Текст книги "Не стать насекомым"

Автор книги: Роман Сенчин

На кухне Олег Шолин, Юха, ещё один гитарист, Жлобсон, барабанщик и оператор с телевидения Джин, Оттыч, заплаканный Лёша Полежаев, какие-то взрослые парни в дорогих костюмах, которые и купили столько выпивки…

– А где Анархист? – спрашиваю у Лены Монолог; без Анархиста, лучшего, наверное, Ванькиного друга, как-то жутко.

– Он домой пошёл. Был здесь всё время, недавно ушёл. У него дома неприятности.

Конечно, течёт разговор, постоянно то один человек, то другой вспоминает разные случаи, связанные с Мышом, звучат поздние раскаянья, что, мол, не понимали, не поддерживали его идеи, отмахнулись когда-то от его предложений сделать то-то, то-то… Кстати, при жизни Ваньку редко называли по имени, зато теперь не услышишь его погоняла – звучит только имя, да и то в основном уважительно: «Иван». И вообще – все сейчас друг к другу особенно внимательны и заботливы…

Юха кивает на бутылки на столе и вздыхает:

– Иван сейчас бы порадовался. Сколько пойла…

Появляется высокая, красивая женщина в дорогой шубе. Встречал её несколько раз на рок-концертах, на спектаклях в «Рампе», как зовут, не знаю. Очень напоминает ту, что пила с нами во время дня рождения Леннона – такого же склада… В руках пачка отксерокопированных фотографий Ваньки. Словно агитационные листовки, раздаёт их всем, кто сейчас в квартире. Я тоже беру, смотрю на расплывчатое изображение знакомого лица. Одутловатое, толстогубое, с широкими линиями бровей, волосы на копии стали чёрными сплошными волнами, будто нарисованные углём. Лишь глаза получились более-менее чётко. Задумчиво грустные, трезво, почти мудро, они в упор смотрят на меня… Да, у него глаза, как бы ни напивался, не менялись, всегда оставались трезвыми. Или это теперь так кажется?..

– Роман, – зовёт Лена Монолог, – можно тебя?

Отходим в сторону от людей. Лена объясняет, что любимая Ваньки хочет забрать у Анархиста его картины и просит сходить с ней, помочь. Добавляет:

– Извини, что тебя прошу, но сам видишь – все нервные, её винят… Давайте сходим втроём?

– Давайте сходим, – почти равнодушно (чувствую, что сегодня нужно сохранять равнодушие) пожимаю плечами. – Только Анархист вряд ли отдаст.

– Она утверждает, что Ваня их ей… как бы ей завещал. Да и они с Сергеем уже договорились.

Одеваемся. Лена даёт указания Шолину следить за ребёнком, смотреть, чтоб курили только в туалете, а то кухня уже прокоптилась, Витя кашляет. Шолин как-то виновато (или скорбно) кивает… На улице уже стемнело, улицы безлюдны, кое-где на газонах белеют клочки снега, на тротуарах – лёд. Я иду позади девушек, всё моё внимание направлено на то, чтоб не упасть.

По временам любимая Ваньки как-то испуганно оглядывается на меня, точно боится, что я сбегу. Я машинально улыбаюсь ей. Перенял эту привычку у Мыша – при встрече с ней взглядами озаряться улыбкой.

Картины стоят в прихожей, прислонённые к стене. Серёга Анархист в своём знаменитом халате, но сейчас смешной и жалкий, бормочет, наблюдая за тем, как мы их собираем, распределяем между собой:

– Я, где порвано было, заклеил. Осторожно, клей ещё не засох… Подрамники бы надо новые, но реек нет…

– Спасибо, – шепчет любимая девушка Ваньки, разглядывая свой портрет; он мало, впрочем, похож на оригинал, но зато яркий, по-мышовски романтический…

На обратном пути она решает сразу отнести картины к себе домой. Заодно предупредить, что ночевать будет не дома. Лена Монолог спешит к сыну, отдаёт свою часть груза нам. Кое-как, то и дело останавливаясь и перехватывая неудобную ношу, бредём в сторону автовокзала, где живёт Ванькина любовь. Идём почти тем же маршрутом, что две недели назад, когда нас выперли из салона «Челтыс»…

– А… а вот, – вдруг, заикаясь, как бы через силу произносит она, – их там… вскрывают?

