Текст книги "Одинаковые тени"

Автор книги: Рональд Харвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Рок-н-ролл!

И, друг, мы опять танцуем. И я сразу должен сказать вам, что я счастлив, я пою и прищелкиваю пальцами, да, сэр, потому что я с Нэнси и мы танцуем.

Когда после рок-н-ролла мы садимся за столик, я говорю ей:

– Может, мы пойдем наверх, а, Нэнси, и кое о чем поговорим?

А она отвечает:

– А может, нет?

И я молчу, потому что на это ничего не скажешь.

И, друг, я должен признаться, мне хочется погладить эту Нэнси и, может, поцеловать, но не могу же я это сделать, – вы меня поняли? Итак, я просто смотрю на нее и думаю, что если мне нельзя пойти с Нэнси, то лучше пойти с кем-нибудь еще, но я должен сказать, что лучше бы все же с Нэнси.

И тут эта цветная девушка Мария, которая кричала, что любит зулусов, когда я приходил в первый раз, подходит ко мне и говорит:

– Потанцуем, зулус?

– Не могу, – отвечаю, – я с Нэнси. – Но все равно я ласково ей улыбаюсь.

– Танцуй, – говорит Нэнси, и это как приказ, и, друг, приходится ей подчиниться, – вы меня поняли?

Стало быть, я встаю и танцую с этой цветной девушкой, а она для цветной очень красивая. Друг, я бы лучше остался с Нэнси, но эта цветная девушка правда очень красивая. А музыка на этот раз медленная, и африканец Сачмо из Америки поет на пластинке «Сан-Луи блюз», и я прижимаюсь к этой девушке, но все время оглядываюсь на Нэнси, потому что не хочу, чтобы она видела, как я прижимаюсь к Марии. Но эта Нэнси! Знаете что? Она болтает с Фредой у стойки и не смотрит на меня. Так ни разу и не посмотрела, ни разу, да, сэр.

– Меня зовут Мария, – ласково так говорит цветная девушка. – А как тебя, красавчик?

– Джордж Вашингтон Септембер, – отвечаю я.

– Ах, да. Я о тебе слыхала, – говорит она. – Хорошее имя.

Но я не понимаю, что хорошего в имени Джордж Вашингтон Септембер.

Друг, она сама прижимается ко мне, ее голова у меня на груди, и обе руки у меня за спиной, и я должен признаться, что мне это нравится, хотя она цветная девушка, а я зулус.

– Друг, ты такой сильный! – говорит она, каждое слово по отдельности, – понимаете? И я знаю, что это правда, потому что я, может быть, могу поднимать тяжести одной рукой.

– Эта Нэнси дура, что пустила тебя танцевать со мной, но я на ее глупость не жалуюсь.

Друг, я думаю то же самое, что и Мария, потому что мне не нравится, как легко Нэнси меня отпустила, но я тоже не жалуюсь, потому что Мария нежная и кругленькая, только Нэнси мне нравится больше.

И знаете что получается? Когда танец кончился, Мария меня целует, и должен признаться, я тоже ее целую, потому что она умеет целоваться, эта девушка, поверьте мне. Она держит меня за голову обеими руками и целует. И я закрываю глаза, и это мне нравится, да, сэр. Когда она перестает меня целовать, я открываю глаза и вижу, что мы одни посредине комнаты, и все, как черти, смеются над нами, и сама Мария тоже смеется, но когда я возвращаюсь к Нэнси, та не смеется.

– Тебе нравится эта девушка? – спрашивает Нэнси.

– Нет, Нэнси, эта девушка мне не нравится, но она меня поцеловала, друг. Она черт знает какая нахальная, – говорю я, хотя это неправда, потому что сам поцеловал эту девушку.

– Хочешь еще выпить? – спрашивает Нэнси, и я говорю «да», потому что я взмок от танца и мне надо выпить.

И она дает мне свой стакан, и я беру мой и иду к стойке за выпивкой, и все, кто рядом со мной, берут выпивку, тут же платят, но когда я достаю деньги, Фреда мне говорит:

– За наш счет, Джорджи. – И я понимаю, что это значит – бесплатно, и я забираю выпивку и возвращаюсь к Нэнси.

