Текст книги "Прилипалы"

Автор книги: Росс Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Чего?

– Через час будем в Чикаго. Отлично, не правда ли?

«Господи, ну какой же он идиот», – подумал Каббин. Но кивнул и ответил:

– Да, неплохо, – после чего вновь уткнулся в газету. За этот месяц он летел в Чикаго уже второй раз, и, похоже, до конца месяца ему предстояли еще три аналогичные поездки, потому что он знал, что его хотят обдурить и лучшего места, чем Чикаго, им не найти. В Чикаго, думал Каббин, научились дурить голову, как нигде, о чем бы ни шла речь, даже о выборах.

Глава 4

Мало кто из сотрудников Уолтера Пенри знал, чем хозяин зарабатывает на жизнь. Жена имела об этом некоторое представление, но она проводила большую часть времени у их бассейна в Бел-Эйре, тогда как Пенри путешествовал или обретался в Вашингтоне, где размещалась штаб-квартира компании «Уолтер Пенри и помощники, инк.»

Помощников у Пенри насчитывалось десять, но только двое, Питер Мэджари и Тед Лоусон, были в курсе всех его дел, во всяком случае, многих из них. Мэджари, разработчик и исполнитель многих операций, зимой и летом, осенью и весной, ходил в длинной, с поясом шинели, которую он купил на какой-то распродаже армейской одежды. Говорил он чуть громче шепота, с легким акцентом. За этот акцент его частенько принимали за славянина, хотя был он немцем, а его родители, родом из Швабии, в тридцатых годах эмигрировали в Нью-Браунфелс, штат Техас, да так и не удосужились выучить английский. Однако при необходимости Мэджари без труда переходил на техасский гнусавый выговор.

Тед Лоусон, второй ближайший помощник Пенри, крупный, широкоплечий мужчина с чуть переваливающейся походкой, постоянно улыбался, а если смеялся, то обязательно громко и заразительно. Он полагал, что именно этого ждут от человека его комплекции. Правда, будь у него выбор, Лоусон предпочел бы работать в одиночку, но денег это не приносило, а потому Лоусон делал для других то, что им требовалось. Что именно, не имело значения, потому что Лоусон всегда знал, к кому надобно обратиться.

Фирма «Уолтер Пенри и помощники, инк.» оперировала на грани закона, впрочем, никогда не переходя ее, поскольку Уолтер Пенри нутром чуял, где кончается закон и начинается беззаконие. Не зря же он защитил диплом по данному предмету в университете Айовы в тысяча девятьсот сорок третьем году. Впрочем, сразу применить полученные знания на практике ему не довелось, поскольку он поступил в ФБР, избежав тем самым тягот армейской жизни и получив возможность честно послужить стране, получая за это приличное вознаграждение.

В пятьдесят четвертом году Пенри вышел в отставку с безупречным послужным списком. Своим начальникам он заявил, что хочет открыть собственное дело, но истинная причина состояла в другом: он занялся промышленным шпионажем для одной фирмы, производящей косметику, и за два месяца заработал больше, чем получил на службе за два года.

Используя эти деньги как стартовый капитал, Пенри создал компанию со штаб-квартирой в Вашингтоне и отделением в Лос-Анджелесе. Последнее поначалу располагалось в его квартире и состояло из одной сотрудницы: его жены. Теперь-то его домашний телефон не указывался в городском справочнике, но его жена по-прежнему снимала трубку со словами: «Уолтер Пенри и помощники».

Пенри с самого начала знал, чем он намерен заниматься. Различным организациям приходилось совершать малоприятные деяния, и Пенри дал понять, что он готов их выполнить, ежели возникнет такая необходимость. К примеру, как-то в феврале он провел целый день в Далласе, увольняя все руководство электронной фирмы, в то время как президент, основатель и владелец контрольного пакета акций этой фирмы сыграл труса, загорая на пляже в Сапфир-Бич.

Не чурался Пенри и мира политики, работая на обе партии. Тут его сферой являлись расследования, позволяющие получить информацию, которая многим казалась давно утерянной. Его усилиями три потенциальных министра, два демократа и один республиканец, не были приведены к присяге. В другой раз он представил информацию, перекрывшую одному из кандидатов дорогу в Верховный суд.