Почему-то у меня появляется желание её помучить. Безжалостно уточняю:

– В морге?

– Да…

– Конечно.

– И череп… тоже?

– Естественно. Череп – в первую очередь. Экспертиза, причина смерти… Сейчас лежат его мозги где-нибудь в колбе, а потом в люк специальный выльют.

Девушка всхлипывает. Роняет одну картинку, пытается её поднять. Падают остальные. Пользуясь паузой, я закуриваю.

12

Вернувшись, застал у Монолог Александра Ковригина. Он был учеником Капелько, другом минусинских художников (Бондина, Решетникова, Терентьева, Тимошкина, Соскова), был близок к театру «Рампа», абаканскому рок-движению; Ваньку Бурковского он не раз называл человеком талантливым и жалел его, видя, как Ванька стремительно гибнет…

Сейчас он убеждал пойти проститься с другом:

– Нехорошо так. Нужно посидеть у гроба, помолчать, рядом с ним побыть. Прощения попросить нужно. Пойдёмте, не толпой, конечно, человека по три – четыре.

Ребята снова стали говорить про Ванькину мать: она и раньше всех отваживала от сына, будто предчувствовала, что от приятелей нечего ждать хорошего, а теперь – тем более. Теперь их наверняка и считает главными виноватыми, что с Ванькой так…

– Теперь уже всё, – отвечал Ковригин. – Теперь надо прощать…

Вместе с ним пошли Лёша Полежаев и я. Было страшно. Пока ехал в автобусе из Минусинска, сидел среди ребят, скорбя о Ваньке, слушал девичьи рыданья, носил по Абакану поломанные Ванькины картинки, всё-таки по-настоящему не верилось, что его действительно нет. Немного напоминало это то ли фильм, то ли сон, а теперь… Теперь реальность должна была вот-вот подтвердиться.

От дома Лены Монолог до дома Ваньки совсем рядом – перейти улицу, миновать маленький скверик с неисправным наверняка с давних пор фонтанчиком в виде вазы, и вот двухэтажное деревянное зданьице, что строили в сибирских городах в 30-е годы. Что-то между особнячком и бараком. На первом этаже квартира…

Мать Вани встретила нас сурово; она не плакала, была какой-то окаменелой. Молча указала на комнату, где стоял гроб… Возле гроба – пожилые мужчины и женщины. Наверное, родственники. Мы подошли. Лёша Полежаев тут же зарыдал и выбежал в коридор. Ковригин перекрестился, поклонился мёртвому. Я почему-то почти спокойно, с неприятным себе любопытством рассматривал лежащего в гробу.

Лицо сорокалетнего мужчины, в морщинах, буграх; толстые при жизни губы превратились в узкие синеватые полоски. Волосы, как он любил, зачёсаны назад. Рот неправдоподобно сжат, будто челюсти насильно соединили, стянули. Тело длинное, огромное, жёлтые руки сложены на груди. На горле, словно её и не пытались закрасить, узкая, но жирная фиолетовая линия… Нет, и здесь, возле гроба не верилось, что Ванька умер. Казалось, сейчас, ещё секунда, другая, и он откроет глаза, сядет, тряхнёт головой, как наутро после пьянки; сейчас-сейчас разожмёт губы и улыбнётся своей ясной, детской улыбкой… Не верилось, что человек, несколько дней назад чего-то хотящий, злящийся, веселящийся, о чём-то просивший, что-то читавший, дышавший, вдруг как-то запросто… Вот лежит уже не он…

На обратно пути нас остановил милицейский патруль. Стали проверять документы, придираться, что мы нетрезвые. Назвали Лёшу девушкой, и он закричал, что, во-первых, он не девушка, а во-вторых, нельзя над людьми издеваться… Милиционеры готовы были запихнуть нас в «уазик». С трудом Ковригин сумел им объяснить, что случилось, и нас отпустили.

