Текст книги "Одинаковые тени"

Автор книги: Рональд Харвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

I

Это вышло случайно, баас, честное слово, поверьте мне. Это вышло случайно.

– Заткнись! – сказал он и снова закрылся папкой. Все, что мне было видно, это обложка с синими буквами. Больше ничего не было видно, это я вам говорю. И вот я смотрел на обложку и начал думать, – вы меня поняли? Я думал, что на папке синими буквами написано «Дело» и что читает это «дело» бездельник, потому что никакого дела не было и все вышло случайно.

– Это вышло случайно!

– Я тебе сказал: заткнись, – опять говорит он.

Я и не собирался хватать эту белую даму за юбку. Это явное недоразумение. Я не дурак, это я вам говорю. Я бы и нарочно не стал хватать белую даму за юбку, потому что, друг, не хочется об этом говорить, но от белых пахнет. Странно так пахнет. Когда она проходила мимо меня, я чуть нос не заткнул. Нет, сэр, я бы не стал хватать ее за юбку.

Стало быть, я сижу и глазею на папку, и тут открывается дверь, и полицейский вводит даму. И я сразу узнаю, что это та самая дама, которая сказала, будто я хватал ее за юбку. Такая высокая, черноволосая дама. На голове черные волосы и на верхней губе черные волосы. Чего я не люблю, так это усатых женщин. Ясно одно: никогда бы я не стал хватать за юбку усатую женщину. Особенно белую.

– Это он? – спрашивает бездельник с папкой.

– Да, констебль, – отвечает дама. – Это он.

– Что он сделал?

– Он схватил меня за юбку.

– Это вышло случайно, мадам.

– Заткнись, кафр, – говорит он. – Продолжайте.

– Так вот, констебль…

– Сержант, мадам.

– Сержант, этот человек схватил меня за юбку. Я шла по набережной, а он сидел на скамейке…

– Скамейке для неевропейцев? – спрашивает чертов сержант.

– Да. На скамейке для неевропейцев, – отвечает она.

– Хорошо. Продолжайте.

– Так вот, я проходила мимо него, а он вцепился мне в юбку. Это было ужасно. – И она заплакала.

– Благодарю вас, мадам, – говорит сержант. – Можете идти.

И она уходит вместе с тем тонкогубым полицейским.

– Это вышло случайно, сержант. Она прошла очень близко и сама коснулась меня юбкой.

– Ты обвиняешь европейскую даму?

– Нет, сержант, только не я. Нет, сэр. Я просто говорю, что это она сделала по оплошности.

Тут он говорит что-то уж совсем дурацкое:

– Кто это она? Кошкина мать?

– Как это, хозяин? – спрашиваю я.

– Слушай, кафр, когда ты говоришь о европейской даме, не смей говорить «она». Понял?

– Да, баас.

– Правда, понял?

– Да, да, баас.

Тогда он перегибается через стол и как хватит меня линейкой по голове. Я вскрикнул. Чтобы он подумал, будто мне больно: этим европейцам не понять, что у черного человека голова крепкая, как у Самсона. Вот если дать пониже, так свет в глазах помутится. Это правда. Святая правда, как в Библии.

– Так не распускай свой дрянной язык. Понял, кафр? – говорит сержант.

– Да, баас.

Он опять смотрит в папку, и тут опять входит полицейский, тот самый, тонкогубый. И тут я понимаю, что сержант – большой, хороший человек. Большой, хороший, плечистый, – вы меня поняли? Тонкогубый – тот тощий, и морда у него мерзкая, и весь он как тонкая линия с головы до ног. Мерзость. Так вот, он входит и ковыряет в носу. Не знаю, что он шепнул сержанту, только у того верхняя губа на нижнюю съехала, когда он услышал, что сказал ему Тощий. И вот сержант на меня уставился, так что мне сделалось не по себе. Взял и уставился. А Тощий все шепчет. А сержант слушает, и кивает, и глаз с меня не сводит. И я слышу, что он говорит Тощему:

– О'кей, я позвоню. – А потом он говорит мне: – Тебе повезло, кафр. Дама не подает на тебя в суд. Ты понял, что это значит? Это значит, что тебе повезло, чертовски повезло. Ты счастливчик.

– О да, баас, я счастлив. Мне повезло. Да, сэр. Дама очень добрая.

– Что же нам с ним делать, ван Хеерден? – говорит он Тощему. А Тощий смотрит на меня и ковыряет в носу. Ох, как он мне не понравился. Да, сэр.