Но, друг, ее нет. Да, сэр. Нет. Эта Нэнси! С чего это она ушла, а? Может, она рассердилась из-за того, что я поцеловал Марию, но отчего она мне не сказала, что рассердилась, а? Непохоже, чтобы она рассердилась. Да, сэр. Она вела себя так, как будто ей все равно, что я делаю. Поэтому, друг, я рад, что поцеловал Марию. Честное слово! Ох эта Нэнси!

И вот я стою с двумя стаканами и озираюсь.

– Еще станцуем, Джордж Вашингтон?

Это Мария. И я говорю «да», потому что хочу позабыть про Нэнси и про то, как она ушла. Мария все равно очень милая девушка, и я даю ей стакан и сам выпиваю.

И, друг, я чувствую, что мне нужна девушка, потому что я танцевал с Нэнси, и целовался с Марией, и проглотил один или два стакана выпивки.

Поэтому мы немножко танцуем с Марией и потом идем наверх в комнату с тремя кроватями, и мне все больше нравится эта девушка, и я ее обнимаю, и она теплая, теплая, теплая.

И пока мы в этой комнате, другие пары приходят и уходят, только мне это все равно, потому что эта Мария не дура и, друг, мне она нравится. И всю ночь мы спим, то просыпаемся, то опять засыпаем, и в последний раз мы засыпаем, должно быть, под утро.

VI

В эту ночь я не видел снов. Да, сэр. Утром я просыпаюсь, медленно так – куда спешить? И я тянусь к Марии.

Мария у меня первая цветная девушка, это чистая правда, и я должен сказать, что это не так плохо, потому что цветные не такие ленивые, как африканки, и не такие толстые, а Мария к тому же не дура, а это, друг, тоже неплохо.

Стало быть, как я вам сказал, я тянусь к Марии, и, друг, ее нет. И я сажусь в постели и вижу, что в комнате нет никого, я один, и этого я не могу понять. Я медленно так просыпаюсь, мотаю головой, продираю глаза, чешу себе грудь, и знайте же, что мне хорошо, и я счастлив. И счастливое солнышко светит в окно, потому что сегодня воскресенье и ему обязательно надо светить. И я не знаю, который час, потому что в этой комнате нет будильника, но я думаю, что уже поздно, потому что у меня такое чувство, – вы понимаете? И я спускаю ноги с кровати, и сажусь, упершись пятками в пол, и, может, зеваю, и потягиваюсь, и чувствую себя сильным.

Так я, может, сижу минут пять, ничего не делая, когда вдруг слышу голоса. Тогда я одеваюсь и выхожу в коридор и понимаю, что голоса доносятся из соседней комнаты, а я знаю, что эта комната – оффис Джанни Гриквы.

И я стою в коридоре, и слушаю, и понимаю, что это голоса Джанни Гриквы и Марии, главным образом Джанни Гриквы.

– Какого черта ты споришь? Заткнись и слушай, – это говорит Джанни Гриква. – Ты что, хочешь все испортить? А? Хочешь? Заткнись и слушай. Ты что, хочешь все испортить? Это Нэнси надо ухаживать за этим зулусом, а не тебе. Оставь его в покое. О нем позаботится Нэнси, а ты найдешь себе других зулусов. Это не для тебя, слышишь?

Друг, он так кричит, что мне все слышно, поэтому, я думаю, и Марии все должно быть слышно. Только я не могу понять, что происходит.

– А теперь убирайся отсюда, – говорит Джанни. – Убирайся, и не смей возвращагься, и держись от этого зулуса подальше – поняла? Иначе не миновать тебе тюрьмы. Ты же знаешь, у меня друзей хватит. Найди себе другое место и валяйся хоть круглые сутки, но только не здесь и только не с этим зулусом. Ищи другое место и другого хозяина!

И, друг, я говорю вам чистую правду, я слышу, как он дает ей пощечину, а она говорит ему:

– Выродок! – и плачет. И тут дверь распахивается, и она выбегает, но, увидев меня, останавливается. Я смотрю на нее, и она смотрит на меня.

– Что случилось, Мария? – говорю я.

