Текст книги "Шепот Земли и молчание Неба. Этнографические этюды о традиционных народных верованиях"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

У мяоязычных народов, равно как и у многих их соседей – тай, нун, вьетов и ханьцев (китайцев), роль тайхо выполнял личный «гороскоп» – локменг – деревянная дощечка или лист бумаги, куда записывали день, год рождения и имя каждого члена семьи.

Если тайхо – дух – защитник человека, то локменг – его судьба. Сохранность локменга отражается на здоровье того, чьи данные он несет. Давным-давно у многих народов Индокитая верили, что, похитив локменг врага и разрушив его, можно нанести врагу вред, соответствующий размеру порчи локменга, или даже погубить врага, уничтожив его «гороскоп».

Аналогами тайхо являются бурятские онгоны, локменгов – леканы, которые воспринимаются как предметы, где обитает дух человека.

Наиболее явной формой фетишизации специально сделанных предметов культа, появившихся задолго до культа предков (которые могут выступать и в антропоморфном виде, и в форме рисованного или письменного изображения имени предка), являются доси и алэлы кетов – аборигенов приенисейской тайги.

С обыденной точки зрения и доси и алэлы – типичные идолы, упоминаемые во всех дореволюционных описаниях верований сибирских народов.

Одеяние для деревянного человечка

Поезд Красноярск – Иркутск еще долго виднелся вдали, и также долго мы не покидали перрона Красноярского вокзала, проводив дальше на восток, в «Тофаларию», нашего венгерского друга прекрасного этнографа и человека Вильмоша Диосеги.

Он с Евгенией Алексеенко прибыл в Красноярск за несколько дней до моего приезда и, поработав в местном музее с коллекциями по народным верованиям Западной Сибири, не мог выехать в Иркутск – не было билетов. Вынужденная задержка Диосеги дала нам возможность втроем провести вечер в обсуждении проблем и планов наших поездок. С Женей я выезжал на енисейский Север, к кетам, Вильмош отбывал к тофаларам.

Во время затянувшейся за полночь беседы Вильмош сказал:

– Будете у кетов – обратите внимание на их идолов. Они очень интересны, судя по книге Анучина, которая должна у вас быть.

Алексеенко действительно взяла с собой книгу Анучина – исследователя, изучавшего в начале XX века кетов и их верования по заданию Музея антропологии и этнографии имени Петра Великого. Книга эта была неплохо иллюстрирована, и мы думали с помощью рисунков разговорить стариков, у которых не могло не встретить сочувствия то обстоятельство, что в Ленинграде знают об их древней вере и обычаях.

В книге Анучина были изображены дось и алэл. Первый представлял собой тонкий столб, вкопанный в землю, с верхушкой, стесанной топором как остроконечная голова, с нанесенными на правый и левый скосы глазами и с обозначенными носом и ртом. Ниже с двух сторон столба шли семь затесов – семь ребер. Дось нередко был в рост человека.

Алэл – деревянная человекоподобная кукла, с большой головой, руками, ногами, с глазами из бусинок, пуговиц или бисера, облаченная в традиционную кетскую одежду из сукна и оленьей шкуры или какого-либо меха.

И то и другое у Анучина объяснялось невразумительно и обозначалось словом «идолы» или «кетские идолы».

– Мне кажется, – заметил тогда Вильмош, – что и дось и алэл – фетиши, но только разного смысла или назначения, мне трудно выразить это по-русски.

Вильмош Диосеги говорил по-русски довольно бегло. Кстати, это обстоятельство очень помогло ему собрать в «Тофаларии» интересный материал по сибирскому шаманству.

Проводив Диосеги, мы в тот же день, но только уже поздно вечером, на теплоходе тронулись вниз по Енисею и через четыре дня были в самом большом кетском поселении на реке Елогуй – в Келлоге, а где-то через месяц еще севернее – в Сургутихе.

Мы уже несколько дней в Сургутихе, уже все кетское население – наши друзья и помощники. Самый интересный наш собеседник – баба Вера Дорожкина, самая старая женщина из всех кетских женщин. Ей тогда было что-то около восьмидесяти лет, но память была поразительная, ум ясный, мысль четкая. Вот только обращение к нам, может быть, было чересчур своеобразным. Нам тогда было обоим вместе меньше лет, чем одной бабе Вере.

