Текст книги "Черные деньги"

Автор книги: Росс Макдональд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 32

Мы с Бошем встретились в вестибюле отеля. Я на несколько минут опоздал, и служащий сказал нам, что нас уже ждут.

Женщине, которая провела нас в гостиную номера люкс было около пятидесяти, все еще красивая, несмотря на ее золотые зубы и круги под глазами. Она была одета во все черное. Мускусный запах духов обволакивал ее, создавая какую-то ауру растраченной сексуальности.

– Сеньора Розалес?

– Да.

– Я частный детектив Лью Арчер. Мой испанский не очень хорош. Полагаю, вы говорите по-английски?

– Да, я говорю по-английски. – Она вопросительно посмотрела на молодого человека, сидящего рядом со мной.

– Это профессор Бош, – сказал я. – Он был другом вашего сына.

С внезапно проявившейся эмоциональностью она протянула каждому из нас руки и усадила по обе стороны от себя. У нее были руки рабочей женщины, шершавые, покрытые въевшейся копотью. Она говорила на хорошем, но каком-то тяжелом английском языке, будто заученном.

– Педро рассказывал о вас, профессор Бош. Вы были очень добры к нему, и я вам благодарна.

– Он был лучшим студентом из тех, которых я когда-нибудь имел. Я сожалею, что он умер.

– Да, это большая потеря. Он мог бы быть одним из наших самых больших людей. – Она обернулась ко мне. – Когда они выдадут его тело для погребения?

– В течение одного-двух дней. Ваш консул организует доставку его домой. Вам действительно незачем было приезжать сюда.

– Так говорил и мой муж. Он говорил, что я должна держаться в стороне от этой страны, что вы арестуете меня и заберете мои деньги. Но как вы можете это сделать? Я – панамская гражданка, и им же являлся мой сын. Деньги, которые дал мне Педро, принадлежат мне.

Она говорила с каким-то вызывающе-вопросительным видом.

– Принадлежат вам и вашему мужу.

– Да, конечно.

– Вы давно замужем?

– Два месяца. Чуть больше двух. Педро согласился на мою свадьбу. Он сделал нам свадебный подарок в виде виллы в Ла-Кресте, и сеньор Розалес, мой муж, и он подружились и стали добрыми друзьями.

Казалось, она пытается оправдать свое замужество, будто она подозревала связь между ним и смертью сына. У меня не было сомнения, что это был брак по соглашению. Когда вице-президент банка, в какой бы то ни было стране, женится на женщине средних лет с сомнительным прошлым, то для этого должны существовать веские деловые причины.

– А были они коллегами по бизнесу?

– Педро и сеньор Розалес? – Она надела на себя маску полной глупости, подняла руки и пожала плечами: слегка похоже на то, когда торгуются:

– Я ничего не понимаю в бизнесе. Тем более замечательно, что мой сын был так удачлив в этом. Он понимал, как работает биржа – вы зовете это Уолл-стрит, не так ли? Он сохранил деньги и удачно их вложил, – произнесла она завороженным голосом.

Она, должно быть, подозревала правду, потому что добавила:

– Ведь это ложь, что Педро убит гангстерами?

– Я не знаю, сеньора, правда это или нет. Убийца еще не пойман.

Бош вставил:

– Вы сказали, что сомневаетесь, что это было гангстерское убийство? Сеньоре Розалес это понравилось:

– Конечно, мой сын не имел ничего общего с гангстерами. Он был приличным человеком, великим человеком. Если бы он остался жив, он бы стал министром иностранных дел, возможно, президентом.

Она продолжала излагать свои фантазии, чтобы скрыть правду, которая могла просочиться. Мне не хотелось омрачать ее печаль и спорить с ней. Но все же я спросил:

– Вы знали Лео Спилмена?

– Кого?

– Лео Спилмена.

– Нет. Кто такой Лео Спилмен?

– Владелец игорного дома в Лас-Вегасе. Ваш сын был с ним связан. Он никогда не упоминал при вас имя Спилмена?

Она покачала головой. Я не видел даже намеков на то, что она лгала. В ее черных глазах застыла глубокая печаль.

Она подошла к двери и открыла ее. Я рад был уйти, я выяснил все, что хотел, все, что мне нужно. И я не хотел иметь ничего из ее «черных денег» или ее «черных» поминовений, которые следовали вместе с ними.

– Вы были весьма грубы с ней, – сказал Бош в лифте. – Она мне показалась совсем невинной, я даже бы сказал, наивной.

