю: опиши – значит, расскажи, объясни. Дошло, наконец? – Богданов с трудом сдерживал себя.

– А, это могу. Почему бы и не мог? – торопливо закивал Демидыч. Раскаяние в своем поступке, страх перед лесничим, желание перед ним оправдаться – все это сделало свое дело, но язык двигался плохо, и память все еще по-настоящему не вернулась.

Тем не менее из его сбивчивых рассказов можно было понять, что он вместе с лесником Гаркавиным без приключений доставил Хельмига живым в больницу, а на обратном пути отвез Гаркавина домой и сам, голодный, усталый и замерзший, решил заглянуть к Блохину, который жил неподалеку. Жена Блохина сказала, что Аркадия вызвали к лесничему и предложила ему чаю.

Пока Демидыч блаженствовал за столом, вернулся Блохин, с перевязанной рукой и очень злой. Он велел жене как следует угостить Демидыча перед дорогой. Блохин без конца подливал, а когда Демидыч собрался в путь, вдруг вспомнил, что забыл на складе документы, которые ему будут нужны завтра утром. Почему бы Демидычу не подбросить его за пару верст? Тот, разумеется, согласился, и они поехали. Так как морозило, Блохин вытащил бутылку старки, и Демидыч не нашел в себе силы отказаться…

Вдруг Блохин закричал: «Волки! Слышишь, воют?» Крепко хватившему Демидычу показалось, что и впрямь слышится волчий вой. Пес, которого он по привычке всюду брал с собой, при этом якобы затрясся и заскулил. Блохин взял здоровой рукой вожжи, Демидыч был этому только рад, сам уже править лошадьми не мог. Те будто бы понеслись, как бешеные, потом Демидыча что-то ударило, сани нагнулись, и он из них вылетел. Ударившись головой о мерзлую землю, потерял сознание, а когда пришел в себя, сани были уже далеко, и около него бегал пес.

– Так все-таки ты видел волков? – допытывался Курилов.

– Как же я мог видеть, когда стукнулся башкой и лежал без ума. Не видел… Но они были, Аркадий говорил. А потом… Потом мы с Рексиком от них удирали, петляли, падали, ползли на четвереньках, пока не добрались до дому. Проклятая водка…

– Твое счастье, что не заснул где-нибудь в снегу и не замерз, – сказал Курилов.

Демидыч поднялся и хотел уйти, но я его остановил.

– Еще кое-что…

– Еще? – едва слышно повторил Демидыч.

– Патроны, – сказал я. – Красные, с желтым ободком. Иностранные патроны.

– А-а, – протянул Демидыч. – Ну и что?

– Откуда они у вас?

И опять из долгих и сбивчивых рассказов следовало, что не так давно он подвозил домой Блохина, а когда тот слез, Демидыч увидел в санях, очевидно выроненные им красные патроны. Хотел было вернуться, отдать их Блохину, да раздумал и оставил у себя. В заключение своего рассказа Демидыч неожиданно крикнул:

– Кони, где же мои кони? Искать надо, искать… Эх, ма…

– Вспомнил, наконец, – насмешливо сказал Богданов. – Хорош конюх, ничего не скажешь… Ведь ты даже не знаешь, куда на них Блохин уехал?

– Кони, мои кони… – ныл Демидыч, – волки вас на куски разорвали… А у него пистолет есть. Эх, кони, мои кони…

– Вот, вот, – поддержал его Курилов, – так тебе и надо. Иди-ка лучше спать, да и нам пора.

3

Когда на другой день утром мы садились в машину, окончательно пришедший в себя Демидыч запрягал лошадей, чтобы вместе с Богдановым отправиться на поиски Блохина. Лесничий не забыл одновременно известить об этом Усова.

Наш обратный путь в Ленинград обошелся без приключений. Хельми всю дорогу молчала, а Шервиц сосредоточил внимание на управлении машиной, потому что шоссе местами пересекали снежные заносы и ехать было очень трудно.

Курилов сказал, что он сообщит в соответствующие органы о покушении на убийство, а те быстро свяжутся с Усовым. Для того чтобы предупредить возможные недоразумения, он поручил мне рассказать о прискорбном случае на охоте участникам актива иностранных специалистов, который должен был состояться завтра во Дворце ленинградских инженеров и техников.

Когда я вышел у своего дома, Хельми, едва заметно улыбаясь, молча подала мне руку.

