Текст книги "Флорентийские маски"

Автор книги: Роза Планас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Именно эта мысль почему-то особенно задела воображение Федерико, сильнее, чем другие похвалы или критические замечания по поводу актерского мастерства покойного. Неспособность взрослеть, искусство, основанное на инфантильных жестах, на мимике куклы-марионетки, на постоянных насмешках над властью, олицетворяемой образом огромного, всегда вооруженного до зубов полицейского. В этих фильмах герой постоянно спотыкается, падает; гоняясь за ним, падают и кувыркаются другие… Все это очень напоминало балаган, народный театр. Судя по всему, кино и стало для этого актера переносным театром, сценой, которую можно развернуть где угодно, там, где нет тебя самого. С экрана, как со сцены, можно было нести людям то, что всегда в чуть ироничной, но от этого не менее назидательной форме проповедовал скончавшийся мексиканский актер: он говорил о любви к ближнему, о смирении, о скромности, не забывая при этом напомнить и о праве каждого человека на защиту собственного достоинства. Конфликт прав и обязанностей, выражавшийся то в камне, брошенном бедным мальчишкой в окно шикарного особняка, то в торте, метко запущенном в лицо богатому обжоре, пожалуй, и являлся тем магнитом, который десятилетиями притягивал зрителей к экрану, когда на нем появлялся этот знаменитый актер.

«Да, пожалуй, Антонио был несправедлив по отношению к отцу, – подумал вдруг Федерико. – Зря он так презрительно отзывался о его таланте и о фильмах с его участием. Сейчас, когда уже ничего не вернуть и не исправить, ему, наверное, очень тяжело и печально».

«Он стал знаменитым, потому что говорил много, но не сказал ничего. Это и есть искусство, подлинное мексиканское искусство» – так было написано в небольшой статье за подписью одной известной американской журналистки. «Сотни и сотни коробок пленки и их копии на видеокассетах – вся эта коллекция, хранящаяся на вилле покойного в Сересас, должна перейти в собственность государства, а не оставаться в пользовании того, в ком просто течет кровь покойного». Эти строчки Федерико читал, не веря своим глазам. «Скончавшийся актер – это просто золотая жила для истории кино. Даже в собранной им коллекции прослеживается особое, несколько странное понимание искусства и реальной жизни». Чем больше читал Федерико, тем яснее ему становилось, что какие-то могущественные силы всерьез вознамерились лишить Антонио права на наследство, и в первую очередь на коллекцию фильмов. Преподаватель Канали засомневался, в том ли мире и в том ли веке он живет. Неужели священное право собственности уже отменено? Это ведь не борьба за имущество покойного между его наследниками, это открытое ограбление Антонио, которое будет проведено если не самим государством, то по крайней мере с ведома властей. Да что же это за общество, в котором можно вот так разом взять и отказать единственному сыну покойного в праве на наследство?

Эх, поговорить бы сейчас с Марком, он бы помог разобраться в данной ситуации, вот только вряд ли он каким-то чудом мгновенно пришел в себя после долгой болезни, да и эта рыжая ведьма едва ли усердно заботится о его скорейшем выздоровлении». Федерико вдруг осознал, что из троих друзей только ему к этому дню удалось сохранить хоть какую-то независимость в принятии решений. Впрочем, было бы неразумно и в этом себя обманывать. Вот, например, сейчас ему больше всего хотелось уехать из Флоренции куда глаза глядят, а он скорее всего последует совету Андреа, вернется на ужин и будет дожидаться очередного идиотского собрания добрых братьев.Рассчитывать на помощь ордена – вот уж действительно глупость из глупостей. Как же наивен он был, когда полагал, что сумеет воспользоваться тайным знанием древнего братства. Пока что все получалось с точностью до наоборот: это они, так называемые братья, в полной мере пользовались им.

