Текст книги "Белая сорока"

Автор книги: Рудольф Лускач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Лесная школа находилась неподалеку, и через минуту оба были на месте. Блохин показал на крышу: там сидела снежно-белая сорока. Бог знает, почему она выбрала именно это возвышенное пристанище, но сороки – весьма любопытные создания, возможно, она хотела побольше увидеть. Учитель осторожно крался вдоль забора, чтобы подобраться как можно ближе, потому что не верил, что достанет ее из старого ружья.

Белая сорока, ни о чем не догадываясь, расправила крылья и перелетела на высокую жердь, которая торчала в заборе.

Опытный охотник остановился. Расстояние до сороки сократилось на двадцать шагов – вполне достаточно, чтобы достать ее и из старой берданки.

Он прицелился и спустил курок.

Раздался выстрел и придушенный стон.

Блохин, стоявший позади, побледнел от страха. Затем бросился вперед, но не сделав и пяти шагов, отчаянно закричал.

Отец лесничего лежал на земле, и от его головы расползалось на белом снегу кровавое пятно.

– Что… что с вами? Что случилось? – сдавленным голосом спрашивал Блохин, наклоняясь к раненому.

Учитель не отвечал. Он лежал недвижно.

Напряженную тишину нарушил какой-то слабый шум. Блохин поднял голову и увидел у забора белую сороку. Она беспомощно трепетала крыльями, при каждом взмахе разбрасывая вокруг себя красные капли, которые падали на снег и блестели как рубины.

Василий Петрович лежал лицом к земле. Когда Блохин его повернул, он увидел на правой стороне лица учителя большую рану. Блохин вскочил и побежал в избу, отчаянно крича на бегу:

– На помощь, на помощь… Несчастье! Петрович умирает…

На крик выбежали люди. Среди них был и фельдшер, который раз в неделю приезжал сюда для осмотра лесников. Одним из первых он подбежал к Василию Петровичу, тотчас же осмотрел его, затем встал, оглядел присутствующих и произнес:

– Еще дышит. Отнесите осторожно в избу, там я его перевяжу и скорехонько отвезу в больницу. Запрягайте лошадей в большие сани – только побыстрее. Каждая минута дорога…

Фельдшер хотел еще что-то добавить, но тут кто-то жалобно заскулил. При общем смятении никто не заметил, как прибежала учительская собака Динка. Низко опустив голову, она уставилась на своего хозяина, потом легла около него, подняла морду и тоскливо завыла. Фельдшер крикнул;

– Уведите пса!

Но это было сделать нелегко. Едва один из присутствующих протянул руку, чтобы схватить собаку за ошейник, как она оскалила зубы и так грозно зарычала, что тот мгновенно спрятал руку и ругнулся:

– Тьфу ты, бестия!

«Бестия», однако, и не думала покидать своего хозяина, которого нашла без признаков жизни, и подозрительно оглядывала окружающих – кто из них причинил ему зло? Динка еще никогда не испытывала такой злобы на людей и, казалось, готова была броситься на первого попавшегося. И только услышав знакомый голос жены лесничего, постепенно успокоилась, но своего хозяина все равно не оставила: пошла за ним, когда его понесли в избу, вползла в комнату и легла возле кровати, куда его положили. Она не спускала с фельдшера своих печальных серых глаз и внимательно следила за каждым движением его рук, когда он бинтовал раненому голову.

Затем молодой лесник Козлов поспешил на лыжах к лесничему с печальным известием. Он бежал что было сил, выигрывая у времени драгоценные минуты, которые оставляли лесничему надежду на встречу с живым отцом. В лесу раздавались выстрелы охотников, не предполагавших, что через минуту гон прекратится и они сами сломя голову помчатся на место происшествия…

Лесничий прибежал к дому как раз в ту минуту, когда его отца осторожно клали на сани. Василии Петрович лежал на подушках, и на бинте, которым была обвязана голова, уже проступала кровь.

– Жив? – шепотом спросил он фельдшера.

– Жив, – глухо ответил тот и, услышав облегченный вздох лесничего, участливо добавил:

– Жив, но потерял много крови, нужно спешить.

