Текст книги "Старый грубый крест"

Автор книги: Руди Рюкер

Соавторы: Терри Биссон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Мясо в космосе

– Они состоят из мяса.

– Из мяса?

– Да, из мяса. Они состоят из мяса.

– Из мяса?

– Вне всяких сомнений. Мы взяли нескольких с разных частей планеты и досконально исследовали на борту. Они – полностью мясо.

– Но это невозможно! А как же радиосигналы? Послания к звёздам?

– Они используют радиоволны для связи, но сигналы поступают не от них. Сигналы идут от машин.

– Так кто сделал эти машины? С кем мы хотим вступить в контакт?

– Они сделали машины. Это я и пытаюсь тебе объяснить. Мясо сделало машины.

– Это просто смешно! Ну как мясо может изготовить машину? Ты что, хочешь, чтобы я поверил в разумное мясо?

– Я не хочу, я говорю тебе. Эти создания – единственная разумная раса в нашем секторе, и они состоят из мяса.

– Может быть, это что-то вроде орфолий? Ну, разум, основанный на углероде и проходящий через стадию мяса.

– Нет. Они родились мясом, мясом и умрут. Мы изучали их на протяжении нескольких периодов их жизни, и это не заняло слишком много времени. Кстати, у тебя есть идеи по поводу продолжительности жизни мяса?

– Пощади меня! Послушай, может быть, они только частично из мяса? Как веддилии, например. Голова из мяса, но с электронно-плазменным мозгом внутри.

– Нет. Мы тоже так сначала думали, но я же уже сказал, мы исследовали их полностью. Они – мясо, и только мясо.

– Без мозга?

– О, мозг есть. Но он тоже из мяса.

– Так… чем же они думают?

– Ты что, не понимаешь? Мозгом. То есть мясом.

– Думающее мясо! Ты хочешь, чтобы я поверил в думающее мясо?!

– Да, думающее мясо! Сознательное мясо! Мечтающее мясо. Любящее мясо. В этом всё и дело. Начинаешь представлять себе картину?

– Господи! Да ты всерьёз! Хорошо, они состоят из мяса…

– Наконец-то. Да. И они добиваются контакта с нами вот уже почти сто своих лет.

– Так что же на уме у этого мяса?

– Прежде всего, оно хочет поговорить с нами. Затем, как я предполагаю, исследовать Вселенную, наладить связь с другими разумными существами, обмениваться идеями и информацией. Всё как обычно.

– И нам придётся общаться с мясом?

– Об этом стоит подумать. Вот, примерно, что они высылают по радио: «Здравствуйте. Есть здесь кто-нибудь? Кто-нибудь дома?» Что-то вроде этого.

– Похоже, они, действительно, говорят. Они что, используют слова, мысли, концепции?

– О да. Не считая того, что делают это с помощью мяса.

– Ты же говорил мне про радио?

– Да. Но что, по-твоему, звучит по их радио? Мясные звуки. Знаешь, когда делаешь отбивную или кидаешь мясо на сковородку, оно издаёт определённые звуки. Так вот, они говорят подобными звуками, шлёпаясь кусками мяса друг об друга. Они могут даже петь, пропуская через мясо струю воздуха.

– Боже! Поющее мясо… Это уже слишком. Впрочем, что ты посоветуешь делать?

– Официально или неофициально?

– По-всякому.

– Официально: нас вызывают на связь дружелюбно настроенные существа. Нам следует ответить без страха, предубеждения или пристрастия, как в случае с любой другой разумной расой в этом квадранте. Неофициально: я бы посоветовал уничтожить записи и обо всём забыть.

– Я надеялся, что ты это скажешь.

– Может, это излишне суровая мера, однако во всём нужен предел. Действительно ли мы хотим иметь контакт с мясом?

– Согласен на все сто процентов. Ну что мы можем им сказать? «Привет, мясо. Как дела?» Сколько планет у них сейчас задействовано?