На следующий день утром в моем рабочем кабинете зазвонил телефон. Я взял трубку и только назвал себя, как в ней раздался взволнованный голос Шервица. Он сказал, что должен меня немедленно навестить и, не дождавшись ответа, повесил трубку.

Через несколько минут дверь распахнулась, на пороге появился инженер. Он был очень бледен, на лбу выступил пот. Когда он закрывал за собой двери, было видно, что у него трясутся руки. Вместо приветствия Шервиц слабо махнул рукой, бессильно опустился в кресло и закрыл лицо ладонями.

– Что случилось?

– Нечто ужасное, – шепотом проговорил он, – поглядите…

Шервиц сунул руку в карман и выложил на стол знакомую пряжку.

Кровь бросилась мне в голову: единственная улика преступления была передо мной.

– Где вы это взяли? – крикнул я.

– Вы не поверите… – сдавленно произнес Шервиц.

– Почему же? Скажите сначала, а там…

– У меня язык не поворачивается… Ведь я это нашел… у… Хельми!

Я изумленно всплеснул руками:

– У Хельми?

– Представьте себе. У моей Хельми, – подчеркнул он, и мне показалось, что Шервиц вот-вот заплачет.

– Да расскажите, как же это?

– Да, да, сейчас расскажу, только дайте чего-нибудь выпить, у меня пересохло в горле.

Шервиц несколькими глотками осушил стакан воды и начал рассказывать, как-то понурясь, что совершенно не соответствовало его привычкам. Было видно, что говорить ему тяжело.

По его словам, после нашего возвращения в город Шервиц довез Хельми до ее квартиры и ненадолго там задержался. Она выглядела очень нервной и усталой и случайно уронила на пол дорожный несессер. Шервиц бросился поднять, Хельми его стремительно оттолкнула. Но было уже поздно: среди различных предметов туалета, выпавших из несессера, Шервиц увидел пряжку с оторванным куском ремня.

– Где ты это взяла? – закричал он и схватил Хельми за руку.

Она сделала вид, что ничего не понимает, и лишь болезненно вскрикнула, когда Шервиц крепко стиснул ей запястье. Он повторил вопрос. Хельми упрямо молчала. Для Шервица это было слишком.

– Ты связана с убийцей, – закричал он так, что, наверно, было слышно во всем доме. – Говори, или я позову следователя!

Это помогло. Хельми стала плакать и твердила, что она не виновата. Ночью в охотничьем доме к ней, дескать, пришла старая Настя и упросила ее, чтобы она спрятала пряжку между своими вещами, так как опасалась, что Усов и Рожков проведут в доме обыск. И куда ей девать пряжку, чтобы эти сыщики ничего не нашли? Ведь если ее обнаружат, не поздоровится и ей, и тому, кто потерял пряжку. Настя твердила, что эта пряжка не имеет ничего общего с попыткой убийства – она принадлежит кому-то невиновному, совсем не тому, кого подозревает этот грозный судья (речь, наверно, шла о Курилове). Хельми сжалилась над бабкой и спрятала пряжку в дорожный несессер, рассчитывая ее вернуть, когда все утихнет.

Хельми упрашивала Шервица, чтобы он отдал ей пряжку и обо всем помалкивал.

– Если все так, как утверждает бабка, тебе нечего бояться… – заявил он. – Пряжку не отдам.

И тут Хельми совершенно изменилась. Она бросилась на него и хотела вырвать пряжку, но ей это не удалось. Тогда Шервиц выбежал в прихожую, набросил на себя пальто, а вслед ему летело:

– Беги, беги, ты, большевистский прихвостень, и сюда больше носа не показывай!

Шервица это сразило окончательно. Он и в мыслях не предполагал, что Хельми способна на такое. Постоял минуту в прихожей, чтобы перевести дыхание, хлопнул за собой дверью и ушел навсегда.

– Добрался до дому, – продолжал Шервиц, – выпил три кофе и позвонил вам. Вот и все. Что скажете?

Трудно было сразу ответить, ведь все произошло так неожиданно. Наконец, собравшись с мыслями, я мягко обратился к нему:

– Не вешайте голову, Кард Карлович! Хорошо, что вы обманулись в Хельми сегодня. Хуже, если бы это произошло поздно…

– Что вы хотите этим сказать?