– Едем, – сказал лесничий и тотчас же, простоволосый, в том виде, в каком сюда прибежал, влез в сани. Шапку, наверно, потерял в спешке по дороге, кто-то из присутствующих дал ему свою. Лошади выбрались на дорогу, за санями бежала верная Динка…

Филипп Филиппович закончил историю, которую знал со слов Блохина и других. В комнате настала тишина. Лишь старые часы тикали на стене. Жена лесничего Вера Николаевна вздохнула:

– Наши еще не вернулись… Мне так тяжело, что… Она не договорила. Кто-то застучал в дверь, и в комнате появился невысокий мужчина средних лет. Это был Блохин. Он положил на стол старое ружье и мертвую сороку. Она, действительно, была совершенно белая.

Курилов взял в руки ружье, у которого отсутствовал затвор, и процедил сквозь зубы:

– Разве это ружье? При выстреле затвор запросто вылетает, вот тебе и готово… Вы должны были предостеречь Василия Петровича!

– Василий Петрович более опытный охотник, чем я. Он сам не должен был брать эту «пушку», пропади она пропадом. Я говорил ему, что сомневаюсь, сможет ли он из нее попасть в сороку… – покашливая, отвечал Блохин.

– Если бы вы не сказали ему вообще об этой белой сороке, не было бы и несчастья… Но тут уж, наверно, судьба так распорядилась, – размышлял Курилов.

– Да, да, судьба играет человеком, – поддакнул Блохин и снова закашлялся. – Извините, я простудился.

Я подошел к нему и иронически сказал;

– Иногда и люди играют с судьбой…

Все удивленно повернулись ко мне, не понимая, что я имею в виду.

– Не понимаю вас, – хрипло пробурчал Блохин, и его усмешка сразу пропала.

– Поймете, если я вам напомню про медвежье сало, – произнес я, подчеркнув последние слова.

Блохин хмыкнул и нервно поправил волосы.

– Вы об этом знаете? Так это же была шутка… Случайная неуместная шутка… Держали пари на сущую безделицу – бутылку водки, которую я, кстати, почти и не пью.

– А за эту шутку «случайно» заплатили мы, четверо, те, что сидим сейчас перед вами.

– Очень сожалею, но скажите, пожалуйста, как вы об этом узнали? – удивился Блохин и покраснел.

– Это мой секрет, – сказал я, заметив его смущение.

С той минуты, как Блохин вошел в комнату и начал говорить, его голос мне сразу же показался знакомым. Когда он, покашливая, продолжил разговор, я усиленно пытался вспомнить, где я слышал этот голос? Где, где это могло быть? И тут у меня в голове пронеслась картина: я стою у открытой форточки вечером после нашего приезда. Но не ошибаюсь ли я? Рискнуть?

Блохин блуждал глазами по комнате, потом глянул на меня и со вздохом сказал:

– Поневоле поверишь в чудеса. Ведь кроме нас троих, никто о медвежьем сале не знал.

В коридоре послышались шаги, затем стук в дверь, и на пороге появилась могучая фигура возницы, вернувшегося из больницы, куда он отвез раненого с лесничим. Вера Николаевна бросилась навстречу:

– С чем вернулся, Демидыч? Как Василий Петрович?

Демидыч снял мохнатую ушанку, провел рукой по усам, на которых блестели тающие льдинки, и коротко сказал:

– Жив, но без сознания. Муж велел вам передать, что останется у отца до тех пор, пока не минет… как это, не могу вспомнить слово, ну, как это бывает у капиталистов…

– Кризис, – помог я Демидычу.

– Вот-вот, именно так. Теперь, должно быть, уж кончается кризис, – ответил Демидыч.

– Садитесь, я налью вам чаю, – предложила Вера Николаевна.

– Что же, стаканчик, а то и два пропущу. Холод на улице знатный, – согласился Демидыч.

– Кушайте, пожалуйста, вот пирог, – хозяйка подвинула ему тарелку.