– Она может себе позволить так себя вести. Совершенно ясно, что ее муж мошенник. Он прибрал к рукам и ее, и ее деньги. И американское правительство не увидит из них и пенни.

– Я не понял, что вы имели в виду, когда сказали, что Педро убили из-за своих денег. Его мать конечно же не убивала его.

– Нет, и тот, кто убивал Педро, не подозревал, что деньги были переданы ей.

– Для таких предположений имеется большой простор.

Но Аллан Бош был чувствительным человеком, и он мог нащупать интуитивно то направление, в котором шли мои мысли. Когда мы вышли из лифта, он попрощался и рванул прочь, как спринтер.

– Я не кончил говорить, Аллан.

– О, боюсь, я вам не многим помог. Я думал, у нас был шанс поговорить обо всем с матерью Педро.

– У нас был этот шанс. Она сказала даже больше того, на что я рассчитывал. Теперь я хочу поговорить вами.

Я позвал его в бар и ухитрился засадить внутри обитой кабины. Чтобы удрать, ему пришлось бы перелезть через меня.

Я заказал пару джина с тоником. Бош настаивал, что платить он будет сам за себя.

– О чем нам осталось еще говорить, – спросил он довольно мрачно.

– О любви и деньгах. О профессоре Таппинджере и его большой ошибке в Иллинойсе. Почему, по вашему мнению, он продолжает платить за нее в течение уже двенадцати лет?

– Не имею представления.

– Он ее не повторит?

– Я не совсем понимаю, что вы конкретно имеете в виду? – Бош почесал свой затылок. – Тапс счастлив в браке. У него трое детей.

– Дети не всегда являются сдерживающим элементом. Фактически я знаю мужчин, которые обращались против своих собственных детей, потому что дети напоминали им, что они сами уже не молоды. Что касается женитьбы Таппинджера, их брак с Бесс на грани краха. Бесс в отчаянии.

– Глупости. Бесс – чудесная женщина.

– Я думаю, не нашел ли он себе другую чудесную среди своих студенток?

– Конечно нет. Он не путается со студентками.

– Однажды это было, вы рассказывали мне.

– Мне не следовало бы вам об этом рассказывать.

– Ошибки имеют тенденцию повторяться. У меня был богатый опыт в общении с мужчинами и женщинами, которые не хотели становиться взрослыми и не могли даже вынести мысли о том, что стареют. Они все время пытаются обновиться, путем подыскивания все более молодых партнеров для себя.

Лицо молодого человека сморщилось в гадливой гримасе.

– Все может быть. Но к Тапсу это не имеет никакого отношения. Откровенно говоря, я нахожу тему нашего разговора слегка непорядочной.

– Для меня она тоже неприятна. Мне нравится Таппинджер, и он отнесся ко мне хорошо. Но часто приходится сталкиваться с неприятными фактами, которые затрагивают людей, которые нам нравятся.

– Вы не говорите о фактах. Вы просто размышляете о том, что случилось двенадцать лет назад.

– Вы уверены, что это не продолжается? Семь лет назад, вы сказали мне, Таппинджер привел девушку-новичка сюда посмотреть пьесу. Были еще студентки в той группе?

– Кажется, не было.

– Это нормальное явление, когда профессор привозит студентку-новичка за шестьдесят или семьдесят миль посмотреть пьесу?

– А почему бы и нет? Я не знаю. Во всяком случае, Бесс была с ними.

– Почему вы мне раньше об этом не сказали?

– Я не придал такого значения этому случаю, – сказал он с некоторой долей иронии. – Профессор Таппинджер не является сексуальным психопатом, вы это знаете. Он не требует двадцатичетырехчасового спецнаблюдения.

– Надеюсь, не требует. Вы говорите, что беседовали с девушкой. Она что-нибудь говорила о Таппинджере?

– Не помню, это было давно.

– Вы их видели вместе?

– Да. Все трое пришли ко мне на обед, и потом мы отправились на спектакль.

– Как девушка и Таппинджер вели себя друг с другом?

– Мне показалось, что они нравятся друг другу. – На мгновение его лицо изменилось, он что-то вспомнил, и затем приняло обычное выражение. Он привстал со стула. – Слушайте, я не знаю, что вы подозреваете.

– Нет, вы, безусловно, знаете что. Они вели себя как любовники?