– Это все из-за тебя, – говорит она. – Из-за тебя неприятностей не оберешься. Вот ты какой. Ты сам – сплошная неприятность. Если бы ты знал, что тебе лучше…

Но прежде, чем она успевает договорить, выходит этот Джанни Гриква и бьет ее, друг, башмаком по ноге, и она вскрикивает и плачет.

– Убирайся отсюда, шлюха! Брысь! Иди-иди! – говорит он.

Друг, я стою и молчу, потому что не могу понять, что происходит, а Мария сбегает по лестнице вниз, и я слышу, как хлопает за ней парадная дверь. И тут этот Джанни Гриква начинает опять улыбаться и говорит:

– Она большая шлюха, Джорджи, не обращай внимания на ее слова. Заходи ко мне, поговорим, а?

И, друг, я так удивлен, что не могу ничего сказать, и иду за ним в его комнату и сажусь. В комнате нет никого, только на столе Джанни стоит коробка, и в ней много денег – серебра и бумажек.

– Так вот, Джорджи-малыш, – говорит Джанни, – мне очень жаль, но, друг, я приказал всем девушкам оставить тебя в покое, потому что ты – парень Нэнси, понял, малыш?

– Зачем тебе это? – спрашиваю я, потому что не могу ничего понять.

– Зачем мне это? – переспрашивает он.

– Зачем ты приказал всем девушкам оставить меня в покое?

– Потому что ты – парень Нэнси, вот почему, и я не хочу, чтобы ты уставал, – понятно? Я хочу, чтобы ты был свеженький, – понятно? Друг, эта Мария – большая шлюха, и я сказал ей и всем остальным, чтобы тебя оставили в покое, но она меня не послушалась. Да, сэр. Да, сэр, Нэнси – твоя девушка, и вы с ней должны подружиться.

– Я не устану, – говорю я.

– Нэнси – твоя девушка, Джорджи-малыш. Да, сэр.

Друг, я знаю, что Джанни Гриква всегда врет, но не могу понять, что происходит.

– Так вот, Джорджи-малыш, – говорит он, – сколько я тебе вчера дал за снимки?

– Четыре фунта, – говорю я.

– Ладно, малыш, вчера я продал еще два снимка, и я дам тебе еще два с половиной фунта. Потому что им понравились эти снимки – понял?

– Не нужно мне этих денег. Да, сэр.

– Еще как нужно, – говорит он. – Еще как. Может, тебе хочется купить новый костюм, а? Или, может, золотые часы на руку, а? Факт. И тут все в порядке, малыш. Брось свой рок-н-ролл, сынок, и бери деньги.

И, друг, я думаю о золотых часах на руку или о новых ботинках, как на Джанни, и я беру эти деньги и сую в карман, как вчера.

– Хочешь есть? – спрашивает Джанни.

– Да, сэр, – говорю я.

– Знаешь, который час?

– Нет, – говорю я.

– Друг, уже половина третьего. – И он хихикает. – Тебе нужно как следует перекусить, а? И еще я тебе скажу, что ты будешь делать после еды. Ты и Нэнси, вы оба поедете на пляж купаться. Тебе это подходит?

– На пляж?

– Вот именно, – говорит он.

– У меня нет с собой плавок, друг. Мне не в чем купаться.

– Не беспокойся. У меня есть новые плавки, которые я ни разу не надевал. Малыш, забирай их. – И он бросает мне плавки, которые – сразу видно – мне будут малы. А мне хочется искупаться и позагорать на солнце.

– Пошли, – говорит он, – идем есть. Фреда внизу нам кое-что приготовила, и Нэнси туда вот-вот придет, друг, поэтому надевай сейчас же плавки под брюки и спускайся вниз обедать. Как, друг?

Я говорю «да» и делаю, как он сказал.

Друг, я беспокоюсь, потому что слышал, какие слова этот Джанни Гриква кричал Марии, и потому, что эта Мария сказала мне, что от меня неприятностей не оберешься, а мне такого еще никогда не приходилось слышать, особенно от девушки, с которой я только что был.

Итак, я не могу понять ничего из того, что происходит, и я думаю, что, должно быть, Джанни Грикве до зарезу нужны новые снимки меня с Нэнси, потому что он получает за них хорошие деньги. Поэтому он такой любезный со мной. Но отчего же все-таки эта Мария сказала, что от меня неприятностей не оберешься? Ведь это неправда. А эта Мария была со мной такая ласковая и мне очень понравилась. Но Нэнси мне нравится больше, и мне хочется, чтобы вместо Марии была Нэнси.

Но я должен сказать вам, что я не очень-то хорошо об этом раздумываю, потому что пытаюсь надеть на себя эти плавки, и, друг, это шикарные плавки с ленточкой на боку, вроде белого шнурка от ботинок, и ее надо завязать бантиком, и, друг, мне они маловаты, но все равно мечта, а не плавки.

Стало быть, я схожу вниз и ем яичницу с беконом и пью кофе, а Джанни Гриква опять пьет бренди. Джанни Гриква, но только не я. Да, сэр. Я не пью бренди днем в половине третьего. И с нами Фреда и никого больше. Мы поели, сидим и молчим, и эта Фреда встает и ставит пластинку, и граммофон играет, и солнышко светит, и, друг, я чувствую себя превосходно.

И мы сидим, и молчим, и слушаем, а Фреда достает красную краску и, подпевая пластинке, начинает раскрашивать себе ногти на ногах, как у Нэнси, а Джанни развалился на стуле и ковыряет спичкой в зубах. А я смотрю на них и слушаю музыку. А с улицы слышно, как кричат дети, и играют, и плачут, и, друг, во мне такой покой, будто я уже умер. И мне хочется, чтобы у меня было банджо или что-то вроде, чтобы поиграть.

Я смотрю на Джанни Грикву и вижу, что он выпрямляет себе волосы и помадит их, потому что они у него не курчавые и блестящие. Но все равно он очень некрасивый, и вид у него такой, как будто его время от времени бьют. А Фреда сидит на полу и красит себе ногти на ногах. И губы у нее намазаны так же ярко, как у Марии, только мне сейчас не очень-то хочется думать про Марию. Поэтому я думаю, что Нэнси никогда не мажет губы, только красит ногти на ногах и руках. А эта Фреда здорово высокая, выше, чем Джанни Гриква, и на ней брюки в обтяжку, и я сижу и смотрю на нее, и солнышко светит, и она мне нравится, и этот Джанни Гриква тоже мне нравится.

Потом Фреда встает и ставит другую пластинку – побыстрее и погромче, и эта пластинка мне тоже нравится. И я беру со стола две ложки и начинаю на них играть. Я по-настоящему хорошо играю на ложках, да, сэр. Я много раз пытался научить мастера Абеля, но он не смог научиться, а надо всего лишь держать эти ложки в одной руке между пальцев, а другой играть, как на банджо, и сами ложки начинают плясать и стукаться друг о друга с таким приятным звоном. Стало быть, я играю на ложках, и тут вдруг входит Нэнси.

– Вот она! – говорит Джанни Гриква. – Это Нэнси.

– Я знаю, что это Нэнси, – говорю я, только тихо.

– Ты готова, Нэнси? – спрашивает он.

Она только кивает, а он мне говорит:

– Прекрасно, малыш. Я пойду за машиной.

– У тебя есть машина? – спрашиваю я.

– Конечно, – говорит он и выходит.

А эта Нэнси подходит ко мне, и она правда очень красивая, и, друг, я думаю про себя, что она мне нравится больше, чем эта Мария.

– Привет, Джорджи, – говорит она. – Как поживаешь, большой мальчик?

– Превосходно, – говорю я.

– Привет, Нэнси, – говорит эта Фреда, и Нэнси ей говорит:

– Хелло!

Потом она говорит:

– Мы с тобой малость искупаемся, что скажешь, Джорджи? Ты согласен?

– Конечно, согласен, – говорю я. – Куда мы поедем?

– Ну, на Си-Пойнт. Море там красивое и прохладное. Что скажешь? – спрашивает она.

– Прекрасно, – говорю я.

У этой Нэнси явно хватает красивой одежды, и, друг, сегодня на ней короткие брюки, как для тенниса, только короче, и рубашка вроде мужской. Она вся в белом и от этого выглядит совсем восхитительно. И тут я слышу шум автомобиля, очень громкий шум, и я понимаю, что, должно быть, этот автомобиль и разбудил мастера Абеля в ночь на пятницу. Выходит, это Джанни Гриква отвозил меня домой, не иначе. Черт бы его побрал!

И вот мы все садимся в этот автомобиль, Нэнси, Фреда и я. А эта Фреда босиком, потому что краска у нее на ногтях еще не просохла, а ей надо ступать по асфальту, горячему от солнца, и она подпрыгивает, и смеется, и визжит, и говорит, как ей чертовски горячо, и, друг, я должен признать, что так оно и есть.

Этот Джанни Гриква сидит за рулем своего «шевроле» 1942 года и говорит:

– Залезайте, детки, – и улыбается. Вы меня поняли?

И тут эта Нэнси собирается сесть на переднее сиденье рядом с Джанни Гриквой, но тот сердито глядит на нее и указывает головой в мою сторону, и Нэнси садится сзади рядом со мной, а эта Фреда спереди рядом с Джанни.

И вот мы направляемся в Си-Пойнт, это недалеко, и, друг, в автомобиле так хорошо, мне так нравится ехать в автомобиле, потому что я не слишком часто езжу в автомобиле. Но эта Нэнси просто забилась в угол и глядит в окошко, она не говорит со мной, и не смотрит на меня, и вообще ничего не делает, и, друг, я стараюсь подсесть к ней поближе и обнять ее за талию, но нет, сэр, она просто сидит и глядит в окошко, и я не могу не посмотреть на ее ноги и кладу ей руку на колено, но она снимает ее, и, друг, мне это не нравится.

Мы едем, стекла в окнах опущены, в автомобиле ветер, и Нэнси надевает темные очки, так что уже не видно и глаз, и, друг, мне это тоже не нравится. Когда же она позволит мне дотронуться до нее? Друг, мне грустно, потому что я дотрагивался до нее только на снимке, а сам я этого не помню, и, друг, мне правда ужасно хочется до нее дотронуться.

Тут эта Фреда начинает напевать, а она поет по-настоящему хорошо, так вот она начинает напевать песню, которая называется «Мона Лиза», и у нее это выходит так нежно и приятно, а Джанни Гриква ведет машину одной рукой, а другой болтает за окном, и никто ничего не говорит, разве что иногда Джанни Гриква скажет:

– Мы очень рады, что ты с нами, Джорджи, потому что мы тебе друзья и хотим, чтобы ты хорошо провел время! – Или что-нибудь в том же духе.

Мы обгоняем другие автомобили, главным образом автомобили с европейцами, и в них парни и девушки сидят рядом и в обнимку, – вы меня понимаете? Я бы хотел, чтобы Нэнси была поласковее со мной, я даже думаю, что лучше бы вместо нее была Мария, потому что, друг, она бы сидела поближе и, может, мы бы обнимались и целовались. С Нэнси этого не выходит. Да, сэр.

Итак, сэр, мы прибываем на неевропейский пляж в Си-Пойнте и начинаем раздеваться на горячем песке. Должен сказать вам, что на Нэнси почти ничего не остается – так, что-то розовое из полотенца, и она от этого еще красивее. На Фреде – то же самое, только она не такая красивая, как Нэнси. Джанни Гриква не собирается купаться и не снимает костюма, и тут эта Нэнси говорит, что ей тоже не хочется купаться и что она просто позагорает на солнце, поэтому мы с Фредой вбегаем в воду, плещемся, кричим и плаваем, и, друг, мне хорошо.

Когда мы возвращаемся к тому месту, где сидят Джанни и Нэнси, Джанни говорит:

– Эй, Фреда, нам с тобой надо малость прогуляться. Пошли!

И она говорит:

– Но… – И это потому, что Джанни смотрит на нее сурово, но тут же он начинает подмигивать, и хихикать, и кивать в мою сторону, и Фреда вроде бы недовольно встает и уходит с Джанни. А мы с Нэнси остаемся вдвоем.

– Теплая вода? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я.

– Намажь мне спину кремом, – говорит она, – давай, Джорджи, милый.

И я мажу ей спину. Друг, вы понимаете, что я в первый раз дотрагиваюсь до Нэнси, если не считать снимка, про который я ничего не помню.

– Для чего этот крем? – спрашиваю я, и она говорит, что он для того, чтобы солнце не обжигало, и я, как дурак, натираю ее этим кремом, хотя знаю, что он ей не нужен, потому что она зулуска вроде меня и солнце не может ее обжечь.

В общем-то приятно натирать ее кремом, потому что она такая гладкая, – вы меня поняли? И я натираю ей спину и ноги, и это очень приятно. А она лежит на животе, но лицо повернула ко мне, и когда я приканчиваю весь крем, мы лежим с ней рядом, лицом к лицу.

– Тебе здесь нравится? – говорит она.

– Еще бы, – говорю я.

– Вот и хорошо, – говорит она.

Потом мы сколько-то времени молчим, и я смотрю на нее и иногда на парней, которые играют на неевропейском пляже. И я думаю, что эти европейцы спятили, спятили, потому что их пляж направо, совсем рядом с нашим, но они нас туда не пускают. Да, сэр. Мы и сами бы к ним не пошли, только у них пляж лучше, потому что у нас камни и всякая дрянь в воде, а у них – чистота. Но, друг, то же самое доброе старое море и для нас, и для них, и, может, та вода, что касалась меня, сейчас коснется какого-нибудь европейца. Что он тогда будет делать? Может, он посадит эту воду в тюрьму? Я вам говорю, они спятили.

И я думаю об этом проклятом апартеиде и всем таком, вроде как на почте приходится стоять в очереди. Там одно окошко для европейцев, а другое для неевропейцев. Может, ты входишь туда и сразу покупаешь марки или конверты, и, может, там толпа европейцев, которым тоже нужны марки или конверты, но они должны стоять в своей очереди и ждать. И тебе смешно на них смотреть, потому что им не позволяется подойти к неевропейскому окошку и быстро купить что кому нужно, – вы меня поняли? И то же самое в поездах и везде. Друг, мне это не нравится, потому что, если ты неевропеец вроде меня, тебе можно ехать только в таких вагонах, которые называются третьим классом, а это ужасно, друг. Скажем, как когда я провожал в Иоганнесбург моего дядю Калангу, тогда я насмотрелся на эти поезда. Друг, там только скамейки, а до Иоганнесбурга два дня. А у европейцев – постели и все такое. Да, сэр, мне это не нравится. И мне не нравятся эти чертовы паспорта, которые надо всюду носить с собой. Мой дядя Каланга говорит, что эти паспорта – что-то вроде номерка на ошейнике собаки, и он прав.

Но мне хорошо лежать на песке рядом с Нэнси. Песок такой теплый, и когда ты на нем лежишь, настроение у тебя прекрасное, и можно перебирать песок пальцами, и это тоже приятно, – вы меня понимаете?

Стало быть, мы лежим, и ничего не слышно, кроме моря и людских голосов, и, друг, мы лежим рядом с тем, что называется «Си-Пойнт павильон», который только для европейцев, и в нем большие бассейны для плавания, и слышно, как кричат европейцы, и их голоса сливаются в один громкий голос. И тут эта Нэнси спрашивает:

– Джорджи, что, Каланга – твой дядя? – И, друг, я пугаюсь.

– Откуда ты знаешь? – говорю я.

– Слыхала, – отвечает она.

– От кого слыхала? – спрашиваю я.

– От Джанни, – говорит она и сердится. Друг, я пугаюсь насмерть, потому что откуда ей знать, что Каланга – мой дядя, а если она об этом уже слыхала, так зачем она меня спрашивает, а?

– А где твой дядя, Джорджи? – спрашивает она так ласково.

– Не знаю, друг, – говорю я. Я говорю это потому, что, по-моему, всегда лучше так говорить, хотя я и правда не знаю, где теперь мой дядя Каланга.

– Он в Иоганнесбурге? – спрашивает она.

– Да, – говорю я, и мне уже совсем не нравится этот разговор про дядю Калангу.

– Нет, его там нету, Джорджи. Он в Кейптауне, – говорит она.

– Зачем ты спрашиваешь, если сама все знаешь? – говорю я.

– Так он в Кейптауне, Джорджи? – опять спрашивает она.

– Не знаю, друг, честное слово, – говорю я, и так оно и есть на самом деле.