Демидыч с удовольствием пил чай, помешивая ложечкой, и, согревшись, продолжил рассказ:

– Все было бы хорошо, если бы не собака. Добрались мы до больницы, нас встретили и тотчас же отнесли Василия Петровича на операцию. Динка бежала за ним, ее отгоняли, но она не давалась, одну настырную медсестру даже хватила за руку. Ничего особенного, только та долго шумела… Даже нашего лесничего Динка не хотела послушаться. Скулила и царапала дверь операционной, где исчез ее хозяин, и лишь после долгих уговоров легла под лавочку, и – ни с места. Часа два мы ждали, пока не вышел доктор, наверное, самый главный в больнице, и сказал, что операция прошла успешно, во всяком случае, они сделали все, что могли. Теперь надо ждать кризиса. Но это уже не в их власти, все зависит от какой-то… конвиции.

– Кондиции, – поправила Вера Николаевна.

– Вот, вот, это оно и есть, – поспешно кивнул возница. – Из операционной Василия Петровича на высокой такой тележке перевезли в комнату. Там теперь он и лежит, сын рядом, ждет, когда минует кризис.

Наступила тишина, все задумались. Расстроенная Вера Николаевна начала выпытывать подробности, и Демидычу пришлось вспоминать каждую мелочь. Неожиданно он увидел лайку и удивился, откуда она. Я коротко рассказал, что со мной произошло. Демидыч стукнул себя кулаком по лбу:

– Неужто это собака тех двух холеных охотников, которых я видел у станции? На лаек у меня особая память. Четверть века, как-никак, охочусь. Думаю, что именно она.

– Ты в этом уверен? Готов поспорить, что в буфете на станции ты немного клюнул: Я-то тебя знаю, – хрипло засмеялся Блохин.

– Что ж, старые глаза после одной рюмки на вербе сороку видят, хотя это всего воробышек. А с пари уж до смерти ничего не хочу иметь общего, – отрезал возница.

– Вы имеете в виду медвежье сало, ведь так? – заговорщицки подмигнул я.

– Вы об этом знаете? – удивился возница. – Ну что ж, признаюсь. Это было отвратительное мошенничество. Оно потом грызло мне совесть, как голодная мышь корку хлеба. Кто бы мог подумать, что это сало столько дел натворит! Только Блохин, видать, знал, потому и предложил пари.

– Да ты только о водке думал, дед, – засмеялся Блохин и его глаза сверкнули. – Проиграл ты, а больше всего досталось нашим гостям. Почему ты не сказал, за кем утром должен ехать?

– Да вроде я тебе говорил, а может, и нет, – пытался вспомнить Демидыч. – Но так или иначе, что это по сравнению с несчастьем, которое постигло нашего Василия Петровича! Это-то как могло случиться?

– Нашел о чем говорить, виной всему старое ружье, – отмахнулся от него Блохин.

Между тем, пока мы говорили, моя безымянная лайка встала, подошла к Демидычу, обнюхала его, потом Блохина, вернулась ко мне и снова легла у моих ног. Я погладил ее, и она обратила на меня взгляд – откровенный, мудрый взгляд, словно хотела сказать: «Не знаю тебя, но мы прошли с тобою вместе ночь и день, ты освободил меня из капкана, накормил, относился ко мне ласково, охранял меня, а я тебя привела домой. Мы стали друзьями, я верю тебе, и ты можешь положиться на меня. Признаю тебя своим хозяином».

Блохин встал, учтиво попрощался с нами и вышел из комнаты. Я вкратце раскрыл своим приятелям загадку медвежьего сала и, пока они выражали свое удивление и огорчение, осмотрел роковое ружье системы «Бердан». Это и в самом деле было очень старое ружье, кто знает, как давно им не пользовались? Затем я спросил, где затвор. Никто этого не знал. Все были так потрясены несчастьем, что ничем остальным и не поинтересовались. Демидыч высказал предположение, что затвор остался где-нибудь в снегу. Мы тотчас же решили осмотреть место, где случилось несчастье.

Искать долго не пришлось. Снег был вытоптан в широком круге. Розовые пятна, которые еще не исчезли, точно указывали нам место, где лежал раненый. Шаг за шагом мы внимательно разгребали снег. Все напрасно – затвора не было.