Из всех клиентов своим фаворитом Пенри полагал толстого старика, который сейчас сидел перед ним, расправляясь с тарелкой куриного мяса и блюдечком тертого сыра. Причин любить старика у Пенри было несколько, не последняя состояла в том, что старик обеспечивал его едва ли не самым большим объемом работы, исправно оплачивая все счета, но главная заключалась в другом: Пенри полагал, что умом и способностью реально смотреть на вещи старик ни в чем не уступал ему самому. Наверное, Пенри удивился бы, узнав, что старик считает его простоватым, но, с другой стороны, он зачислял в эту категорию едва ли не всех.

Родился старик первого января тысяча девятисотого года и частенько заявлял, что проводит как текущий век, так и все тысячелетие. Весил он около трехсот фунтов, приходящихся главным образом на жир, при росте пять футов и одиннадцать дюймов. Родился он на зерновой ферме неподалеку от Хатчинсона, штат Канзас, и с детства ему запомнились разговоры о деньгах, вернее, об их отсутствии. Отец его не только выращивал пшеницу и кукурузу, но и все время пытался приумножить свой капитал, участвуя в различных рискованных проектах. А уж экономического пророка из Арканзаса «Монету» Харви, который, кстати, умер совершенно разоренным, он просто боготворил. И даже дал своему сыну прозвище пророка, так что толстый старик прошел по жизни как Койн[4]4
  От английского coin – монета.


[Закрыть] Кенсингтон.

Хотя формально его образование оборвалось в восьмом классе, Кенсингтон все еще считал себя студентом, и именно это слово писал в графе «занятие», если этого требовал предлагаемый к заполнению документ. Работать он начал на маленьком кооперативном элеваторе, где меньше чем за неделю овладел двойным счетом, то есть ведением двух бухгалтерских книг. В шестнадцать лет стал кассиром в Торгово-Фермерском банке Хатчинсона. Банку пришлось ждать, пока Койну исполнится двадцать один год, прежде чем его допустили к работе с чеками.

В тысяча девятьсот двадцать третьем году Койна избрали президентом банка, самым молодым в штате и, возможно, в стране. Не прошло и года, как он решил, что полностью овладел ведением банковских операций на уровне штата, а потому подал прошение об отставке. Двумя месяцами позже он стоял на одной из улиц лондонского Сити, у двери под вывеской с тремя золочеными желудями. Глубоко вдохнув, он открыл дверь и заявил первому человеку, встретившемуся ему в вестибюле:

– Я Койн Кенсингтон из Канзаса и приехал сюда учиться тому, как делать деньги.

После часового разговора и внимательного изучения пяти рекомендательных писем, которые Кенсингтон привез от нью-йоркских и чикагских банкиров, которым приходилось вести с ним дела, старший партнер лондонского торгового банка предложил Кенсингтону работу с жалованьем пятнадцать шиллингов в неделю.

– Но это всего лишь три с половиной доллара, – удивился Кенсингтон.

– Не только, мистер Кенсингтон, – последовал ответ.

– А что же еще?

– Это ваш первый урок.

Через три года торговый банк послал Кенсингтона в Нью-Йорк приглядывать за своими довольно-таки внушительными инвестициями.

– За день до отъезда в Нью-Йорк, – любил потом рассказывать Кенсингтон, – три старших партнера пригласили меня к себе. «Вы едете ненадолго», – сказал один. «На два года, – добавил второй. – Возможно, на три». «Да, на три», – подтвердил первый. Потом они помолчали, пристально гладя на меня. «Внимательно следите за ситуацией», – наконец прервал молчание один из них. «М-м-м-м-м», – промычал другой, что означало: иначе хуже будет. На все это я ответил: «Разумеется», – и мы расстались довольные друг другом.

– Что ж, к тому времени я уже многое знал о деньгах, – обычно продолжал он. – Не хочу хвалиться, но едва ли два десятка человек во всем мире могли потягаться со мной знаниями. И последующие три года я зарабатывал им деньги на нью-йоркской бирже. Много денег. Затем двадцать девятого июля я отправил им зашифрованную телеграмму в три слова: «Выходим из игры». Что ж, они согласились, и их доходы выросли еще больше. В конце августа я послал им еще одну телеграмму, на этот раз из четырех слов: «Рекомендую максимум коротких позиций.»[5]5
  На языке биржи это означает закрытие фьючерных контрактов.