Потом снова сидели. Сначала в квартире у Лены, затем, ближе к ночи, во дворе. Пили, вспоминали. О том, какие Ванька писал статьи, какие иногда выдавал рассказики, какая была газета «Шиз гада», как много он знал, как работал в магазине изотерической литературы («на любой вопрос мог ответить!», «о любой книге рассказать!»), о картинах его говорили, о том, как он пытался жизнь сделать нескучной…

В половине одиннадцатого я поехал в Минусинск. Назавтра рано утром нужно было на дежурство в театр – на работу.

13

Вот прошло почти десять лет, как Ваньки нет на земле, не ходит он по Абакану, не будоражит людей своими акциями и проектами. Да и каким бы он был сегодня, в 2005 году, тридцатилетним, я себе не могу представить. Десять лет назад, в свои двадцать, он говорил, что его время прошло. Может быть, это действительно так.

Сегодня нам, тем, кто дружил с ним, уже за тридцать или около тридцати, многие давно не занимаются тем, что называется «творчество» – мы зарабатываем на пропитание, на одежду, на празднички, заботимся о своих семьях, а если и присутствует в наших жизнях живопись, литература или музыка, то это нынче или хобби, или средство подзаработать. А тогда всё было всерьёз. Выходя с гитарой на сцену казалось, что твоя песня что-то может изменить, беря в руки кисть, хотелось создать лучшую картину на свете, выводя на бумаге слова, была уверенность, что ты напишешь нечто необходимое людям, такое, чего ещё не писали. Таково было, наверное, и время – короткая, но яркая эпоха начала 90-х годов, и наш возраст – когда только вступаешь в жизнь, и многое в ней тебе не по душе, многое хочется изменить… Ваньке Бурковскому слишком многое было здесь не по душе, но сил что-то изменить ему не хватило. И он ушёл.

Ушли в историю и многие приметы того времени. Нет больше в Абакане театра «Рампа» – «Рампа» сгорела и снесена; подземный переход возле универмага, где мы иногда, «как в больших городах», пели под гитару песни «Гражданской Обороны», а нам иногда в гитарный чехол кидали мелочь, теперь занят магазином бытовой техники; на площади возле телевизионного центра, где в День молодёжи проходили рок-концерты, теперь пивные шатры… Уехал жить в Финляндию Юра Толмачёв – Оттыч, где-то то ли в Новосибирске, то ли в Томске затерялся Олег Шолин; бывшие панки, хиппи, толкинисты, металлисты стали людьми взрослыми и благопристойными…

В начале 96-го года поэтесса, а тогда и секретарь Союза писателей Хакасии Наталья Ахпашева предложила мне отправить рассказы в Литературный институт. «Тут ты пропадёшь, – сказала. – Сопьёшься или ещё что-нибудь». Я послушался её и отправил, а весной получил ответ, что прошёл творческий конкурс. Поехал, поступил, постепенно прижился в Москве. С тех пор в Сибири появляюсь на месяц-полтора летом и иногда на пару недель – зимой… Когда еду на автобусе из Абакана в Минусинск или из Минусинска в Абакан, вижу кладбище, что лежит в низине, почти на стрелке соединения реки Абакан с Енисеем. Там где-то и могилка Ивана, на которой я никогда не бывал. Убеждаю себя, что увидеть могилку будет тяжело, накроет депрессия, появится потребность в водке, но дело, наверное, в другом – трудно заставить себя сойти с автобуса, искать, изучать в кладбищенской конторе план захоронений, а потом ловить машину, чтобы ехать дальше. Да и дела всё, время поджимает… Жизнь.