Бош отвечал медленно и осторожно:

– Я не вполне понимаю смысла этого вопроса, мистер Арчер. И я не вижу, какую они имеют связь с нынешними событиями. В конце концов, мы разговариваем о событиях семилетней давности.

– За эти семь лет произошло три убийства, и все как-то связаны с Джинни Фэблон. Ее отец, мать и муж были убиты.

– Боже праведный, вы не обвиняете Тапса?

– Слишком рано об этом говорить. Но вы можете быть уверены, эти вопросы имеют связь. Были они любовниками?

– Бесс, кажется, думала так. Мне казалось, она придумывала это тогда. Получается, что, может быть, не придумывала.

– Скажите мне, что произошло?

– Нельзя сказать, что многое. Она встала и вышла в середине пьесы. Мы все сидели вместе. Бесс была между мной и Тапсом, а девушка с другой стороны от него. Бесс внезапно вскочила и в смятении выскочила в темноте. Я последовал за ней. Я подумал, что она почувствовала себя плохо. Она действительно не стала вместе с нами обедать на стоянке. Но это было больше моральное недомогание, нежели физическое. Она вылила кучу жалоб на Тапса и девушку Фэблон и говорила, как она портит его...

– Она портила его?

– Так считала Бесс. Это одна из причин, что я не воспринимал ее слова серьезно. Она была, очевидно, беременна в то время, а вы знаете, как бывают женщины ревнивы, когда находятся в таком состоянии. Но, возможно, был и другой смысл в том, что она сказала. В конце концов, Тапс влюбился в Бесс, когда та была не старше, чем девушка.

Бош внезапно покраснел, как от удушья.

– Я чувствую себя как Иуда, рассказывая вам все это.

– А что это значит для Таппинджера?

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Он по сути не Христос. От заигрывания с хорошенькой девушкой большой шаг до убийства ее родителей. Это невообразимо.

– Убийство обычно таким и бывает. Даже сами убийцы не могут такого вообразить, иначе они бы этого не сделали. В какое точно время Таппинджер приехал к вам на днях, во вторник, во второй половине дня?

– В четыре часа. Он заранее договорился и прибыл вовремя.

– Когда он с вами договорился?

– Менее чем за полчаса до того, как приехал. Он позвонил мне и спросил, на месте ли я.

– Откуда он звонил?

– Он не сказал.

– В каком он был состоянии, когда приехал?

– Вы спрашиваете, как следователь прокуратуры, мистер Арчер. Но вы им не являетесь, и я не думаю, что отвечу на этот ваш вопрос и на другие, подобные этому.

– Ваш друг Педро был застрелен в Бретвуде во вторник после полудня.

Ваш другой друг, Таппинджер, покинул Монтевисту около часа. Между часом и четырьмя у него было время и возможность убить человека и вернуться, чтобы в вашем лице получить алиби.

– Получить алиби?

– Он использовал визит к вам, чтобы объяснить, почему он отменил занятия во вторник после обеда и предпринял поездку в Лос-Анджелес. Он владеет оружием?

Бош молчал.

– Он упоминал, что посещал школу по направлению из армии, – сказал я, – что означает, что он служил в одной из частей. Умел Таппинджер пользоваться пистолетом?

– Он служил в пехоте, – Бош свесил голову, будто нагромождение доказательств свидетельствовало и о его собственной вине. – Когда Тапс был парнем девятнадцати или двадцати лет, он участвовал в Движении Сопротивления в Париже. Он не был и сейчас не является мелким человеком.

– Я никогда не говорил так и не думаю так. Какое у него было психическое состояние, когда он пришел к вам во вторник?

– Я не эксперт по определению психического состояния человека. Он часто повторялся, мне казалось, был чем-то обеспокоен. Конечно, мы не встречались с ним несколько лет. И он только что съехал с шоссейной магистрали. Эта дорога к Сан-Бернардино поистине ужасна... – Он оборвал свой рассказ и сказал:

– Тапс казался сильно потрясенным, я этого не могу отрицать. Он практически впал в истерику, когда я узнал на снимке Педро Доминго и сообщил ему все, что знал о Нем. – Он что-нибудь сказал?

– Он говорил мало. У него был, я бы сказал, приступ смеха. Он считал, что все происходящее является великолепным розыгрышем.

Глава 33

Бесс Таппинджер подошла к двери с трехлетним малышом, цеплявшимся за ее юбку. На ней было порванное и вылинявшее хлопчатобумажное платье, будто она специально оделась под роль покинутой жены. Пот струился по ее лицу из-под платка на голове. Когда она вытерла лицо локтем, я заметил пот и у нее под мышками, тщательно выбритыми.