[Закрыть] На этот раз они ко мне не прислушались. Ума им, конечно, хватало, но для того, чтобы закрывать контракты, когда на бирже господствуют прямо противоположные настроения, ставить на катастрофу, когда все надеются на светлое будущее, идти против надежд миллионов, для этого требуются шестое чувство и железные нервы. Что ж, и лондонские банкиры таковыми не обладали, хотя, повторяю, они были не глупее других. Поэтому я подал заявление об уходе с работы, а сам потратил все свои деньги, до последнего цента, на закрытие контрактов. Вы знаете, что потом произошло.[6]6
  Речь идет о крахе нью-йоркской биржи, который положил начало Великой депрессии.


[Закрыть] К декабрю двадцать девятого года я стал миллионером, причем не бумажным. А мне еще не было и тридцати лет.

И в последующие четыре десятилетия состояние Кенсингтона приумножалось. Он вносил деньги в предвыборные фонды как демократов, так и республиканцев, которые ему нравились, основал благотворительный фонд, чтоб «не мучила совесть», и неофициально выполнял различные поручения полудюжины президентов.

Вот и теперь он взялся за выполнение очередного президентского поручения не потому, что ему этого хотелось, а чтобы отдать старые долги и, как он говорил, «не дать выйти на поверхность тому, что еще может полежать под землей».

Толстый старик доел сыр, с печалью во взгляде положил вилку на стол и посмотрел на Уолтера Пенри, которого считал несколько простоватым.

– Значит, Каббину придется нелегко?

– Похоже на то.

– Он слишком много пьет?

– Вроде бы нет. У них есть два парня, которые следят за тем, чтобы он не перебирал лишнего. Во всяком случае, пытаются следить.

– Значит, он чересчур долго пробыл на этом посту, так?

– В определенном смысле да. Ему ставят в упрек потерю связи с низовыми организациями.

Кенсингтон фыркнул.

– Это все?

– Есть кое-что еще, но они приберегают это на потом, по крайней мере, так говорит Питер.

– Забавный такой парень, да? С акцентом?

– Он самый.

– Он знает, что говорит?

– Думаю, что да.

Толстый старик посмотрел на вылизанную дочиста тарелку. Резко отодвинул стул, пробормотал «ну и черт с ним», встал и направился в маленькую кухоньку, примыкающую к гостиной. Открыл холодильник, достал коробку с маленьким – шоколад с орехами – тортом, вернулся к столу, снял крышку, пальцами отломил верхнюю часть и с блаженной улыбкой отправил в рот.

– Торты не входят в вашу диету, не так ли? – полюбопытствовал Пенри.

– Нет, не входят. Угощайся.

– Нет, благодарю.

По лицу Кенсингтона разлилось облегчение.

– Единственное удовольствие, которое и осталось старику: поесть вволю. Пить не могу – сердце. Курить бросил в двадцать четыре года, потому что это глупая привычка. О женщинах я больше не думаю. Сам понимаешь, годы уже не те.

За верхней частью торта последовала нижняя. Кенсингтон высыпал в ладонь крошки, съел и их. «Он не протянет и года», – подумал Пенри.

Разделавшись с тортом, Кенсингтон махнул в сторону окна.

– Они беспокоятся.

– Могу себе представить, – кивнул Пенри.

Подойдя к окну, он бы увидел Лафайет-Парк, а за ним – Белый дом.

– И не потому, что там очень уж любят Дона Каббина.

– Это понятно.

– Их тревожит его соперник, Хэнкс.

– Сэмюэль Морз Хэнкс. Сэмми Хэнкс.

– Да, Сэмми Хэнкс. Добрый папашка из Думаса или пытается быть таковым, да? – спросил Кенсингтон.

– Это имидж, который он создает себе не один год.

– Вы еще употребляете это слово?

– Какое?

– Имидж.

– Почему нет? Конечно, употребляем.

– А я-то думал, что им давным-давно не пользуются.