* * *

На страницах этого очерка то и дело появлялись описания, как мы встречались и пили, как искали денег на водку… Так оно, к сожалению, и было. Мы не умели общаться, много разговаривать, наши планы сводились к коротеньким тезисам – мы хотели действовать. Что-то разрушать и что-то создавать, но что именно, так и осталось неопределённым. И, перечитав написанное, я понял, что не показал, каким человеком был Ваня Бурковский, чем он дорог мне и многим ребятам, его знавшим, чем важна оказалась его короткая, в общем-то совершенно неудачная, никчёмная жизнь. Да, он не сделал ничего стоящего, и наверное, не смог бы сделать. Но без таким людей мир был бы совершенно одноцветен и пресен. Слишком логичен.

2005 г.

Привет с того света

Как не раз отмечали критики и сами музыканты, нормальный срок жизни рок-группы – десять лет. Затем она костенеет, превращается в бренд и может вполне успешно существовать, даже лишившись всего того состава участников, который некогда принёс ей славу. Но прорыва, сколько-нибудь значительного движения вперёд в таком случае ожидать сложно.

Это относится и к российским (советским) группам. Почти все они, зажёгшие огонь рока, а значит – свободы, в начале 80-х, или давно (как раз в начале 90-х) распались, или, продолжая существовать под теми же названиями сегодня, интересны в основном прошлым – редкие концерты, клипы, альбомы не вызывают искреннего интереса и восторга, встряски даже среди стойких поклонников.

Один из редких примеров живой рок-группы, перешагнувшей не один символический десятилетний рубеж, – «ДДТ». Она была основана в Уфе в 1980 году, и первое, причём достаточно официальное, признание получила очень быстро – уже в 1982-м «ДДТ» присудили главный приз на конкурсе «Золотой камертон» за песню «Не стреляй», которую и сегодня называют одной из лучших в репертуаре группы. В 1983-м «ДДТ» выступала в Москве на стадионе «Лужники» в рамках фестиваля «Рок за мир». Но после записи альбома «Периферия» группа ушла в подполье, вскоре фактически распалась, и её лидер Юрий Шевчук уехал сначала в Москву, затем в Питер, где собрал новый состав «ДДТ».

Да, «ДДТ» ассоциируется с одним человеком – Юрием Шевчуком. Можно сказать, что эта группа наиболее авторитарная в своём поколении. Именно Шевчук единственный творец текстов и мелодий, в полном смысле слова лицо и идеолог; в истории «ДДТ» не было ярких междоусобиц, конфликтов, которых не избежал, пожалуй, ни один рок-коллектив.

Журналисты любят вспоминать, что Шевчук по образованию художник, и поговорить о том, что он привнёс в рок краски живописца, остроту графика. Но, по-моему, Шевчук не художник, не поэт и не рок-музыкант. Шевчук – в первую очередь гражданин, публицист, взявший форму рок-музыки для того, чтобы высказывать свои мысли, наблюдения, критиковать, обличать, озвучивать манифесты.

Интересно, что у Шевчука почти нет того лирического героя, что кочевал из песни в песню у Майка Науменко или Виктора Цоя, Армена Григоряна, Петра Мамонова, Бориса Гребенщикова (по крайней мере в первых альбомах), Константина Кинчева. Шевчук явно недолюбливает «я», ему ближе «мы», «он», «ты». Коли уж «я» появляется, то зачастую в виде милиционера, девочки, полюбившей любера, церкви, рабочего на конвейере, террориста Ивана Помидорова. Шевчук предпочитает петь или от лица кого-то, или же о ком-то. И если раньше, первоначально, в его творчестве на первом месте стояли публицистичность, сатира, то затем всё сильнее стали проявляться мотивы философичности, лиричности, которые в конце 90-х завели «ДДТ» в дебри неясных образов, которые в рецензиях корректно назывались «слишком сложными поэтическими посланиями». Стало интереснее слушать интервью Шевчука, чем его песни. А появлялся он в то время на экране телевизора для рок-н-ролльщика неприлично часто. Недаром «ДДТ» окрестили любимой правительственной группой. Может быть, таковой она некоторое время и была…

Помню, как-то в разгар перестройки у Шевчука чуть ли не возмущённо спросили: «Почему на ваших концертах молодёжь размахивает красными флагами? Она что, за коммунистов?» И Шевчук ответил тоже достаточно возмущённо: «Да не за каких она коммунистов! Просто эти пацаны частью государства себя почувствовали, а не каким-то сором. Вот и машут на радостях флагами, какие есть». Меня эти слова тогда поразили: ведь быть с государством и с коммунистами году в 88-м считалось одним и тем же. А для неформалов любых течений и направлений это было неприемлемо.