– Почему вы мне не сказали, что придете? Я занимаюсь уборкой дома?

– Я вижу.

– Вы подождете, пока я приму душ? Я, должно быть, выгляжу ужасно.

– Если по честному, вы выглядите великолепно. Но я пришел не любоваться вами. Ваш муж дома?

– Нет, – сказала она упавшим голосом.

– Он в колледже?

– Я не знаю. Входите, пожалуйста. Я приготовлю кофе. И избавлюсь от маленького. Ему пора спать.

Она увела плачущего малыша. Она вымылась, переменила платье, причесала свои густые темные волосы и вернулась через долгих полчаса.

– Извините, что задержала вас. Я должна была привести себя в порядок. Когда я чувствую себя плохо, у меня появляется желание почиститься. Она села на сундук рядом со мной и дала мне почувствовать, насколько она теперь свежа.

– А почему вы себя плохо чувствуете?

Внезапно она некрасиво выпятила красную нижнюю губу.

– Мне не хочется об этом говорить. Мне хотелось говорить вчера, но вы не хотели.

Внезапно она вскочила и стояла надо мной, красивая и вся дрожащая от ожидания, будто ее тело, ввергнувшее ее в замужество, могло бы вдруг и избавить от него.

– Вы совсем не беспокоитесь обо мне.

– Наоборот, я так сильно желаю вас сейчас.

– Почему же вы ничего не делаете? – Она не двигалась, но ее тело трепетало.

– В доме ребенок, и муж неподалеку.

– Тапсу все равно. Он, практически, способствует этому.

– Почему он так делает?

– Он хотел бы, чтобы я влюбилась в другого человека. В кого-нибудь, кто развязал бы ему руки и избавил его от меня. Он влюбился в другую девушку. И любит ее уже многие годы.

– Джинни Фэблон?

От этого имени у нее будто подкосились колени, и она опять села около меня. – Значит, вы знаете о ней. Как давно вы знаете?

– Только сегодня узнал.

– Я знала об этом с самого начала.

– Мне это сказали.

Она быстро искоса посмотрела на меня.

– Вы говорили об этом с Тапсом?

– Нет еще. Я только что обедал с Алланом Бошем. Он рассказал мне о некоем вечере семь лет назад, когда он, и вы, и ваш муж, и Джинни отправились смотреть вместе спектакль.

Она кивнула головой:

– Это была пьеса Сартра «Нет выхода». Он не сказал вам, что я видела?

– Нет, полагаю, что он не знал.

– Это верно, я ему не сказала. Я не могла заставить себя сказать ни ему, ни кому-нибудь другому. И какое-то время спустя то, что я увидела, перестало казаться реальным. Это как-то смешалось в моей памяти с содержанием пьесы. Она была о трех людях, живущих в своего рода психологическом аду.

Я сидела рядом с Тапсом в почти совершенно темной комнате, и я слышала, как он издавал какое-то хрюканье или вздох, будто ему было больно. Я посмотрела. Она держала свою руку на его... на его ноге сверху. Он вздыхал от удовольствия.

Я не могла поверить этому, хотя все видела. Я почувствовала себя так ужасно, что тут же вскочила и ушла. Аллан Бош вышел со мной. Я не помню точно, что сказала ему. С тех пор я умышленно избегала его из опасений, что он начнет меня расспрашивать о Тапсе.

– А чего вы боялись?

– Не знаю. Но нет, я, по правде, знаю. Я боялась, что люди узнают, что Тапс совратил девушку или его совратили, я боялась, что он потеряет работу или шанс на лучшую работу. Я видела, что произошло в Иллинойсе, когда Тапс и я... – Она остановилась. – Но вы этого не знаете.

– Аллан Бош рассказывал мне об этом.

– Аллан – ужасный трепач. – Но она, казалось, чувствовала облегчение, что не придется самой об этом рассказывать. – Я испытываю чувство какой-то вины, оставшейся от всего этого. Я почти ощущаю, что Джинни Фэблон проделывает то же, что и я. От этого я не ненавижу ее меньше, но это заставляет меня молчать. Мне кажется, я провела последние семь лет, покрывая любовные делишки своего мужа, даже от себя самой. Но после сегодняшнего дня я не собираюсь это делать и дальше.

– А что произошло сегодня?