Пенри мысленно приказал себе более не произносить слово «имидж» в присутствии старика Кенсингтона.

– Так что там у них с Хэнксом? Они ему недоплачивают?

– Будучи секретарем-казначеем, он получал пятьдесят пять тысяч в год, чуть меньше, чем Каббин. А расходный счет у него такой же, а то и больше.

– Значит, дело не в деньгах?

– Нет.

– Это плохо, – старик покивал совершенно лысой, за исключением венчика седых волос над ушами и шеей, головой. Он выглядит как новорожденный, в какой уж раз подумал Пенри. Умный, толстый, розовощекий младенец.

Старик все кивал, не замечая, что делает, погруженный в раздумья. Подумать было о чем. Что за человек Сэмми Хэнкс? Сможет ли Уолтер Пенри справиться с этим поручением? Когда он сможет выпроводить Пенри, чтобы насладиться «Золотым тортом», который дожидался его в холодильнике?

– Сколько лет этому Хэнксу, сорок три, сорок четыре?

– Тридцать девять.

– Ага.

– Что значит ага?

– Он еще достаточно молод, чтобы не разделять свою озабоченность за будущее профсоюза и личные честолюбивые планы. Обещает всем радикальные перемены к лучшему?

– Во всяком случае, пытается.

– Но ведь Каббин не разучился использовать свой баритон?

– Разумеется, нет. Голос его никогда не подводил.

– Как давно Хэнкс стал секретарем-казначеем?

– Шесть лет тому назад.

– То есть выдвинул его Каббин?

– Да.

Старик кивнул.

– Как это знакомо. Президент изображает большую шишку и дает интервью прессе, а секретарь-казначей ездит по низовым организациям, раздавая подачки и наживая политический капитал. Потом, бах, и президент в ауте, а секретарь-казначей на его месте. Такое случалось довольно часто.

– Я знаю.

– Их контракт заканчивается тридцать первого октября?

– Да.

– А выборы пятнадцатого октября?

– Да.

– И вновь выбранному президенту придется завершать переговоры. Каббин уже определился?

– Он уже добился тридцатипроцентной прибавки для обработчиков и сборщиков.

– Понятно. А как насчет неквалифицированной рабочей силы?

– Он полагает, что без забастовки прибавка составит двадцать один процент. С забастовкой – двадцать четыре.

– И бастовать смысла нет.

– Нет.

– А Хэнкс хочет получить тридцать процентов для всех?

– Больше.

– Этим он надеется привлечь на свою сторону низовые организации?

– Похоже на то. Почему, говорит он, мы должны отставать от автостроителей?

Кенсингтон вздохнул.

– Да, у Хэнкса есть весомый аргумент, да только Белому дому он очень не нравится. Им не нужна забастовка и тем более не нужно более чем тридцатипроцентное увеличение зарплаты. Они полагают, что экономике будет нанесен урон, а следовательно, уменьшатся шансы на переизбрание нынешней администрации.

– И что?

– В Белом доме решили, что хотели бы вновь видеть Каббина президентом профсоюза. Сможешь ты это устроить?

– Потребуются немалые расходы.

– Да, мы это предполагали и на прошлой неделе провели в Филадельфии небольшое совещание. Приехали люди из Чикаго, Гэри, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и Денвера и решили организовать фонд для переизбрания Каббина. Причем все пришли к выводу, что ему об этом знать не следует.

– Он ничего не узнает.

– Так сколько потребуется денег для переизбрания Каббина? Ориентировочно…

– Три четверти миллиона.

– Всего-то?

– Его люди добавят еще двести пятьдесят тысяч.

– Значит, сегодня выборы президента профсоюза стоят миллион?

– Около того. Мы слышали, что Хэнкс хочет уложиться в пятьсот тысяч.

В глазах старика мелькнул интерес.

– А откуда он берет деньги?

– От банков, в которых держит деньги профсоюза на низкодоходных депозитных счетах. Банкиры ему за это очень благодарны. От организаций, которым он ссужает деньги из пенсионного фонда. Мы слышали, их он доит на полную катушку.

– Как он называет свой комитет?

– Хэнкс?

– Да.

– Объединение ради прогресса.