Тогда я отошел туда, где снег был меньше затоптан, и стал его разрывать. Вдруг что-то заблестело. Я сунул руку в снег и вытащил стреляный патрон. Он блестел медью. Дыхание у меня сперло: это был патрон фирмы «Роттвейл-Вейдманнсхейл»!

Отец лесничего стрелял в сороку таким же патроном, какой я подобрал в старом лесном сарае. Но что было странного в этом патроне? Его происхождение? Я сунул руку в карман и вытащил патрон, который ночью нашел на сене. Так оно и есть. Это был патрон того же производства, того же двенадцатого калибра, только, судя по всему, принадлежал кому-то другому. Другому?

Это еще неясно…

И тут мне в голову пришла мысль, никак не связанная с предыдущей: что если причиной тяжелого ранения был патрон, а не ружье?

Патронами с бездымным порохом «Роттвейл» можно заряжать только ружья, рассчитанные именно на такой порох. Стрелять этим патроном из старой берданки по меньшей мере небезопасно.

Из размышлений меня вывел крик Демидыча:

– Вот он, этот проклятый затвор! Упал в снег, да кто-то на него еще и наступил. Смотрите!

На затворе не было заметно никакого повреждения, однако сам он был настолько старый, что легко растягивался руками.

О найденном патроне я никому не сказал. Молчи, говорил я сам себе (хотя язык так и чесался), молчи, пока всего не узнаешь. Очень может быть, что буйная фантазия тебя уводит с пути трезвых размышлений.

Разговаривая, мы дошли до охотничьей избы. Друзья поджидали, не веря в успех наших поисков.

Мы показали затвор – он сразу же пошел по рукам, Суржин размышлял вслух:

– Затвор вроде как затвор. Никаких повреждений не видно…

– А не мог ли стать причиной несчастья патрон? – предположил я. – Если, например, в нем был бездымный порох?

Все повернулись ко мне с таким выражением, как будто я сказал невероятную глупость. Преворов насмешливо улыбнулся, а Курилов поучительно произнес:

– Подобное сумасбродство может прийти в голову только авантюристу. Ведь в этом случае затвор не выдержит, рванет назад, а охотнику не поздоровится. Глупости! Не настолько уж легкомыслен Василий Петрович, чтобы из-за какой-то сороки рисковать жизнью.

– Так-то оно так, – не сдавался я, – но ведь в спешке он мог не обратить внимания на то, чем именно заряжал?

– Гм… – задумался Суржин. – Пожалуй, мог…

– Какова бы ни была причина несчастья, Василию Петровичу не легче, – рассудил Филипп Филиппович. – А нам не остается ничего иного, как поскорее собираться домой.

– К сожалению, – поддакнул Суржин. – Но мы стали свидетелями таких драматических стечений обстоятельств, что уезжать прямо-таки не хочется… Это все равно, что уйти из театра после первого действия.

Суржину, видите ли, не хочется уезжать! А что же тогда мне?

Был еще ряд вопросов, которые дразнили меня своей тайной. Тем не менее я решил молчать, чтобы сгоряча не оборвать нити, которые вели к раскрытию этой тайны. Ничего не поделаешь! Нам нужно было как можно быстрее вернуться в Ленинград, ведь нас ждали служебные обязанности.

– А что если бы ты нас, Демидыч, отвез на станцию так, чтобы мы попали на вечерний поезд? – предложил Курилов.

Демидыч согласился, и мы отправились готовиться в дорогу. Вскоре перед домом стояли запряженные сани. Сердечно поблагодарив хозяйку за гостеприимство, мы от души пожелали, чтобы ее свекор как можно быстрее поправился. Потом уложили в сани причитавшихся нам зайцев и посадили туда лайку, которую я нашел в лесу. Лошади взяли с места в карьер, как на скачках. Когда мы примчались на вокзал, то оказалось, что до отхода поезда времени более чем достаточно.

Я наклонился к окошку кассы. Оттуда выглянул человек, которого я тотчас же узнал. Это он отнесся ко мне так строго, когда я после блужданий по лесу вышел, наконец, на станцию и мечтал хоть с кем-нибудь поговорить. Он меня тоже узнал и сразу же спросил:

– Ну как, нашли хозяина песика?