Но Шевчук удержался в золотой середине. Он не был ярым борцом с тем режимом и не стал активным защитником того, что пришёл после августа 91-го. Хотя Шевчук всегда был с государством, а не с анархистами, с которыми рок-музыка связана теснейшим образом. Он всегда выглядел взрослым и трезвомыслящим по сравнению с вечным юношей-эстетом Гребенщиковым, дерзкими подростками Гаркушей, Цоем, Кинчевым, сошедшим с ума программистом Мамоновым, тихим циником Науменко. И если большинство отечественных рок-музыкантов власти воспринимали как юродивых, то к Шевчуку всегда относились всерьёз.

В 1987 году «ДДТ» достаточно пристойно выступил на Всесоюзных рок-фестивалях в Подольске и Черноголовке, хотя многие другие группы там «оторвались» так, что вскоре исчезли (говорят, им очень помогли исчезнуть). В начале 1989 года на фирме «Мелодия» вышла первая пластинка «ДДТ», где были собраны далеко не самые скандальные песни группы… После 91-го Шевчук, в отличие от многих своих коллег, не ринулся в зарубежные турне, а стал колесить по России с большими концертными программами. Эти программы напоминали спектакли в театре одного актёра, и когда телевидение потеряло интерес к показу полуподвальных, с плохим звуком сэйшенов, кое-как сделанных клипов, программы «Юрия Шевчука и группы «ДДТ» (такое словосочетание было тогда в моде) стали очень популярны. К тому же сотрясаемые внутренними конфликтами и кризисами ведущие рок-группы (а они в основном исторически находились в Ленинграде – от коренного «Аквариума» до свердловского «Наутилуса») в то время явно сдали позиции, и «ДДТ» стали называть «символом ленинградского рока».

27 мая 1993 года на выступление «ДДТ», которое состоялось на Дворцовой площади, пришло 120 тысяч человек. Это стало центральным событием отмечаемого в те дни 290-летия Санкт-Петербурга.

Альбомы «ДДТ» сыпались в начале 90-х словно из рога изобилия: «Оттепель» (1991), «Пластун» (1991), «Актриса Весна» (1992), «Чёрный Пёс Петербург» (1992), «Это всё» (1993)… Причём, не в пример другим музыкантам, Шевчук сразу взялся за искоренение пиратства и, можно сказать, на своём пятачке одержал победу – лицензионные диски и кассеты с записями «ДДТ» появляются в продаже зачастую раньше пиратских и по невысокой цене.

В 1995 году Шевчук дал серию сольных концертов в Чечне как для российских солдат на передовой, так и для чеченцев. Было спето много песен, но ультрапацифистской «Не стреляй», кажется, не звучало… А в октябре 96-го «ДДТ» всем составом сыграл в центре Грозного.

Летом 1996 года Шевчук отказался участвовать в акции «Голосуй или проиграешь», направленной на поддержку кандидатуры Ельцина на второй президентский срок, хотя, по словам самого Шевчука, ему предлагали за выступления более 100 000 долларов… И, странное дело, именно после этого «ДДТ» стала по-настоящему признанной группой, а Шевчук – непременной фигурой общественной жизни России; его называли не иначе как Юрий Юлианович. И в то же время он повёл жёсткую борьбу с «попсой», не боясь уличать в ней собравшихся на различных тусовках, куда Шевчука активно приглашали, и даже прибегал в этой борьбе к физической силе (знаменитая потасовка с поп-идолом Филиппом Киркоровым).

Но, как это часто бывает, смена руководителя государства повлияла и на расстановку фигур в «сфере культуры». И если при Ельцине песню со словами «сделан в СССР» пел Юрий Шевчук, то сегодня – Олег Газманов. Чья песня лучше, личное дело слушателя, но бесспорно, что песня Шевчука тяжелее для восприятия, в ней больше слов и смысл какой-то неясный, а у Газманова – всё просто и понятно. Уже не публицистика с вкраплениями философичности, а – речёвка…

Последние года три «ДДТ» был не на слуху, хотя продолжались концерты, записывались новые песни, Шевчук участвовал в документальном сериале о святынях Руси. Но в целом группа и её лидер ушли в тень, и стало их не хватать, как не хватает сегодня многим той яростной и бойцовской рок-музыки конца 80-х… И вот весной этого года «ДДТ» выпустил свой новый альбом – «Пропавший без вести», о котором тут же заговорили, появились полярно противоположные оценки, хотя выходу альбома, как это сегодня принято, не предшествовала активная рекламная кампания. Но тем не менее «Пропавший без вести» стал событием.

Дело в том, что он возвращает слушателя во времена, когда рок был ценен и притягателен не виртуозными гитарными соло, не сложностью текстов, а прямотой и строгостью, остротой поднимаемых в песнях проблем…

Рок-н-ролльщики в своё время создали огромное количество песен, протестующих против тоталитарной системы, и во многом их заслуга (другие считают – вина), что эта система пала. И с тех пор они стали петь о другом. Кроме, пожалуй, «Древнерусской тоски» Бориса Гребенщикова трудно вспомнить что-то, написанное о нашем новейшем времени более или менее понятным языком. В основном же – голая лирика, сложная философия, глубочайший психологизм, заумь, стёб, психоделика… В итоге рок в очередной раз похоронили.

Но «Пропавший без вести» в очередной раз это утверждение пытается опровергнуть. Почти все песни в нём написаны в стиле русского рока; Шевчук явно старается вернуть своей поэзии прозрачность и социальную остроту. Сатира 80-х сменилась на горькую иронию, рифмованные манифесты – на анализ произошедшего. И песни, все достаточно продолжительные, состоят каждая из нескольких блоков – ещё туманные, «сложные поэтические» куски сменяются острыми и вызывающими отклик. Нередко здесь Шевчук даже перебарщивает, и песни становятся беззащитны в своей безыскусной искренности, как, к примеру, «Понимающее сердце», «Пропавший без вести»…

А особенно интересна композиция, посвящённая двадцатипятилетию «ДДТ», которое отмечается как раз в этом году. Она так и называется – «25». Достаточно самокритичная (но местами) песня:

 
В те времена я не знал
Ходы главных фигур,
Волосатый бродил и босой.
И мы когда-то рвались
В глубины древних культур,
А закончили банальной…
Да, нам уже двадцать пять,
И рядом многих нет,
Сердца в углах доедают умы.
На Красной площади банкет,
Потом на Тибет,
На память орден Голубой луны.
 

И жутковато слышать от одного из глашатаев демократии, «буревестника перестройки» такие слова:

 
Есть в демократии что-то такое,
До чего неприятно касаться рукою.
Хрипит перестройка в отвоёванных кухнях,
Ждёт, когда эта стабильность рухнет.
 

Это из песни «Контрреволюция», которая вся пропитана раскаянием в том, как прожиты страной последние годы, недоумением, каким образом произошедшая в 91-м, всеми желанная революция стала контрреволюцией… Судя по всему, Шевчук переживает новый всплеск искреннего гражданского негодования, которое ему (ему в особенности) необходимо для творчества. Я рад этому – слишком долго оно у Шевчука, да и у многих других рок-н-ролльщиков, поэтов, режиссёров, писателей дремало, и потому наверняка наше время останется в культуре бесцветной полосой ненавистной Шевчуку стабильности.

А альбом заканчивается длиннющим повторением на все лады фразы: «Привет с того света». Действительно – привет, привет из прошлого, которое теперь уже «тот свет». Но привет адресован нам, и мы на него должны ответить.

Июнь 2005 г.