– И какую сумму он рассчитывает получить от комитета? Другими словами, сколько готовы заплатить члены профсоюза за то, чтобы получить нового президента?

– Не много. Может, тысяч пятьдесят.

Кенсингтон медленно покачал головой.

– Профсоюзная демократия по-прежнему изумляет меня. И, должен добавить, забавляет. Каким будет твое вознаграждение?

– Сто тысяч.

– Включая расходы?

– Предвыборная кампания будет короткой, а расходы невелики. Пусть это будет мой взнос на благое дело.

– Ты думаешь, что сумеешь справиться с этим поручением?

Пенри впервые улыбнулся, и Кенсингтон даже подумал, что не следовало ему это говорить. Улыбка была волчья, волка-одиночки, покинувшего стаю и вышедшего на охоту.

– Я у Каббина в долгу. И просто дам ему знать, что хочу расплатиться.

– Каковы его шансы?

– Без нашей помощи?

– Начни с этого.

– Четыре к шести.

– А с ней?

– Примерно равные, но с перевесом на его стороне.

Старик поднялся.

– Ладно, я позабочусь о деньгах, а ты – о выборах.

– Хорошо.

– Теперь насчет этого Хэнкса.

– А что насчет него?

– Какая у него болячка?

– Я не уверен…

Старик остановил его нетерпеливым взмахом руки. Все-таки Пенри простоват, подумал он.

– Каббин пьяница. А что в этом смысле можно сказать о Хэнксе?

– Понятно. Практически ничего, за исключением разве что одного.

– Конкретнее.

– Говорят, что он немного шизонутый, – вновь улыбнулся Пенри, но старик этой улыбки не увидел, потому что уже шел к холодильнику.

Глава 5

В тот же сентябрьский день, в пяти кварталах от того места, где совещались Пенри и Кенсингтон, в другом отеле, пониже классом, на углу Четырнадцатой улицы и Кей-стрит, у Сэмюэля Морза Хэнкса случился припадок.

И теперь он лежал на полу, лицом вниз, колотя кулаками по ковру и выкрикивая что-то нечленораздельное. Слюна пенилась у него на губах, стекая по подбородку. Четверо мужчин, сидевших за столом, наблюдали за ним разве что с интересом, не выказывая и тени озабоченности.

Кровать и комод обычного номера отеля заменили длинный стол, похоже, взятый где-то напрокат, диванчик, восемь или девять складных металлических стульев, два телефона, один напрямую связанный с городской сетью, и металлический сейф с ящиками, запирающимися не только на наборный встроенный замок, но и навесной.

Номер этот, как и еще одиннадцать на третьем этаже отеля, арендовало «Объединение ради прогресса», превратив их в штаб-квартиру предвыборной кампании человека, который сейчас бился в истерике на полу.

Наконец один из четверых мужчин затушил окурок, поднялся и подошел к Сэмми Хэнксу. Уперся носком ботинка в его плечо.

– Достаточно, Сэмми. Повеселился, и будя.

Крики прекратились.

– Ради Бога, встань и пойди умойся, – продолжил мужчина. – У тебя вся физиономия в слюнях.

Сэмми Хэнкс сел, икнул, встал. Слюна блестела на его выступающем вперед подбородке. Он злобно глянул на всех четверых, трех белых и черного.

– Вы же знаете, какие вы мерзавцы?

Негр, который в отличие от белых не поленился встать и подойти к визжащему на полу Хэнксу, лениво улыбнулся.

– Кто мы, Сэмми?

– Очень уж вы жалостливые, вот кто, – и, прежде чем кто-то из четверки успел ответить, метнулся в ванную, с треском захлопнув за собой дверь.

Четверо мужчин переглянулись. Тот, кто подходил к Хэнксу, вновь сел за стол, закурил.

Посторонний наблюдатель отметил бы в этой четверке много общего. Все одного возраста, от тридцати пяти до сорока пяти лет, одного роста, за шесть футов, с избытком веса, хитрыми глазками на грубых лицах. Особенно в этом не повезло негру. Его лицо Создатель торопливо вырубил из какого-то черного, пористого камня.