– Стало быть, слушай, парень, только как следует слушай! – продолжает сержант. – Впредь не хватай женщин за юбки, особенно белых женщин. Даже когда тебе очень захочется. Понял?

– Сержант, баас, это вышло случайно, друг, честное слово.

– Заткнись, парень, какой я тебе друг! Терпеть не могу, когда ко мне лезут в друзья, особенно кафры. Понял?

– Да, баас, простите, баас. – Перед ними надо всегда извиняться. Они это любят.

– В общем, я тебе не друг и хамства не потерплю.

– Понял, баас, простите, баас.

– Ладно. Выходит, тебе повезло. Дама не хочет поднимать шум. Она не хочет, чтобы у тебя были большие неприятности, а они ох как могли бы быть. Ты это знаешь?

– Да, баас, я премного благодарен той даме, баас.

– Это ты правильно говоришь. А теперь тебе надо уразуметь, кафр, что ты не будешь больше хватать белых женщин за юбку. Не будешь?

– Не буду, баас.

– Прекрасно. А если тебе захочется, так в Шестом районе на Ганноверской улице шлюх достаточно. Их ты можешь хватать и за юбки, и за кое-что другое. – Он засмеялся и подмигнул Тощему. Друг, ох как мне не нравился этот Тощий. Он и смотрел на меня как-то нехорошо, – вы меня поняли?

– А ты знаешь, кафр, что с тобой будет, если тебя поймают опять?

– Разумеется, баас!

– А ты понял, что миссис Валери тебя спасла?

– Еще бы, баас!

– Теперь ты будешь хорошим кафром?

– Конечно, баас.

– Значит, о'кей. – И он встал и вышел.

Мне сделалось не по себе, когда он вышел. Да, сэр. Мне не нравится быть наедине с Тощим, тонкогубым ван Хеерденом. Ох как не нравится! Сержант – хороший человек, но он ушел. Я испугался. Я говорю вам, я насмерть перепугался.

Так вот, только сержант вышел из комнаты, Тощий сел за стол, будто он сам сержант. И он стал смотреть в папку и все время ковырял в носу, медленно так ковырял. Потом он отложил папку, взял карандаш и уставился на меня. А я сижу на самом краешке деревянного стула – как сейчас помню. Да, сэр. Все это мне не нравится.

– Имя? – говорит он.

– Джордж Вашингтон Септембер.

– Ты что, смеешься?

– Нет, сэр, это мое настоящее имя. Так меня окрестили: Джордж Вашингтон Септембер.

– Так ты Вашингтон? – спрашивает он и не смотрит на меня.

– Да, сэр. – Друг, я знаю подобных типов, и я их боюсь.

– Так-так. Где ты работаешь?

– Кейптаун, Си-Пойнт, Бэнтри-роуд, четыре.

– Имя хозяев?

– Не понял, сэр.

– У кого ты работаешь?

– У мистера и миссис Финберг, сэр.

И все это он записывает, медленно так записывает.

– О'кей, – говорит он. – Убирайся.

И он встает, и я встаю, и я вам нисколечко не вру, он вдруг меня бьет. Сильно бьет. В зубы – раз, другой, третий, может быть, четыре раза. Кулаком. И все время он приговаривает:

– Не… приставай… к белым… женщинам. Слышишь? Дерьмо. Держись… от них… подальше. Слышишь?

Я вам говорю чистую правду – этот ублюдок сильно меня побил. Когда он кончил, губа у меня рассечена и во рту кровь. Тут он схватил меня за шиворот и выкинул из комнаты. И вот, друг, это было хуже всего, потому что он порвал мне куртку. А это моя лучшая выходная куртка. Да, сэр, этот Тощий – настоящий ублюдок.

И вот я на улице и невольно оглядываюсь на полицейский участок. И я хмурюсь, – вы меня поняли? Потому что я образованный африканец, – вы меня поняли? Я кончил пять классов, а у моего дяди Каланги – диплом, и он совсем образованный, не то, что этот ублюдок Тощий. Он-то, наверно, тоже кончил пять классов, у него-то уж точно нет дяди с дипломом, и какое он имеет право меня бить? И я даже подумал, что лучше бы я действительно схватил эту белую даму за юбку, но как вспомнил об ее усах, так тут же понял, что не дотронулся бы до нее, даже если бы мне заплатили.