– Ну-ка, девка, покажь мне ту книжицу, что намедни сувала мне в глаза, – сказала как-то утром баба Вера, когда мы в очередной раз пришли в ее чум.

Баба Вера со своим стариком жила на окраине селения, и не в избушке, как все в центре, а в чуме. Объясняла она пристрастие к старинному крытому берестяной тиской островерхому жилью тем, что летом в нем прохладно и комара меньше, а зимой теплее от костра или печи, чем в доме. Главное, воздух здесь чище, повторяла баба Вера.

Холой, по представлениям кетов, хозяйка тайги

Мы сообразили, что баба Вера просит показать ей книгу Анучина. Женя достала ее из полевой сумки и отдала старухе.

Баба Вера, прищурив глаза, помусолив пальцы, медленно листала страницу за страницей. На одной из них она остановилась и ткнула пальцем в схематический рисунок остроконечного столба с вытесанными личиной и ребрами.

– Во, – протянула она и добавила: – Подь сюда, девка. Смотри. Это дось. Они обыкновенно тыкаются возле матки своей – Холой. Знаешь, что такое? Холой – хозяйка тайги, озера, дороги.

– А у вас они есть? – перебила Женя.

– А то как же. Всего верст пять, а то и шесть отсюдова по солнцу. Большая излучина нашей реки. Место знатное, рыбное. Там Холой, тама же ее детки – доси.

Старуха замолчала, а затем добавила какую-то странную фразу:

– Они, бедные, голые, зимами мерзнут, трутся круг матки своей, а так-то стерегут ее.

Вера Дорожкина продолжала листать книгу и что-то шептала про себя. Затем остановилась и, вновь ткнув пальцем в рисунок, обратилась к Алексеенко:

– А это-то все алэлы. Они у всякого в чуме или доме быть могут. У всякого. Однако замаялась я с вами.

Баба Вера закончила и тут же откинулась на оленью постель и задремала.

На указанной странице были изображены деревянные широколицые куклы, одетые в меховые одежды. Тогда мы не могли спросить, а потом забыли, были ли алэлы в чуме бабы Веры?

Полученные сообщения заставили нас уговорить молодых кетов сходить с нами к Холой у большой излучины, а также постараться разыскать алэлов в кетских семьях и наконец-то точно узнать, зачем они? Кто они? Кем сделаны и во что наряжены? Узнать, чтобы связать их или, напротив, не связывать с фетишами, с предметами культа, обладающими возможностью реализовать желаемое тех, кто создавал досей и алэлов, надеясь получить какую-то помощь, покровительство или выгоду.

Володя Дорожкин, один из юных членов клана Дорожкиных, пошел с нами к излучине реки. Мы шли широкой тропой по низкорослому лиственному лесу левобережья Енисея. Шли недолго, часа два.

Первой бросилась в глаза огромная лиственница. Мы уже знали, что именно на такие деревья, которые выделяются на всю округу, и наносят кеты изображения Холой – хозяйки местности. Значит, нам идти к лиственнице и там искать досей.

На уровне глаз нормального роста человека на шершавом стволе лиственницы был виден овал затеса с выделенными на нем глазами, ртом и носом. Это была сама Холой.

Дерево стояло в нескольких шагах от берега. С тыльной стороны дерева, если считать лицевой ту, где изображена Холой, был небольшой овражек. От края овражка сбегались к дереву посеревшие от времени остроконечные, похожие на длинноголовых людей без рук и без ног, но с обнаженными ребрами доси. Казалось, они берут дерево с Холой в полукольцо, защищая свою хозяйку с тыла.

Мы насчитали девять досей.

– Их бывает и больше, – сообщил Володя, обратив внимание, что мы считаем, и добавил: – Когда человек около них окажется зимой, он непременно оставит им либо кусок тряпки, либо кусок оленьей шкуры, чтобы они могли прикрыть себя от холода. Наши старики считают их живыми. Они живые, но голые, и им холодно и голодно. Они дети Холой, так считают наши старики, и если их не подкармливать, не одаривать, то их матка рассердится на людей и перекроет пути в тайге и на реках, отпугнет рыбу и дичь от охотников.