Жалости в их взглядах не чувствовалось, а вот сомнение присутствовало. Словно они поставили не на ту лошадь, а что-либо изменить уже не могли. Все они входили в руководство профсоюза, инициатива проведения дворцового переворота исходила от них, и, проиграв, они лишались высокооплачиваемой работы. И сейчас они ничего не говорили друг другу лишь потому, что все было сказано раньше, когда они решили поставить на кон свою работу и карьеру, прекрасно зная о припадках Сэмми Хэнкса и его сменах настроения: в течение пятнадцати минут с вершин веселья он мог рухнуть в пучину отчаяния, а потом подняться обратно.

Негр суммировал их мысли шесть месяцев тому назад, когда они только обсуждали кандидатуру Сэмми Хэнкса.

– Да, у него маниакально-депрессивный психоз, но это наш человек, а если кто-то может побить Каббина, так это он.

После этого что еще могли они сказать друг другу, хотя каждый из них, оставаясь наедине с собственными мыслями, не мог не задаться вопросом, а стоило ли идти на такой риск, ставя под удар работу с годовым жалованьем в тридцать тысяч долларов, которое обеспечивало дом с бассейном, дорогие костюмы, яхту, автомобили и все остальное.

Четверо мужчин не только выглядели, но и думали одинаково, а потому убеждали себя в правильности выбранного пути одними и теми же доводами. Если уж на то пошло, ты всегда сможешь найти другой дом, другую яхту, другой автомобиль и даже другую жену. Но, раз с образованием у тебя прокол, рассчитывать ты можешь только на природный ум. Тебя гложет честолюбие, и ты должен понимать, что тебя приглашают в высшую лигу, а если ты не примешь этого приглашения, то второго можно и не получить.

Пока четверо мужчин сидели в номере отеля и смотрели в стол, потолок, куда угодно, только не друг на друга, Сэмми Хэнкс держал конец полотенца под струей холодной воды. Потом он использовал мокрый конец, чтобы смыть слюну, а сухим вытер лицо. Посмотрелся в зеркало, и в голову пришла мысль, которая посещала его в такие моменты с той поры, как ему исполнилось шесть или семь лет: «Ты самый уродливый человек на Земле».

Он действительно мог войти в десятку претендентов на этот титул.

Когда он и Дональд Каббин появлялись на людях вместе, кто-нибудь обязательно отпускал шутку насчет красавицы и чудовища.

Во-первых, голова Хэнкса была слишком велика для его короткого, хрупкого тела. Голова эта прекрасно бы смотрелась на плечах здоровяка ростом за шесть футов. Пусть лицо оставалось уродливым, но хотя бы выдерживались пропорции фигуры.

Щеки Хэнкса покрывали рубцы от язв. Появились язвы, когда Хэнксу еще не исполнилось и шести лет, а со временем их число разве что увеличилось, несмотря на все старания дерматологов. Возможно, их могла бы скрыть окладистая борода, и Хэнкс попытался отрастить ее. Да только волосы на его лице росли кустами, так что с бородой он выглядел еще хуже.

Массу горестей доставлял ему и нос, огромный розовый огурец, свисающий к подбородку, который словно специально поднимался ему навстречу, особенно когда Хэнкс что-то говорил. Добавьте к этому широко посаженные цвета болотной тины глаза под густыми черными бровями, напоминающими щетки для чистки обуви.

Спасал Хэнкса рот, вернее улыбка. Улыбка эта вызывала в любом человеке чувство превосходства, потому что ему доставало силы воли полюбить такого урода. Более того, человеку хотелось понравиться этому уроду. Достоинства улыбки не составляли для Хэнкса тайны, и он часто ею пользовался.

Выйдя из ванной, Хэнкс пересек гостиную и сел за стол, нисколько не стесняясь того скандала, что учинил несколько минут тому назад.

– Ладно, давайте начнем сначала. Так что мы имеем?

Один из мужчин достал из внутреннего кармана пиджака лист бумаги. Звали его Арт Олкес, и он занимал должность директора северо-восточного региона, то есть курировал все организации профсоюза к северу от Пенсильвании и Нью-Джерси.

– Я опять начну с Северо-Востока.

– Хорошо, – кивнул Хэнкс.

– За тебя сорок пять процентов, за Каббина – сорок четыре, одиннадцать еще не определились. Поехали дальше?

