Текст книги "Тюрьма для свободы (СИ)"

Автор книги: Рубен Ишханян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

После этого сна, изнуренный накопившимися, но не находящими выхода знаниями, Рэн на время перестал о чем-либо думать. Стал освобождаться от угнетающего напряжения и чувствовать себя спокойно. Отрешенным взглядом наблюдал за каждым уголком камеры. Ничего особенного – пустое пространство, куб. Но на самом-то деле, если бы можно было присмотреться повнимательней, то тюремная камера была похожа на тот самый тессеракт, именно на гиперкуб. Рэн теперь стал видеть, хоть и смутно 8 кубов, 16 вершин, 24 двумерные грани, 32 ребра. Казалось, еще немного, и он сможет найти, как в этом видимом им пространстве возможно с одного боку войти и с другого выйти, тем самым оказавшись в измерении, которое с ним не сообщается.

Рэн любил сидеть в углу камеры и смотреть вдаль. Из окна доносилось пение птиц. Но он не мог их видеть. Старая камера.

Двое в пространстве

Вальсируя в траве, придут, чтобы забрать,

Отнять по-воровски у этих губ любимых

Сладчайшее кольцо взметнувшегося дыма,

Одно кольцо всего. О торжествуй, мой брат!

Жан Жене.

Аргумент скептиков о том, существует ли время, сводится к следующему умозаключению: времени не существует, поскольку будущего еще не существует, прошлого уже не существует, а настоящее – не пребывает. Рэн жил воспоминаниями и ожиданием. День, которому дали количественное и качественное измерение, есть точка отсчета. Настоящее – центр движения: язык, речь, коммуникация. В этой тюрьме он находил повод для общения с людьми, которыми в свое время он пренебрегал. Естественно, был промежуток, который был стерт из памяти. Для этого не понадобилось много усилий. Он знал, как это делается. Если появляется желание, то оно должно стать потребностью. Если есть потребность, то есть и возможность реализации. Изначальное желание в итоге должно быть удовлетворено. И здесь следует действовать, вырабатывать механизм, заставлять работать чувство справедливости. Существует ли реальность вне нашего измерения? Рэн на такой вопрос не мог не ответить утвердительно. Для него жизнь не в тюрьме, а в мнимой свободе, казалась иной реальностью. Он твердо верил в то, что тюремная камера – двухмерное пространство, свобода – трехмерное, невидимые миры – четырехмерное. В двухмерном пространстве носителем информации по большей части является вода, обладающая памятью. Человек состоит на 70–80 % из воды. Не без оснований Леонардо да Винчи уверял, что жизнь – это одушевленная вода. Именно благодаря этой жидкости мы распознаем мир. Но почему вода может видеть видимый мир и не замечать невидимый? А может статься и так, что это мы не позволяем воде прочувствовать энергию, исходящую из иных пространств? Вода – это всего лишь часть, находящееся в теле человека. Носителем информации в четырехмерном пространстве является наше тело. Природой все предусмотрено и не случайно, что каждый организм находится на своем месте. И снова в памяти Рэна рождался призрак Мастера. Вновь возвращался он к той беседе о теле человека, погружался в философию Каббалы, мистику и тайну сверхъестественного, чудесного. Каждый раз, думая о том, что его окружает, приближался к истине: мироздание многомерно, но чтобы увидеть просторы, нужно думать, мыслить, идти и не останавливаться на достигнутом. Размышляя и открывая новую суть, он радовался, как малое дитя, ощущая единение духовности с разумом. Чем больше воодушевлялся, тем более работоспособным он оказывался.

На сей раз Рэн сидел в углу и глядел на стену, когда до него долетели слова. Он посмотрел на человека, который теперь обращался к нему. Это был Эрл, с выбритой головой, похожий больше на гуманоида, чем на человека. Перед Рэном стояло худое тощее тело, и на него смотрели вылезающие из орбит глаза. Эрл не сумел сохранить ту красоту, которая была дана ему от природы. Растянутое время в этом лишенном элементарной гигиены месте делало человеком бледным и бесформенным. Эрл задал вопрос: «Рэн, ты помнишь?» «Память, – ответил Эрлу Рэн. – О чем я должен был забыть, давно позабыл. Естественно, я все помню, но что именно ты хотел, чтобы я вспомнил?» За прозвучавшим из уст Рэна вопросом последовало молчание, казалось, Эрл не нуждался в ответе, а значит, и не было необходимости отвечать. Они обладали редким качеством: понимали друг друга с полуслова. Рэн встал, подошел к Эрлу, начал молча глядеть на него. Эрл стоит возле железной двери, грустно глядит на сокамерника, чувствует его тяжелое и теплое дыхание. По коже проходят мурашки. Как они привыкли друг к другу: Эрл взрослел, Рэн же постепенно подходил к невидимой черте зрелости.

Рэн и Эрл жили и старались внести в свое существование некий интерес. Они придумали план для выхода в четырехмерное пространство. Поверили в него, и стали, подобно Шерлоку Холмсу и Ватсону, искать выход. Они искали информацию, используя метод дедукции и индукции. Исключая недопустимое, они верили в невозможное. Всех заключенных, знакомых со следственным процессом не понаслышке, в некоторой степени интересует вопрос, как их вычислили. Они играли роли сыщика и его помощника, разделив их, как и следовало ожидать, исходя из возраста. Рэн был старше, поэтому последнее слово в любом случае должно было быть за ним.

Несмотря на то, что были смех и радость, все же чаще всего присутствовало одно и то же чувство, ощущение опустошенности. В пустом пространстве начинается жизнь лишь тогда, когда на сцену выходят актеры. Кажется, такова теория Питера Брука. Пустое пространство – тюрьма, Эрл и Рэн – актеры. Они насыщали это пространство страстью, печалью, обидой, одиночеством. Все это приходило и уходило, оставалась лишь одна и та же декорация: свет, проникающий в камеру, или вид луны ночью. Грязная постель и твердая, вся состоявшая из железок кровать, грязный туалет в конце комнаты, ужасная вонь. Нет ничего хорошего в тюрьме. И кажется, время прозрачно… Оно остановилось. И не случайно вовсе, что Рэн и Эрл поклялись вообще не говорить о времени. Временами они чувствовали себя похожими на Пьера Лассенера, для которого убить человека ничего не стоило, но который в своих стихах и мемуарах представлял себя жертвой общества. Хотя они прекрасно осознавали и, что на самом деле сюда попали не случайно, а для определенной цели. Эрл умел излагать свои мысли в верлибрах, поэтому каждую идею чертил в толстой тетрадке. Теперь, в тот самый момент, когда Эрл смотрел на Рэна, им завладело желание взять тетрадку в руки и написать хоть несколько строк, но то, что он хотел набросать, помнил неотчетливо. А потому, не переводя своего взгляда, спросил:

– Рэн, ты помнишь?

Помнить? Разве нужно было что-то вспоминать? Тут не было ничего, лишь сплетение мыслей, желание сохранить разум, чувства и эмоции, сохранить себя, не потерять возможность быть человеком: существовать, переживать, говорить, знать, уважать, любить, быть чутким, просто быть… Камера – душный замкнутый круг. День сменялся ночью, уступая место другому дню. Но ничем эти дни не отличались друг от друга. Круговорот событий: утро, день, вечер, ночь, и снова утро… Все повторялось. Время меняло ощущение: не то обостряло, не то притупляло. Лишь одно помогало им спастись от одиночества: дружба. Это сильное, стойкое, всеохватывающее чувство, полное грез восприятие, напряженное самоощущение, пытливость, возвышенность и униженность, потерянность и инстинкт самосохранения волновали и успокаивали, тревожили и умиротворяли, беспокоили и унимали.

Рэн прикрыл рот Эрла ладонью, приблизился и шепнул ему на ухо: «Молчи, пожалуйста. Ничего не говори». Потом опустил руку, встал рядом, начал глядеть вдаль. Молчание прерывало пение птиц. За маленьким окном, через которое было видно, как день сменялся ночью, был другой мир.

Эрл не переставал думать о том, что свобода не за горами. Теперь он вспоминал день, когда вошел в камеру и думал о том, как время пролетело незаметно. Но незаметно для кого и для чего? Он взрослел: его тело не было похоже на тело двадцатилетнего; мысли его изменились за шестнадцать лет. Эрл стоял и думал об одном и том же: «Скоро все закончится. Мне кажется, что я вижу тот долгожданный солнечный свет, о котором, кажется, мечтал всю жизнь. Шестнадцать лет, 5700 дней, 136800 часов… долгая жизнь…»

– Который сейчас час, как ты думаешь? – прервал молчание Рэн.

– По-видимому, шесть часов утра… Уже светает, – ответил Эрл.

– И птички уже начали петь…

– Птички?

– Ты не слышишь щебетание?

– Я не слышу пения…

– Это одно и то же…

– Наверное.

Короткий разговор был вновь прекращен. Рэн погрузился в молчание, Эрл в раздумья. Трепетное ожидание разлуки, прекращение и начало жизни. Повсюду рисовалось число 16. Шестнадцать лет проведенных вместе, шестнадцать лет уединенности и одиночества, шестнадцать лет счастья. И несмотря на то, что они были абсолютно не похожи друг на друга, все же что-то объединяло их. Они – две противоположности, подобно Солнцу и Венере. Солнце – учитель богов. Венера – учитель демонов и сил зла. Солнце – Гелиос, Венера – богиня цветущих садов. Гелиос следит за стадом, Венера управляет семенем и союзом. Гелиос и Венера, бог и богиня. Все объединено под знаком числа шестнадцать.

Их было двое. Вдвоем делили эти годы. Кто они? Изгои или богом избранные? Завязанные глаза по сути своей и есть слепота. Но что означает «слепота»? Есть ли определение? А может быть, нужно просто избегать определений? Слова не есть жизнь. Жизнь не есть действие. Действие не есть суть. Суть не есть мысли. Мысли не есть человек. Человек не есть миф. Миф не есть…

Рэн смотрит вдаль. В том же направлении смотрит и Эрл. Молчат. Каждый думает о себе, через себя о друге. До разлуки остаются считанные часы. Как странно протекает время.

Зона отчуждения

Все они убийцы или воры,

Как судил им рок.

Полюбил я грустные их взоры,

С впадинами щек.

Сергей Есенин.

К семи часам открылась центральная дверь. Некогда заключенный, ныне работающий на зэков надзиратель по кличке Чайка Джон, что означало никчемный человек по имени Джон, стал кричать о том, что пора собираться спускаться в столовую и, подходя к каждой камере, стал открывать двери. Многие еще спали, другие страдали бессонницей и еле шевелились. В одной из камер раздался грохот: кто-то упал и от боли стал материться. «Дотман, чухан. Я щас тебе секель порву, сучка». Тот, кому были адресованы эти слова, на это ответил: «Гадом буду! Я нечаянно». «Вались!», – рявкнул упавший. Тот сдал назад, будто свернувшись от мандража. Валявшийся на полу начал постепенно вставать на ноги, достал лягушку и кинул уходящему вслед. Тот обернулся, поймал на лету и бросил назад на кровать. Это рассмешило обвиняющего, раздался громкий смех и послышался тот же голос, но уже смягчившийся: «Корифан, отхарить бы тебя паровозом». «Хватит. Кишку бы набить для начала, Красный». Оба замолкли, видимо, и правда были голодны. Через некоторое время и след их простыл, будто ничего и не было. Тишина – столь редкая вещь в тюрьме, что даже секунды безмолвия можно оценивать как нечто прекрасное и сверхъестественное.

Эрл сидел на краю кровати, смотрел вслед уходящим через открытую дверь. Рэн попросил поторопиться: кушать все же надо. До ухода оставалось несколько часов, возможно, это был их последний завтрак вместе. Эрл минуту поколебался, но все же решил последовать за Рэном по длинному коридору, куда свет пробирался через отверстия в стене. Стены в коридоре были окрашены местами в красный цвет, что напоминало пятна крови. На стенах чем-то острым был выгравирован торс голой несуразной женщины с кривыми ногами: вроде, нарисовали, как умеют. Рядом с ней были сердечки и номера телефонов с инициалами. Кто-то нарисовал также дерево, играющих в снежки детей и, наверняка, себя, сидящего на скамейке и смотрящего на все это со стороны. А потом следовали портреты женщин, принцесс, украденных драконом, мечи и рыцари в доспехах, готовые отдать свои сердца во имя любви. Была и русалка, злая колдунья. Кто-то, явно возбужденный, нарисовал голую женщину, старающуюся сесть на мужской детородный орган. Было принято изображать на стене календарь и вычеркивать дни, ожидая, когда придет долгожданная свобода. На одной стене и вовсе была написана целая повесть, похожая на историю Ромео и Джульетты, рассказанная на свой лад с внесенными в нее эротическими моментами. В тюрьме на самом деле секс есть и его нет, а потому каждый ищет выход для накопившейся сексуальной энергии: рисует, отжимается, играет в карты, беседует о безумных подвигах, вспоминает жену и думает о любви, в которой нет места плотским отношениям, о любви воздушной, неземной. Стены были свидетелями именно этого. Но бывают и такие заключенные, которые занимаются любовью тайно, занимаются сексом беззвучно, чтобы никто не услышал и не смог поймать с поличным. На вопрос о том, как они могут жить без интима, начинали философствовать о том, что секс есть фантазия и без этого спокойно можно прожить, даже не мастурбируя. Человек способен перенаправить свою энергию в иное русло. Вот выйдут и начнут вдоволь наслаждаться женщинами, своими любимыми. Но это всего лишь слова. Молодость всего одна и больше не быть той энергии, которая в них есть. Секса в тюрьме нет, есть лишь половая разрядка. Взрослые же к этому относятся более сдержанно, чем молодые. Но ведь Эрл и Рэн были молоды. А теперь одному должно было исполниться тридцать шесть, а другому сорок один. Говорят, что в сорок лет жизнь только начинается. Эрлу оставалось до сорока еще четыре года, а Рэну до свободы – еще пять лет. Когда Рэну исполнилось сорок, в день его рождения, он в шутку заметил, что начинать жизнь в тюрьме плохая примета, и сам громко стал смеяться над сказанным. В результате двадцати лет, проведенных в тюрьме он приобрел много болезней и туго слышал левым ухом. Несмотря на это желал прихватить еще какую-нибудь хворь, чтобы не выжить и умереть, не выйдя на свободу. Думал о скоротечности времени и его абсурдности в замкнутом пространстве.

Все тюремные камеры были похожи на больничные палаты для бездомных: двухэтажные койки, стол и стулья, ввинченные в пол, заржавевшая старая раковина, кран, прикрепленный к стене, туалет в углу, который хоть и чистили каждый день, но все равно ужасный запах не проходил. Когда открывали все двери с тем чтобы проветрить камеры, пока все в столовой, запах мочи разносился по всей тюрьме. Со временем все привыкали к этому запаху и по дороге в столовую, проходя мимо открытых дверей, никто не воротил носа. Глаза же у заключенных были одурманенные. Все друг на друга смотрели так, как будто скрывали, что тайно готовят очередной побег. Новые заключенные, которые еще не смирились со своей участью, находились в депрессивном состоянии. Ощущалось, как они маются в желании избавиться поскорее от всего на свете, закончить свое никчемное существование. Эрл никак не мог забыть случай с одним молодым человеком, с которым он подружился и стал хорошо к нему относиться. Это было лет пять назад, его звали Дауд, он был арабом, и было ему почти двадцать семь лет. Здоровый телом и духом, высокий, лысый от природы, с темным цветом кожи и вместе с тем ярко-голубыми глазами, он был осужден на двенадцать лет. За что его осудили, он скрывал до самого конца. Был женат на девушке, младше него на четыре года. В один прекрасный день, когда солнце светило на небосклоне, туч вовсе не было, жена решила навестить своего мужа, с которым они прожили вместе не больше года. Согласно правилам, им была выделена комната свиданий. «Они долго о чем-то говорили, я слышал отчетливо их голоса», – сказал надзиратель, который обязан был следить за тем, чтобы ничего не произошло, но не усмотрел. Через час, когда свидание было закончено, дверь открыли и нашли мертвые тела Дауда и его жены. Это не было насильственной смертью, сами захотели свести счеты с жизнью. Грешные души не отпевают, их похоронили недалеко от тюрьмы. Говорят, что они все время возвращаются вместе в тюрьму по ночам, гуляют и бродят по камерам, следят за заключенными и надзирателями, смеются как малые дети взрослыми охрипшими голосами. Таких историй в тюрьме было много. Суицид там распространенное явление. Несмотря на то, что зло и жестокость в тюрьме – привычные явления, все равно добро там также присутствует. Изменяются законы, ситуации, но человек по сути своей остается прежним. Эрл не мог забыть Дауда именно по той простой причине, что в этом человеке все равно видел наивную доброту. В беседе с ним натыкался на грустный взор, на эмоциональность. Дауд обращался со всеми по-дружески, рассказывал небывалые приключения из жизни людей на его родине. Когда он начинал о чем-то говорить, все слушали его молча. Вначале он казался замкнутым, но это до поры до времени. Последние дни особенно веселился и веселил всех. Заполучил благосклонность главаря, одна из надзирательниц к нему относилась как к родному сыну, а, может быть, как к желанному любовнику. Ходили слухи, что она влюбилась в Дауда, послушав его рассказы, которые скорее были больше выдумкой, чем правдой. Он пробыл в тюрьме не больше трех месяцев, когда решил уйти из жизни вместе со своей женой. Нередко он говорил о том, что его всегда интересовала христианская религия, и что он отрекся бы от мусульманства, да только араб-христианин – это непонятное явление. Он объяснял, в чем состоит проблема, но не все в это вникали. Да и странно было бы философствовать о христианстве, иудаизме или мусульманстве в этом Богом забытом лагере, где все были жителями ада.

Рэн и Эрл уже давно сидели в столовой на своем обычном месте. Столовая находилась на первом этаже, в самом конце справа. Хорошо отремонтированная, она выделялась и отличалась от камер. Казалось, столовая находится вовсе в ином месте и ничего общего с тюрьмой не имеет: большой зал с высокими потолками, чистый блестящий пол, в ряд расставленные разноцветные столы и стулья. Занавески белого цвета. В правом углу висел жидкокристаллический телевизор, по которому можно было смотреть новости и узнавать хоть что-то интересное. За годы заключения многое изменилось: люди стали иначе одеваться, по-иному мыслить, на другом языке говорить. Правда вот уже несколько дней как телевизор не работал, никаких новостей не было. Что-то происходит рядом, но одновременно в ином измерении. О том, что там, знать интересно хотя бы потому, что это какая-то связь с внешним миром. Но телевизор уже несколько дней не работал. Всякий раз находились какие-то причины, из-за которых тянули с починкой. Но обещали починить в скором времени, быть может, завтра, но будущее в этих четырех стенах никогда не наступало.

Один из авторитетов крикнул, что надо бы поспешить с раздачей сечки. Все присоединились, начав ударять ложками по алюминиевым тарелкам и повторяя вслед за ведущим слова. В конце сидели четверо мужчин, которые держались особняком. К ним никто не обращался, ни на кого из них нельзя было смотреть. Это были обиженные, каждый из них был обособлен по какой-то своей причине. Все остальные сидели со своими «семьями», с людьми, которых принимали в свое братство. Эрл сегодня смотрел на них более внимательно. Не зная их поименно, он всех называл убийцами и определял цифрой. Вот убийца № 1: сидит за кражу у своего друга всего тысячи евро. Убийца № 2 (таких обычно называют медведями из-за мускулистого торса и сильной волосатости): зарубил тещу топором, когда та начала уговаривать его жену подать на развод. Убийца № 3, зеленоглазый тридцатилетний человек со шрамами на лице: сидит за распространение наркотиков. Убийца № 4: неизвестно за что сидит, но говорили, что он ВИЧ-инфицирован, и его нужно остерегаться. Теперь он смотрел на все происходящее со стороны, особенно не вникая. Его волновал вопрос о том, что его ждет через несколько часов. Было много случаев, когда заключенные не хотели уходить, а уходя, делали все возможное и невозможное, чтобы вернуться. Кем он будет там? Кто для него более чужой: эти убийцы или те, кто еще не успел ими стать, то есть потенциальные убийцы?

Именно в тот момент, когда всем начали раздавать на завтрак вчерашнюю лапшу, ввели нового заключенного. Рэн толкнул плечом Эрла и тихо прошептал: «Новенький в ад попал? Интересно, за какой грех ему придется в котле вариться?» В ответ на свой вопрос ничего не услышал, лишь заметил, как Эрл следит за движением каждого и находится настороже. Это после, когда все разойдутся, он объяснит причину Рэну. Эрл, как и многие, сразу заметил худобу, впалые щеки, недавно избитое тело, большие испуганные глаза, смотрящие сквозь круглые очки. Явно, был близоруким. На преступника он не был похож. Кража? Руки для этого слишком сильно дрожат. Убийство? Лицо слишком одухотворенное. Драка? Из-за этого сюда бы его не привели. Интересно, какие ощущения испытывает новоприбывший? Какую историю расскажет о себе? Какова причина его преступления? Ведь даже когда убиваешь, крадешь, у тебя есть своя правда, причина для оправдания. Говорится, не желай имущества ближнего своего, не кради, не убивай. Но человек все же идет на такой шаг, зная, что будет осужден и посажен в тюрьму. Казалось, что эти заповеди были самыми главными в трехмерном пространстве, а после, в тюрьме, большее внимание уделялось другим заветам. Нарушители заповедей «не прелюбодействуй», «не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего», осуждались авторитетами. Тем, кто нарушал, давали определенные имена на своей родной «блатной музыке». Первую заповедь, которая гласила «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим», невозможно было понять до конца. То ли Господь был не уверен в своих силах, то ли боялся, что его отодвинут в сторону во имя иной веры. Да и кому ведомо настоящее божье имя? Как, заблудившись, выйти из этого состояния? Окликнуть его невозможно, если подкрадется сомнение в истинности бога. К кому обратится за помощью – неизвестно. Сказано: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо не оставит Господь Бог твой без наказания того, кто употребляет имя Его напрасно». Напрасно? Эрл точно знал, что напрасно ничего не бывает. В каком состоянии пребывает Всевышний, никому неизвестно. Есть ли заточение, предусмотренное именно для Бога и его грехов? Или же грешным может оказаться лишь человек, если не будет жить по законам Божьим. Три следующих заповеди, «Не сотвори себе кумира», «Почитай отца твоего и мать твою», «Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай в них всякие дела твои, а день седьмой – суббота Господу…», не подвергались никакому сомнению. Разумеется, были внесены некоторые изменения. Все заключенные трудились пять дней, а священник навещал их каждую субботу и читал молитву. На плече у многих была наколка, сделанная в тюрьме, которая синими буквами гласила: «Не забуду мать родную». Слово «кумир» для тюрьмы звучало слишком интеллигентно, потому здесь позволили себе изменить его и представить эту заповедь так: «Не сотвори себе авторитета».

Здесь была своеобразная жизнь: каждый раз кто-то уходил, уступая свое место другому. Ничего сверхъестественного не происходило, обычная закономерность, так и должно было быть. Именно тут начинаешь верить в реинкарнацию и в то, что Душа всегда до того момента, когда перестанет грешить, будет возвращаться из более просторного пространства в замкнутое. Эрл смотрел на нового, он знал наизусть все то, что будет с ним сейчас, кто подойдет, что спросит, как покажут свою силу и мощь, величие своей ничтожности. Однако сами мысли и внутренний голос заглушали все то, что происходило. Он ощущал теперь четко свое тело и душу как единое целое, всегда нуждающееся в пространстве. И именно в этот момент Эрл обратился к Рэну со словами: «Кубики в кубиках. В тюрьме желаешь выйти на свободу, а после найти путь в иное измерение. Хотя…». Рэн четко знал, что он скажет, и потому продолжил вместо него: «… главное тело». – «Я именно так и думаю. Мы есть точка отсчета, следует сделать шаг, как окажемся в ином измерении». – «Для этого нужно время». – «Нужно было, да потребность прошла». – «Ты хочешь сказать, что мы готовы?» – «Мы готовы», – сказал тихо Эрл, акцентируя при этом слово «мы». Рэн тихо улыбнулся, приоткрыв те редкие зубы, что у него остались. Эрл моргнул, потом взял вилку в свои руки и нехотя стал кушать, потом, словно обманывая себя самого, произнес: «Ешь. Сегодня лапша вкусная». – «Для голодного желудка все вкусно», – в ответ бросил Рэн.