– Только одна. Они могут летать и на другие в специальных мясных контейнерах, но к жизни на них не приспособлены. К тому же, будучи мясом, они могут перемещаться только в пространстве C, что ограничивает их скорость до скорости света и делает саму вероятность контакта с кем-либо довольно незначительной. Бесконечно малой, фактически.

– Так что? Просто притворимся, что никого нет дома?

– Вот именно.

– А как насчёт тех, что были взяты на борт, тех, которых исследовали? Ты уверен, что они ничего не запомнят?

– Иначе их сочтут чокнутыми. Но мы проникли в их головы и так размягчили их мясные мозги, что теперь кажемся им просто сном.

– Сон для мяса! Как это символично, что нам пришлось стать мясным сном.

– Итак, помечаем: сектор свободен.

– Хорошо. Согласен официально и неофициально. Вопрос закрыт. Ещё кто-нибудь? Что-нибудь интересное в той части Галактики?

– Да. Скопление довольно пугливого, но совсем неисследованного разума, основанного на водороде. Находится на звезде девятой категории в зоне G445. Было в контакте два галактических обращения назад. Ищет связи опять.

– Вечно они возвращаются.

– Почему бы и нет? Ты только представь, как невыносима, как неописуемо холодна Вселенная, если думаешь, что ты в ней совершенно один…

Медведи, узнавшие огонь

Я вёз своего брата-проповедника и племянника – сына проповедника – по Шестьдесят Пятому шоссе, и аккурат к северу от Боулинг-Грин шина и лопнула. Дело было в воскресенье вечером, мы ездили навещать мамашу. Машина была моя. Когда шина лопнула, братец понимающе застонал, потому что в семье я один такой старомодный (так они говорят), что сам чиню шины, и брат постоянно талдычит, чтоб я завёл бескамерные и перестал покупать старые шины.

Зато если ты сам умеешь латать и монтировать шины, ты можешь их добывать, считай, задаром.

Лопнула левая задняя шина, так что я съехал на разделительную полосу, на траву. По тому, как мой «кадиллак» наклонился, когда встал, было видать, что шине совсем конец.

– Да, – сказал Уоллес, – думаю, нет смысла спрашивать, есть ли у тебя в багажнике клей «Флэт-фикс».

– Подержи-ка фонарик, сынок, – сказал я Уоллесу-младшему.

Он достаточно большой, чтобы помочь, и не такой большой (пока ещё), чтобы думать, будто он сам всё умеет. Если бы я женился и завёл детей, такого сорта парнишка был бы по мне.

У моего старого «кадиллака» большой багажник, его можно набить, как сарай. Это «кадди» 1956 года, Уоллес был в воскресной рубашке и помощь свою предлагать не стал, и я тащил из багажника журналы, рыболовные снасти, деревянную коробку с инструментами, старую одежду, автомобильные причиндалы в плетёном мешке, садовый опрыскиватель – искал домкрат. Запаска была вроде мягковата.

Фонарик погас.

– Потряси его, сынок, – сказал я.

Фонарик зажёгся. Ручной домкрат у меня давно пропал, но я вожу с собой маленький гидравлический на четверть тонны. В конце концов, он нашёлся под связкой мамашиных журналов «Южная жизнь» за 1978-1986. Давно собирался отвезти их на свалку. Если бы Уоллес не торчал рядом, я бы разрешил Уоллесу-младшему поддомкратить ось, но тут встал на колени и сделал это сам. Не будет ничего плохого, если мальчишка научится менять шины. Даже если вы не собираетесь их клеить и монтировать, вам придётся сменить пару-другую шин в этой жизни. Свет погас опять прежде, чем колесо оторвалось от земли. Я удивился, увидев, что уже совсем стемнело. Был конец октября, начинались холода.

– Тряхни-ка его опять, сынок, – сказал я.

Свет зажёгся, но тусклый. Мигающий.

– С бескамерными у тебя не будет проколов, – изрёк Уоллес таким голосом, каким он говорит, обращаясь сразу к нескольким людям; на этот раз – ко мне и к Уоллесу-младшему. – А даже когда они бывают, достаточно попрыскать этой штукой, именуемой «Флэт-фикс», и езжай дальше. Три доллара девяносто пять центов за упаковку.

– Дядя Бобби сам могёт чинить шины, – заявил Уоллес-младший, из чувства лояльности, надо полагать.

– Может, – сказал я из-под машины.

Если оставить это дело на Уоллеса, мальчик будет разговаривать как те, кого мамаша называет «мужланами из предгорий». Но ездить будет на бескамерных шинах.

– Встряхни-ка его ещё, – сказал я, потому что свет опять почти потух.

Я открутил гайки, складывая их в колёсный колпак, и снял колесо. Шина лопнула по всему боку. Да, её уже не починишь. Не то чтобы меня это заботило. Дома за сараем лежит штабель этих шин, высотой с человека.

Свет опять погас, а затем разгорелся лучше, чем прежде, и светил, пока я насаживал запаску. Гораздо лучше разгорелся. Просто-таки море тусклого, мерцающего оранжевого цвета. Тут я повернулся, чтобы взять гайки, и открыл рот, потому что фонарь, который держал мальчишка, вовсе и не горел. Светили нам два медведя, они стояли с факелами у края деревьев. Большие, фунтов по триста, и футов по пять в высоту. Уоллес-младший и его отец уже увидели их и стояли совсем тихо. Медведей лучше не тревожить.

Я выудил гайки из колпака и навинтил на место. Обычно-то я их малость смазываю, но тут махнул на это рукой. Сунулся под машину, опустил и вытащил домкрат. Вздохнул с облегчением, увидев, что запаска достаточно тугая и можно сразу ехать. Положил домкрат, ключ и спустившее колесо в багажник. Сунул туда же колпак, вместо того чтобы ставить его на место. За это время медведи не шевельнулись. Они просто стояли и высоко держали свои факелы, то ли из любопытства, то ли из добропомощности, кто тут разберёт? Похоже, за ними, среди деревьев, были и другие медведи.

Мы разом открыли три дверцы, убрались в машину и рванули прочь. Первым заговорил Уоллес.

– Похоже, медведи узнали огонь, – сказал он.

Когда мы отвезли мамашу в Дом, а было это почти четыре года (сорок семь месяцев) назад, она сказала Уоллесу и мне, что готова к смерти. «Не тревожьтесь обо мне, мальчики, – прошептала она, притянув нас к себе, чтобы сестра не могла расслышать. – Я проехала миллион миль и готова перебраться на другой берег. Я не протяну долго». Тридцать девять лет она водила школьный автобус по окрестным деревням. После, когда Уоллес ушёл, мамаша рассказала мне свой сон. Орава докторов сидела вокруг неё и спорила о её болезни. Один сказал: «Ребята, мы сделали для неё всё, что могли, давайте её отпустим». И они подняли руки и заулыбались. Однако той осенью она не умерла и вроде была обескуражена, но с приходом весны забыла об этом, как часто бывает со стариками.

Я вожу Уоллеса с пареньком к мамаше по воскресеньям; вдобавок по вторникам и четвергам, когда езжу один. Обычно застаю её сидящей перед телевизором – даже если она туда и не смотрит. Сёстры всегда держат телевизор включённым. Они говорят, старикам нравится, когда крутят кино. Это их успокаивает.

– Я тут слышала, медведи узнали огонь, это враньё? – спросила мамаша во вторник.

– Это правда, – ответил я, расчёсывая её длинные белые волосы черепаховым гребнем, который Уоллес прикупил для неё во Флориде.

В понедельник про медведей напечатали в Луисвилльском «Курьер джорнэл», а во вторник передали в ночных новостях, то ли по Эн-би-си, то ли по Си-би-эс. Люди видели медведей по всему штату, и в Вирджинии тоже. Медведи перестали впадать в спячку и явно задумали провести зиму на разделительных полосах федеральных дорог. В горах Вирджинии всегда водились медведи – но только не здесь, не в Западном Кентукки, здесь их не было почти сотню лет. Последнего убили, когда мамаша была ещё девочкой. «Курьер джорнэл» предполагал, что медведи пришли вдоль Шестьдесят Пятой трассы из канадских и мичиганских лесов, но один старик из графства Аллен (его показывали по национальному телевидению) сказал, что в холмах всегда жили несколько медведей и что теперь, когда у них есть огонь, пошли вместе с остальными.

– Они больше не впадают в спячку, – сказал я. – Разжигают огонь и поддерживают его всю зиму.

– С ума сойти, – сказала мама. – Интересно, до чего они ещё додумаются.

Пришла сестра и забрала у неё табак – это значило, что пора спать.

В октябре Уоллес-младший всегда живёт у меня, потому что его родители уезжают в лагерь. Понимаю, как странно это звучит, но так оно и есть. Мой брат – священник (реформированный Дом Праведного Пути), но две трети своего дохода он извлекает из торговли недвижимостью. Они с Элизабет ездят в лагерь, который называется «Убежище Христианского Успеха»; это в Южной Каролине, люди со всех концов страны учатся там продавать друг другу всякие вещи. Я знаю про всё это не потому, что они вдруг надумали мне рассказать, а потому, что видел как-то ночью по телевизору рекламу «Плана Успеха в Реализации Ценностей».

Уоллеса-младшего высадили из школьного автобуса у моего дома в среду, в день, когда они уехали. Мальчику не приходится набивать свою сумку, когда он перебирается ко мне. У него есть собственная комната. Я – старший в семье, а потому и застрял в старом семейном гнезде у Смите-Гроув. Дом понемножку разваливается, но мы с Уоллесом-младшим на это внимания не обращаем. В Боулинг-Грин у него тоже есть своя комната, но так как Уоллес и Элизабет каждые три месяца переезжают в другой дом (согласно Плану), то он держит своё ружьё, и комиксы, и всякую всячину, ценную для парня его возраста, в старом доме. Когда-то я делил эту самую комнату с его отцом.

Уоллесу-младшему двенадцать. Вернувшись с работы, я нашёл его сидящим на заднем крыльце, с которого видно шоссе. Я занимаюсь страховкой урожаев.

Переодевшись, я показал ему, как вбить кромку шины на место – двумя способами: молотком или весом машины. Чинить шины вручную – всё равно, что варить пиво из сорго. Умирающее искусство. Но парень схватил его на лету. Я сказал:

– Завтра покажу, как надевать шину молотком и монтажкой.

– А я хочу поглядеть на медведей, – проговорил он.

Мальчишка смотрел через поле на Шестьдесят Пятую; она обрезала угол нашего поля. По ночам из дома слышно, что иногда шоссе шумит, точно водопад.

– Днём костров не разглядеть, – ответил я, – ты погоди до ночи.

Вечером на Си-би-эс или Эн-би-си (я всё пугаю, кто есть кто) говорили о медведях отдельно; историей заинтересовались по всей стране. Их видели в Кентукки, Западной Вирджинии, Миссури, Иллинойсе (на юге) и, конечно, в Вирджинии. Медведи всегда водились в Вирджинии. Какие-то типы даже рассуждали об охоте на медведей. Один учёный сказал, что они направляются в штаты, где снег есть, но его не слишком много и где на разделительных полосах достаточно древесины для костров. Он пробрался туда с видеокамерой, но на его кадрах были только размытые фигуры, сидящие вокруг костра. Другой учёный сказал, что медведей привлекают ягоды нового кустарника, который растёт только на разделительных полосах федеральных дорог. Он утверждал, что эти ягоды – первый новый вид в истории последних лет, что они вывелись из-за смешения семян вдоль дорог. Парень съел перед телекамерой одну ягоду, перекосился и назвал её «новоягодой». Эколог-климатолог сказал, что тёплые зимы (прошлой зимой в Нэшвилле снег не выпадал, а в Луисвилле был только один снегопад) изменили цикл медвежьей спячки и теперь медведи могут всё помнить от года к году. «Медведи могли овладеть огнём сто лет назад, – сказал он, – и забыть об этом». Другая теория гласила, что они открыли (или вспомнили) огонь во время пожара в Йеллоустонском парке несколько лет назад.

По телевизору показали других парней, толковавших о медведях, а медведей почти не показали, и нам с Уоллесом-младшим это надоело. Управившись с ужином, я повёл мальчика к ограде позади дома. За полосами дороги и деревьями мерцал свет медвежьего костра. Уоллес-младший хотел вернуться в дом за своим ружьём 22-го калибра и подстрелить медведя, но я объяснил ему, почему это нехорошо.

– Притом – сказал я, – 22-й калибр ничего не сделает с медведем, разве что взбесит. Кроме того, – добавил я, – охотиться на разделительных полосах – это против закона.

Единственная хитрость при ручном монтаже шин – как заправить кромку, когда шина уже на диске. Ставишь колесо стоймя, садишься на него верхом и подскакиваешь вместе с ним, пока шина не расправится. Когда кромка заходит за край, слышится удовлетворённое «поп». Во вторник я не отправил Уоллеса-младшего в школу и показывал ему, как это делается, пока он не усвоил как следует. Потом мы перелезли через изгородь и перешли поле, чтобы взглянуть на медведей.

«С добрым утром, Америка» утверждала, что в северной Вирджинии медведи жгут свои костры весь день. Но здесь, в Западном Кентукки, было пока тепло для позднего октября, и медведи собирались к кострам только ночью. Где они бродили и что делали днём, не знаю. Может быть, смотрели из кустов новоягоды, как мы с Уоллесом-младшим перелезали через казённую ограду дороги и переходили полосы, ведущие на север. У меня был с собой топор, а у мальчика – его ружьишко; не потому, что он хотел убить медведя, а потому, что мальчикам нравится таскать с собой какое-нибудь оружие. Разделительная полоса вся заросла кустарником и ползучей травой, а вверху были клёны, дубы и платаны. Мы ушли всего на сотню ярдов от дома, но прежде я никогда не был здесь и не слышал, чтобы тут побывал кто-нибудь ещё. Место, похожее на первозданный лес. Мы отыскали тропинку и прошли по ней вдоль медлительного, короткого ручейка, перетекавшего из одной решётки в другую. Увидели следы в серой глине – первый знак, что медведи здесь.

Пахло вроде бы плесенью, но не то чтобы неприятно. На поляне под большим дуплистым буком, где ночью горел костёр, осталась куча пепла. Вокруг были неровно выложены поленья, и запах стоял сильный. Я пошевелил пепел, под ним оказалось довольно углей, чтобы разжечь новый костёр, так что я снова их засыпал на прежний манер.

Потом нарубил немного дров и сложил у кострища, как полагается хорошему соседу.

Может быть, медведи и тогда наблюдали за нами из-за кустов. Тут не догадаешься. Я попробовал новоягоду и сплюнул. Она была до того сладкая, что сводило рот, – как раз такая штука, что должна, по-моему, нравиться медведю.

Этим вечером после ужина я спросил Уоллеса-младшего – может, он хочет поехать со мной навестить мамашу. И не удивился, когда он сказал «да». Дети куда уважительней к другим, чем думают люди. Мы нашли мамашу сидящей на бетонном крыльце Дома. Она смотрела, как по Шестьдесят Пятой едут машины. Сестра сказала, что весь день она была возбуждена. Этому я тоже не удивился. Каждую осень, когда падают листья, она начинает беспокоиться или, может, снова начинает надеяться. Я отвёл её в гостиную и причесал её длинные белые волосы.

– Одни медведи по телевизору, – пожаловалась сестра, переключая каналы.

Когда она ушла, Уоллес-младший взял пультик и мы посмотрели специальный репортаж Си-би-эс или Эн-би-си о каких-то виргинских охотниках, у которых подожгли дома. Репортёр расспрашивал охотника и его жену – у них сгорел дом в долине Шенандоа, ценой в сто семнадцать с половиной тысяч долларов. Жена обвиняла медведей. Муж медведей не обвинял, но ходатайствовал о компенсации от штата, потому что имел действующую охотничью лицензию. Тогда член комиссии штата по охоте сказал, что обладание охотничьей лицензией не может запретить (воспрепятствовать – так он, кажется, выразился) предмету охоты нанести ответный удар. Я подумал, что для члена комиссии штата он мыслит удивительно либерально. Конечно, ему так полагалось – отбиваться от оплаты. Сам-то я не охотник.

– Не стоит тебе навещать меня в воскресенье, – сказала мамаша Уоллесу-младшему и подмигнула. – Я наездила миллион миль и одной рукой уже держусь за ворота.

Я приобвык, что она так говорит, особенно осенью, но боялся, что это расстроит мальчика. И в самом деле, когда мы уезжали, он казался взволнованным, и я спросил, в чём дело.

– Как она могла наездить миллион миль? – спросил он.

Мамаша говорила о 48 милях в день в течение 39 лет, и он тут же посчитал на своём калькуляторе, что это будет 336 960 миль.

– Наездила, – сказал я. – На деле было сорок восемь миль утром и сорок восемь днём. И ещё поездки на соревнования. И старые люди любят малость преувеличить.

Мамаша была первой женщиной-водителем школьного автобуса в штате. Она ездила каждый день, и на ней держалась семья. Папа только обрабатывал землю.

Обычно я сворачиваю с шоссе у Смите-Гроув, но этой ночью проехал на север до самой Лошадиной пещеры, а потом обратно, чтобы мы с Уоллесом-младшим могли посмотреть на медвежьи костры. Их было не так много, как изображало телевидение, – по одному на шесть-семь миль, спрятанные за купой деревьев или под скалистым обрывом. Наверное, медведи искали, где есть и вода, и топливо. Уоллес-младший хотел постоять и посмотреть, но по закону стоять на федеральной дороге нельзя, и я боялся, что нас накроет полиция.

В почтовом ящике лежала открытка от Уоллеса. Дела у него и Элизабет обстояли отлично, и они чудесно проводили время. Ни слова об Уоллесе-младшем, но мальчику вроде было всё равно. Как большинство ребят его возраста, он на деле не любил ездить туда-сюда с родителями.

В субботу днём мне позвонили из Дома на службу («Берли Белт Дрот и Хейл») и передали, что мамаши нет. Звонили, когда я ездил. По субботам всегда тот Единственный день, когда сельского жителя можно застать дома. Я позвонил на службу, услышал новость, и сердце у меня буквально остановилось, но только на секунду. Давно был к этому готов.

– Это благословение, – сказал я, дозвонившись до сестры.

– Вы не поняли, – объяснила сестра. – Она не отошла, а ушла. Ваша мать сбежала.

Мамаша вышла через дверь в конце коридора, когда рядом никого не было. Дверь отомкнула своим гребнем, унесла покрывало с кровати – собственность Дома. Я спросил, как насчёт её табака. Табак тоже пропал – верный признак, что она ушла надолго. Я был во Франклине, и мне понадобилось меньше часа, чтобы по Шестьдесят Пятой добраться до Дома. Сестра сказала, что мамаша последнее время вела себя странно. Конечно, ничего другого они не скажут. Мы осмотрели двор – это всего лишь акр голой земли между федеральным шоссе и соевым полем. Потом мне велели позвонить в полицию и оставить сообщение для шерифа. За мамашино содержание надо было платить, пока её не занесут в списки пропавших, то есть до понедельника.

Когда я вернулся домой, было уже темно, и Уоллес-младший готовил ужин. Попросту говоря, открывал консервные банки, заранее выбранные и стянутые вместе резинкой. Узнав, что бабушка сбежала, он кивнул и ответил: «Так она нам и говорила». Я позвонил во Флориду и оставил сообщение на автоответчике. Больше делать было нечего. По телевизору ничего путного не показывали. Я выглянул из задней двери, увидел свет костра, мерцающий сквозь деревья на Шестьдесят Пятой дороге, и сообразил, что, может, и знаю, где искать мамашу.

Становилось всё холоднее, и я достал куртку. Парню велел караулить у телефона на случай, если позвонит шериф, но когда с полдороги взглянул назад, он оказался тут как тут. Без куртки. Он прихватил с собой ружьё, и пришлось велеть ему прислонить эту штуку к нашей изгороди. В темноте было труднее перелезать через казённое ограждение дороги, чем днём, возраст у меня не тот. Мне шестьдесят один. Шоссе кишело легковушками – они ехали на юг – и грузовиками, ехавшими на север.

На обочине трава была высокая, мокрая от росы, и брюки у меня отсырели. Здесь рос пырей.

Под деревьями стояла кромешная тьма, и мальчик ухватил меня за руку. Потом посветлело. Я было подумал, это луна, но просто лучи фар дальнего света сияли, как лунный свет, на верхушках деревьев. Мы с Уоллесом-младшим пробрались сквозь кусты и скоро нашли тропинку со знакомым медвежьим запахом.

Боязно было приближаться к медведям ночью. Если идти по тропинке, можно наскочить на кого-нибудь из них в темноте, но, если пойти через кусты, нас могут принять за охотников. Я подумал, не стоило ли всё-таки прихватить с собой ружьё.

Мы шли дальше по тропинке. Свет вроде бы сыпался с древесных крон, как дождь. Идти было легко, особенно если не пытаться смотреть на тропу, а позволить ногам самим находить дорогу.

Потом я увидел их костёр между деревьями.

Костёр был в основном из платановых и буковых сучьев – от такого огня мало жара и много дыма. Медведи ещё не разобрались, как обходиться с дровами. Но поддерживали огонь правильно. Здоровенный медведь цвета корицы – похоже, с севера – тыкал в огонь палкой и время от времени подбрасывал сучья из кучи дров. Остальные сидели на брёвнах, свободным кругом. В основном это были небольшие, чёрные или светло-коричневые медведи, среди них была мать с медвежатами. Некоторые ели ягоды из колёсного колпака. Моя мамаша не ела, она просто сидела среди них и смотрела на огонь. Плечи были закутаны в покрывало, унесённое из Дома.

Если медведи и заметили нас, то никак не подали вида. Мама пошлёпала по бревну рядом с собой, и я сел. Медведь, сидевший по другую сторону, отодвинулся, уступая место Уоллесу-младшему.

Медведи пованивают, но не так уж неприятно, если притерпеться. Запах не такой как в коровнике, пахнет диким зверем. Я наклонился, чтобы шепнуть кое-что мамаше, но она покачала головой. Неприлично шептаться на глазах этих существ, у которых нет дара речи, – дала она мне понять без слов. Уоллес-младший тоже молчал. Мамаша поделилась с нами покрывалом, и мы, казалось, долгие часы сидели, глядя в огонь.

Большой медведь, который присматривал за костром, ломал сухие сучья, держа их за один конец и наступая на другой – так, как делают люди. Он умело поддерживал ровный огонь. Ещё один медведь временами тыкал в костёр палкой, но остальные сидели тихо. Похоже на то, что несколько медведей знали, как использовать огонь, и вели остальных за собой. Но разве так не бывает всегда и повсюду? Временами в световой круг входил медведь поменьше с охапкой дров и кидал её в кучу. Древесина с разделительной полосы серебрится на изломе, как сплавной лес.