Отступать было поздно, раскаиваться – глупо, оставалось лишь терпеть неприятные последствия собственных поступков. Похоже что теперь следовало еще раз рискнуть – дать событиям развиваться своим чередом, надеясь, что в какой-то момент удача все же обернется к нему лицом. А еще можно попробовать постепенно переходить к более активным действиям. На ближайшем собрании добрых братьевнужно будет завести разговор о скончавшемся мексиканском актере. Как знать, может быть, кто-нибудь из собравшихся и проговорится, упомянет хотя бы вскользь о чем-то малоизвестном, не вошедшем в газетные статьи и некрологи. Главное – слушать, о чем будут говорить другие, не выказывая особого интереса к обсуждаемой теме. «Судя по всему, – подумал Федерико, – мне придется разыгрывать идиота, который пытается выяснить, что лежит в запертом шкафу, не имея ни ключа, ни возможности взломать дверцу». Он заказал себе бренди и выпил рюмку одним глотком. Согревающий напиток должен был разжечь его воображение и придать мужества. Как-никак, ему предстояло вернуться в тот дом, который стал его временной тюрьмой, куда его упекли за не слишком здоровое проявление чуть было не утраченного им, но возрожденного и преображенного самосознания.

Глава пятая

Смерть актера стала той новостью, которая была способна разрушить молчаливое, не требующее лишних слов взаимопонимание между друзьями, между соратниками, сражающимися в разных концах света за одни и те же цели. Антонио никак не мог смириться с тем, что его отношения с друзьями уже не будут такими, как раньше, а в отношениях с отцом ни изменить, ни исправить ничего уже нельзя. Старый актер умер через несколько дней после последней встречи с сыном. Та встреча навсегда сохранилась в памяти Антонио. Вроде бы они с отцом были в кабинете одни, но у него осталось впечатление, что в разговоре участвовали трое. Череп стал не просто свидетелем, а самым настоящим, пусть и молчаливым, участником тяжелого разговора. Актер тогда если не приказал, то по крайней мере настоятельно посоветовал сыну перестать задумываться над тайной черепа и оставить свои поиски. Слушая отца, Антонио неожиданно для себя заметил странный блеск в пустых глазницах черепа и отметил, что гладкие кости мертвой головы словно налились изнутри какой-то новой жизненной силой.

Теперь, в дни траура, Антонио вновь и вновь вспоминал этот последний разговор. Между тем подготовка к похоронам шла своим чередом. В мире богемы, а особенно в той его части, которая имеет отношение к кино, все принято делать пышно и эффектно, включая, разумеется, и прощание с ушедшим коллегой. Желающие высказать Антонио свои соболезнования тянулись к его дому нескончаемой вереницей. Мужчины в элегантных черных шляпах и золотистых галстуках походили скорее на гостей праздничного банкета, чем на убитых горем друзей усопшего. Женщины появлялись в квартире небольшими группками, напоминая при этом ходячий букетик из искусственных розочек, выцветших и запыленных за долгие годы. Эти самые годы женщины, безжалостно терзая себя, пытались спрятать за шрамами, оставленными скальпелем пластического хирурга. Женщины вели себя в соответствии с принятым в их кругу этикетом: судя по всему, его главной заповедью было говорить не переставая, чтобы родственники покойного ни в коем случае не оказались ни на миг в тишине. Чем-то они напоминали рой пчел, встревоженно кружащихся над мертвым, уже не дающим нектара цветком.

Мать Антонио, узнав о смерти мужа, тотчас же прилетела из Англии, чтобы присутствовать и на церемонии отпевания, и на похоронах. Министр культуры принял ее с поистине королевскими почестями, будто бы и не было между ней и покойным двадцати лет не оформленного официально развода и полного безразличия друг к другу. Антонио чувствовал себя, как никогда, плохо: он вдруг осознал, что даже при живой матери остался круглым сиротой. Иногда он подсознательно представлял себя в образе человечка с деревянным туловищем и острым носом, удлинявшимся в такт всем бездушным и искренним, фальшивым и честным, формальным и сердечным словам, которые бесконечные гости произносили ему, как заклинания. Совсем плохо ему стало во время церемонии отпевания. В какой-то момент он вышел на улицу и, сам не понимая, что делает, прямиком отправился на проспект Либертад. Ему хотелось побыть одному, его тошнило, а самое главное – ему срочно нужно было прикоснуться к теплому, словно живому, черепу, лежавшему в отцовском сейфе.