– Поехали.

– Среднеатлантический регион, – речь шла о территории, лежащей к югу от Пенсильвании и Нью-Джерси и простирающейся до Алабамы. – У тебя сорок два процента, у Каббина сорок восемь, десять процентов не определились.

– Хорошо. Мы отдадим ему Юг.

– Пенсильвания, Джерси, Огайо и Западная Виргиния, Верхний среднезападный регион.

– Большой регион.

– У тебя сорок три процента, у Каббина сорок четыре. Тринадцать не определились.

– Неплохо, – прокомментировал Хэнкс.

– Переходим к Западному побережью?

– Почему нет?

В этот регион входила территория к западу от Пуэбло, штат Колорадо.

– Здесь ты лидируешь. Сорок семь процентов против сорока трех при десяти процентах тех, кому еще не хватило мозгов для принятия решения.

Хэнкс молча кивнул.

– Теперь Средний Запад (от Огайо на запад до Пуэбло). Тут ты отстаешь. Сорок один процент против сорока восьми. Одиннадцать процентов еще решают, к какому берегу приткнуться.

Сэмми Хэнкс вновь кивнул и по очереди посмотрел на каждого из сидящих за столом. Улыбнулся, потому что знал, что им это понравится. И заговорил тоном человека, объясняющего очевидное.

– Картина вырисовывается следующая. За меня Северо-Восток и Западное побережье, у Каббина – Среднеатлантический регион и Верхний Средний Запад. Если он подгребет под себя Средний Запад, победа будет за ним, если я – за мной. Средний Запад – это Чикаго, и, клянусь Богом, я не собираюсь терять Чикаго, это ясно?

Негр шевельнулся, положил ногу на ногу, откашлялся. Хэнкс посмотрел на него.

– Ты хочешь что-то сказать или плюнуть?

– Сказать, – ответил негр.

Хэнкс вновь кивнул.

– Мы тебя слушаем.

Звали негра Марвин Хармс. По возрасту – тридцать семь лет – он был моложе остальных. В профсоюзе он занимал пост директора среднезападного региона, то есть курировал профсоюзные организации Чикаго и близлежащих промышленных городов Индианы.

В тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, когда многие думали, что расовые противоречия можно свести на нет, объединив белых и черных в единую нацию, Дональд Каббин решил назначить негра на первую же освободившуюся должность в руководстве профсоюза. Идея настолько понравилась ему, что он заявил о ней в ходе телевизионного интервью. Разумеется, он хотел бы видеть негра во глазе информационного или юридического отделов, но уж не среди региональных директоров.

К сожалению, через три дня после интервью директор среднезападного региона, седоволосый ирландец, напился пьяным и восемь раз перевернулся в своем «кадиллаке» на полпути между Саут-Бенд и Гэри. Не в меру ретивый репортер из «Чикаго сан-таймс» напомнил Каббину о его обещании, и тому не оставалось ничего другого, как «поискать домашнего ниггера».

Вот так Каббин и нашел Марвина Хармса и, несомненно, не ошибся с выбором, если б не одна загвоздка: Хармс возненавидел Дональда Каббина и стал одним из самых стойких сторонников Сэмми Хэнкса. Причина же ненависти состояла в том, что Каббин выбрал его из-за цвета кожи. Если бы выбирать пришлось Сэмми Хэнксу, Хармс столь же энергично поддержал бы Дональда Каббина. Хармс не верил в гармоничность сосуществования людей с разным цветом кожи.

– Как я и говорил, когда ты… – Хармс замолчал и начал вновь: – Как я говорил тебе раньше, Средний Запад выглядит сейчас не слишком обнадеживающе. Сорок восемь процентов за Каббина против твоих сорока одного, если верить результатам этого опроса. Но, черт побери, мы даже не начинали. Стоит мне дать команду, как за дело возьмутся пятьдесят человек, которые знают, кому что надо сказать. А кроме того, у нас еще шесть недель…

– Пять недель, – поправил его Хэнкс.

– Хорошо, пять недель. За пять недель я смогу переубедить многих.

– Думаешь, сможешь?

Хармс нахмурился.