– Она, возможно, знает об убийстве больше, чем мы все вместе взятые… Это значит…

– Это значит… – Шервиц задрожал.

– …что я позвоню Курилову, и мы вместе к нему поедем. Согласны?

– Хорошо, поедем.

Курилов встретил нас на пороге своего кабинета и сразу показал телеграмму.

– Видите, друзья… Блохин исчез. Птичка, которой я хотел обрезать крылья, улетела! Интересно, что скажет наш общий друг Юрий Васильевич Богданов, который так решительно поручился за своего Аркадия? А вы что думаете?

Сообщение Курилова нас ошеломило: никто ничего подобного не ожидал. Куда мог деваться Блохин? Может быть, тогда ночью он куда-нибудь забрался и со злости изрядно выпил? Из размышлений нас вывел Курилов:

– Случилось что-нибудь неприятное? Ведь на Карле Карловиче лица нет…

– Случилось, – коротко ответил я.

– Да, – подтвердил инженер и выложил на стол пряжку.

Курилов даже не пошевелился, но его глаза так расширились, что казалось, он был готов проглотить пряжку вместе с обрывком ремня.

– Где вы это нашли?

Я молча указал на своего друга, который завертелся на стуле и вздохнул.

– Вы носите в канцелярии домашнюю обувь? – не отвечая, спросил Шервиц.

Курилов кивнул, улыбнулся:

– Есть тут какая-нибудь связь с пряжкой?

– Есть, – с горькой иронией сказал Шервиц. – Начиная с сегодняшнего дня я чувствую себя, как стоптанная домашняя туфля. Проще, как дурак.

– Почему? – удивился Курилов.

– Давал водить себя за нос женщине, о которой думал, что она меня любит, – не поднимая глаз проговорил Шервиц.

– Зачем спешить с выводами? А если пряжка связана с вашим огорчением чисто случайно? – Курилов пытливо взглянул на Шервица.

– Вы бы слышали, как она на меня кричала! – ответил инженер, словно воспрянув ото сна, и рассказал всю историю.

Курилов молчал, а когда тишина стала невыносимой, сказал:

– По правде говоря, я убежден, что этот обрывок ремня является звеном в цепи, которую мы нащупали. Разумеется, это мой личный взгляд, и очень может быть, что я импровизирую… Буду с вами, Карл Карлович, откровенным, потому что считаю вас честным человеком. Прошу вас, однако: все должно остаться между нами.

Шервиц встал, подошел к Филиппу Филипповичу и сердечно пожал ему руку. Тот продолжал:

– С моей точки зрения, вся история, которая закончилась – пока – выстрелом в Хельмига, началась в тот день, когда мы отправились в Лобановское лесничество поохотиться на зайцев. Предполагаю, что и затея с медвежьим салом возникла не просто из-за пари на бутылку водки, но преследовала цель помешать нам добраться до дома лесничего. Кому-то наше присутствие в лесах очень мешало.

Инженер замотал головой так, что не было ясно, согласен он или нет. Курилов это заметил и спросил:

– Вы сомневаетесь?

Шервиц поспешно сказал:

– Нет, нет. Просто не понимаю, каким образом вы пришли к таким выводам.

– Судите сами: Рудольф Рудольфович сначала находит лайку в капкане, потом немецкий патрон в заброшенном лесном сарае, и все венчает белая сорока! Не будь этой уважаемой птицы, и я бы не увидел никакой связи между разрозненными, на первый взгляд, событиями, и нам не о чем было бы говорить. Но эта гильза от немецкого патрона…

– Простите, – прервал Шервиц, – но меня больше интересует, что вы думаете о Хельми…

– Знаете, что я вам скажу… – раздраженно начал Курилов, но тут зазвонил телефон. Я не слушал, о чем говорил Курилов, и навострил ухо только тогда, когда было упомянуто имя Блохина. Через минуту Курилов положил трубку, бросил на нас быстрый взгляд и сказал:

– Блохин уехал ночным поездом, билет купил до Москвы. Взял с собой два чемодана и сумку. Это очень похоже на бегство… Придется просить разрешение на арест. Видно, совесть у него нечиста, просто так семью не бросают… Но далеко не уйдет…

Простились мы с Филиппом Филипповичем не совсем успокоенными. Особенно Шервиц. Курилов ничего, собственно, о Хельми не сказал, лишь полуиронично, полусерьезно посоветовал инженеру нести свое горе из-за потери подружки, как легкое перышко колибри.