Я стоял и глядел на дверь участка, но тут вышел Тощий и заорал:

– Марш отсюда! Живо! Катись к чертовой матери! Ну!

– Слушаюсь, сэр, – сказал я, потому что не хочу больше неприятностей, – вы меня поняли?

Только дверь за ним закрылась, как я плюнул в его сторону, чтобы он не увидел, – вы меня поняли? Но все-таки я плюнул.

И вот я иду от участка и не дохожу до угла, как с другой стороны улицы меня окликает этот чертов Джанни Гриква. Я делаю вид, что не слышу, потому что, друг, с этим Джанни Гриквой неприятностей не оберешься. Он – цветной парень из Шестого района, и неприятностей с ним не оберешься, потому что он всегда одет щеголем, – вы меня поняли? Я немало слыхал об этом Джанни Грикве. Клянусь, друг, если бы его поймали, то уж наверняка бы повесили. Я как-то шел с дядей Калангой и встретил его – еще до того, как мой дядя попал под запрет, – так Джанни Гриква пытался всучить нам пилюли, от которых дети не появляются. Тогда дядя сказал мне, что это всего-навсего аспирин и чтобы я держался подальше от этого типа. А мой дядя образованный, и я всегда делаю, как он скажет.

Представьте себе, этот чертов Джанни переходит улицу, извиваясь между машинами как змея, и вновь окликает меня. Я опять делаю вид, что не слышу, потому что не хочу новых неприятностей, – вы меня поняли? Но я не могу убежать от него, потому что меня пошатывает после того, как этот ублюдок разбил мне губу.

– Как жизнь, Джорджи? – спрашивает он этак хитро. Он всегда говорит хитро, хотя я-то знаю, что он не такой образованный африканец, как я.

Я ему только кивнул, потому что не хочу сыпать любезности перед таким типом.

– Ты что-то скверно выглядишь, Джорджи. Боже мой, да на тебе лица нет! Друг, да и молния на куртке у тебя поломана, – говорит он и хихикает.

– Ты болтаешь, как кино, – говорю я. Потому что он и в самом деле болтает, как кино, и это мне не нравится.

– У тебя и губы в крови, – говорит он.

– Это я знаю, – отвечаю я. – Это я знаю.

Тогда этот Джанни Гриква берет меня под руку и ведет к набережной, а это совсем рядом с полицейским участком. Друг, я не хочу идти с ним, но не могу от него отвязаться, – вы меня поняли?

И мы выходим на набережную, и Джанни все время держит меня под руку, и вот мы уже у железных перил и смотрим на море. Друг, я люблю смотреть на море, потому что оно красивое. Ты можешь смотреть на него хоть десять лет, и оно всегда разное, – вы меня поняли? Оно всегда движется и меняется, и это мне очень нравится. И вот мы стоим у моря, и меня пошатывает, потому что этот ублюдок разбил мне губу. И все время Джанни болтает, а я не слушаю, потому что думаю об этом выродке Тощем и усатой миссис Валери. И я могу поклясться вам чем угодно, что я не слышал ни слова из Гриквиной болтовни. Нет, сэр, ни слова. И губа у меня сильно болела. Очень сильно. А море все движется, все меняется, да еще приятно так плещется, – вы меня поняли?

Но проходит время, и Джанни все что-то болтает, и, наконец, до меня доходят его слова:

– Так ты понял, Джорджи-малыш, мне бы пригодился такой славный зулус, как ты. Да, сэр.

– Для чего? – спрашиваю я.

– Видишь ли, мальчик, в Кейптауне не так-то много зулусов, и их трудно подыскать. Потому-то я и уверен, что такой, как ты, мог бы мне пригодиться. Да, сэр.

– Для чего же? – спрашиваю я.

– Ты же красавчик, малыш, это я тебе говорю. Бабы по тебе должны умирать. Вот это-то в тебе мне и нравится. Друг, у тебя потрясающая фигура.

– Послушай, Джанни, – говорю я. – Мне не нравится этот разговор. Я тебя знаю. Мой дядя Каланга говорит, что неприятностей от тебя не оберешься, и я знаю, что это факт. И мне не нравится весь этот разговор, потому что ты явно чего-то от меня хочешь. Чего же ты хочешь, а? Джанни, я не хочу неприятностей. Еще одна неприятность, и они выставят меня из Кейптауна. А мне, друг, здесь хорошо. И поэтому я не хочу иметь с тобой никаких дел. Ты меня понял?