– Послушай, Сэмми, я рискую никак не меньше тебя.

– Я знаю. Поэтому и спрашиваю.

– Так вот я тебе отвечаю: смогу!

Хэнкс повернулся к мужчине, который в данный момент снимал целлофановую обертку с сигары. Эмил Лоркс, вице-президент профсоюза, жил в западной части Лос-Анджелеса в доме с бассейном, с двумя русскими волкодавами и женой. Как вице-президент, Лоркс получал десять тысяч долларов в год плюс расходы. Еще двадцать семь тысяч платило ему богатое местное отделение профсоюза, базирующееся на гигантском сборочном заводе в двадцати милях к востоку от Лос-Анджелеса. Лоркс также должен был переизбираться и волновался за исход голосования.

– Что скажешь, Эмил?

Лоркс зажал сигару зубами, откинул голову так, что его длинные светлые волосы упали на плечи, уставился в потолок. Он тянул время, пытаясь сформулировать свое предложение так, чтобы согласиться с Сэмми Хэнксом и при этом не разозлить ниггера. Хармс, конечно, хороший ниггер, сказал он себе, но заводится с пол-оборота.

– Я думаю, мы должны использовать оба варианта. Подумайте об этом. В этом случае мы наверняка не проиграем.

Лоркс перевел взгляд с потолка на сидящих за столом мужчин. Хэнкс кивал. Хармс бесстрастно смотрел на него. Олкесу, похоже, идея понравилась. Пятый мужчина, также вице-президент, был самым старшим по возрасту. Как и Лоркса, его ждали перевыборы. Он был бизнес-агентом одного из питтсбургских отделений профсоюза, за что получал двадцать семь тысяч долларов в год. Еще десять тысяч приносил ему пост вице-президента. Жил он в семикомнатной квартире с женой и девятнадцатилетним сыном, который учился играть на рояле и не жаловал девушек, что очень тревожило его отца. Когда-то вице-президента звали Збигнев Ковальчевски, но он официально изменил имя и фамилию, став Зигги Ковалем. Он знал больше трехсот польских анекдотов и в каждой речи использовал не меньше двадцати.

Четверо остальных теперь смотрели на Зигги Коваля. В словах Лоркса он увидел компромисс, который мог устроить всех, осчастливить ниггера и удержать Сэмми от очередного катания по ковру. А ведь недурная мысль, подумал Коваль и решил высказаться на этот счет.

– Друзья, вы, разумеется, знаете, что нет никого глупее тупого поляка, а самые тупые поляки в мире работают на заводах вокруг Чикаго.

– Есть там и тупые ниггеры, – вставил Хармс.

– Они не так тупы, как мы, поляки. Как вам известно, неделю тому назад я побывал на этих заводах, чтобы выяснить, а как они будут голосовать. Не знаю, что написано в твоем опросе, Сэмми, но из того, что они мне сказали, вывод следует однозначный: они будут голосовать за Каббина. Голосов у них много. Возможно, нам удастся их переубедить, а возможно, и нет. Я в этом не уверен, потому что знаю, сколь они упрямы. Но, как говорят Хармс и Лоркс, мы должны попытаться. Но я также думаю, что мы должны подстраховаться, поэтому мне представляется, что надо принять и предложение Сэмми.

Сэмми Хэнкс выдержал паузу, потом посмотрел на Олкеса.

– Ну?

Олкес пожал плечами.

– Наверное, надо сделать и то и другое, как и говорит Эмил.

Теперь Хэнксу требовалось согласие Хармса, которому и предстояло выполнять принятое решение.

– Марвин?

Пожал плечами и Хармс.

– Придется платить.

– Платить приходится за все. Итак, мы пришли к единому мнению. Мы проводим в Чикаго жесткую предвыборную кампанию. И при этом не отбрасываем и запасной вариант. Как говорится, страхуемся от неожиданностей.

– Что ты все крутишь, Сэмми, – не выдержал Хармс. – Лучше скажи, что я должен сделать в Чикаго.

Улыбка исчезла с лица Хэнкса.

– Хорошо, черт побери, я скажу. Ты должен подтасовать результаты выборов.

– Вот это я и хотел от тебя услышать, – усмехнулся Хармс.