Сейф он открыл, не обращая внимания на сработавшую сигнализацию. Сел на пол и прижал к груди ставни ему родным череп, купленный у старухи Лурдель. Со щек Антонио на гладкие кости черепа скатилось несколько слезинок. Опустив взгляд, Антонио с изумлением обнаружил, что на макушке черепа вновь начали пробиваться волосы. Да и сама кость уже не казалась сухой и мертвой, а словно набухала изнутри, наполняясь какой-то невидимой, но вполне осязаемой живительной жидкостью. Антонио воспринял эти перемены как данность и сокрушался лишь о том, что его отец теперь находится куда ближе к черепу, чем он сам. От мертвого до мертвого дистанция велика, но преодолима. Она сравнима с расстоянием между юношей и стариком, нищим и богатым, умным и глупым. Интуиция подсказывала Антонио, что смерть отца так или иначе связана с этой ревностно хранимой реликвией, с его поездкой в Сересас, с тем страхом, который сам Антонио испытывал теперь даже не за себя, а за своих друзей. Какой теперь будет его жизнь? Наверное, она станет похожей на пустой экран без изображения, на силуэт китайского театра теней без руки, тень которой должна проецироваться на ширму.

Антонио все крепче прижимал череп к груди, словно надеясь вдохнуть в него новую жизнь. Вот только чью жизнь? Пиноккио? Своего отца? Свою собственную? Деревянная игрушка умерла, но от нее, придуманной, остались самые настоящие кости: вот этот череп с длинным острым носом и открытым, будто смеющимся, ртом.

Блуждая в полубезумных мыслях, Антонио даже не заметил, как в квартиру ворвались полицейские. Разобравшись, в чем дело, они выключили сигнализацию и опечатали буквально каждую дверь в огромной квартире. Череп у Антонио отобрали и на его глазах вернули обратно в сейф. В последний раз он посмотрел на себя в зеркале ванной комнаты – единственного помещения, которое полицейские не стали опечатывать. Он согнулся над раковиной, и его вывернуло наизнанку. Вместе с содержимым желудка он, сам не заметив, как это получилось, исторг из себя боль и горе.

Когда он вернулся в траурный зал, церемония уже подходила к концу. Чтобы попрощаться с великим актером, присутствовавшие без лишней сутолоки выстраивались в некое подобие очереди, сплошь состоявшей из известнейших актеров, режиссеров, сценаристов, продюсеров – добровольных заложников экрана и камеры. У самого гроба Антонио заметил знакомый силуэт: мажордом из Сересас с видом человека, который имеет на это право, задержался у тела покойного и едва ли не принимал соболезнования как самый близкий ему человек. При этом он внимательно смотрел в лицо усопшего, будто пытаясь хотя бы взглядом вырвать, выцарапать, вытащить у него ответ на последний вопрос, который он так и не успел дать. Первым желанием Антонио было подойти к дворецкому и выставить его в шею. Однако он сдержался, чувствуя, как на ладони вновь начинает саднить давно зажившая ранка. Словно в оцепенении, он наблюдал за тем, как Хоакин провел рукой над лицом покойного и даже задержал над ним ладонь, словно делая пальцами едва заметный тайный знак. Это было уже слишком. Антонио подошел и в полный голос спросил:

– Что это ты делаешь? Вздумал смеяться над моим отцом?

Мажордом посмотрел на Антонио, как на какое-то мерзкое насекомое:

– Оставь меня в покое.

Антонио, собравшись с духом, решил, что наступило время определиться в отношениях с Хоакином, и прямо, без обиняков заявил:

– Я скоро вернусь в Сересас. Ты больше не работаешь у моего отца, теперь я хозяин поместья. Ты уволен. Собирай свое барахло и проваливай оттуда.

Лицо Хоакина расплылось в недоброй, презрительной улыбке, но отвечать он не стал. К этому времени вокруг них уже собрался кружок любопытствующих «скорбящих», внимательно слушавших эмоциональные речи Антонио. Мажордом все так же молча повернулся спиной и вышел из зала.

Следующие несколько дней Антонио провел в бесконечных перемещениях по городу и улаживании самых срочных дел. Естественно, пришлось ему побывать и в офисах самых известных и дорогих адвокатов. Кроме того, его несколько раз вызывали в суд, чтобы он дал назначенному государственному судье показания по делу о спорном наследстве. Дела множились, плодились и наматывались одно на другое. Вскоре этот снежный ком полностью накрыл Антонио, который уже не пытался сопротивляться, а несся куда-то вдаль, влекомый непреодолимой силой событий, разворачивавшихся помимо его воли. За эти дни он с изумлением узнал о другой, скрытой от него жизни отца. Постепенно из мелких эпизодов стала вырисовываться достаточно цельная картина того, во что старый актер старался не посвящать своего сына. Судья Ларедо поведал о близких отношениях, продолжавшихся более десяти лет, между отцом и одной английской актрисой – замужней женщиной, супругой другого актера. Антонио получил привилегию прочесть некоторые частные письма отца, в которых эта женщина именовалась уменьшительным именем Поппи.Из этих писем, длинных и эмоциональных, Антонио узнал о поездках отца в Англию, которые тот совершал гораздо чаще, чем было известно сыну. Судя по всему, эта женщина была не единственной его близкой знакомой, и теперь частная переписка отца была приложена к делу о наследстве, на которое в силу своих особых отношений с покойным начинали претендовать все новые и новые люди. Кроме того, похоже, он остался должен «кому-то что-то» – за оказанные услуги. Может быть, при жизни ему шли навстречу из уважения или в расчете на какое-то нематериальное вознаграждение, но после смерти так называемые благодетели твердо вознамерились получить за свои добрые дела вполне реальные деньги.

Неизвестные друзья, женщины, скрывающиеся за экстравагантными именами, романтические свидания на самых дорогих и знаменитых курортах Европы, скоротечные визиты в отели самых элегантных столиц мира: билеты, посадочные талоны, гостиничная бронь, письма, счета, чеки на покупку самых невероятных вещей – все это свидетельствовало, что покойный вел весьма бурную жизнь, не вписывающуюся в традиционные рамки общественной морали и приличий. Антонио вынужден был признаться себе, что увидел отца совершенно иным человеком. «Наше поместье в Сересас, должно быть, было я него тихим тайным святилищем», – подумал Антонио, еще не потерявший надежды понять устройство и механизм функционирования странного мира кино. Все сводилось к тому, что ему в ближайшее время придется ехать в загородное поместье, где, естественно, должна состояться не слишком приятная встреча с человеком сильным, опытным, а главное, готовым и дальше по-собачьи преданно служить уже мертвому актеру.

– Ласло, – спросил Антонио своего адвоката, – а как вообще вписывается Хоакин во всю эту историю? У меня такое ощущение, что отец доверял ему безгранично. Лично я не собираюсь не только вверять ему свои дела, но и вообще терпеть его общество. Откуда отец его выкопал? Мне кажется, будто Хоакин маячил у него за спиной всегда – как зловещая тень, как привидение, отгонявшее от отца всех людей, которые хотели общаться с ним чуть ближе, чем это казалось допустимым нашему дворецкому.

Адвокат Антонио, венгр по происхождению, но вписавшийся в пейзаж мексиканской столицы как родной – лучше, чем многие мексиканцы, чем сам Антонио, – покрутил в руках бокал с мексиканским коктейлем и ответил:

– Ты абсолютно прав в своих наблюдениях. Но если честно, я не советовал бы тебе сейчас соваться в Сересас, во всяком случае пока у нас не будет соответствующего постановления судьи. Нам придется заказать оценку всего имущества и ценностей на вилле, и в первую очередь той самой коллекции фильмов. Пойми, эти ленты теперь стоят гораздо больше, чем при жизни твоего отца. Со временем они станут культовыми, их будут показывать крупнейшие телекомпании мира. Так что дело пахнет большими деньгами, и желающие урвать свою долю уже потирают руки. Это ведь не просто собрание, а коллекция, собранная знаменитостью, гениальным актером, отчего ее стоимость резко повышается.

Антонио, не желая сдаваться, снова обратился к Ласло:

– И что с того? Все это я и так знаю, но я ведь его единственный сын и наследник. Кроме меня, на отцовское имущество нет законных претендентов. Или, может быть, кто-то уже предъявил хранившееся в тайне завещание, в котором он иначе распорядился своим наследством?

Ласло, продолжая разговор, как и положено опытному адвокату, не стал заявлять клиенту, что тот не прав.

– Все так, как ты говоришь. Согласно закону и имеющемуся у нас завещанию, ты единственный наследник. Несмотря на все ваши разногласия и, что греха таить, частые ссоры, отец составил завещание так, чтобы максимально защитить тебя. И все же ты должен понять, что не все его поступки в последние годы были, скажем так, абсолютно законными. Он пользовался услугами некоторых людей, получая выгоду от некоторых не совсем ясных обстоятельств. Я и сам всего еще не знаю; поэтому, прежде чем предпринимать какие-либо действия, мы лучше подождем, пока проявятся те, кто пожелает урвать у нас хотя бы кусочек. Когда знаешь, кто твой враг и какими силами он располагает, с ним легче бороться.

Из слов Ласло Антонио понял, что борьба за наследство будет если не тяжелой, то в любом случае долгой и муторной. Судя по всему, то, что он пережил в последние дни, было еще цветочками. Затем его мысли вернулись к Хоакину.

– А этот мерзавец, который выгнал меня из Сересас?… Предложил бы ты ему денег. Пусть он оставит меня в покое раз и навсегда.

– Есть люди, чьи поступки определяются вовсе не жаждой наживы. Деньги их не интересуют. Неужели ты никогда о таких не слышал? – сказал адвокат, смягчив иронию в голосе вежливой улыбкой. – Хоакин больше всего на свете хочет остаться в Сересас, считая, что только он сможет по-настоящему сохранить память о твоем отце и, разумеется, содержать в порядке его коллекцию. В подтверждение своих слов он приводит тот факт, что по сегодняшнего дня, пока он заботился о поместье, в нем все было в полном порядке, а из коллекции ничего не пропало. Согласись, что, с его точки зрения, смерть твоего отца ничего не изменила.

– Но я-то не хочу, чтобы он оставался жить там! – повысил голос Антонио. – Коллекция принадлежит мне, вилла тоже. Если кто и имеет на нее право, так только моя мать, но, насколько мне известно, она не желает ничего слышать ни о доме, ни о том, что в нем осталось.

– В этом ты тоже прав, – сказал Ласло, постаравшись сбить волну эмоций, захлестывающих Антонио, – но, между прочим, о Хоакине она даже не упоминала. Он ее не беспокоит, она его практически не замечает, а если и видит, то воспринимает как еще один экспонат из коллекции своего покойного мужа. Для нее он все равно что кассета или бобина с пленкой.

При этих словах адвоката Антонио не мог не рассмеяться. В чем-то этот венгр был прав. Самому Антонио никогда не приходило в голову посмотреть на Хоакина с такой точки зрения. Теперь ему забавно было представить мажордома в виде рулона пленки в металлической коробке, открыв которую можно показать собравшимся зрителям всю историю жизни этого человека.

– Ласло, – уже более спокойным тоном обратился он к адвокату после пары минут размышлений, – у меня к тебе еще одно дело. Понимаешь, не все, что находится у нас в квартире на проспекте Либертад, принадлежит моему отцу. Есть там одна вещь, которая является только моей собственностью. Он не имеет к ней никакого отношения. Я очень хочу взять ее себе – вне зависимости от того, как пойдет и чем обернется дело о наследстве. Сделать этого я сейчас не могу. Сам знаешь, судебные приставы вместе с полицией опечатали там все двери. Мне даже войти в квартиру и то нельзя. Мне очень нужно получить разрешение, постановление или как там еще называется – в общем, распоряжение судьи, с которым я мог бы войти в квартиру и взять то, что принадлежит только мне.

В первую секунду адвокат, похоже, не понял смысла просьбы своего клиента. Ему казалось глупым отвлекать сейчас судью на то, чтобы изъять из спорного наследства какую-то небольшую долю, судя по словам Антонио, не представляющую особой ценности. Это бы только затянуло дело и отодвинуло ту минуту, когда сын актера сможет войти в собственный дом как единственный хозяин.

– Неужели это так срочно? Не мог бы ты подождать, пока судья разберется со всеми формальностями?

– Нет, не могу, – лаконично ответил Антонио.

– Ну хорошо. Завтра я подам судье прошение, но в качестве обоснования мне придется представить ему подтверждение покупки этой вещи: я имею в виду счет или чек. В противном случае не удастся доказать, что она принадлежит именно тебе.

– У меня ничего такого нет, – спокойно сказал Антонио, еще не понимая, насколько сложную задачу ставит перед своим адвокатом.

Ласло не стал торопиться с ответом. Он прикрыл лицо ладонями и несколько секунд сидел молча.

– Все равно потребуется какое-то доказательство, что эта вещь принадлежит не вам с отцом, а тебе лично. Иначе придется ждать конца судебной тяжбы.

Эти слова стали для Антонио ушатом холодной воды. Он сдержал готовые выплеснуться эмоции и, движимый столь редко проявлявшимися в нем благоразумием и осторожностью, не стал демонстрировать даже перед доверенным адвокатом, насколько беспокоит его судьба одной-единственной не названной пока вещи. Немного подумав, он рассудил так: если в суде потребуется доказательство того, что эта вещь принадлежит только ему, он сможет представить двух свидетелей, что именно он совершил эту покупку на Гаити. Нужно будет срочно связаться с Марком Харпером и Федерико Канали.

– Ласло, уж ты-то должен знать, как покупаются продаются старинные вещи. Смотришь, решаешь для себя, нужна тебе эта штука или нет, торгуешься – и забираешь. Просить чек или выяснять, откуда хозяин ее взял, сам понимаешь, как-то не принято. Вот и в этом случае у меня нет ни счетов, ни чеков. Единственное, что я могу представить, – это показания двух свидетелей покупки. А с точки зрения закона, да и любого нормального человека эта вещь не представляет никакой ценности. Я думаю, этого хватит для получения нужного постановления судьи.

– Ну, если дело обстоит именно так, – с сомнением в голосе произнес Ласло, – то, наверное, больших проблем у нас не возникнет. Давай поступим так: получишь показания свидетелей – сразу же звони мне. Мы подтвердим их подлинность и тогда подадим ходатайство судье.

В глазах Антонио вновь появился довольный блеск. Он нисколько не сомневался, что с помощью Марка и Федерико сумеет получить тот самый череп, который после смерти отца обрел для него несравненно большую ценность. Его успокаивало сознание того, что этот носатый череп был, наверное, единственным предметом, на который не распространялись претензии желающих поживиться отцовским наследством. Пусть все имущество отца достанется кому-то другому, пусть его растащат по кускам, но этот череп навсегда останется с ним и будет главным доказательством того, что вся его жизнь не была сплошной чередой глупостей и ошибок.

Федерико все же решил почтить своим присутствием собрание той ложи братства, к которой он был причислен. Мыслями он при этом все время был далеко – в Мехико; он пытался представить себе, как трудно сейчас Антонио, и не знал, как и чем помочь другу. Направляясь на собрание, он лелеял надежду, что на этот раз ему удастся найти в роскошном дворце хотя бы одного человека, способного вольно или невольно помочь ему в расследовании, которое он начал вместе с двумя друзьями. Марк на время выбыл из строя и пребывал в состоянии, судя по всему, близком к помешательству, да к тому же находился под постоянным контролем молодой жены, не знающей устали в проявлении супружеской заботы. В какой-то момент синьор Канали подумал, что сегодня Ада Маргарет вполне может оказаться среди приглашенных на собрание. «На этот раз она так легко от меня не отделается, – подумал он, – я сумею выудить из потока ее лжи хотя бы крохотное зерно истины».

Лестницы и полы в палаццо были выложены плитами из мрамора редкой красоты. Стоило присмотреться к узору под ногами, как он начинал складываться в какие-то картины, которые по мере прохождения по очередной плите разворачивались в целый сюжет – ни дать ни взять настоящее кино, спроецированное на мраморную поверхность. Федерико не отказал себе в удовольствии посмотреть это «кино», дав волю своему воображению. Когда провожатый оставил его у дверей зала приемов Великого магистра, он прислонился к стене и продолжал разглядывать плиты, выстилающие пол просторной приемной. Вскоре мраморное «кино» закрутилось с новой скоростью – в такт настроению и душевному состоянию единственного зрителя в этом огромном зале. Самая большая плита – раза в два больше остальных – лежала перед порогом двери, выходящей в соседний зал. Федерико сначала сосредоточился именно на ней. Изображение на поверхности мрамора было словно подернуто легкой дымкой из мельчайших известковых песчинок янтарного цвета. Вскоре Федерико удалось разглядеть в этом тумане контуры парусника, изрядно потрепанного бурей. Сильный ветер, начертанный на полу сверкающими кристалликами кварца, неумолимо тащил обреченное на гибель судно к прибрежным скалам. За стеной тумана Федерико не без труда рассмотрел крохотные фигурки моряков, отчаянно сражающихся за спасение корабля, а значит, и за свои жизни. Сквозь пробитый во многих местах левый борт парусника в море вываливался груз – мешки с табаком и огромные тюки хлопка. Ураганный ветер и судьба несли обреченный корабль прямо к порогу приемного зала Великого магистра.

Призывные удары молота секретаря не сразу оторвали Федерико от этой прекрасной, полной драматизма картины. Вздрогнув, он сделал шаг вперед и, чуть пригнув голову, чтобы пройти под невысокой притолокой, переступил порог приемного зала. За большим столом, инкрустированным полудрагоценными камнями, его уже ждали секретарь ордена, тот самый старик, с которым Федерико познакомился в библиотеке, и еще один человек, с которым до сего дня он не встречался. Больше в просторном помещении никого не было – ни единого доброго брата,который в очередной раз пустился бы в дилетантские разглагольствования о судьбах республики. Такого поворота дела Федерико совершенно не ожидал. Его лоб покрылся холодной испариной. Не зная, что все это значит, но предчувствуя недоброе, он так и остался стоять у входной двери.

– Проходите, брат, не стойте у порога как чужой.

– Спасибо, – машинально ответил Федерико.

Он понятия не имел, что за трибунал заседает за столом в дальнем конце зала и за какие проступки его вызвали на это судилище. Осторожность, эта робкая и ненавязчивая сестра, которую он обнаружил в себе после долгой разлуки, когда вступил в братство, советовала ему молчать и не задавать лишних вопросов. Тем временем сидевшие за столом карбонарии улыбнулись, судя по всему, догадавшись о причинах его молчаливости.

– Нет нужды быть таким замкнутым и скромным, мы ведь братья и все находимся по одну сторону баррикад. Если кого-то вам и нужно бояться, то уж точно не нас, – дружески заверил Федерико библиотекарь.

– Я просто не понял, почему нас так мало. Мне сообщили, что сегодня должно состояться общее собрание.

– Ах вот вы о чем, – задумчиво произнес библиотекарь с таким видом, словно Федерико указал на что-то, до сих пор им не замеченное. – Может быть, мы не совсем точно определили форму намеченной нами встречи. В следующий раз мы будем выражаться более определенно.

Эти слова немного успокоили Федерико, который понял, что его, по крайней мере сегодня, не собираются ни изгонять из братства, ни наказывать за какой-либо недостойный доброго братапоступок, который он мог совершить по недомыслию.

– Садитесь, друг мой. Нам нужно с вами поговорить.

Доверительный тон секретаря вновь пробудил тревогу.

Причиной, побудившей нас организовать эту встречу, – с недоброй улыбкой произнес секретарь, – является один вопрос, который очень волнует нас, но никак не может быть назван достоянием всех добрых братьев.

У Федерико Канали вспотели ладони. Со лба то и дело стекали капли, испарявшиеся на горячих щеках, не успев добежать до подбородка и шеи. Лицо его стало блестящим, как загримированные лица-маски театральных и цирковых актеров. От этого его мимика стала преувеличенной, как у актеров пантомимы или немого кино, изображавших те или иные чувства стандартными движениями лицевых мышц, а также заученными жестами, понятными любому зрителю.

Театральность ситуации, включая и черные полумаски на лицах троих братьев, ведущих допрос, не способствовала ни спокойствию Федерико, ни желанию отвечать искренне.

– Господа, если мы собрались для решения вопросов, которые даже не требуют присутствия всех братьев, то почему вы прячете лица под масками?

Ответом на его вопрос стал сухой, с трудом сдерживаемый смех, похожий на проявление нервного тика. При этом трое иерархов ордена засмеялись одновременно и одинаково. Даже губы у всех троих изогнулись в абсолютно одинаковых улыбках. Стало заметно, что у секретаря – судя по всему, заядлого курильщика – желтые зубы.

– Федерико, – доверительным тоном обратился к нему библиотекарь, – ну что за ребячество! Что касается масок – уверяю, вам нечего опасаться. Мы традиционно надеваем их в целях конспирации.

– Прошу прощения, – виновато сказал Федерико, – просто я все никак не могу привыкнуть к этому ритуалу. В конце концов, я всего лишь обычный преподаватель, который только недавно стал членом ордена и очень многого в этом мире не знает.

– А вот в этом вы как раз и не правы, – вступил в разговор незнакомец, до сих пор хранивший молчание. – Именно вы знаете очень многое об одном деле, которое интересует и нас. Вот об этом мы с вами и поговорим.

Федерико не без труда сидел прямо, изо всех сил упираясь спиной в деревянную спинку стула. Нервная дрожь пробирала его до самого позвоночника, и, чтобы не показать этой слабости, он старался сидеть не сутулясь, с гордо поднятой головой. Его сердце билось так сильно, словно готово было выскочить из груди. Он прекрасно понимал, что рассчитывать на чью-либо помощь ему не приходится. Даже двое друзей, которым он всегда доверял и был уверен в их готовности выручить его из любой беды, сейчас находились далеко и к тому же сами оказались не в лучшем положении, чем он.