Казалось, Шервиц глубоко и искренне переживает свой разрыв с Хельми. Однако мысль о том, что любимая женщина ему изменила, в конце концов, вылечила его и от меланхолий, и от привязанности к ней. Спустя некоторое время инженер познакомился с Эрной, необычайно красивой и интересной девушкой, которая увлекла его так, что совершенно вытеснила последние воспоминания о Хельми.

Впервые я встретился с ними в ресторане «Квисисана», где часто бывали иностранцы, приезжавшие в Ленинград, и где Шервиц представил мне свою новую приятельницу. Она была уроженкой Риги, свободно говорила по-немецки и привлекала своей внешностью внимание каждого встречного. Эрна ничем не походила на Хельми. Нежный абрикосовый отлив ее кожи отлично контрастировал с угольными черными волосами, оживлявшими правильный овал симпатичного лица. Выгнутые брови отбрасывали едва заметную тень на светло-синие глаза, которые казались двумя веселыми незабудками. Она была кокетлива и временами напоминала смазливую маленькую девочку. Эрна говорила нежным и звонким голосом. Тотчас же после знакомства она сказала мне:

– На охоту вы больше Карла Карловича не зовите. Я не хочу, чтобы он там снова переживал всякие неприятности. Просто я его не пущу, слышите?

– Что вы знаете об охоте? – удивленно спросил я.

– Ровно столько, чтобы я могла вас об этом просить, – засмеялась она, чмокнув меня в щеку.

Я глянул на Шервица: что скажет он? Но Шервиц лишь пожал плечами, улыбаясь Эрне, как ребенку, который возится с игрушками.

– Вы непримиримый враг охотников? – спросил я.

– Охотников, их привычек, их собак, и… вообще, – решительно сказала Эрна.

– И собак? – удивился я, на этот раз совершенно искренне.

Эрна ясно дала понять, что и охотничьим псам отказывает в своих симпатиях.

– Раз вы прирожденный охотник, любитель собак и вообще… всего, что связано с охотой, я должна удалиться, чтобы мое присутствие не вызвало у вас неприязни, – сказала Эрна.

Шервиц покраснел, Эрна подарила мне одну из своих очаровательных улыбок, и оба стали меня уверять, что все это только шутка. Конечно, шутка, тем не менее я поспешил их покинуть: было неприятно, что Эрна знает о тех событиях.

Постом я пытался поговорить об Эрне с директором ресторана, с которым был хорошо знаком. Он недоуменно развел руками и сказал, что ничего о ней не знает, кроме того, что она несколько раз была здесь с инженером Шервицем.

Над Ленинградом плыли тяжелые зимние тучи, гонимые ветром, который угрожал каждую минуту проткнуть бесформенную пелену и засыпать город белым дождем. Я спешил на заседание президиума актива иностранных специалистов и перед входом столкнулся с Шервицем. Он был вместе с Эрной, которая ответила на мое приветствие еще одной из своих роскошных улыбок (их у нее был целый набор – на разные случаи жизни). Инженер прямо излучал блаженство и у гардероба прошептал мне на ухо:

– Если бы вы знали, как хороша Эрна!

– О чем вы там шушукаетесь, Карлуша? – послышался за нами голос Эрны, которая не пропустила мимо ушей последние слова.

– Это панегирик в вашу честь, – ответил я за своего друга.

– Тогда все в порядке. Пойдемте, – облегченно сказала Эрна, взяв черную большую лакированную сумку, а также кожаную папку для нот, на которой отчетливо виднелся значок золотой арфы.

Мы вошли в салон, где можно было закусить. Отличная кухня привлекала сюда много иностранных специалистов, которые в уютной обстановке проводили здесь вечера. Затем мы отправились на заседание, а Эрна осталась ждать в салоне.

Заседание продолжалось дольше, чем предполагалось, и Шервиц начал нервничать.

– Не могу заставить Эрну ждать так долго, – прошептал он мне за председательским столом: – Я пойду.

И вышел.

После окончания заседания, где, кроме всего прочего, речь шла и о состоянии здоровья Хельмига, я поспешил, как и обещал, в салон. Там нашел Шервица в обществе Эрны и незнакомого мужчины. Это был высокий, внешне холодный человек: глаза стального цвета придавали его лицу выражение особой твердости. Он подал мне руку и представился:

– Инженер, доктор Шеллнер.