– Нет. Что это, собственно, меняет?..

– Разрешите вам возразить, – горячо сказал кассир. – По моему скромному мнению, кое-что меняет. Во-первых, вы рискуете навлечь на себя негодование жены, если она не любит собак. Во-вторых, у лайки могут оказаться скверные привычки. И, наконец, возникает подозрение, что вы хотите взять себе чужую лайку.

Его слова вернули мне хорошее настроение, я улыбнулся:

– Постараюсь найти хозяина собаки. Что же касается остальных вопросов, то не беспокойтесь: пес уже доказал, чего он стоит, а жена собак терпит. У нас дома уже есть сеттер, кот, белка и глухарь…

– О, это интересно, – протянул несколько смущенный кассир. Он явно не знал, что подумать: то ли я его дурачу, то ли говорю правду. Тем не менее он сделал серьезное лицо и спросил с некоторым сомнением:

– Вы, очевидно, дрессируете этих зверей?

Суржин, который до сих пор молча слушал наш разговор, расхохотался:

– За кого вы нас принимаете? За укротителей кошек и других более опасных хищников из цирка, что ли?

– Как знать… – вздохнул кассир и, оживляясь, добавил: – Лично я очень люблю цирк, там такие головоломные номера…

– Сожалеем, – с нарочитой серьезностью заговорил Курилов, – что вынуждены вас разочаровать: мы не укротители, не артисты, хотя головоломки на нашем пути тоже встречаются.

Мы рассмеялись, а кассир посмотрел на нас удивленно и немного обиженно.

Поезд загремел на стрелках и остановился у платформы. Одновременно подошел ленинградский, которым должны были уехать мы. Среди прибывших пассажиров мы с удивлением увидели лесничего Богданова. Тепло поздоровавшись, засыпали его вопросами.

– Кризис миновал, и есть надежда, что отец поправится, – радостно сообщил лесничий. – Крепкий у него корень, ничего не скажешь… Затвор берданки раздробил правую лицевую кость и челюсть. Операция была очень тяжелой, но все обошлось… Отец никак не может взять в толк, как это затвор мог вылететь. Ведь он стрелял из той берданки много раз, и она ни разу не подводила. Он ее очень хорошо знал.

Я поспешно прервал его:

– Чем он стрелял?

Лесничий посмотрел на меня удивленно:

– Не знаю, я не спрашивал. Отец смог сказать всего несколько слов… Сейчас главное – покой.

Я хотел показать лесничему найденный мною немецкий патрон, но тут вспомнил, что спрятал его вместе с другими патронами в рюкзак. И пока я выкладывал бы из него всякие вещицы, опоздал бы на наш поезд, который по расписанию стоял всего четыре минуты. Никто не заметил моего короткого замешательства – все торопились прощаться. Но прежде чем проводник захлопнул дверь, я успел крикнуть Богданову:

– Обязательно выясните, чем стрелял отец. Обязательно! От этого многое зависит… И сразу мне напишите…

Лесничий кивал головой, и в шуме отходящего поезда я скорее по движению его губ, чем на слух, понимал, что он повторяет:

– Обязательно напишу…

Тем не менее мне казалось, что он не принял моей просьбы всерьез.

Поезд набирал скорость. Купе было пустое, и мы хорошо устроились. Первым продолжил разговор Курилов.

– Никак не возьму в толк, почему вы придаете такое большое значение этим патронам, Рудольф Рудольфович? Да эта старая берданка опасна, чем ее ни заряди. Хоть поджаренным горохом!

Все засмеялись, потом разговор перешел на разные сорта пороха, баллистические особенности различных пуль, и, в конце концов, мои друзья сошлись на том, что старое ружье должно висеть на гвозде, а не попадать в руки. Я чувствовал себя уязвленным замечанием Курилова и смехом остальных и в разговоре участия не принимал.

Монотонная песня колес и темнота за окном вагона клонили ко сну…

В Ленинграде на вокзале наши зайцы возбудили общее внимание: ведь мы несли их на четырех палках – по десять на каждой. Кое-кто высказывал предположение, что всех этих длинноухих нам помогла добыть одна-единственная собака (упоминалась найденная мною лайка) и что именно на этой тяжелой работе она так исхудала. Лайка как будто понимала, что речь идет о ней, и деловито трусила по перрону, высоко подняв голову.