Володя произносил слова несколько равнодушно и даже с улыбкой, как бы извиняясь за своих стариков, которые верили в подобную чепуху.

Тут я решился задать явно непростой вопрос:

– А когда тебе по пути попадаются Холой и доси, ты их не кормишь, не одариваешь?

– Ну почему же. И кормлю, и одариваю, что мне жалко, что ли? Но я не верю, – понял смысл моего вопроса Володя и продолжил: – Необязательно верить, чтобы делать, как заведено у нас.

Дальше разговаривать на такую тему я счел малополезным, понимая что фетишизация объектов самой природы и созданных руками человека предметов слишком давняя традиция, чтобы покончить с ней в один момент. В общем-то такой ответ стоил больше, чем иногда встречающееся среди городской интеллигенции «приобщение к вечному» – крещение, отпевание близких и т. п. – по принципу: «на всякий случай… а вдруг там что-то есть?!»

– Володя, – решила Женя переменить тему разговора, – а в вашей семье есть алэлы?

– А то как же, – невозмутимо ответил Володя, – конечно, есть. Раньше, когда кто-то отделялся от семьи и заводил новую и оказывалось, что у него нет алэла, ему делали его старики. Как же без алэлов, без этих старушек, помогающих по хозяйству, берегущих добро и здоровье семьи.

И опять тон обычный, правда, уже не равнодушный, а скорее утвердительный.

Мы провели тогда, в 1958 году, в Туруханском районе Красноярского края почти полгода, посетили практически все кетские селения от Подкаменной Тунгуски на юге до Мундуйского озера и реки Курейки на севере. Мы узнали многое, но это была первая встреча с необычной культурой и бытом народа, чье происхождение и тайна самобытности языка до сих пор не разгаданы. После этой первой встречи мы еще трижды вместе были в «Кетии», как мы называли между собой просторы енисейской тайги и тундры, освоенные кетами. Я был в этих местах еще раз уже без Алексеенко, со студентами, а она – многократно самостоятельно или с другими спутниками. Кеты, их духовная культура, их жизнь, их судьба стали судьбой и жизнью Евгении Алексеевны Алексеенко, самого блестящего и талантливого исследователя этого народа, его прошлого и настоящего.

Много алэлов прошло перед нами: алэлы и в доме Толкова, и в доме Бердникова, и Серкова, и, конечно, Харлампия Бальдина.

Однажды зимой где-то близ Келлога я столкнулся с Харлампием Петровичем Бальдиным, старым знакомым, подарившим нам много интересных рассказов о жизни кетов.

Был легкий морозец. Я пошел в тайгу на обыкновенных лыжах, на которых мы все бегаем по нашим пригородам зимой. В первые месяцы календарной зимы снега еще немного, и можно идти по тайге на узких лыжах. Цели у меня не было никакой, я решил просто отдохнуть и подумать на воздухе.

Мой путь пересек след широких камусных лыж. По очертанию кольца лыжного посоха с одной стороны широкой лыжни я понял, что это след Харлампия Петровича. Ему тогда было уже под семьдесят, и невольно подумалось: «Зачем старик Бальдин пошел в тайгу?»

Я свернул на его лыжню и довольно скоро увидел его, прислонившегося к сосне. Он был одет в короткую оленью охотничью парку, на голове ситцевый платок, завязанный на старушечий манер. В руках у него было ружье «Белка» – двуствольное, стволы расположены один над другим: один ствол малокалиберной винтовки, второй – обычного охотничьего дробовика.

Харлампий Петрович целился в кого-то или во что-то. Не оборачиваясь ко мне, он поднял руку: «Тише, остановись!» Я встал. Раздался выстрел, и Бальдин радостно крикнул: «Наконец-то я добыл ее! Иди сюда, парень!»

Я пошел вслед за Харлампием, но он раньше на своих широких лыжах оказался у поваленного ствола и гордо потрясал телом убитого бурундука. Пуля попала зверьку в голову. Зверек был небольшой. Зачем он?

– Зачем вам бурундук, Харлампий Петрович?

– Ой как надо, у алэла совсем прохудилась одежонка, а она была из бурундучьего меха. Я уж месяц как хожу за бурундуком. Теперь добыл, теперь алэл – самая старая из старушек-помощниц будет рада. Сегодня же разделаю шкуру и завтра сам сошью ей сокуй, чтобы было тепло.

Информации было неожиданно много. Оставалось только тактично задать вопросы: и о смысле алэлов, и почему они всегда женщины, и почему старухи, и зачем им одеяния?

Женя также собирала подобный материал. И расспросы Харлампия Петровича, и постоянные наблюдения – все это позволило узнать основное: алэлы непременные, обязательные спутники и, по сути древних представлений, члены каждой кетской семьи.

Алэлы, духи – помощники по дому

Не может быть кетской семьи без алэлов. Алэл – женского рода. Из целого куска дерева искусно вырезано широкое лицо, руки, ноги, грудь. Обязательно старушка должна быть одета: и потому, что ей голой будет холодно, и потому, что быть голой неприлично. Как правило, их в семье бывает одна или две, а то и несколько. Эти старухи – помощницы семьи во всех ее делах: они охраняют жизнь и богатства семьи, помогают по дому, следят за детьми и скотиной – оленями, собаками. Алэлы, которых мы видели, все были очень старыми, потемневшими от времени, прокопченными в дыму чу´много костра.

Часто украшают одежду алэла вышивкой бисером. Делают на лбу бисерную повязку, пропускают бисерную нить по подолу суконного халата или по голенищам унтов. Хранятся алэлы в специальном берестяном туеске в укромном месте в чуме или доме, при перекочевках их возят с собой в санках-ящиках с домашним скарбом.

По понятиям кетов, алэлы чувствуют все, как люди. Им доступны жалость, обида, они знают горе и беды, а также и радость. Нередко их кормят, смазывают рот рыбьим жиром, оленьей кровью. Если человек не будет заботиться об алэлах, то семья останется без постоянных безропотных помощников и погибнет.

Харлампий Петрович вскинул руку с острым ножом, провел несколько раз по распластанной шкуре бурундука и сделал выкройку маленькой длинной парки. Он достал широкоскулую, большеголовую, черную от времени деревянную куклу-старушку, примерил выкройку и быстро стал кидать стежки иглой с оленьей жилой. Вскоре самая старая помощница была одета в новую парку и новые унты из меха бурундука.

– Вот и славно. Вот и хорошо, – разглядывал, приговаривая, свою работу Бальдин, – будет теперь старуха довольна, и нам хорошо всем будет.

Мы узнали об алэлах многое, не узнали только, когда, кто из кетов и зачем сделал первую куклу. В каждой семье они были «давнишними», так говорили и старики, и молодые.

– А это что такое? – я показал Харлампию на плоского железного человечка со стрелой, привязанного к шесту чума.

– О-о, – протянул Харлампий Петрович, – это моя ульвэй. По-вашему, болезнь, она не должна быть во мне, она не должна болтаться где попало. Ее нужно крепко привязывать. А это, – он показал на комочек из ткани, тоже привязанный, но к другому шесту, – ульвэй моей хозяйки. Когда мы умрем, то мою ульвэй нужно выбросить далеко-далеко, а ее – распустить или, еще лучше, сжечь. За ульвэй мы не ухаживаем, только глядим, крепко ли они привязаны к шестам чума.

Пыпуги – мансийские духи-хранители

Есть еще своеобразное изображение фетиша, которое доживает и до наших дней в преобразованном виде.

На обширных просторах евразийских степей путник часто встречается с каменными изваяниями, которые называются «каменными бабами». «Каменная баба» – название точное только для материала изваяния, но обычно изображен в камне некий усатый степняк, кочевник.

Стоит он посреди степи, виден издалека, достигает нередко более двух метров в высоту. На некоторых изваяниях точно очерчены не только лицо с широким приплюснутым носом, усами и узкими глазами, но и руки, скрестившиеся на поясе, пояс с подвешенным кинжалом, халат, у которого правая пола заходит на левую, как это принято у тюркских народов.

Изваяние чаще всего принадлежит древним хозяевам степей – тюркам. Идет уже многолетняя дискуссия – изображен ли в «каменной бабе» предок, который должен заботиться о живых потомках, или враг (обычно сильный побежденный враг), образ которого должен отпугивать новых врагов? Вот о чем идет спор в науке.

Для нас же важно одно, что древние в поминальном цикле предусматривали создание специального изображения умершего, наделяя такое изображение чудодейственной силой влияния на жизнь живых.

«Каменные бабы» по смыслу близки к ульвэй и алэл и даже чуринге.

Пронзенный стрелой, заговоренный словом

Этюд о первобытной магии

Река, извиваясь, бежала через тайгу, поражая своей прозрачностью и каким-то сладковатым привкусом холодной воды. Было удивительно тихо в самом окружающем мире – на высоком угоре, обозначавшем правый берег; в сбегающих по нему исполинских соснах и кедрах; в тальнике левобережья; в пропитанном солнцем и покоем воздухе июльского жаркого дня.

Лодка-долбленка из сосны в два обхвата скользила по течению, довольно быстрому, когда не нужно работать веслом, а только опускать его за корму и спокойно, бесшумно поворачивать, направляя легкое и достаточно верткое суденышко по руслу.

Нас в лодке было трое: я, замечательный кетский охотник Дагай и его пес Кун, что означает «росомаха». Кун был еще молод, всего один год, но когда он садился рядом со мной, то голова его была выше моей. «Большой будет, сильный будет ездовой пес», – любил приговаривать Дагай, подчеркивая главную роль сильных, больших сибирских лаек у кетов – быть ездовыми собаками. Кеты народ почти безолений, особенно те, что живут в Пакулихе и Сургутихе.

Живущие на севере у Курейки – оленьи кеты. Особенно много оленей исторически было у Серковых, водивших дружбу и породнившихся с эвенками Кильмагирами. У эвенков всегда было много оленей – в тайге даже верховых, а в тундре – ездовых.

Я сидел на носу: у моих ног лежал Кун, а Дагай – на корме, с веслом, которым он правил, а иногда и подгребал. Мы выехали, чтобы поставить в Дагайской виске – речной протоке, где можно соорудить загородку на рыбу, обычную сеть. Сеть лежала дальше от меня, за Куном. На сети лежали два ружья – обычное двуствольное охотничье и двуствольная «Белка». Лежали они, обращенные дулами к Дагаю, чтобы легко можно было ухватить их при появлении гуся, а то и глухаря.

Из-за поворота нам навстречу против течения появилась стая уток. Дагай схватил «Белку», снял с предохранителя, но тут же положил на место и взял другое ружье.

– Пригнись, парень, – это ко мне. Я пригнулся, прогремел выстрел. – Теперь подбирай!

Я достал из воды пять уток. Вот и будет у нас хороший обед. Дикая таежная утка небольшая, нежирная. Трех мы, пристав к берегу, насадили на рожень – березовую палку, что-то вроде шампура для шашлыков; двух бросили в котел, конечно, предварительно ощипав и выпотрошив. Разожгли костер. Поставили рожни, воткнув их в землю вокруг огня, поместили котелок на воткнутую наклонно к огню длинную жердь.

Кун, приученный больше к рыбе, причем даже сырой, нехотя покинул нас, углубившись в тайгу.

– Может быть, позовем Куна? – предложил я Дагаю, когда мы насытились, а на одном рожне еще оставалась жареная утка.

– Зови, – ответил Дагай.

Я поднялся на верх угора, а сидели мы у самой воды, и остановился пораженный золотистым светом, который источали стволы сосен и кедров, бронзовая хвоя, устлавшая землю. В этом таежном царстве было просторно, безветренно. Тайга просматривалась далеко-далеко. Казалось, что еще нужно человеку? Если отдыхать, то тут есть все: сосны, дающие целебный воздух; река с кристально чистой водой; песчаный берег; тепло и тишина сибирского июля. Я от умиления скинул накомарник с широкополой шляпой и перчатки. Я не сразу понял, что случилось, только посмотрел на руки и удивился: они в перчатках? Как же так? Я их снял, да вот они у ног, на толстой хвое! А что же у меня на руках?

Руки мои были темно-серыми. Их моментально облепили комары. Комары – и исчезла тишина, померкло солнечное сияние, лившееся в прозрачной тайге, окутал монотонно-нудный комариный писк, сливающийся в равномерный гул винтов вертолета. Вот тебе и благодатный край для отдыха!

Вновь руки в перчатках, вновь на голове шляпа с накомарником. Я тороплюсь вниз, неистово крича: «Кун, Кун!!» Рядом раздался знакомый лай. Спешу на него и вижу – лабаз на высоких сваях.

Лабазы – деревянные рубленые сарайчики на сваях, чтобы в них не забралась росомаха, – кеты ставят повсюду на своих охотничьих тропах. В лабазе обязательны запас муки, соли, боеприпасов, нередки в них шкуры оленей и пушнины, а также предметы культа. Бывало в лабазе хранили различные детские вещи, принадлежавшие детям, выросшим здоровыми и умными. Считалось, например, очень важным вынянчить мальчика или девочку в колыбели, в которой спал тот, кто вырос и не болел, и был удачлив во всех делах. Такая колыбель считалась в семье почетной, через нее здоровье и ум должны были перейти и на других юных родственников. Ее никогда не выбрасывали и часто хранили либо в чуме, либо в лабазе.

Рядом с лабазом сидел Кун и, задрав голову, лаял. К лабазу была приставлена лестница, дверца приоткрыта.

Кун кого-то чуял. Я подошел, обнял пса и крикнул:

– Есть, что ли, кто?

– Есть, есть, поднимайся ко мне, парень, я что-то покажу! – донесся голос из лабаза, затем появился сам Матвей Бердников, о котором на Елогуе говорили как о потомке могущественных прежде шаманов.

Я удивился. Только сегодня, когда мы сели с Дагаем в лодку-долбленку, Матвей был на берегу.

– А как ты, старик Матвей, уже здесь?

– Вы водой, водой, а я посуху, посуху. Оно быстрее получается. Я ваши выстрелы слушал, уверен был, недалеко остановитесь, ну а Куна увидел, сразу смекнул – скоро покажетесь. Поднимайся.

Я поднялся, и Матвей потащил меня внутрь не очень просторного, но и не маленького сарайчика. Он усадил меня у порога, а сам шмыгнул в угол и выполз оттуда с берестяной коробкой.

– Вона смотри. От деда моего отца осталось.

Матвей показал крохотную, вылитую из свинца лодку, на ней гребцы и фигура с бубном. Потом показал свинцового человека с отверстием у сердца и маленькую свинцовую пальму – тип копья с ножевидным наконечником.

– Прежние люди, – пояснил дед Матвей, – веровали, что, стоит назвать имя врага, трижды повторить его, сказать: «Вот свинцовый человек с таким-то именем», ткнуть в дырку пальмой – и человек настоящий умрет.

Матвей Бердников задумался и потом добавил:

– Я спрятал вещи дедов наших от ребятишек. А то они вдруг пошуткуют, назовут чье-то имя, ткнут пальмой маленькой в дырку, и сгинет настоящий человек. Что, не веришь, что ли? Думаешь, я пустое болтаю? Зря ты, парень, верь мне, так не раз бывало. Еще лет пятьдесят назад, когда Советская власть была только у вас, а у нас еще не было, мой отец таким способом извел бывшего царского приказчика, прятавшегося вона в том тальнике.

Матвей показал рукой на проглядывавший с вышины лабаза низкий левый берег реки.

Я ничего не ответил, молча пожал руку старику, спустился на землю, сфотографировал лабаз, позвал Куна, и мы пошли к Дагаю, оставшемуся у костра.

Дагай дремал, закрыв лицо курткой.

Я рассказал Дагаю о встрече в тайге, он усмехнулся и как-то равнодушно произнес:

– Старик Матвей не любит меня, а то бы обязательно напросился с тобой.