Эрна добавила, что господин доктор временно работает советником на судостроительных заводах в Николаеве и Одессе, постоянно живет в Москве, а в Ленинград его привела служебная командировка. Господин доктор пришел на ужин, зная, как здесь хорошо готовят. Примерно через полгода он вернется в Германию, потому что не собирается подписывать новый договор на работу в СССР. Известная немецкая судостроительная компания «Блом и Фосс» требует его возвращения, что вполне понятно, ибо он крупный специалист.

Эти похвалы господин доктор принял как само собой разумеющееся, только едва заметно улыбнулся, бросив взгляд на свои длинные пальцы, на которых блестели дорогие кольца.

Шервиц не пропустил ни слова и лишь нервозно поворачивал бокал с вином. Вероятно, он ревновал Эрну к Шеллнеру.

Слишком разные мы были люди, и общего разговора явно не получалось. Эрна весело болтала, радуясь, что завтра она поедет с Карлушей на отдых в Кавголово – ах, катание на буерах по льду озера, разве это не сказочно? Шервиц лишь вяло поддакивал, хотя я не сомневался, что самым горячим его желанием было побыстрее очутиться вместе с Эрной где-нибудь далеко-далеко. Я лишь молча кивал головой, а Шеллнер все чаще поглядывал на часы.

Эрна щебетала, без конца меняя темы разговора, она так и стреляла глазами то в одного, то в другого; мне показалось все же, что чаще они останавливались на лице Шеллнера. Она дружески взяла его за руку и спросила, так ли долго заседают на собраниях в Москве, как здесь, в Ленинграде. Шеллнер кисло улыбнулся и заявил, что лично он любит точность во всем, в том числе и на заседаниях.

– Видишь, – сказала Эрна и кокетливо надула губы. – Бери пример, Карлуша, а то заседаешь без конца. Сегодня опять заставил меня ждать…

– Этот нагоняй, собственно, заслужил только я, – пришлось сказать мне. – Многое зависит от председателя… Сегодня нас отчасти может извинить то, что программа, действительно, требовала много времени.

– Ах, эти ваши заседания, неужели нельзя без них? – почти с детской наивностью спросила Эрна. – И что же вы такого важного решили?

Шеллнер опять посмотрел на часы, слегка поклонился Эрне и сказал:

– Простите, дорогая леди, что лишаю вас возможности услышать нечто интересное, но я должен идти.

– Ах, какие могут быть извинения, поезд ведь не ждет! У Карла здесь машина, он нас всех, отвезет, – решила Эрна.

Инженер охотно согласился (было очевидно: он рад избавиться от нежеланного гостя), и поскольку я жил неподалеку от вокзала, меня тоже взяли с собой.

Шеллнер галантно нес кожаную папку для нот и в гардеробе помог Эрне одеться, в то время как Шервиц пошел вперед, чтобы завести мотор. У меня возникло впечатление, что доктор уделяет Эрне особое внимание и относится к ней так доверительно, как будто бы они давно знакомы. Надевая зимние сапожки, она подала Шеллнеру свою большую лакированную сумочку. Когда мы выходили, доктор зацепил ремешком, за перила, и сумка упала на мраморную лестницу. Вежливо ее подняв, я удивился, какая она тяжелая. Эрна покраснела, Шеллнер умолял его извинить, даже назвал себя балдой, чем ее очень рассмешил.

На улице было морозно. Эрна тряслась от холода.

– Брр, скорей бы домой, – вздохнула она и села с Шеллнером на заднее сиденье, я – возле Шервица. Скоро мы добрались до вокзала, я хотел попрощаться, но Эрна запротестовала:

– Нет, нет, оставайтесь уж до конца. Проводим доктора вместе.

Нельзя было ей не подчиниться.

Скорый поезд «Красная стрела» отправлялся через шесть минут. Мы быстро пошли по перрону. Как обычно, было много пассажиров, провожающих, хотя часы показывали около полуночи.

Перед пятым вагоном доктор остановился, поставил чемоданчик и подал проводнику свой билет. Кожаную папку со значком золотой арфы он держал под мышкой и поэтому лишь слегка протянул руку на прощанье.

В эту минуту к нам подошли два незнакомых мужчины, поздоровались, и один из них спросил:

– Извините, вы будете Курт Шеллнер?