– Это произошло сегодня утром, перед рассветом. Она позвонила ему сюда. Он спал в кабинете, как он это делал уже последние годы, и взял отводную трубку. Я слушала по другому аппарату. Она была в панике, холодной панике. Она сказала, что вы загнали ее в угол, и она уже не может молчать дальше, в особенности потому, что она не знает, что происходит. Затем она спросила его, это он убил ее мать и отца. Он сказал, что, конечно, нет. Странный вопрос: «какая для этого причина, убивать их». Потому что они знали о ее беременности и что он был отцом ребенка.

Бесс проговорила это очень быстро. Теперь она замолчала с пальцем на губах, как бы перебирая в памяти слова, которые она сказала.

– Кто им сказал, Бесс?

– Я сказала. Я держала язык за зубами до сентября первого года.

В то лето, когда родился мой собственный бэби, девушка пропала из виду. Я думала, что мы избавились от нее. Но затем она снова появилась во Французском кружке. Тапс отвез ее домой в тот вечер. Думаю, он хотел держать ее подальше от Сервантеса. Когда он вернулся, у нас вспыхнула ссора. Он имел наглость сказать, что я интересуюсь Сервантесом в такой же степени, в какой он интересуется девушкой. Тогда он сказал мне об аборте, который она сделала. Я была виновата только потому, что существовала. Я должна была упасть на колени и рыдать по этой девице, он так считал.

Я плакала много и долго, в течение двух недель. Затем я уже не могла всего этого переносить. Я вызвала ее отца и рассказала ему о Тапсе. Он исчез через день или два, и я терзала себя за его самоубийство. Я решила ничего больше не говорить. – Снова казалось, что она прислушивается к своим словам. Их значение как бы стало мутить ее глаза. – Вы думаете, мой муж убил миссис Фэблон и мистера Фэблона?

– Мы должны будем допросить его, Бесс.

– Вы думаете, он это сделал, вы думаете? – Даже задавая вопрос, она не переставала скорбно качать головой. – Ее мать звонила сюда на днях.

– Когда?

– В понедельник вечером. Это было тогда, когда ее убили?

– Вы знаете, что тогда случилось. Что она сказала?

– Она попросила Тапса, и он принял звонок в доме. Я не могла подслушать. Во всяком случае, тогда ничего не случилось. Он сказал, что поговорил с ней, и ушел.

– Он покинул дом?

– Да.

– В какое время?

– Должно быть, очень поздно. Я собиралась спать. Я спала, когда он вернулся.

– Почему вы мне не сказали об этом раньше?

– Я хотела сказать вчера утром. Но вы лишили меня этой возможности. Ее глаза были широко раскрыты, как у куклы, и, казалось, ничего не видели, как у статуи.

– О чем они еще говорили?

– Он сказал, что любил ее, всегда любил и будет любить. Я что-то сказала в трубку. Какое-то грязное слово, оно как-то вырвалось у меня. Мне казалось таким ужасным, что он мог так говорить с другой женщиной в то время, как трое его детей спят в доме. Я пошла в кабинет в ночной рубашке. Это было впервые, когда я пошла к нему с тех пор, как был зачат наш маленький, последний счастливый день для нас. – Она замолчала, прислушиваясь, не плачет ли трехлетний малыш во сне. Но в доме было так тихо, что я слышал, как капает вода из крана на кухне. – С тех пор наша жизнь проходила как в лагере на леднике. Я испытала это раз в Висконсине, когда была там с отцом. Вы уверены в том, что лед представляет собой прочную опору, хотя и знаете, что внизу темная, глубокая вода. – Она посмотрела вниз на изношенный ковер у нее под ногой, будто там, под ним, плавали страшные чудовища. – Мне кажется, что я каким-то образом была в сговоре с ними. Не знаю почему я это делала или почему я чувствовала, будто делаю. Это была моя семья, и она рушили ее, но все эти годы я как-то была вне всего этого. Я просто казалась себе участиником этого странного брака. Мне казалось, что это не моя жизнь. Моя еще не началась.

Мы сидели и вслушивались в тягучую тишину.

– Вы собирались сказать мне, что произошло, когда вы вошли в кабинет этим утром.

Она передернулась.

– Мне страшно вспоминать. Тапс сидел за своим столом с пистолетом в руке. Он выглядел таким истощенным и остроносым, как выглядят люди, собирающиеся умереть. Я испугалась, что он решил застрелиться, я подошла к нему и попросила отдать мне пистолет. Это было почти точное повторение того, что произошло, когда маленький был зачат. И это был тот же пистолет. – Я не понимаю.

