Текст книги "Шепот Земли и молчание Неба. Этнографические этюды о традиционных народных верованиях"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Индуистская религия, сохранившаяся до наших дней в современной Индии, представлена многообразием сект, различающихся особой приверженностью одному из трех богов-небожителей или какому-то иному богу из огромной их плеяды. Особенность индуизма в том, что он освятил на многие столетия принцип незыблемости кастового строя. Кастовая система, возникшая еще в начале индоарийского освоения Индостана, в частности долины Ганга, во все времена активно поддерживалась индуизмом и теми правителями, как местными, так и чужеземными, которые завоевывали Индию. Эта система была удобной формой политического давления на широкие крестьянские массы и остается по сей день орудием в политической борьбе правых сил.

Если индуистские боги во главе с Индрой сохранили свое значение в духовной жизни современной Республики Индии, то племенная, а точнее, «полисная» религия древних иранцев, несомненно повлиявшая на индуистскую систему, осталась интереснейшим феноменом древней истории человечества. Речь идет о религии, связанной с именем проповедника новых идей познания человеком себя и мира Заратуштры, или Зороастра в греческой традиции.

Семь божеств и один бог

Много было богов у индоиранцев. А у кого их было меньше в то далекое время, когда на берегах Нила утверждалось царство фараонов, а в долине Месопотамии, где Тигр и Евфрат напаивали услажденную теплом и солнцем землю, давая рост и силу кустистым злакам и плодоносящим растениям, мощные рабовладельческие царства? За пределами нильской долины, за пределами Месопотамии лежали степи и невысокие горы с пышной травой в благоприятный, с обильными дождями, сезон и тучными стадами диких животных.

Главным занятием, главным делом индоиранцев были охота на диких животных и пастьба одомашненного скота. Каждый мужчина всякого индоиранского племени был пастухом, но у каждого был не только пастушеский посох, но и боевое бронзовое оружие. По велению своего вождя, а вождь научился извлекать личную выгоду при захвате богатств соседей, пастух легко становился воином и, отдав скот на попечение малолеткам или женщинам, шел на соседей или вместе с соседями – на дальних земледельцев месопотамской долины. Индоиранцы издревле были беспокойными соседями и для жителей Двуречья, и для жителей Шумера. Были постоянной заботой тех, кто жил оседло на земле, с севера омывавшейся двумя большими морями, с запада – огромным морем, а с юга – безбрежным.

У самих индоиранцев были свои заботы, прежде всего забота о воде, которой постоянно не хватало в полузасушливых степях. Когда же наступала зима, главной заботой становились добыча и сохранение огня.

Вода и огонь были предметом постоянных тревог и надежд. Трехкратным жертвоприношением богине воды Апас и богу огня Атару индоиранцы рассчитывали приобрести их расположение и получить в засуху воду, а в мороз – огонь. Жертвой воде было возлияние в нее молока, сока листьев двух редких растений, жертвой огню – возжигание чистых сухих дров, благовонных трав и животного жира. Следили за жертвоприношениями, руководили ими специальные жрецы – заотары и атаурваны.

Жрецы-священнослужители – атаурваны и еще больше заотары – пользовались особым положением в каждой древнеиранской общине. К их мнению прислушивались, их встречали доброжелательно в каждом пастушеском стойбище, надеясь на то, что боги будут снисходительнее, если о том их попросят жрецы. Просить нужно было многих, и прежде всего бога неба Асмана и богиню земли Зам.

Ноги мерили землю, а взгляд искал в опрокинутом небе бога солнца Хвара и богиню луны Мах.

Нет, они не спускаются по первому зову к костру пастухов в темную безлунную ночь, когда на небе нет ни солнца, ни луны. Кажется, что они приняли облик человека и подойдут к костру без зова. Не отличишь их по одежде, не отличишь и по облику. Они такие же, как и вы, может быть, чуть лучше всех, но трудно их распознать. А вот жрецы могут, особенно могут те, кто считался заотаром. А разве заотар пожелает бродить вместе с пастухами?