А Джанни только улыбается. Друг, мне это очень не нравится. Но он говорит:

– Пойдем, Джорджи-малыш, пойдем на Ганноверскую улицу и поговорим, и я залеплю тебе губу пластырем и поставлю выпивку. Ну как?

– Ты сам знаешь, что я не имею права пить, сэр. Ты сам это знаешь. Все, чего я хочу, так быть от тебя подальше, и это точно.

– С чего это ты кидаешь мне рок-н-ролл, а? Я твой друг, я хочу залечить твою губу и угостить тебя – у себя дома, так, чтобы никто не видел. Друг, в этом нет ничего дурного.

– Друг, – говорю я, – это запрещено. Ты сам это знаешь. Я не пойду с тобой, Джанни. У меня работа.

– Отчего же ты не работаешь сейчас, а, малыш? – И он хихикает.

– Оттого, что сегодня после обеда я не работаю, – говорю я и знаю, что говорю зря, потому что он тотчас подхватывает:

– Вот и прекрасно, малыш, ни о чем не волнуйся. Твой велосипед здесь?

– Конечно, мой велосипед здесь, и я сейчас на него сяду и поеду в Си-Пойнт и буду там отдыхать.

– Послушай меня, Джорджи-малыш, мой велосипед тоже здесь. Друг, ты же не можешь явиться с губой, рассеченной до царства небесного, и в порванной куртке. Нет, сэр! Представь себе, что они могут подумать. И твоя белая рубашка в крови, и, друг, я тебе говорю, лица на тебе нет.

– Разве у меня плохой вид? – спрашиваю я, потому что не хочу возвращаться домой как подонок, – вы меня поняли?

– Не плохой, – говорит он, – скверный. Очень скверный.

И он опять берет меня под руку и ведет к велосипедной стоянке мимо той неевропейской скамьи, на которой я схлопотал неприятность с этой чертовой миссис Валери. И я беру свой велосипед, и мы идем с Джанни, и он придерживает мою машину за руль, и мы приходим туда, где стоит его велосипед, и, друг, это мечта: спортивная модель, весь голубой – глаз не оторвать. И он пропускает меня вперед, и мы едем в город на Ганноверскую улицу, которая – скверное место, это я вам говорю. Это то самое, что они называют Шестым районом, а когда кто говорит «Шестой район», то он хочет сказать, что это скверное место, – вы меня поняли?

И все время я жму на педали и чувствую, как болит у меня лицо, потому что этот ублюдок меня побил. И я оглядываюсь, чтобы убедиться, что Джанни Гриква едет за мной, и, друг, я должен сказать, что он не отстает от меня ни на шаг. И все время я думаю, что зтому типу нужно от зулуса вроде меня, потому что сам он цветной, а не настоящий африканец. Так что ему нужно от зулуса? И мне очень не нравится этот разговор о моей черной фигуре. Друг, этот Джанни Гриква что-то замышляет. Деньги ему еще как нужны, – вы меня поняли? Потому что лицо у него некрасивое, и он не образованный африканец, как я. И ростом он меня ниже. Он мне едва достает до подбородка, а во мне шесть футов два дюйма – это чистая правда. Вот ему и приходится тратиться на шикарные костюмы и золотые кольца, иначе ни одна девушка на него не посмотрит, а он любит девушек, это я точно знаю.

А я всю дорогу слизываю кровь с губы, потому что не хочу, чтобы она капала на мою чистую белую рубашку.

Так мы проезжаем муниципалитет и Главную улицу, и там, знаете, Джанни Гриква подкатывает ко мне и говорит:

– А теперь езжай за мной, ты же не знаешь, где я живу.

И я еще немного еду за ним, может пять минут, и все время я думаю, что лучше бы завернуть и отправиться в Си-Пойнт, потому что я не хочу иметь ничего общего с Джанни Гриквой.

Когда вы въезжаете на Ганноверскую улицу, вам приходится привстать на педалях и крутить что есть мочи, потому что улица забирает в гору, – вы меня поняли? Примерно на середине улицы мы остановились и слезли с велосипедов.

II

– Втащи велосипед в дом и оставь в коридоре, – говорит Джанни. – Не то подонки могут его спереть.