Она сказала:

– Я купила пистолет, чтобы убить себя четыре года назад. Это был подержанный револьвер, который я нашла в лавке у старьевщика. Тапс пропадал ночь за ночью вместе с девушкой, притворяясь, что дает уроки, и настал день, когда я не смогла больше этого выносить. Я решила прикончить нас всех троих.

– Револьвером?

– Он был для меня. Прежде чем это совершить, я позвонила миссис Фэблон и сказала ей, что я собираюсь сделать и почему. Она знала об интрижке, конечно, но не знала, кто был мужчина. Она думала, что Тапс был просто учителем Джинни, этакой отеческой фигурой, находящейся на заднем плане.

Во всяком случае, она связалась с Тапсом, кем бы он ни был. Он бросился домой и отобрал у меня револьвер. Я была рада. Я не хотела пользоваться им. Я ухитрилась даже убедить себя, что Тапс меня любит. Но все, чего он хотел достичь, – избежать скандала, еще одного скандала. Миссис Фэблон также этого не хотела. Она заставила Джинни уйти из колледжа и устроила в какую-то клинику неподалеку от больницы. Некоторое время я думала, что связь их прекратилась. Я снова забеременела. Это был третий ребенок, и я решила, что и Тапс никогда не бросит меня. Он мне это обещал. Он сказал, что забросил мой револьвер в океан.

Но он врал. Он хранил его все эти годы. Когда я хотела забрать его сегодня утром, он наставил револьвер на меня. Он говорил, что я заслуживаю смерти за то, что говорила грязные слова, когда Джинни это слышала. Она всегда была чиста и прекрасна, говорил он, а я всю жизнь была вонючей лягушкой.

Я сняла ночную рубашку, не знаю точно почему. Я просто хотела, чтобы он видел меня. Он говорил, что мое тело похоже на мужское лицо, длинное, мрачное, с красными глазами, безносое, как у сифилитика, и с глупой, маленькой бородой. – Она разглаживала руками грудь и живот и ниже к центру тела. – Он приказал мне убираться и сказал, что убьет меня, если я снова зайду в его личную комнату. Я сидела и смотрела, как занимается заря. Некоторое время спустя, когда совсем рассвело, я слышала, как он вышел и уехал на «фиате». Я отправила детей в школу и затем начала уборку дома. С тех пор и убираюсь.

– Вы сказали, что его нет в колледже?

– Нет. Звонили из деканата и спрашивали, не болен ли он. Я сказала, что болен.

– Он взял с собой револьвер?

– Не знаю. Я не была в кабинете и не намерена туда входить. Он так и останется неприбранным.

Я произвел быстрый обыск в кабинете. Пистолета не было. Я обнаружил в ящике письменного стола около двадцати вариантов первой страницы книги Таппинджера о французском влиянии на Стефена Крейна. Самый последний вариант, над которым Таппинджер работал, когда я пришел к нему в понедельник, лежал сверху на столе.

«Стефен Крейн, – гласило начало, – жил подобно Богу среди сверкающего города своего Разума. Где он обнаружил прототип для своего города? В Афинах, мраморного подобия Запада, или в божественных предначертаниях, завещанных нам Августином в его „Граде Божьем“? Или в Париже, городе искусства? Возможно, он смотрел на тело потаскушки с картины Мане. Возможно, блестящий град его интеллекта был сотворен из созерцания грязного разврата».

Для меня это звучало как тарабарщина. И это свидетельствовало, что Таппинджер сходил с ума, и началось это еще тогда, когда я первый раз пришел к нему.

Помимо бессмысленной рукописи на столе лежал черновик тех пяти вопросов, которые он составил для Мартеля. Ознакомившись с ними так, как они представились Таппинджеру, я понял, что они имеют для него личную значимость. Он использовал их, возможно, бессознательно для общения с теми силами, которые толкали его к самому обрыву: опасная сексуальная связь, лицемерие, чувство вины, боязнь тюрьмы. Человеческая душа, заключенная в железу внутренней секреции.

Если для меня вопросы звучали слишком однобоко, то потому, что это были своего рода ответы, составленные Таппинджером в соответствии с его представлениями и моральным состоянием. Я вспомнил с некоторым удивлением, что ответом на пятый вопрос был Сартр, и подумал, что это было связано с тем спектаклем на студенческом вечере семь лет назад, когда ставилась пьеса Сартра.