Я не придал значения словам Дагая, как не придал значения рассказу Матвея о логическом воздействии свинцового человека и свинцовой пальмы на судьбу реальных людей. Все вспомнилось потом, когда несчастье произошло, о нем стали толковать всяк по-своему…

Наша лодка вновь шла по течению. Мы сидели как прежде – я на носу, у моих ног Кун, а на корме Дагай с веслом. Перед ним на сетях – два ружья стволами, направленными ему в грудь.

Глухарь пересек наш путь и уселся на невысоком тальнике. Он был очень хорошо виден. Черный, гордо вскинувший голову, спокойный.

Дагай торопливо дернул за ствол «Белки», ложе ее запуталось, видимо, в сетях, что-то щелкнуло, раздался выстрел. Я ничего не понял. Оглянулся, глухарь медленно улетал прочь, Кун вдруг завизжал, Дагай охнул и схватил себя за левое плечо. Долбленка, называемая по-кетски «ветка», потеряла устойчивость.

Если бы не песчаный мыс на нашем пути, мы наверняка перевернулись бы, тем более что весло Дагай уронил. Оно первым уткнулось в мыс, а затем и наша «ветка».

Кун бросился к Дагаю и стал лизать его лицо. Я помог Дагаю выбраться на берег. Из раны в левом плече сочилась кровь. Разорвав рубаху, кое-как ее удалось остановить. Дагай, побледневший, сказал, показывая на ружье:

– Вот как запуталось в сетях!

Когда Дагай резко дернул за ствол, а предохранитель был спущен еще тогда, когда появилась стая уток, сеть натянула курок малокалиберного ствола, и, видимо, от вторичного рывка курок ударил. Пуля врезалась в левое плечо, к счастью, в самую мякоть, и, к счастью, пуля… А если бы зацепился курок охотничьего? Кто знает, куда бы разнесло выстрелом дробь?

Пока я возился с Дагаем, пристраивая его поудобнее, с угора ко мне спустился дед Матвей.

– Я, парень, выстрел услышал, собаку услышал. Беда, подумал. Ай, ай, Дагай. Неосторожный ты, бедовый человек. Побудьте тут. Я мигом.

Мигом не мигом, но где-то через час раздался на реке шум мотора.

Дагая и меня с Куном подхватили в большую лодку-казанку с двумя моторами, прицепили на длинную веревку «ветку» и быстро доставили на станок. Оттуда Дагая уже на самолете отправили в Туруханск. Пулю вынули хирурги больницы, сделали вливание крови, и через три месяца Дагай был совсем здоров, но увиделись мы с ним снова только через год.

Из Сургутихи я уехал на север, и здесь, когда собирал материал о народных верованиях кетов, в которых, как обычно, переплетены фантастика и будничные реалии, услышал довольно любопытную интерпретацию случившегося с Дагаем, чему я сам был свидетелем.

Козлы. Гравюра. Палеолит

Рассказчик, человек средних лет, сообщил следующее: – У нас много, страсть как много разных былей и небылиц знают старики и старухи. Чему верить, чему нет, я-то не знаю, но вот то, что знаю, скажу. Начну с примет разных. Вот как раз к месту будет. Ты сидишь в чуме, ноги вытянув, вместе их сложив. Никакой бабе нельзя перешагивать через них, а то порча для нее будет али замуж за тебя ей идти надобно будет. Или еще того хуже. Нельзя бабе сеть латать или вязать, когда мужики в лес-тайгу пошли на охоту или на рыбалку. Баба здесь, в чуме, сеть трогает, а мужик тама, в тайге или на воде, запутается, со следа сойдет, а то и сгинуть может. Вот недавно так и было. Слыхивал, у сургутихинских есть славный охотник Дагай. Поехал он на рыбалку, а баба по глупости решила, от безделья, что ли, сеть одну перебрать, где дыры затянуть, где прорехи довязать. Она возится с сетью, соседи ей говорят: «Не ладно это, муж твой, чай, на промысле, а ты ему мешаешь!» Она и ухом не повела. А там на реке, в тайге, Дагай ружье дернул, сеть его запутала и выстрелила ружьем-то в Дагая. Вот и сгинул охотник славный и человек хороший.

Реконструкция рисунка колдуна. Палеолит

– Да не сгинул он, подраненный только был, а сейчас уже на поправке.