И, я вам говорю, он прав, потому что эти подонки у своего же брата готовы спереть хоть велосипед, хоть что, и надо быть начеку, потому что эти подонки, особенно Честеры, разгуливают целыми шайками. И они всегда затевают драки. А один раз в кино они зарезали человека. Может, и не один раз, но я сам был в кино, когда они там зарезали человека.

И вот я беру свой велосипед и иду за Джанни в дом – такой противный, запущенный дом. И, клянусь вам, там чем-то воняет, а я смерть как не люблю вони. Да, сэр. Мой нос любой запах учует. Но я все равно иду за Джанни Гриквой, и мы ставим наши велосипеды в коридоре, так сказать, причаливаем, – вы меня поняли?

Тут я слышу голос сверху:

– Это ты, Джанни?

– Это я, – отвечает он.

И тут я слышу шаги и понимаю, что это идет дама на высоких каблуках, да и голос сверху был женский. И, конечно, я прав, это цветная девушка, разодетая в пух и прах. Я плохо ее вижу, потому что в коридоре темно, но, друг, я слышу, как она пахнет. Да, сэр. А пахнет она замечательно. И, друг, платье на ней ярко-зеленое, и плечи голые. И, друг, я не хочу представать перед ней грязным, но даже в темном коридоре я вижу, какой я, – вы меня поняли?

– Кто это? – спрашивает она и смотрит на меня.

– Это Джордж Вашингтон Септембер, – говорит он. – А это Фреда, Джорджи. Моя женщина.

– Хелло, Джорджи, – говорит она. И я вам тут же должен сказать, что она мне не нравится, потому что она мне подмигивает, а это мне не нравится, потому что она цветная, а я зулус и еще потому, что Джанни Гриква сказал, что это его женщина. Друг, я не думал, что девушке прилично подмигивать, только что познакомившись с человеком.

– У нас с Джорджи деловой разговор, – говорит Джанни. – Сюда, Джорджи. – И он ведет меня в комнату в самом конце коридора.

И я вижу, что это большая комната, уставленная столами и стульями. Вроде как в кино, где перед началом сеанса поют певцы и люди в черных костюмах при галстуках что-то едят, такая комната, – вы меня поняли? Только эта комната грязная и на столах нет скатертей. И в дальнем конце ее – стойка, и на полках – бутылки. Сотни бутылок.

– Садись, Джорджи-малыш, – говорит Джанни, – я сейчас залатаю твою губу. – И он выходит и что-то говорит этой женщине Фреде, которая все стоит в коридоре. И я слышу, что они идут наверх. А я сижу один в комнате и вижу грязный пол, и на нем ни ковров, ни дорожек, да и стены кругом потрескались.

Тут я слышу голос Джанни:

– Нэнси, спустись к Джорджу Вашингтону Септемберу и залепи ему губу.

Друг, мне это не нравится. Мне это совсем не нравится. Потому что я не знаю, куда подевался этот Джанни Гриква и что ему надо от такого зулуса, как я.

Жду я недолго, какая-то девушка подходит ко мне, и я уверен, что это та самая Нэнси, которую звал Джанни Гриква. Друг, платье на ней в обтяжку. И она без чулок, потому что платье на ней так в обтяжку, что уже и чулок не наденешь. И, друг, она зулуска, как я, только чуть посветлее, – вы меня поняли? Но я точно вижу, что она зулуска. И платье на ней почти такого же цвета, что кожа, и, друг, она похожа на полненькую бутылочку кока-колы – вам ясно, что я имею в виду?

– Ты Джордж Вашингтон Септембер? – спрашивает она, и голос ее как шепот.

– Конечно, – говорю я и стараюсь улыбаться и быть обходительным, потому что мне нравится эта девушка, но когда я улыбаюсь, губа моя трескается, потому что этот ублюдок меня побил.

– Я Нэнси, – говорит она. – Сейчас я принесу тебе пластырь. – И она куда-то уходит.

И вот, друг, я счастлив, потому что мне нравится эта девушка.

Она возвращается, и она улыбается мне, и садится рядом со мной, и достает бутылочку, и капает из нее на ватку.

– Будет больно, – говорит она, – это йод.

Ну, я уж не покажу ей, что больно, думаю я, не то она подумает, что я какой-нибудь хилый, дохлый зулус. Но когда она прижимает ватку к губе, я должен сказать вам, что это и вправду больно, но знаете, что она при этом делает? Я вам не вру, но она сует мне язык в ухо, так что кажется, будто я и не слышу боли. Но мне все равно очень больно, это я вам говорю.