В долгих странствиях пастухи узнают, но еще не познают мир. Ожидание чуда застилает глаза, которые смотрят и не видят. Не видят, что ночь сменяется днем с обязательной очередностью, как зима сменяет лето через короткое осеннее предзимье или прощальное дыхание лета. Хотелось, бывало, чтобы и зимой расцветали цветы, чтобы лето никогда не кончалось. Хотелось, но, сколько бы ни было жертвоприношений, природа не изменяла своего хода.

Древние иранцы, закрывая лицо головным платком от несущихся под сильным ветром песчинок, считали ветер божеством двуликим. Богом ветра Вату называли такой ветер, который нес в своем дуновении тучи, а значит, и дождь. Богом ветра Вату называли дуновение, несущее дыхание самой жизни, дыхание милосердное, если вовремя приносить ему жертвы. Если Вату гневен, то он может грозно реветь и уносить жизнь людей и животных.

Боги неба и земли, боги солнца и луны, боги ветров были не только в сознании древнего иранца, не только вмешивались в его жизнь и благополучие, но и требовали постоянного внимания к себе. Ни одного более или менее значительного дела не начинал древний иранец, не воздав должное богам, не послав им жертву. О богах то ли громко, то ли шепотом говорили между собой пастухи и земледельцы долгими осенними вечерами перед сном, говорили, а точнее, рассказывали старшие младшим в каждом поколении, кочевавшие или селившиеся вместе.

Трещат сухие ветки в костре, жаром пылают угли, резвится, пляшет в ночи пламя – пляшет бог огня Атар, прислушиваясь к тихой речи появившегося из темноты странника, присевшего у костра. Путнику дали козьего молока, сушеного сыра, а он в знак благодарности поведал хозяевам, как сбиваются крупами белый конь, добытчик дождя, и черный конь, вестник засухи, в начале лета.

– Какой год начинается без мольбы к богам? – спрашивал путник и сам же отвечал: – Нет и не может быть такого года. Если не испросить блага и поддержки богов, то незачем продолжать жить, лучше самому уйти в подземное царство Йима. Первая просьба людей, начинающих с весной новую жизнь, – просьба к богине Апас, богине воды. Она должна дать пастбищам и лугам влагу, пролить на поля и растения дождь.

Взором Апас проникает в центр нашего мира, где, наполненное потоком из священной горы, то ли удерживающей небо, то ли просто уходящей ввысь, образовано море с широкими заливами. Много рек, наполненных водой этого моря, текут в разные стороны. Из этого моря водой наполняются тучи, проливаясь дождями. Великий помощник Апас – Тиштрийн каждый год, обернувшись красивым белым конем, направляется к берегу моря с широкими заливами, чтобы обеспечить наполнение водой дождевых туч. И каждый год демон засухи Апаоша, превратившийся в черного, хилого и убогого жеребца, встречает Тиштрийн. Они сбиваются крупами, они бьют друг друга ногами, они пытаются одолеть один другого. И если вы, люди, плохо поклонялись Апас и ее помощнику в течение зимы, мало приносили жертв, то белого коня отгонит от берега черный жеребец, хотя он уродлив и хил. Если вы, люди, оказали тому, кто стал белым конем, должные, достойные его почести, то у него окажутся новые силы, он легко столкнет черного Апаоша с дороги и кинется в море.

Кобылами вздуются волны, сольются с белым жеребцом и произведут изобильную воду. Подхватит появившийся тут же бог ветра Вату воду, поднимет ее к облакам, станут они тучами и прольют дожди вместе с семенами растений над всеми семью областями – кругами мира и над самым большим из них, над вешней областью – кругом, населенным людьми…

Странник кончил рассказ и поднялся.

– Ты обратил внимание, – толкнул молодой пастух старшего, – как трижды оговорился: вы – люди, ваш круг мира. Он, значит, не человек, а бог. Спроси у него о будущем.

– Почтеннейший, – приподнялся старший пастух и подошел с поклоном к страннику, – не посидишь ли ты еще, не расскажешь ли нам и о будущем, так же как о прошлом!

– Ни мир, ни поколение людей не имеют предела. О каком будущем ты хочешь узнать, хозяин коз? О своем, его, моем или о всех нас? Живи и поклоняйся богам, и все будет идти чередой, день сменит ночь, зиму сменит лето, и так будет без конца. Одни люди уйдут к Йиме, другие придут в мир света. И так – без конца.

Странник произнес последние слова довольно громко и отступил в темноту. Костер вспыхнул, но его свет никого не выхватил из темноты. Странник ушел, как и пришел, в никуда из никуда. Наверное, это был бог Атар, бог огня, подумали сидевшие у костра и подивились человечьему обличью и человечьему голосу бога.

– Очень странно, – вернулся к костру старший пастух, – я думаю, что приходил сам бог Митра, бог праведников, бог сражающихся за правду, а поэтому он и бог войны, и бог огня. Наверное, он приходил к огню, а может быть, он искал среди нас другванта – приверженца зла и лжи?

Никто из гревшихся у костра не проронил ни слова. Все повернулись в сторону ушедшего бога и низко опустили голову. Даже сам намек на то, что кто-то может быть нарушителем аша – заведенного и истинного порядка вещей, самой правды, расстраивал честных, искренних пастухов. Если нарушать аша, то разве можно жить тогда на свете? Если нарушать аша, то, значит, ни один договор, ни одно соглашение не могут быть выполненными и будут люди спорить о границах пастбищ, о времени и сроке пастьбы скота, о самих учителях пастьбы. Нет другой возможности закрепить связь друг с другом иначе, чем договориться, договориться на словах. И такое слово договора должно быть и было твердым как камень, ему не изменяли ни договорившиеся, ни их потомки. Два бога – Митра и Варуна, сын богини воды, который наказывал клятвопреступников, следили за соблюдением отношений между людьми, их взаимных соглашений и претензий, добиваясь в каждом случае истины.

Митра – древнеиранский мифологический персонаж, ассоциировался с богом солнца

Великими богами – асурами – были и Митра и Варуна, но их наставлял и учил тот, кто стоял выше, – «Хозяин мудрости» или «Господь мудрости» – Ахурамазда. Ахур (асур) – это и хозяин, и господь, а мазда – само понятие мудрости.

Мелькали благочестивые мысли в голове старшего пастуха. Мешали сну твердая подстилка из козьих шкур, осенняя прохлада и дым затухающего костра. Сон не шел. Небо теряло звезды, которые уходили на покой до следующего вечера. Скоро приблизился рассвет. Недалеко внизу, под невысоким холмом, где пастухи сделали стоянку, раздался какой-то шум, послышалось жалобное козье блеяние, и все затихло. Вставать не хотелось, тем более что сон начал смыкать глаза.

Утром старший пастух проснулся от неистовой брани, ударов палки по чьему-то телу и всхлипываний. С трудом открыв слипшиеся глаза, старший пастух увидел, что одноглазый бьет посохом младшего пастуха и бранится: «Чтоб тебя боги прокляли, подлый вор! Признавайся, куда ты дел двух козочек?» Старший пастух остановил одноглазого, попросил рассказать, что же случилось?

Митра с головой льва

– Я проснулся, – рассказал одноглазый, – от жалобного блеяния козы. Прислушался – все тихо, собирался вновь уснуть. Уже закрыл было свой единственный глаз, как увидел его, – одноглазый показал на младшего пастуха, – возвращающегося из-под холма. Я тогда ни о чем не спросил, а когда проснулся и спустился к своему стаду, то недосчитался двух козочек. Ночью коза блеяла? Блеяла. Ночью он куда-то ходил? Ходил. Все остальные ночью спали? Спали. Кто увел козочек? Только он, шелудивый пес.

Закончив рассказ, одноглазый схватил посох и поднял его. Старший пастух перехватил его руку.

– Да погоди ты, давай разберемся. Я тоже ночью слышал шум под холмом и козий крик, но я ничего такого не видел, я не встал и тут же уснул, – громко рассуждал старший пастух, – а ты видел его. Может, ты и прав, одноглазый.

– А вдруг твоих козочек взял бог, – отчаянно крикнул младший пастух, увертываясь от удара посохом.

Опять старший пастух остановил руку одноглазого, медленно, но сердито произнес:

– Да погоди ты бить его. Может, он и прав – бог взял козочек как жертву.

– Так что ты предлагаешь? – в ярости завопил одноглазый. – Отпустить его – этого пса, который бродит по ночам, и поверить, что козочек моих взял бог? Да я богу Митре жертвовал в этом году быка. Он бы не взял козочек, он справедливый бог, а этот, – одноглазый вновь показал на младшего пастуха, – подлый обманщик.

– Пусть вождь или верховный жрец решат, что делать, – спокойно предложил старший пастух, – пока же привяжем обвиняемого тобой к моей лошади. Сегодня ведь мы двинемся домой.

Младший пастух, которого звали Вишта, смирился, понимая, что верховный жрец или вождь могут подвергнуть испытанию его водой или огнем на невиновность или виновность.

Как и думал Вишта, верховный жрец, выслушав всех пастухов, назначил ему испытание огнем. Испытание было назначено на ближайшее полнолуние, которое должно было наступить через три дня.

Вишту закрыли в специальной постройке из тростника и жердей. Ему давали поесть, но никто не мог навещать его, дабы не осквернить самого себя. Пока бог Митра не снимет вину с Вишты, он будет считаться нечистым. Прошло два дня, ничего не изменилось на свете, только короче стал путь от тростникового загона до огненного прохода, который, защищая свою честь, должен будет пройти подозреваемый в обмане – виновный, с точки зрения людей и богов.

Древний иранец

Вишта удивился, когда вечером третьего дня, буквально накануне испытания, к нему пришел старший пастух.

– Как ты осмелился прийти ко мне. Ты осквернишь себя, разговаривая со мной. Лучше уходи, – удивленно и настойчиво проговорил Вишта.

Однако старший пастух не ушел, а, напротив, вошел внутрь и присел на корточки, показывая, чтобы и Вишта сел рядом.

– Послушай, Вишта! – начал старший пастух, и стало ясно, что речь его будет долгой. – Ты разве забыл, что я брат твоей матери. Я твой дядя по материнскому родству и по законам людей, которые не отвергают и боги, я за тебя держу ответ такой же, как и ты сам. Ответ перед теми же людьми и теми же богами. Я верю тебе, я не верю одноглазому, но ты не хочешь говорить, зачем ты ходил под холм той ночью, в те мгновения начинающегося рассвета, когда блеяли козы? Ты не хочешь сказать и сейчас, когда осталось так мало времени, а на площади уже готовят два ряда поленниц? – Старший пастух помолчал, но, увидев, что Вишта отрицательно повел головой – «не скажу, мол», продолжил: – Не хочешь говорить, этим ты добиваешься расположения богини Аши, способной награждать и оберегать праведных?! Я знаю, куда ты ходил под холм, я вчера был там и видел твой жертвенник, где ты посвящал жертву Митре. Я знаю, что в качестве жертвы ты принес припрятанные с вечерней трапезы сыр и лепешку, и знаю, что с тобой в ту ночь была моя дочь. Я не против, и я рад, что ты переносил оскорбления и побои ради ее чести.

Я твой дядя, и я должен предупредить тебя. Два вида есть у нашего народа испытаний, чтобы проверить, честен человек или нет. Один – это испытание водой. Такое испытание опекает бог Варуна. Человека, которого обвиняют, погружают с головой в воду, позволяя ему держаться за ноги стоящего на помосте. Перед погружением обвиняемый кричит: «Воистину защити меня, Варуна», тут же стреляют из лука в сторону солнца, и самый быстрый бегун бежит за стрелой, находит ее и возвращается со стрелой к помосту. Обвиняемого вытаскивают из воды, и если он еще жив, то, значит, он невиновен: Варуна пощадил его и оправдал. Сейчас вода ледяная, и хорошо, что верховный жрец решил испытать тебя огнем.

Помолчав немного, дядя продолжал:

– А теперь слушай внимательно. Ты должен будешь пробежать дважды по десять шагов по узкому проходу между двумя поленницами горящих дров. Пламя будет хватать тебя, но ты терпи и не останавливайся, беги вперед и вперед. Когда ты вырвешься из огненного прохода, все увидят, что ты невиновен, раз бог огня помиловал тебя. Ничего не бойся. Перевяжи сырыми стеблями больные места, свяжи туго волосы, намажься смесью глины, песка и помета, чтобы задержать огонь и жар. Смесь прислала моя дочь, вот от нее же стебли и сосуд с водой. Не торопись их употребить раньше времени. Когда взойдет луна, когда вспыхнут поленья в поленнице, за тобой придут. Увидишь огонь – сделай, как я сказал. А теперь прощай, и пусть будет тебе защитой сам Митра!

Дядя, старший пастух, покинул загон, задвинул жердину. Вишта остался один. Казалось, он не успел даже оглядеться после ухода дяди, возле загона раздались голоса. Вышла луна, вспыхнули совсем рядом огни пожара на поленницах, Вишта обвязал себя стеблями, намазался смесью и стал ждать.

Появились помощники верховного жреца, открыли выход из загона и вызвали Вишту. Вишта ничего не видел, кроме пылающих поленниц. Огонь скрывал узкий проход, если он вообще был. Был, конечно, был, но Вишта его не видел, и страх на миг сделал непослушными ноги. Вишта сжал зубы и, произнеся громко: «Митра, помоги мне… я невиновен», двинулся к поленницам. Да, проход есть, но он узкий, и его с двух сторон лижут языки пламени. Вишта оглянулся и тут увидел, что все его сородичи, вождь и жрецы были здесь.

Вишта еще раз крикнул: «Митра, помоги мне!» – и, резко вдохнув воздух в себя, наклонив голову, бросился в проход. Огонь хватал его, кожу ожгло болью, но он, разрезая телом огневые потоки, вылетел из объятий бога Митры обожженным, но живым.

– Он невиновен! – воскликнул верховный жрец, и тут же сородичи подбежали к упавшему наземь Виште, подняли его и унесли в свой шатер.

– Нужно ли подвергать людей таким испытаниям? Не слишком ли много богов спорят о своем могуществе? – думал, покидая площадь, верховный жрец, думал, не боясь ни гнева богов, ни их мести. Верховный жрец чтил главным Ахурамазду – Господина мудрости – и всегда надеялся на его помощь, на его покровительство. Он, конечно, знал о том, что приписывали богу Варуне его почитатели. Они передавали открыто сказанное богом: «Воистину власть принадлежит мне, вечному властелину, так признают все Бессмертные… Я поднимаю вверх стекающие воды, по велению порядка природы я поддерживаю небо, от его имени я – владыка, который правит». Что-то было неясным, непонятным между богами, которые не могли разобраться, кто за кем, кто повелевает, кто вершит суд. Если нельзя было разобраться богам, то разве могли разобраться в них люди?

Вполне возможно, что примерно так верховный жрец думал после испытания огнем юноши Вишты. Так же задумывался и ставший в пятнадцать лет священнослужителем Заратуштра из рода Спитама. Будучи близким к богам, юноша слишком часто видел насилие и грабежи, обиды слабых и надругательства сильных. Он хотел, он мечтал сделать так, чтобы по одному закону жили и сильные, и слабые, чтобы на Земле были мир и благодать. Он хотел, чтобы так было, но не знал, как это сделать, и полтора десятка лет провел в странствиях по Древнему Ирану в поисках истины, помогая страждущим, отвечая добром на добро.

Когда ему исполнилось тридцать лет – время достижения мудрости – на празднике призыва весны ему, очищенному студеной речной водой, явился в лучах света, от которого исчезла тень, Ахурамазда с шестью небожителями. Как это случилось, что они обратились к нему? Никто толком не знал, не все поверили, что Заратуштра получил откровение, познал истину.

– Ахурамазда, – говорил своим ближним Заратуштра, – часто посещал меня, и я дал ему слово, пока у меня есть силы и возможности, я буду учить людей стремлению к истине, как завещал Господин мудрости.

В мире постоянны две силы, они противостоят друг другу – свет и тень, жар и холод, твердое и мягкое. Чему-то одному противополагается другое, и так во всем в природе, в человеке, в окружающей беспредельности.

Если есть бог мудрости Ахурамазда, то противостоит ему злой, вредный дух Анхра-Майнью.

– Воистину, – восклицал Заратуштра, – есть два первичных духа, близнецы, славящиеся своей противоположностью. В мысли, в слове и в действии – они оба, добрый и злой… Когда эти два духа схватились впервые, то они создали бытие и небытие. И то, что ждет в конце концов тех, кто следует пути лжи, – это самое худшее. А тех, кто следует пути добра, ждет самое лучшее. И вот из этих двух духов один, следующий лжи, выбрал зло, а другой, дух святейший, облаченный в небесную твердь, выбрал праведность, и пусть это знают все, кто будет постоянно ублаготворять Ахурамазду праведными делами.

Так говорил Заратуштра, так рассуждал он, но почти никто не слушал его среди близких, среди сородичей. Бывало, послушают его и разойдутся, чтобы вновь принести жертву разным богам. Разным и по разным случаям, а Заратуштра утверждал, что Ахурамазда первый, единственный, пришедший из ниоткуда и создавший всех других богов и саму природу, и самих людей. Ахурамазда всезнающий и премудрый. Хотя враг его Анхра-Майнью тоже изначален, но он несведущ и совершенно зловреден.

Покинул родные места Заратуштра и в дальних соседних царствах нашел и служителей, и приверженцев своей идеи высшего, первого бога среди богов – Ахурамазды.

«Пророк Зороастр (Заратуштра. – Р. И.) жил в такой глубокой древности, – писала в предисловии к русскому изданию английская исследовательница Мэри Бойс, чья книга „Зороастрийцы“ послужила источником приведенного выше этюда, – что сами его последователи забыли, когда и где это было… Теперь установлено, что в действительности он жил в азиатских степях к востоку от Волги».

Конечно, не потому, что Заратуштра – создатель религиозной системы зороастризма – был сородичем предков современных таджиков, ему уделено особое внимание. А прежде всего потому, что «зороастризм, – как верно подметила Мэри Бойс в первой главе своей книги, – самая древняя из мировых религий откровения; и, по-видимому, он оказал на человечество, прямо или косвенно, больше влияния, чем какая-либо другая вера».

Если вспомнить, что время жизни Заратуштры лежит между 1500 и 1200 годами до нашей эры, то пророк, утверждавший монотеизм как существование высшего, верховного бога, был на шесть столетий старше будущего Будды, более чем на тысячелетие – Христа, возможно, чуть меньше – главного бога иудеев Яхве и чуть ли не на два тысячелетия – Аллаха.

Древние иранцы в своих пределах находились в соприкосновении с теми территориями мира, где возникали монотеистические религии нарождающегося классового общества – так называемые полисные религии, где формировались все три мировые религии. Первая книга мира – книга древних иранцев «Авеста» оказала огромное культурное влияние на обширный мир индийской культуры и ее позднейшие буддийские варианты вне Индостана. Религия древних иранцев в равной мере могла оказать влияние также на формирование религиозных систем на соседних с Древним Ираном азиатских территориях. Давно уже стало очевидным, что для общения, взаимокультурного обогащения у народов Старого Света не было никаких преград и даже в далеком прошлом было в запасе то историческое время, которого нет уже у современности.

Высказанная мысль не очень-то оригинальна. Еще Сергей Александрович Токарев, рассматривая племенной культ бога левитов Яхве, его становление в качестве главного бога иудеев, писал, что «черты бога-миросоздателя Яхве приобрел гораздо позже, видимо, в „послепленную“ эпоху под вавилонским или иранским влиянием; до этого образ Яхве едва ли имел какое-либо отношение к космогоническим представлениям». По мнению С. А. Токарева, в окончательном формировании того образа Яхве, который был принят за образ христианского бога-отца и мусульманского Аллаха, культура древних иранцев сыграла известную роль. Любопытно еще и то, что Яхве превратился из национального бога израильтян, из военного покровителя их племен, завоевавших Палестину, в бога – вседержителя и творца только в так называемую «послепленную» эпоху, в VI–V веках до нашей эры. Эти века синхронны времени возникновения буддизма в иной, хотя и близкой в хозяйственно-культурном отношении, части Азиатского континента.

Различные религиозные системы возникали как социальная потребность классового общества идеологически обеспечить правомочность самого классового неравенства, поддержать «право» господствующего класса на угнетение и зависимость нижестоящих на социальной лестнице. В условиях формирования классового, прежде всего рабовладельческого, строя, который нередко утверждался путем захватнических войн, религию победителей навязывали побежденным. В сложных системах, типа индуизма, побежденных еще и размещали по кастовой принадлежности, выделяя им, естественно, место в низших кастах.

Оказалось, что не только общество разделилось на противостоящие новые социальные группировки, но и религии, впитавшие в себя обширный спектр традиционных верований, противостояли друг другу. В мире не было социального и не было идеологического единства. И как в социальных структурах господствующее положение сосредоточивалось в руках неизмеримо малой кучки людей, выдвигавшей своего лидера, так и в религиозной сфере окрепший сонм богов в конце концов сводился сначала к узкой группе «высших судей человеческой судьбы», а затем к единому высшему божеству.

Такой переворот в идеологии, в сознании масс, придавленных несправедливостью то ли кастовой системы, то ли рабовладельческого гнета, неумолимо должен был породить представления об ином, высшем божестве, не связанном с прежними богами или, во всяком случае, резко противостоящем им.

Прежде всего подобное состояние в общественном сознании проявилось на просторах Индостана, где жесткие рамки кастовой системы, откровенно поддержанные индуизмом и его священнослужителями – брахманами, вызывали чувства протеста и откровенное сопротивление племен и народов, включаемых путем захвата в пределы индуистских царств.

Легенда свидетельствует, что где-то в районе современного Непала, у отрогов Гималаев, в роскошном дворце царя Шакья родился сын. Удивительным было рождение мальчика. По небу пронеслись знамения, птицы пели восторженно, а мальчик, родившись, тут же пошел. Уверенно сделал семь шагов, и появилась вода на тех местах, и семь лотосов распустились, где отпечатались следы маленьких ног. Почти три десятка лет прожил царевич в спокойствии и довольстве в родительском дворце, где воздух был всегда прозрачно-благоухающим. И только память о происшедших встречах за пределами дворца беспокоила его душу. Редко, очень редко покидал царевич дворец, но как-то, покинув его, он встретил больного, потом старика, а еще как-то – мертвеца, которого несли на носилках.

С тех пор царевич, который раньше ничего не видел вокруг, кроме радостных лиц своих домочадцев и слуг да веселых красавиц, услаждавших его взор, задумался о больном, старике и мертвеце.

Однажды ночью он проснулся и увидел дневных красавиц на ложах в отвратительном виде, с уродливыми лицами, неприятными вздохами. Покинул царевич свои покои, сел на любимого коня и незаметно выехал из дворца. Донес конь царевича из рода Шакьев на север Индостана. Опустился царевич на землю под деревом бодхи и предался раздумьям. Сидел он почти недвижный, пытаясь понять смысл жизни и мироздания. Ничто не могло отвлечь его. Перед ним неожиданно возникали пиршественные столы, и сидевшие за ними звали его к себе, а он ничего не слышал и не замечал. То злой дух тьмы Мара решил искусить царевича, отвлечь его от благочестивых мыслей. Посылал Мара и прелестных красавиц, грациозных, но даже не двигался с места царевич. Так прошло много дней, и стал царевич буддой, стал «просветленным». И познал он истину: жизнь – страдание, причина страданий – людские желания. Чтобы пресечь желания, нужно прекратить цепь перерождений и путем истины достигнуть состояние нирваны. Нирвана – это нечто непередаваемое, это когда ты одновременно существуешь и не существуешь, ты есть в своем разуме, но вне физической оболочки и, значит, вне всяких желаний.

Пошел царевич по Индостану проповедовать открытую им истину, доказывая, что главная цель жизни – не жить в этой скверной оболочке, а постигать пути познания от архата, ставшего на путь истины, к бодхисатве – состоянию «прозрения», затем к состоянию «просветления» – будде и далее – к состоянию нирваны.

Назван был царевич Гаутамой, и стал он тем буддой, которого выделяют особо, обозначают его с большой буквы – Будда. В состоянии будды Гаутама пробыл достаточно долго, чтобы успеть разъяснить людям смысл найденного им пути к истине, чтобы рассказать о возможностях познания, доступных любому, независимо от его национального происхождения и кастового положения. Гаутама в своих проповедях резко порывал с этнической обусловленностью религии и ее служением господствующему классу, господствующим кастам.

Будда – в древнеиндийской мифологии человек, достигший наивысшего предела духовного развития

Идеи Гаутамы легли на благодатную почву. Они стали быстро распространяться в Индостане, но столь же быстро против них поднялась индуистская реакция, так как господствующие классы с проникновением буддизма, не признававшего каст, теряли удобную систему социального подавления низших слоев общества. Реакция индуистов была столь однозначна, что в конце концов из пределов Индии буддизм был вытеснен и обосновался в сопредельных странах Юго-Восточной Азии, играя периодами важную роль в культурной жизни центральноазиатских районов.

С появлением учения Гаутамы в истории мировой цивилизации произошло чрезвычайно важное событие – появилась религиозная система, адептом которой можно было стать, а не только быть им по рождению. Все прежние политеистические и монотеистические «племенные», или «полисные», религии отступали перед буддизмом, ставшим первой мировой религией человечества. Будучи первой, она в значительной степени отражала всю противоречивость и прежних традиционных верований, и самого социального бытия, продуктом которого она являлась. Будучи первой, буддийская религия проявила массу изобретательности, чтобы не нарушить священный облик свой и в то же время пойти на явные уступки прагматизму верующих, согласных принять ее догмы не сами по себе, а при определенных условиях.

Первоначально Гаутама выдвинул идею о полном отрешении от мирской жизни и постижении истины через строгую монашескую юдоль. Этот путь был назван хинаяна – малая колесница спасения. В таком виде буддизм пришел на Индокитайский полуостров, но проникнуть далее на северо-восток, в Китай, не смог. Хинаяна отвлекала от производительного труда все население и воспринималась как абсурдная. Буддистские наставники выдвинули идею махаяны – большой колесницы спасения, допускавшую занятия мирскими делами, чередование их с духовными. А в тибето-монгольском ламаизме – ответвлении буддизма – даже появилась система «молитвенных мельниц» – специальных металлических барабанов, стоявших в храмах, на которых был высечен текст молитвы и обязательное изречение в честь Будды: «О ты, божество, сидящее на лотосе». Верующему-ламаисту достаточно было зайти в храм, повернуть рычажок молитвенной мельницы и удалиться – молитва тобой «произнесена».