– Соврали, значит, люди, но это хорошо, что он живой, а все остальное так и было. Если бы баба не мешалась с сетью, если бы, как еще говорят, кто-то не наслал из тамошних на него порчу, ничего бы не было.

Какую еще порчу? Уже не то ли, что говорил дед Матвей, рассказывая о свинцовом человечке? Так мне и не удалось это выяснить. Ясно было одно, что и сейчас, во второй половине XX века, люди часто намерены связать события, никак не связанные, дабы получить простой ответ о причине случившегося. Вот и рождается суеверие о возможностях на расстоянии влиять на судьбу людей то ли действием на какой-то предмет, то ли словом.

В том далеком от нас по времени мире, где все происходившее вокруг воспринималось как проявление силы и могущества неведомых духов, человек должен был найти возможность либо влиять на них, управляя духами, либо защищать себя и близких своих от тех сил, которые он не понимал, не осознавал. В том мире, представлявшем нереальность реальностью, фантастику – былью, формы влияния на духов и защиты от них также выступали в фантастических образах, в фантастическом обличье.

Вся совокупность таких фантастических влияний на духов и есть магические представления и магические действия, проявившие себя прежде всего в двух ипостасях: в магии заразительной и магии охранительной. От этих двух типов отпочковались со временем конкретные виды магических представлений и действий, имеющих целью возжелать и получить желаемое или предупредить и обезопасить себя, свой род, свое племя от подобных же поползновений и желаний противной стороны. Появились магия охотничья и вообще промысловая; магия любовная и особо свадебно-обрядовая; магия лечебная и специально-родильная; магия вредоносная и как вариант колдовская; магия аграрная и внутри ее – магия посевная; магия половая и как частный случай магия плодородия, желаемый результат которой – увеличение мужского потомства.

Случилось так, что все многообразие человеческого бытия, все явления общества и окружающей природы могли попасть, с точки зрения нашего далекого наблюдательного предка, под сверхъестественное воздействие магических действий. Как бы мы ни называли магию, любовной или аграрной, лечебной или охотничьей и так далее, мы должны согласиться с тем, что генеральными назначениями воображаемого сверхъестественного приема являются всего два: активное – заразительное действо и пассивное – охранительное.

Давно не было дождя в Шуэр

Высокий и толстоствольный кактус, ощетинившийся своими отростками с твердыми иглами, стоял на небольшом холмике в песчано-каменистой долине. От него начиналась тропа к селению индейцев-хопи Шуэр, расположенному на склонах видневшейся вдали горной гряды. На языке хопи Шуэр означало «Красные глаза». По местному преданию, первопоселенцы пришли сюда ведомые Кумпой – военным вождем.

Место для селения было выбрано удачно. Невысокая горная гряда вставала над долиной в междуречье. Обе реки, которые индейцы называли Большой и Быстрой, в весеннее половодье разливались, затопляя долину, насыщая поля влагой и илом. Близость рек позволяла быстро строить отводные каналы и даже в засушливый период рассчитывать на орошение полей. Но довольно часто в знойное лето, когда само небо жгло, как жжет солнце, реки мелели, и только дождь мог напоить их, а они – отдать влагу полям кукурузы, бобов и тыквы.

Казалось, вода, неукротимая весной, сметающая все на своем пути, сшибающаяся из двух источников в один сплошной, широко распластанный поток, летом уходила на долгий отдых или залегала в спячку. Люди молили о дожде, люди взывали к воде, но трудно было добудиться, достучаться до куда-то исчезнувших бурных потоков. В раскаленной долине весенний паводок вспоминался как невероятная сказка о славных и добрых днях.

Вот и сейчас Нафа остановился на холмике с высоким кактусом и, озираясь вокруг, вспоминал, как всего несколько лун назад именно здесь застал врасплох его весенний поток, понес к горной гряде и по счастливой случайности, а вернее, по воле духа – хозяина обеих рек выбросил бездыханным у подножия, рядом с первой террасой селения Шуэр. Так было совсем недавно, но уже много дней свет сменяется тьмой, а небо пышет жаром, по его побелевшим от жары просторам не катится ни единого облачка.