Затем она залепляет мне губу, и боль проходит совсем. И я собираюсь ее кое о чем спросить, но тут является Джанни Гриква с каким-то длинным конвертом.

– Брысь! – говорит он Нэнси, и она сейчас же уходит.

– Послушай, – говорю я. – Нельзя такой милой девушке говорить «брысь». Она же не кошка. – И это чистая правда, только иногда европейцы говорят «брысь» африканцам вроде меня.

Но Джанни лишь улыбается и спрашивает:

– Она тебе приглянулась?

– Друг, – говорю я, – приглянулась она мне или нет – не важно. Просто нельзя такой милой девушке говорить «брысь». Тебе самому понравится, если какой-нибудь тип скажет тебе «брысь»?

– Вот что я тебе скажу, Джорджи-малыш, – говорит он, – если этот тип платит мне хорошие деньги, мне наплевать, что он мне говорит.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

– Мальчик, – говорит он так медленно-медленно. – Я плачу этой девушке большие деньги, чтобы она угождала хорошим африканцам вроде тебя, и, мальчик, я могу говорить ей все, что хочу.

Должен сказать вам, что этот разговор мне не нравится, и я хочу сказать это Джанни Грикве, но думаю, что, пожалуй, лучше не говорить. И мне уже кажется, что Нэнси мне нравится не так сильно, как поначалу, потому что ей платят, чтобы она угождала хорошим африканцам вроде меня, но, друг, все равно она мне очень нравится, потому что она такая красивая.

Тут Джанни подходит к стойке, о которой я вам уже говорил, и достает бутылку и стакан, а в бутылке что-то прозрачное вроде воды, только я знаю, что это не вода, и еще я знаю, что Джанни делает эту прозрачную жидкость сам. А это запрещено. И он наливает мне в стакан и говорит:

– Это тебя вылечит. Отличная штука.

И я хочу сказать вам, что я выпиваю то, что он мне налил, и правда, вкус у этой штуки отличный, и это меня удивляет, потому что я думал, что вкус у нее должен быть скверный. Он наливает мне еще раз, и я опять выпиваю, и тут он начинает говорить:

– Послушай, Джорджи, я хочу, чтобы ты взглянул вот на это. – И он достает из конверта, о котором я вам говорил, несколько снимков. Должен сказать вам, что я не святой, как Моисей, но от этих снимков мне стало тошно, особенно оттого, что, показывая их, Джанни Гриква все время хихикал.

– Друг, – говорю я, хлебнув третий раз, – где ты это достал?

– Я сам их делаю, – говорит он.

– Друг, – говорю я, – где ты достаешь людей, которые на этих снимках?

– Я им плачу, мальчик.

– И потом ты их снимаешь?

– Да, сэр! – говорит он.

– Ну и ну! – говорю я.

– Послушай, Джорджи-малыш, ты сам можешь на этом хорошо заработать. Хочешь девочку – а?

– Конечно хочу, – говорю я, – только не хочу, чтобы ты меня с ней снимал.

– Мальчик, а не все ли тебе равно? – спрашивает он. – Ты получишь свое удовольствие, а я вас сниму и еще заплачу тебе за твое удовольствие. – И он опять наливает мне выпивки.

А выпивка крепкая, и язык у меня уже заплетается, и я ничего, кроме этих снимков, не вижу, – вы меня поняли?

– Друг, – говорит Джанни, – мне нужен зулус вроде тебя, с красивой фигурой и приятным лицом, потому что ты сам видел Нэнси, которая латала тебе губу, а она не пойдет ни с кем, кроме зулуса, да еще ей нужен не просто зулус, а отличный зулус. А я за эти снимки зулусов могу получить большие деньги, особенно от европейцев. Им надоели цветные парни и девушки, друг, они хотят видеть чистых африканцев. Настоящих африканцев.

И я ничего не могу возразить, потому что уже не могу раскрыть рта.

– Послушай, мальчик, – говорит он, – ты любишь деньги?

Друг, я только кивнул.

– Прекрасно, стало быть, ты не будешь больше кидать мне дурацкий рок-н-ролл, сынок. Я плачу большие деньги. Очень большие деньги. Может быть, тридцать шиллингов или даже два фунта за снимок, понял?

И я должен вам тут же признаться, что я сразу заснул, но я точно помню, что я сказал:

– Опять неприятности… – и тут же заснул. Да, сэр, я заснул.