Доктор был озадачен и сухо спросил:

– Почему это вас интересует?

– По причинам, которые мы вам сообщим позднее, – решительно сказал один из незнакомцев.

– Не задерживайте меня, ваши причины меня не интересуют. Видите, я уезжаю.

– Отъезд придется отложить, – сдержанно возразил другой.

– Это наглость! – взорвался Шеллнер, мгновенно схватил чемоданчик и хотел передать Эрне кожаную папку с золотой арфой.

Кто-то легко отодвинул меня в сторону, проворно взял кожаную папку и встал перед Эрной. Нас окружили весьма серьезные мужчины.

– Товарищ, – тихо сказал один из них, обращаясь ко мне, – если вы хотите стать свидетелем ареста двух подозрительных личностей, которые имеют некоторое касательство к красным патронам фирмы «Роттвейл», то можете остаться.

Мое лицо, очевидно, выразило такое изумление, что незнакомец улыбнулся и добавил:

– Сдается мне, вы удивлены больше, чем предполагал товарищ Курилов.

– Так это он… – прошептал я.

– Да. Завтра позвоните ему, – быстро проговорил незнакомец и отошел к своим коллегам.

Шервиц стоял возле Эрны, жестикулировал руками, пытаясь доказать представителям госбезопасности что-то такое, чего я из-за вокзального шума не расслышал. Я подвинулся к нему ближе. Он схватил меня за руку и зашептал по-немецки: «Ради бога, что происходит? Эти парни вроде собираются увести Эрну».

– У них есть для этого причины… И письменное разрешение тоже, – ответил я.

– Это правда? – переспросил инженер и обратился к мужчине, стоявшему рядом с Эрной: – Разве так можно: просто взять и увести даму… Кто вам дал на это право?

– Я не обязан давать объяснения, – был ответ, – но ради вашего спокойствия могу показать вам письменное разрешение на арест гражданки Эрны Боргерт. Пожалуйста…

Потрясенный защитник очаровательной дамы уставился глазами в отпечатанный типографским способом документ, а когда внимательно прочитал, схватился за голову:

– Боже, Эрна, что ты наделала…

– Пожалуйста, возьмите себя в руки, – сказал один из работников безопасности. – Попрощайтесь со своей дамой…

Тем временем Шеллнер кричал:

– Вы не имеете права меня арестовывать. Я подданный немецкого рейха…

В гневе и бессильной злобе он выражался по-немецки, и мало кто из прохожих его понимал. Сообразив, наконец, это, он выпрямился, поправил галстук и промычал:

– Это вам дорого обойдется!

Эрна стояла как вкопанная. Губы у нее были плотно сжаты, и когда Шервиц хотел ее поцеловать, она уклонилась, сказав с досадой:

– Оставь, я не люблю сцен…

И медленно пошла к выходу в сопровождении двух молодых мужчин. За ней, окруженный четырьмя сотрудниками госбезопасности, размеренно вышагивал Шеллнер. Он высоко поднял голову и смотрел вверх, как будто бы ничего не хотел вокруг себя видеть.

«Красная стрела» ушла, а Шервиц все еще стоял без движения. Невидящими глазами он уставился на выход из вокзала, в котором исчезла Эрна. Я глянул – в глазах у него были слезы. Я пытался его успокоить:

– Не расстраивайтесь, друг. Кто знает, что у этой женщины на душе…

– Мне кажется, в первую очередь я, – сокрушенно сказал он.

– Вряд ли это облегчит ей совесть… Взбодритесь, вы же мужчина…

– Поймите, я ее любил, как…

– Как Хельми? – прервал я. Инженер весь затрясся:

– Зачем вы о ней? Эрна совсем другая…

– Пойдемте-ка, – предложил я. – Об этом мне расскажете дома. Не стоит говорить о таких делах при шуме поездов.

Скоро мы были у меня на квартире. Шервиц опустился в кресло и не мог произнести ни слова. Он разглядывал бокал с вином, который держал в руках, затем отпил из него и, вздохнув, спросил:

– Что вы вообще об этом думаете?

– Наконец узнаем, кто стрелял в Хельмига:

– Да вы… Не хотите ли вы сказать, что это сделала Эрна с Шеллнером?

– Нет… но, может быть, она имеет отношение ко всей истории.

Это для моего гостя было слишком. Он вскочил, чудом не перевернув бутылку с бокалами, и закричал: