Текст книги "Шепот Земли и молчание Неба. Этнографические этюды о традиционных народных верованиях"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Человек приходит медведем

Этюд о первобытной вере человека в предков-животных и предков-растения, о тотемизме

Давным-давно, несколько десятков тысяч лет назад, первобытный охотник, чтобы понять окружающий мир, как-то охватить его своим сознанием, вынужден был просто оживить, одушевить его. Самый легкий путь оживить и одушевить природу – это уподобить ее себе, человеку. Оказалось, природу можно наделить человеческими страстями, болью, добром, жалостью, гневом.

Жизнь в любом ее варианте проявляла себя, с точки зрения давнего нашего предка, подобно человеку. В ту давнюю эпоху, когда не знали о причине зарождения жизни, когда рождение себе подобных было не только загадкой, но и неразрешимой тайной, проще простого оказалось связать рождение человека с животным или растением, с камнем или ручьем, облаком или луной, звездой или даже с самим солнцем.

Современные и более ранние этнографические данные убеждают в том, что, по представлениям практически всех народов земли, первые люди рождались чудесным образом и даже без участия женщины, а тем более – мужчины. Традиционные представления, что жизнь зарождается из ничего и часто вне человека, с некоторыми изменениями были восприняты классическими религиями. Во всяком случае, появление на свет младенца Христа при непорочном зачатии будущей богоматери недалеко по смыслу отстоит от древнекитайских или меланезийских легенд, когда младенец появляется от луча солнца, съеденной ягоды, проглоченного таинственного шарика и т. п.

Следует сказать, что во всех случаях признание подобного зачатия уже весьма серьезная абстракция достаточно высокого уровня интеллекта. Первоначально же человек должен был искать своего предка, предка всех людей в том реальном мире, который окружал его.

Глина легко поддается лепке. Ее мнут руками, из нее делают предметы, повторяющие природу. Многие народы ведут начало своей истории с куска глины – благодатного материала для разных поделок – в руках богов. Когда люди увидели «чужих», да еще другого цвета кожи, они модернизировали мифы о сотворении богами людей, добавив сюжеты, способные объяснить различия в цвете кожи. Так, у американских индейцев белые – недодержанные в огне, черные – передержанные, и только сами индейцы – такие, как надо.

Ворон выглядит умной птицей, способной иногда повторить человеческую речь. «Так может, он, ворон, наш предок?» – подумали индейцы-тлинкиты северо-западных районов Северной Америки и сделали ворона своим первопредком. Бобры – удивительные труженики: объединившись, они строят прочные плотины, как люди строят мосты и жилища. «Так может, бобры наши предки?» – подумали дальние соседи тлинкитов и стали называть бобра своим первопредком. А полярная сова – та самая, которая смеется, и нередко по-человечьи, – стала считаться первопредком некоторых родов кетов.

Необычный по форме камень, напоминающий голову младенца; дуб или сосна, раскинувшие лапы-ветви, как великан, бредущий против ветра, могли быть и признавались первопредками. И первые люди, объединившиеся в родственные коллективы, признавали себя потомками камня, сосны, совы, бобра и множества других животных, растений, элементов неживой природы или космоса.

Родилась система особых связей с растением или животным – предком, особого отношения к нему, чаще всего почтительного, заискивающего. Такая система, отражавшая первоначальный анимизм, получила в науке название «тотемизм». У североамериканского индейского племени оджибве первые европейцы услышали слово «от-тотем», что означало «его род», произнесенное по отношению к животному, считавшемуся их предком. «Мы, мол, оджибве от-тотем – его род». Слово «тотем» стало обозначать в науке предка-животное, растение, камень, реку и т. д., а систему представлений, взглядов, связанных с тотемами, стали именовать «тотемизмом».

Человек приходит медведем

Интересная закономерность выявляется в материалах археологии и этнографии – связь, и довольно частая, промысловых животных с тотемами. Причем если у одних данное животное – тотем, предок – объект почитания, то у других – просто добыча ради мяса. Одни, поедая свое тотемное животное или растение, специально приобщаются к «телу предка», другие роды и племена, напротив, считают, что съесть тотемное мясо или растение – значит накликать беду на всех сородичей.

Археологические материалы, если взять, к примеру, эпоху среднекаменного века, эпоху мустье, или эпоху неандертальцев, как будто свидетельствуют о том, что многие животные, ставшие в более поздние периоды уже родового общества тотемами, первоначально были объектами охоты. Их изображения на стенах пещер или в натурных макетах были утилитарными в эпоху мустье и в сменившие ее периоды как изображения вожделенной добычи, а не поклонения предку. Вполне вероятно, что именно так и было. Во всяком случае, мы из этнографии знаем роды оленей-маралов, бизонов, зубров, яков, коней, медведей, китов, тюленей и тому подобных животных, бывших и во многом остающихся объектами охоты ради мясной пищи. Может быть, нет ничего удивительного в таком сочетании одного и другого – и тотема и охотничьей добычи? Ведь нет сомнения в том, что успех охотника – это залог продолжения и развития человеческого рода вообще и его отдельных конкретных родственных коллективов.

Предки. Догоны (Мали)

Люди почитали тотемы как предков родов, как тех, кто породил перволюдей. И в таком качестве в будущих тотемах выискивали чаще всего что-то такое, что сближало их с человеком.

Я не могу не остановиться здесь особо на роли медведя в традиционных и, несомненно, тотемистических представлениях сибирских народов, в частности тех же кетов.

Обычным выражением кетского представления о медведе является фраза: «Человек приходит медведем». Для кетов отождествлять человека и медведя – традиция. Старый кет Бердников на Елогуе объяснял такое тождество тем, что если с медведя снять шкуру, то он будет похож на голого человека. «Только мордой лицо», – подумав, добавил Матвей Бердников. По собственному опыту могу сказать, что в таком сопоставлении есть доля правды.

Вождь калифорнийских индейцев в костюме тотема Ворона

Человекоподобие «раздетого» медведя было ясно любому охотнику, и он мог давать объяснение этому факту такое, какое дают кеты:

– Медведь, однако, это когда-то умерший человек. Мы добудем медведя, лапу обрубим и подбрасываем ее, гадая, кто же это из давних родичей пришел к нам в обличье медведя. Всех перебираем, кто умер не ранее семи лет назад.

У кетов человек после смерти возвращается медведем, и ему устраивают особый медвежий праздник, когда церемонно и торжественно поедается медвежатина, а кости аккуратно собираются и прячутся в тайге на ветвях, чтобы вновь обрасти мясом и опять прийти к кетам медведем. Медвежатина – лакомство, особенно в голодную зиму. Медведь и тотем-предок, приобщение к телу (мясу) которого делает сородичей сильными и могучими.

А что тогда говорить о тотеме – предке-тигре? В зоне Сычуаньских Альп, на восточных отрогах Тибета в Южном Китае живет народ лаху, говорит этот народ на языке родственном языку носу. В переводе «лаху» означает «тигр, съеденный сообща». Значит, когда-то предки лаху приобщились к телу тотема-тигра, чтобы стать могучими. У носу еще лет сорок – пятьдесят назад старейшин рода после смерти обертывали в шкуру белого тигра и подвешивали на деревьях в священной каштановой роще. Белый тигр – тотем носу, покровитель и защитник рода.

Существует во многих вариантах легенда о том, как во времена династии Цинь – одной из первых династий Древнего Китая – белый тигр огромных размеров досаждал китайцам, нападал на их селения, губил людей и скотину. Император обещал награду в полцарства тому, кто одолеет тигра. Двое из южных варваров вызвались совершить подвиг и победили тигра. Однако циньский император не пожелал выполнить обещание, а только дал жалкую толику золота и на целый год освободил сородичей – победителей тигра от податей. Комментарий письменного китайского варианта легенды оправдывает поступок правителя Цинь тем, что дело для южных варваров было нетрудным – белый тигр был сородичем варваров.

Тигр – один из сильнейших хищников джунглей Азии – постоянно встречается в народных сказаниях и как предок, и как покровитель, защитник рода. Животное-предок, растение-предок по мере социального развития общества приобретали особые функции покровителей и охранителей. При имущественной дифференциации, при возникновении классовых отношений тотемы стали делиться на главных и второстепенных, как делились племена или роды внутри разлагающихся уже племен по имущественному признаку, достатку. Отсюда в дальнейшем появятся знатные, родовитые фамилии, но первым движением к расслоению доклассового общества и его культуры является утверждение особого культа предков. Когда возникнет культ реального патриархального предка, он сметет тотемную традицию, сохранив память о ней либо в обществах, недалеко ушедших от родового строя, либо в развитых классовых в качестве пережитков в названиях, пищевых запретах или традиции обозначать годы именами животных из двенадцатиричного цикла.

Многие столетия, а то и тысячелетия традиции тотемизма охватывали все родственные коллективы человечества. Если были понятны выборы тех или иных животных в качестве тотема, то выбор, например, тыквы-горлянки кажется своего рода курьезом.

Тыква-горлянка и человечество

Никогда на свете не было так, чтобы люди, жившие за глухими стенами, ничего не видевшие и не слышавшие, никого не знавшие, кроме самих себя, могли рассказать правду о своих соседях. Так было и с теми, кто появился раньше всех. Те из них, которые оказались на равнине, могли заметить где-нибудь вдали дым костра и потянуться к нему, и наткнуться на других людей. Те же, кто оказался в горах, не знал и не ведал, что за хребтом в соседней расщелине тоже живут люди. Вот почему в горах небольшая группа людей, живущих на одном склоне, и говорит, и живет иначе, чем другая – на другом склоне. В горах мало народу, но много языков и разных обычаев. В долине иначе.

Наша история случилась в долине. Там, где течет Желтая река, несущая воду, перемешанную с желтой землей, по соседству в одной деревне жили две семьи. Соседи почти не виделись друг с другом, глиняная стена отделяла их огороды, внешние стены домов были глухими, и стояли они, как бы повернувшись спиной друг к другу. Семья Мэн была бедной, соседняя Цзян – богатой, но и те и другие были бездетны. Старость уже стучала у обоих порогов, а – кто согреет ее? Это неведомо даже небесному владыке. В расстройстве возвращались разными дорогами в свои дома Мэн и Цзян после посещения храмов в центре деревни. Мэн ходили в даосский, Цзян – в буддийский.

Однажды ранней весной хозяйка дома Мэн увидела на тропе у дома тыквенное семя, необыкновенно белое, как будто серебряное. Она подняла его и, так как была пора сажать огород, ткнула семя в землю, которую взрыхлил муж.

– Зачем ты сажаешь тыкву, когда здесь я хочу посеять просо, – недовольно проворчал муж, но жена ему не ответила, только придавила лунку с семенем и плеснула в нее воду.

Тыква как символ плодовитости. Китайский народный лубок

Прошло несколько недель, появившийся побег протянулся к стене, отделившей огород Мэн от двора Цзян. Еще через несколько недель побег перелез через стену и оказался на огороде Цзян, где и зацвел. К концу лета выросла тыква, увеличивавшаяся в размере день ото дня.

– Соседи, смотрите, смотрите, она уже стала величиной с теленка, – кричали Мэнам Цзяны, радушно распахивая перед соседями ворота своего дома.

Мэны заходили к богатеям Цзянам медленно, с достоинством. Обе семьи любовались чудом, а тыква продолжала расти, и вскоре она стала размером с небольшого буйвола. Мужчины Мэн и Цзян разобрали часть стены, отделявшей их дворы, и решили по очереди караулить тыкву.

Тыква перестала расти, и утром после ночи полной луны, когда сторожем у тыквы был хозяин Мэн, внутри ее послышался шум. Мэн испугался и позвал хозяина семьи Цзян. Прибежали и их жены.

Солнце вставало над деревней, забиралось своими лучами во все дворы, добралось и до дворов Мэн и Цзян. Солнечный луч упал на огромную тыкву, и она с шумом треснула. Распались две огромные половины, и из тыквы вышла девушка необыкновенной красоты, в нарядном серебряном платье, белолицая, с высокой прической, которую держали серебряные узорчатые гребни, украшенные изумрудным пером зимородка.

– Кто ты? – одновременно спросили Мэны и Цзяны.

– Я ваша дочь! – спокойно ответила девушка и поклонилась хозяину и хозяйке семьи Мэн и семьи Цзян.

Так и стала девушка, родившаяся из тыквы, дочерью обеих семей, и назвали ее Мэн-Цзян Нюй – Девушка семей Мэн и Цзян.

В легенде о Мэн-Цзян Нюй также говорится о ее замужестве, о том, как забрали молодого мужа на строительство Великой китайской стены, где он и погиб. О горе и печали Мэн-Цзян Нюй, о ее поисках супруга, ее встрече с жестоким императором Циншихуанди и о ее гибели.

История Мэн-Цзян Нюй многие века была канвой произведений разных поэтов и писателей, художников и скульпторов. Нам важен факт чудесного рождения девушки из тыквы как отголосок многих древних китайских мифов, в частности мифа о великане Паньгу, родившемся в тыкве-горлянке, когда еще сама земля зарождалась и не было на ней людей.

Почему тыква стала обителью рождения? Что же в ней есть такого, дающего жизнь людям? Мне кажется, ответ может дать еще одна китайская легенда. В ней речь идет о зарождении людей, разных по языку и культуре, народа ва, или кава.

Там, где южный Китай граничит с Бирмой и Лаосом, в приграничных джунглях обитает небольшой народ кава. Странная и страшная слава еще в 40-е годы XX века окружала этот народ. Близкие и дальние соседи говорили с испугом о том, как охотники кава отправляются в долгие походы за человечьими черепами, которые они устанавливают на шестах вокруг рисового поля. Еще говорили, что тропы сквозь джунгли к своим селениям кава напичкали самострелами, которые поражали каждого чужака смертельным ядом.

В такой славе была доля правды.

Горы здесь такие же неуютные, как и порожистые реки, которые несут мутные желтые воды, горы обнажают желтые склоны, редко покрытые кустарниками и деревьями.

Когда направляешься через горы резко на юг, пересекая приток Меконга, то попадаешь на широкую равнину, покрытую бурно и вечно цветущей и зеленеющей растительностью тропиков. В густых зарослях переплелись лианами восковые деревья падуба, магнолии, пальмы и араукарии. Даже с горы не видно в долине жилья – только зеленый океан, оттеснивший горы к дальнему горизонту.

Лесная тропическая чащоба начинается сразу от берега притока Меконга, и нигде нет какого-либо просвета или прохода в стене стволов и перехвативших их толстенными канатами лиан. Идешь вдоль притока или плывешь по нему и неожиданно натыкаешься на места водопоев слонов, а то и буйволов. Должны же быть их тропы через лес и в лесу? А буйволы? Разве не к человеку привязаны они, разве их присутствие не выдает и присутствие человека.

Очень хочется разыскать охотничью тропу, которая от реки должна вести в лес, к селению. Найти такую тропу, такой проход – еще не значит найти дорогу к людям, тем более к тем, которые сами себя называют кава – «люди леса».

В тот год – тридцатый год со дня провозглашения Китайской Народной Республики, когда страна стала возрождаться после долгих лет разгула «культурной революции» и утрат, нанесенных «великим скачком», в пределах автономного уезда кава, в юго-западном углу провинции Юньнань, появились китайские этнографы. Их было всего шесть человек. Хотя двое, Чжэн Вэй и Ван Цзи, хорошо знали язык кава, сотрудники Куньминской академии общественных наук порекомендовали взять из местного института национальностей студента четвертого курса Булана. Булан оказался на редкость полезным членом экспедиции. Он первый нашел проход в чаще, хотя покинул эти края уже более шести лет назад.

Экспедиция отправилась от уездного центра на лодках с моторами. Вытащив лодки на берег и закрепив их, этнографы резво стали углубляться в чащу. Тропа вначале шла прямо, была широкой и хорошо утоптанной. Вдруг Булан поднял руку, отряд остановился и с удивлением обнаружил, что тропа исчезла, пропала в каких-то перепутанных ветвях деревьев, кустарников, лиан.

– Сейчас мы войдем в специальный ход, который ведет в нашу деревню. Будьте осторожны, ступайте только туда, куда я поставлю ногу, иначе сорвете насторожку-веревку, она сорвет с предохранителя тетиву и арбалет, а то и огромный лук с копьем вместо стрелы сорвется, и тогда кто-то обязательно погибнет.

Булан высказал предупреждение и спокойно вошел в неширокий проход, напоминающий тропу-тоннель, закрытый сферической крышей из связанных ветвей. В таком тоннеле нельзя отклониться в сторону, и, если кава насторожили против чужеземцев оружие, оно неминуемо поранит идущего впереди.

Булан шел осторожно, напряженно, но достаточно уверенно, чтобы все успокоились. Чжэн Вэй шла сзади, шла последней. Она подумала, что идущий последним вряд ли может быть поражен притаившейся стрелой, и неожиданно для самой себя сделала шаг в сторону, но тут же с испугу присела на корточки и пригнула голову – непонятно откуда вылетела стрела и прошелестела над ее головой.

– Идите в мой след, – тревожно напомнил Булан и добавил: – Еще немного, скоро придем.

И на самом деле тоннель кончился, и путники оказались на широкой поляне, где стояли свайные жилища кава, а справа и слева виднелись поля риса и огороды с ямсом и тыквой и по их краям – шесты со зловещими трофеями охотников кава – белыми черепами людей и животных.

– А твои сородичи кровожадны, – не то с улыбкой, не то с испугом заметила Чжэн Вэй Булану, кивая на шесты.

– Дорогая Чжэн, – мягко начал Булан и продолжил: – Эти трофеи давнишние, когда я был мальчишкой, мой дед говорил, что два черепа добыл его отец в юные годы. Значит, им не меньше шестидесяти лет, а уже перед войной с японцами наш народ перестал охотиться за человеческими головами и добывал только головы диковинных животных.

– А зачем нужна такая охота? – спросил Ван Цзи.

Булан пожал плечами.

– Я боюсь что-нибудь не так сказать. Вы лучше спросите у моих старших сородичей. Вон, кстати, их дом, вон они сами в окружении моих сестер и братьев.

От легкого домика, стоявшего на массивных сваях, навстречу экспедиции шла пестрая толпа мужчин и женщин, мальчишек и девчонок, с копьями и луками, со связками бананов и плетеным блюдом с запеченной в золе тыквой. Сородичи Булана знали, что к ним идут гости, друзья Булана, и приготовили дары встречи – бананы и тыкву, но на случай ошибки мужчины не забыли захватить боевые копья и луки со стрелами.

Толпа встречающих резко остановилась, экспедиция продвинулась вперед так близко, чтобы можно было разглядеть сородичей Булана, и тоже остановилась. Булан вышел вперед, опустил на землю походный мешок, ружье, снял сапоги, куртку, рубаху и, оставшись в одних штанах, босиком, с радостным криком побежал к старому мужчине и старой женщине, стоявшим в центре.

Над поляной прокатилось бурное восторженное восклицание толпы: «Булан вернулся!», и тут же к этнографам подбежали девушки и юноши, протягивая дары леса и поля – бананы и тыкву.

Родственники Булана приняли этнографов как дорогих, желанных гостей.

На исходе первой недели, когда уже были заполнены многие страницы полевых дневников и отсняты десятки метров фото– и кинопленки, отец Булана поведал о двух интереснейших сюжетах из истории культуры кава.

Первый имел отношение к черепам на шестах.

– Когда началось такое? Кто первый пошел в джунгли с копьем и самострелом за головой врага? – начал отец Булана и продолжал: – Не знаю, зато знаю, когда духи решили заменить человеческий череп звериным. Такое случилось целых сорок лун назад. До этого каждую весну, проведя борозду на земле, посадив семена на рассаду, наши отцы и деды отправлялись в дальний поход. Успеха и хорошей добычи желали им все остающиеся в деревне. Наша вера была такая. Урожай зависел от духа-охранителя, что сидит в черепе на шесте.

– Погодите, деде, – сказала Чжэн Вэй, – расскажите все по порядку: зачем нужна была голова, что за дух-охранитель сидел в черепе? Пожалуйста, деде, не торопитесь.

Отец Булана не все понял из речи на китаизированном языке кава, произнесенной Чжэн Вэй, но сын помог отцу, и тот закивал головой быстро, быстро, попыхивая деревянной трубкой с медной чашечкой.

– По нашей вере, поле, засеянное семенами тыквы и конопли, усаженное рисовой рассадой, может дать хороший урожай, если духу поля и воды будет принесена жертва – посажена на шест голова врага. Пройдет время – птицы и черви, дожди и солнце превратят голову в череп. Тогда сам череп будет как охранитель посевов до того дня, пока дух убитого не вернется в него.

Чжэн Вэй опять перебила отца Булана.

– Какой дух, откуда он должен вернуться?

Выслушав обстоятельное разъяснение сына, о чем его, старика, спрашивает эта странная женщина, говорящая на языке, похожем на родной язык кава, но непонятном, отец Булана обратился к нему:

– Сын мой, что она все время спрашивает и спрашивает, она что, ничего не знает?

– Отец, ты не сердись и рассказывай. Понимаешь, у них такая работа – спрашивать и спрашивать, а ты уж отвечай им и не сердись. Это важно, очень важно.

– Ну ладно, тогда слушайте. Вот у тебя твой дух, – отец Булана протянул руку к груди Чжэн Вэй, – вот здесь, а у наших врагов – в голове. Когда голову врага насадишь на шест, то дух покидает ее и отправляется на родину убитого к могилам его предков. Если ты убил врага из дальних стран, то дух убитого долго навещает предков и долго возвращается из странствия – паломничества. И это очень хорошо. Чем дальше жил убитый, тем лучше для него, ведь когда дух вернется и поселится в своей голове, ставшей черепом, он станет вредить нам, и нужно добыть новые головы и выбросить старые.

– Теперь все понятно и тебе, и тебе, и всем вам? – спросил отец Булана, тыкая в грудь чубуком каждого члена экспедиции.

Чжэн Вэй ответила за всех, ответила отчетливо, по-каваски:

– Понятно, деде, спасибо, деде.

Проще и понятней был рассказ о тыкве, в которой зародились все народы: и кава, и их соседи – мяо, тай, китайцы, и еще такие, которых никто не знал.

Расшевелив костер, подбросив в него сухие пальмовые листья, отец Булана с улыбкой поведал легенду о тыкве, тигре и воробье – трех существах, почитаемых кава. Да и тыква не плод земли, а живое существо и само вместилище жизней.

– Появились на небе звезды, солнце и луна, – издалека начал отец Булана, – из дальних небесных высей появились огромные птицы, в их когтях были земля и горы, реки и леса, травы и цветы. Покрутились птицы вокруг, полетали, а кроме звезд, солнца и луны ничего не было. Отлетели они далеко от солнца и близко от луны и разом бросили вниз землю и горы, реки и леса, травы и цветы. Брошенное зацепилось за край неба, и стала земля землей. Вскоре другие птицы принесли зверей и рыб, змей и бабочек. Стало на земле много всякой всячины. Все было на земле, все росло на земле, но не было людей. Ни черных, ни белых, ни желтых, ни пестрых, никаких не было.

В укромном месте под высокой горой, рядом с ручьем, на толстой подушке черной земли вдруг неожиданно появился по весне росток. Рос росток, вытягивая свой стебель, который начал стелиться по берегу ручья, и однажды зацвел ярким желтым цветком. Прилетел воробей, подивился цветку, попрыгал около него и улетел, но каждый день затем стал прилетать вновь. Вышел из пещеры тигр – огромный, в ярких черных и красных полосах. Подошел к цветку, хотел было лизнуть его, но цветок закрылся и спрятался под стебель. Удивился тигр, но не стал трогать стебель и ушел в свою пещеру.

Шли дни, и однажды прилетел воробей и зачирикал удивленно, радостно. На месте отцветающего цветка появился зеленый плод. Выйдя из пещеры, тигр тоже увидел его.

– Пичужка, – рявкнул тигр, – ты знаешь, что это такое на стебле – круглое, зеленое.

– Тыква, – прочирикал воробей и улетел прочь.

– Тыква, – громко повторил тигр и ушел в пещеру.

А тыква росла, скоро она стала, как холм. Затем – как гора, затеняющая солнечные лучи, падавшие на долину, ручей и тигриную пещеру. Чтобы увидеть верхушку тыквы, тигр задрал морду, хотя сам был, как небольшая гора.

Воробей первым услышал шум, бурление в тыкве, как будто под крышкой кипит вода. Он стал облетывать тыкву. Тигр следил за его полетами и тоже прислушивался к шуму в тыкве.

А в тыкве происходило чудо. В тыкве копошились разные люди, разные народы. Там были тай и мяо, китайцы и носу, бирманцы и кава и еще какие-то совсем неизвестные люди. Они карабкались снизу вверх, пробиваясь сквозь мякоть, ища выхода. Мяо и китайцы долбили тыкву мотыгами, кава и носу протыкали ее копьями, бирманцы и тай пробивались, размахивая заступами. Вот-вот не выдержит стенка, появится отверстие.

Первым заметил, как появилось в тыкве отверстие, тигр; он поднялся на лапы и, оскалив пасть, заглянул внутрь. Толпившиеся у выхода люди отпрянули со страхом в глубь тыквы. Каждый раз, когда кто-то приближался к выходу из тыквы, тигр готовился проглотить смельчака.

Приуныли разные народы. Появились они в тыкве, а выйти наружу не могут. Над тигром летает воробей, гневно чирикает, пытается клюнуть его в нос. Но что может сделать малая птаха с огромным зверем? Томятся народы в тыкве, все сгрудились у выхода, ждут момента, когда зверь отвернется или заснет. Но начеку тигр и не выпускает никого.

Тут воробей, крутившийся вокруг тыквы, подкрался к хвосту тигра, долго летал над ним, будто целился, и резко бросился вниз на кончик хвоста. Со всей воробьиной силой в самое больное место клюнул воробей тигра…

От неожиданности, от боли тигр отвернул морду от тыквенного отверстия, норовя схватить обидчика. Все народы как будто только того и ждали. Они выскочили наружу. Китайцы, тай, мяо, бирманцы – все с мотыгами и заступами побежали на равнины и в горные долины, носу с самострелами – в северные горы, а кава, шедшие последними, ухватили копья и спрятались тут же, в горах и лесных чащобах…

Отец Булана перевел дыхание, кашлянул и завершил рассказ так:

– С той поры на самых добрых землях – китайцы и тай, похуже, в горных долинах, – мяо и бирманцы, в горах охотятся носу, ну а наши люди добывают пищу свою здесь же, где сидим мы, где под ближней горой и росла тыква – общий дом и общая жизнь всяких людей. Для нашего народа, наших сородичей, одинаково дороги и тыква и воробей. А наши соседи чтят тигра. Может быть, он был их предком, как ты думаешь, женщина со стекляшками на глазах?

Отец Булана обратился к Чжэн Вэй, та ничего не ответила, только пожала старику руку и улыбнулась – спасибо, мол, за рассказ.

Когда сопоставляешь историю появления девушки-красавицы Мэн-Цзян Нюй и всех народов в легенде кава, видишь много общего в восприятии тыквы, дыни, арбуза, огурца как вместилища многих жизней, каждое семя – это жизнь. Недаром есть русская загадка: «Без окон без дверей полна горница людей», отгадка – огурец.

Тыква – не животное, не существо – в народном представлении становилась живой, почиталась как тотем, как предок. В древнейшей китайской мифологии тыква участвует в сотворении мира, порождая в своем чреве титана – демиурга Пань-Гу, где Гу – это тыква-горлянка, а Пань – блюдо или просто имя.

Китайские историко-этнографические источники позволяют утверждать, что мифический Пань-Гу китайцев, сюжет этногенетического предка-прародителя, заимствован ими у древних южных соседей мань, бывших общими предками современных народов мяо, яо и шэ.

Пятицветная собака Паньху и лебедь

Неожиданно все перемешалось. Мифы о Пань-Гу – псе и человеке, демиурге, выросшем в тыкве-горлянке, легенды народов шэ и мяо о пятицветной собаке Паньху – предке всех мань Древнего Китая, запись в династической хронике «Хоу-ханьшу» о Паньху и императоре Гаосине, которая связана с теми же южными варварами мань и которая как бы объединила древний миф и устную легенду современных народов.

Что сначала, что потом? Сказать трудно. Зато есть возможность изложить историю достаточно полно, опираясь на обе традиции – устную и письменную.

Горы Улинь – сплошная гряда. Невысокая, заросшая деревьями и кустарниками, тянется она с запада на восток, постоянно понижаясь и исчезая совсем в приморской долине. В этих горах ущелья и пещеры, долины коротких и бурных рек и водопады. Некоторые из них обрушиваются вниз с большой высоты, другие падают плавно, словно по ступенькам. Одни вершины в горной гряде почти достигают облаков островерхими пиками. Другие предстают причудливым каменным лесом, поднявшимся над деревьями и кустарниками, усеявшими склоны.

В горных лесах поют птицы, плодятся изюбры и олени, растут разные плоды, ягоды, орехи. Все есть в горах Улинь для жизни и радостей – и ясное, прозрачное голубое небо, и солнце, дарящее тепло, и тень деревьев, несущая прохладу, и хрустально-чистая вода родников, и даже укрытия пещер на случаи непогоды, ненастья. Все есть в горах Улинь для жизни и радостей, нет только тех, кто лучше, чем птицы и животные, может жить и радоваться, может понимать, что они живут и радуются, – нет людей. Нет их ни в горах Улинь, ни рядом: и там, где встает солнце и где оно заходит, и там, в той стороне, куда обычно с гор скатываются ручьи и реки. Что же там за горой, откуда иногда летит морозный ветер? Неизвестно. Там за горой такая даль, что туда не долететь птице, не добежать оленю.

Пусто без людей в горах, забытыми богами и духами кажутся сами горы. А солнце встает, а день приходит новый, как будто, он, этот день, ждет чего-то, ждет чуда.

А тем временем далеко за горами на земле, где после цветения деревьев и кустарников появляются на ветках плоды и ягоды, потом желтеют и опадают листья, приходит холод, а с ним снег покрывает землю, на той земле, где после холодов вновь наступает тепло и зеленеют опять деревья и кустарники, жили люди.

С утра до вечера одни трудились с мотыгами на полях, другие с вечера до утра охраняли сон уставших соплеменников от врагов, которых у племени вождя Гаосина было много. Всем хотелось прибрать к своим рукам земли Гаосина, особенно соседям справа и особенно тогда, когда к ним на подмогу пришли войска, предводительствуемые духом – воином Фань.

Известие о Фань встревожило и расстроило Гаосина. Не находил себе места вождь ни в доме, ни среди деревьев в священной роще. Хотя поселение Гаосина было окружено высокой стеной из стволов деревьев, она не могла защитить племя. В беспокойстве проходили дни и ночи, а мудрого решения не было. К духам обратился Гаосин, и те сказали ему: «Изведи Фаня, убей Фаня, и враг сам покинет твою землю». Но как извести Фаня?