Что собираетесь делать с собакой? – обратился ко мне Преворов.

Пока оставлю у себя. Думаю, что с моим сеттером Нордом она подружится, а тем временем буду искать хозяина. Ведь это чистокровная лайка, она должна быть зарегистрирована в обществе охотников.

Мы пожелали друг другу всего доброго, уложили своих зайцев в такси, и все разъехались по домам.

2

Дома мой четвероногий друг вызвал некоторое смятение. Супруга косилась на собаку, но было видно, что она ей понравилась, хотя в глазах жены я читал: не хватит ли таскать домой этих зверей?

Пришлось объяснить, что лайка спасла мне жизнь и что она, пока хозяин не объявится, будет под одной крышей со всем домашним зверинцем.

Сеттер Норд вначале оскалил зубы, но я ему весьма выразительно дал понять, как он должен относиться к моему, а следовательно, и к своему четвероногому другу. Остальное зверье – сибирский кот Мурка, который весил шесть с половиной килограммов, шалунья-белка Катька и совсем ручной глухарь Петька – также не проявило хотя бы элементарной вежливости но отношению к гостю. Но постепенно все привыкли друг к другу, и, таким образом, пес, который прошел медицинский осмотр и которого я временно назвал Дружком, остался жить у нас.

Служебные дела быстро оттеснили на второй план воспоминания об удивительных событиях на охоте, однако письмо лесничего Богданова снова к ним вернуло.

Как следовало из этого письма, отец сообщил Богданову, что для берданки ему был нужен патрон двенадцатого калибра, а у него был только шестнадцатого. Охотно помог ему Блохин, у которого, по его словам, случайно оказался такой патрон. Затем Демидыч, которого отец по пути встретил на дворе и которому пожаловался, что у него нет подходящего патрона, заскочил в свою комнату и принес ему еще три – двенадцатого калибра. Отец не может определенно сказать, каким именно он зарядил берданку, но предполагает, что первым, тем, который дал Блохин. Само собой разумеется, что Богданов строго допросил Блохина. Тот утверждал, что, дескать, он, как и большинство охотников, патроны набивает сам. Затем привел лесничего на место, где его отец стрелял в белую сороку, и они вместе рылись в снегу. Блохин высказал предположение, что гильза после выстрела, очевидно, вместе с затвором вылетела из ружья и должна была где-то здесь валяться. И, действительно, неподалеку в затоптанном снегу гильза нашлась. Судя по всему, в патроне был черный порох, который вполне годится и для старой берданки.

Таким образом, догадка отца, писал лесничий, разумеется, весьма осторожная, о том, что патрон был заграничного производства, оказалась ошибочной. Его сбил с толку необычный цвет картонной гильзы – ярко-красный. Блохин объяснил, что он ставил новые капсюли на стреляные патроны, собранные в прошлом году в Ленинграде во время соревнований по стрельбе. В соревнованиях участвовали разные стрелки – и финские, и шведские, разумеется, со своими патронами.

Демидыч, в свою очередь, сказал, что он свои патроны раздобывает у заезжих охотников, но никак не может вспомнить, какие именно дал отцу. Единственно, что знает: патроны были двенадцатого калибра.

Следовательно, говорилось в конце письма, предположение, что во всем виноват патрон, ни на чем не основано.

Расхаживая по комнате с письмом в руке, я размышлял о том, что же мне делать. У меня не было времени снова поехать в далекий охотничий домик в западной части Ленинградской области, около эстонской границы. Разве что позвать Богданова в Ленинград, отдать найденный мною патрон «Роттвейл» и все ему объяснить? Теперь я уже клял себя за то, что умолчал о находке вместо того, чтобы обратить на нее внимание прямо на месте. Чем мне объяснить свое молчание?