И она больше ничего не говорит и просто лежит на солнце, и я должен сказать вам, что мне не нравится этот разговор, потому что вам надо понять, что мой дядя Каланга – образованный африканец, как я уже говорил, и он по-настоящему умный, и я не могу понять, откуда эта Нэнси вообще знает о моем дяде и зачем ей понадобилось знать, где он теперь.

– Если он устроит митинг, возьмешь меня с собой? – говорит она.

– Какой митинг? – спрашиваю я.

– Ты сам знаешь какой, – говорит она.

– Нет, сэр, не знаю. Понятия не имею, о чем ты, – говорю я.

– Ты знаешь, Джорджи. Митинг за свободу.

– Нэнси, – говорю я, – я ничего не знаю ни о каких митингах за свободу, и ты сама знаешь, что нам не разрешается ходить на митинги. Ты сама это знаешь!

И она молчит. Но я должен сказать вам, что мой дядя Каланга, как я вам говорил, должен был уехать в Иоганнесбург, потому что он устраивал эти митинги здесь в Кейптауне, и, друг, ему нужно было уехать, пока его не забрала полиция. Я был один раз на таком митинге, и если бы полицейские услыхали, что там говорил мой дядя, им это бы не понравилось. Да, сэр. Поэтому, когда эта Нэнси спрашивает меня о дяде Каланге, я насмерть пугаюсь.

– Да, – говорит Нэнси через некоторое время. – Он здесь, в Кейптауне.

– Откуда ты знаешь? – говорю я.

– И если он устроит митинг, Джорджи, возьми меня с собой.

Я молчу, и тут вдруг она касается моей ноги и вообще пододвигается совсем вплотную, и я должен сказать вам, что забываю про дядю Калангу и думаю только о Нэнси. Она такая милая и совсем рядом и целует меня в шею и в ухо, и, друг, она проводит своими длинными ногтями по моей спине, – знаете, как это приятно? Да, сэр. Я говорю вам чистую правду – она меня целует, так нежно и долго. А когда поцелуй кончается, она тихонько спрашивает:

– Так ты возьмешь меня, Джорджи, а?

И, друг, я не совру вам, она опять отодвигается, и просто лежит ка солнышке, и вроде бы спит, и, друг, мне хорошо после ее поцелуя, но меня беспокоят ее расспросы.

И, может быть, проходит много времени, и я сплю на пляже под шум моря и голосов.

Но Джанни Гриква и Фреда возвращаются, и мы встаем, одеваемся и едем в автомобиле назад на Ганноверскую улицу. И я не верю своим глазам, когда вижу, что Нэнси после того, как целовала меня на пляже, опять забивается в угол.

Когда мы подъезжаем к дому, я тихонько говорю Нэнси, что, может, мы поднимемся наверх и кое о чем поговорим, но она молчит, и, друг, я не знаю, что думать об этой девушке. Просто не знаю.

Она уходит переодеваться, а Джанни Гриква говорит, чтобы я остался в его доме на ночь и поразвлекался.

– С кем? – спрашиваю я.

– Разумеется, с Нэнси, – говорит он.

Но когда он зовет ее, она не приходит, а приходит Фреда и говорит, что Нэнси уехала домой, и тут Джанни начинает беситься.

– Ну ничего, Джорджи, – говорит он. – Не сегодня, так завтра, ладно? До завтра, – говорит он.

– Может быть, – говорю я.

– Довезти тебя до дома?

– Нет, сэр, – говорю я. – У меня есть велосипед, и я, конечно, поеду на нем домой и подумаю.

Так я и делаю.

Я еду домой, и уже смеркается, и когда я возвращаюсь в Си-Пойнт к дому Финбергов и ставлю свой велосипед в их гараж, как мне дозволено, я неожиданно слышу шум и пугаюсь, потому что знаю, что тут кто-то есть, и думаю, что это, может, подонок, который хочет отнять у меня мои шесть фунтов, и очень пугаюсь.

Я медленно выхожу из гаража и осматриваюсь по сторонам, потому что зулус в темноте может видеть такое, чего никто другой не увидит. И я точно вижу в углу двора тень, и, друг, я пугаюсь. И тут тень подходит ко мне и говорит:

– Здравствуй, Табула.

Это мой дядя Каланга.