Уоллес-младший не такой непоседа, как многие дети. Оказалось, что сидеть, уставясь в огонь, приятно. Я отщипнул кусочек мамашиного «Краснокожего», хотя обычно не жую табак. Это было всё равно, что навестить её в Доме, только интересней, потому как здесь были медведи. Восемь или десять медведей. Да и смотреть в костёр было нескучно: там разыгрывались крошечные драмы, когда огненные чертоги возникали и рушились в снопах искр. Моё воображение работало вовсю. Я смотрел на медведей в кругу и пытался понять, что они видят. У некоторых глаза были закрыты. Хотя медведи собрались вместе, в душе они, казалось, оставались одиночками, словно каждый сидел сам по себе перед своим огнём.

Колпак прошёл по кругу, и мы все взяли по нескольку новоягод. Не знаю, как мамаша, но я только сделал вид, будто ем. Уоллес-младший перекосился и выплюнул свою ягоду. Когда он заснул, я закутал нас всех в покрывало. Становилось всё холоднее, а меха, как у медведей, у нас не было. Я готов был уйти домой, но мамаша – нет. Она показала на кроны деревьев – там растекался свет, – потом показала на себя. Подумала, что ангелы спускаются с небес? Это были фары грузовика, ехавшего к югу, но мамаша казалась до крайности довольной. Я держал её за руку и чувствовал, как рука становится всё холоднее и холоднее.

Уоллес-младший разбудил меня, постучав по коленке. Уже рассвело, и его бабушка умерла, сидя на бревне между нами. Костёр был укрыт пеплом, медведи скрылись, и кто-то ломился через лес без дороги. Это был Уоллес. За ним поспевали двое полицейских. Уоллес был в белой рубашке, и я понял, что сейчас – утро воскресенья. Он печалился из-за маминой смерти и всё равно казался раздражённым.

Полицейские нюхали воздух и кивали. Медведями пахло ещё крепко. Мы с Уоллесом завернули мамашу в покрывало и понесли тело к шоссе. Полицейские задержались, чтобы разбросать остатки костра и зашвырнуть дрова в заросли. Мелочное занятие. Они сами походили на медведей, такие одинокие внутри собственной формы.

На разделительной полосе стоял Уоллесов «Олдсмобиль-98»; в траве его бескамерные шины выглядели спущенными.

Перед ним стояла полицейская машина с полисменом возле дверцы, а за ней – катафалк, тоже «Олдс-98».

– Первый случай, когда они беспокоят стариков, – сказал полицейский Уоллесу.

– Ничего подобного, всё было не так, – сказал я, но никто не попросил у меня объяснений.

У меня свои правила. Два человека в костюмах вышли из катафалка и открыли заднюю дверь. Это и был для меня момент, когда мамаша ушла из жизни. Руками, которые только что отпустили её, я обхватил мальчика и прижал его к себе. Он дрожал, хотя было вовсе не так уж холодно. Иногда смерть так действует на нас, особенно на рассвете, когда вокруг полиция, а трава мокрая – даже если смерть пришла как друг.

Мы постояли немного, глядя на проходящие мимо машины.

– Благословение Божие, – сказал Уоллес.

Удивительно, какое сильное здесь движение в 6:22 утра.

Днём я вернулся на полосу и нарубил немного дров взамен тех, что полицейские закинули в кусты. Ночью был виден сквозь деревья огонь.

Через две ночи после похорон я пришёл опять. Горел костёр, и здесь была, по-моему, та же команда медведей. Я немного посидел в кругу, но это, казалось, их нервировало, так что я пошёл домой. Взял с собой пригоршню новоягод из колпака, и в воскресенье мы с мальчиком пошли и положили их на маминой могиле. Я опять их попробовал, но без толку. Есть их невозможно.

Если только ты не медведь.