Размышления прервал телефонный звонок. Вероятно, кто-нибудь из друзей, решил я с облегчением. Но голос в телефонной трубке был малознакомым. Поприветствовав меня по-немецки, тот, кто звонил, представился доктором химии Хельмигом и спросил: будет ли послезавтра, в пятницу, заседание секции иностранных специалистов Ленинградского профсовета. Надо сказать, что я был председателем секции; на ее заседаниях иностранные специалисты вносили свои предложения, указывали на недостатки технологии в различных областях производства и активно участвовали в решении актуальных технических проблем.

Доктора Хельмига я знал весьма поверхностно, в жизни секции он участвовал мало и появлялся там лишь изредка. Я сказал, что заседание в пятницу состоится. Потом сел за стол и написал лесничему, что его письмо меня очень растревожило и что у меня другой взгляд на события, о которых идет речь. Я попросил его никому не рассказывать о моем письме и при первой возможности навестить меня в Ленинграде.

Заседание секции в пятницу было плодотворным. Но доктор Хельмиг, как и обычно, больше слушал, чем вступал в дискуссию. Лишь после заседания он словно ожил и с усмешкой обратился ко мне:

– Рассказывают, что вы, господин инженер, заядлый охотник и ходите даже на медведей и волков?

– Вы неплохо информированы, я, действительно, предан охоте, – ответил я. – Вас интересуют только медведи?

– Что вы! Какое там… – доктор сделал вид, что испугался. – Так высоко я не летаю. Моего охотничьего умения хватает лишь на зайцев, да иногда еще могу продырявить шкуру лисицы. Только и всего. Впрочем… – добавил он через мгновение, – попадались и тетерева, но до диких уток так и не добрался. А больше всего люблю зайцев. Я, знаете, гастроном и прирожденный материалист. Заяц в сметане – мое любимое блюдо, тетерку вы так не приготовите.

– Ничего-то вы не знаете, доктор! Жареный бекас или дикая уточка, лучше всего рябчик…

– О, пожалуйста, пожалуйста… Кому что нравится – на завтрак, к обеду, на ужин. Я остаюсь при зайцах. А вы, милейший инженер, не взяли бы вы меня как-нибудь на заячий гон? Вы куда ездите? Где, например, были в последний раз?

Просьба Хельмига была столь неожиданна, что я предпочел ответить лишь на последний вопрос:

– В Лобановском лесничестве. Гон был знаменитый, даже повстречался с медведем…

– …которого вы, разумеется, уложили? – язвительно продолжил Хельмиг и добавил: – Какой это по счету у вас?

– Вы в самом деле уложили медведя? – поинтересовался кто-то, и все повернулись ко мне.

– Нет, господа, на этот раз нет. Но кое-что интересное было…

– Что же вы молчите? Рассказывайте! – раздалось хором со всех сторон.

Пришлось рассказать, как в последний раз выезжал в лес. Разумеется, о несчастье с лесничим, о своих находках – на месте его ранения и в лесном сарае – умолчал. О том же, что нашел собаку, не счел нужным скрывать.

– Вы говорите, это была лайка? – переспросил Хельмиг.

– Да, настоящая карельская лайка, умная, чуткая, выносливая.

– И что же вы со своей находкой сделали? – поинтересовался Хельмиг.

– Оставил у себя, пока не объявится хозяин, который к своему псу отнесся так жестоко, – сказал я.

Хельмиг кивнул головой:

– Мне кажется, что вы его судите слишком пристрастно. А если он искал собаку и не нашел?

– Вы правы, могли быть обстоятельства, о которых мне ничего неизвестно, – согласился я. – Но ведь когда пес попал лапой в капкан, он так отчаянно лаял, так жалобно скулил, так выл, что хозяин не мог его не услышать. Согласитесь, что при желании…

И тут в разговор вступил мой хороший знакомый, конструктор турбин инженер Карл Карлович Шервиц. Это был рослый стройный красивый сорокалетний немец со светло-каштановыми волосами и смуглым лицом. Он слыл любимцем женщин и сам был большим почитателем «слабого пола».

– Вот вы говорите, коллега, что не знаете всех обстоятельств, – сказал Шервиц. – А по мне так все ясно. Хозяин отнесся к своему черно-белому компаньону по-свински, заслужив, чтобы его отодрали за уши. И – баста! Не понимаю, почему вы, доктор, его защищаете? – обратился он к Хельмигу. Его вопрос прозвучал совсем безобидно, тем не менее я не понял, почему инженер придает такое значение тому, что Хельмиг оправдывает неизвестного охотника.

– Что это на вас такое напало, коллега? – вежливо улыбнулся Хельмиг.

– Боже мой, – взмахнул руками Шервиц. – Ведь я же конструктор, это моя профессия. Ищу лучшие конструктивные решения турбин, даже во сне их вижу. Мой долг – учитывать все, в том числе и пока неизвестные факторы. Даже если дело касается не только турбин…

– Достаточно, – засмеялся Хельмиг, – оставайтесь лучше при своих турбинах.

– Почему же? Весьма поучительно разгадывать загадки, пусть речь идет о какой-то собаке, а не о внезапном снижении коэффициентов… – начал возражать инженер, но не договорил, потому что Хельмиг закурил трубку и выпустил густое облако дыма.

– Считаю эту дымовую завесу агрессивной акцией и капитулирую, – закашлялся Шервиц, разгоняя дым рукой. – Я ведь некурящий.

Присутствующие засмеялись. Мне манера инженера вести разговор не понравилась. Я встал и направился к выходу, рассчитывая уйти незаметно.

– Домой собрались? – раздалось за спиною. Это был Карл Карлович. – Подождали бы минутку. Ваша собачья история меня заинтересовала… У себя дома, в Аугсбурге, я был председателем общества защиты животных. Ненавижу людей, которые держат зверей и не заботятся о них.

– Послушайте, дружище, – сказал я, – хоть я с вами и согласен, но мне кажется, что вы не имеете права задевать тех, кто с подобными людьми не имеет ничего общего.

– Да вы не знаете, что мне известно, – грохнул Шервиц и хотел еще что-то добавить, но оглянулся, потому что за нами раздались шаги. Это был Хельмиг, и Шервиц лишь безнадежно махнул рукой.

Пока я соображал, как ответить, чтобы скрыть впечатление, произведенное на меня откровением инженера, около нас уже вырос Хельмиг.

– Никак вы уже собрались домой, господа? Вот беда… А я думал, мы посидим за рюмкой доброго вина.

– Исключено, – возразил я. – В другое время с удовольствием выпьем бутылочку кавказского, а сегодня не могу. Тороплюсь.

– О, понимаю, вас ждет супруга?

– Вот именно. Она в театре, обещал ее встретить.

– Тогда, надеюсь, я могу рассчитывать на ваше общество, инженер? – обратился он к Шервицу.

– Меня ждет одна знакомая, а по отношению к женщинам я обязателен, – был ответ.

Стали прощаться, но Хельмиг заявил, что в таком случае он тоже не останется и пойдет с нами.

По пути доктор Хельмиг все время болтал, зато Шервиц молчал и не дал ни малейшего повода продолжить наш прежний разговор. Он быстро распрощался, повернув в соседнюю улицу. Хельмиг проводил меня к самому театру.

Ожидая жену, я размышлял, что именно не досказал председатель общества защиты животных из Аугсбурга, но так ничего и не придумал.

На другой день я пригласил Карла Карловича на ужин вместе с его приятельницей, веселой и очень симпатичной шведкой Хельми, которая работала переводчицей представительства шведского торгового пароходства в Ленинграде.

После ужина жена осталась с Хельми, а мы отправились в рабочий кабинет. Искристое цимлянское придает человеку хорошее настроение, которое развязывает язык. Мне всегда в таких случаях было особенно весело с моим другом, прирожденным оптимистом, склонным к шутками. Но сегодня Шервиц был хмурый, весь его вид говорил, что он чем-то расстроен.

– Ненавижу людей, которые плохо относятся к животным, – начал он очень серьезно, как бы разом покончив с тем легким, непринужденным настроением, которое владело нами за столом. Молча кивнув, я выразил согласие.

– Вы также, я вижу… – продолжал он, подняв рюмку и с видом знатока разглядывая на свету рубиновое вино. Не отводя глаз от рюмки, сказал: – Еще с детства, в семье, меня приучили относиться к животным по-человечески. Так я отношусь к ним и сегодня. Да, сегодня.