Текст книги "Не стать насекомым"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Дозвонившись до Ваньки или встретив его у пединститута, или у телецентра, где он обычно дежурил, в надежде на встречу с приятелями, мы покупали бутылку, другую и отправлялись искать место, где бы выпить и поговорить. На улице (даже в тёплое время года) пить было неуютно и опасно: милиция в Абакане была злая, да плюс к тому казачьи и какие-то чуть не десантские патрули бродили по тротуарам и дворам один за другим. Даже за пиво отправляли в вытрезвитель.

– Столько их развелось, – морщился Мышь, провожая очередной казачий наряд. – У меня удостоверение за номером сто сорок девять, а теперь, говорят, за десять тысяч перевалило. А бухим поймают – выпороть могут.

Я не верил.

– Тебя, конечно, вряд ли тронут, – продолжал он, – а меня запросто. Я же – казак.

Я смеялся:

– Казак Ванька Бурковский!..

Предпочтительнее всего было пить у какой-нибудь девушки: и делиться с третьим особо не надо (нормальная девушка пьёт всё-таки меньше нормального парня), и она что-нибудь даст закусить, да и просто приятнее в женском обществе. Девушки редко нас не пускали – Мыша они любили, но любили как-то как ребёнка или больного. Не как парня, короче говоря. И он, кажется, ко всем другим, кроме той, которую любил, был равнодушен, хотя вежлив и душевен… И вечера наши были похожи – напившись, мы шли к ней. Мышь твердил, что ему нужно увидеть её, сказать… Она приоткрывала дверь, видела пьяную, изо всех (из последних) сил улыбающуюся рожу Мыша, слышала его проникновенное заплетающимся языком: «Мы… мы на минуточку. Очень надо сказать… Можно?» И дверь захлопывалась. Мы шли куда-нибудь дальше по улицам, уже не боясь патрулей, горланили:

 
Послушай, Катюша, я – гений!
Послушай, я твой командир!
Я взял на себя рычаги управления,
Придя в этот сумрачный мир-р!
 

Или:

 
Самое-самое время
Смотреть открытыми глазами на солнце,
Скоро стемнеет совсе-ем
И нам останутся холодные колючие стены…
Среди заражённого логикой мира!
Среди заражённого логикой мир-ра-а!..
 

Я засыпал в итоге где-нибудь у Серёги Анархиста или у Оттыча, или в «Рампе», или у художника Александра Ковригина, а Мышь кое-как добирался домой. У него было правило – ночевать дома…

6

К сентябрю девяносто пятого года в наших жизнях произошёл какой-то перелом. И в Ванькиной, и в моей… (Да нет, этот перелом, как видно сегодня, касался вообще общества: смутные, страшные, но и романтические, свежие годы начала 90-х ушли в историю, люди приспосабливались к новой жизни, подростки взрослели, новая культура (контркультура) теряла свою прелесть и новизну; всё входило в определённую колею после нескольких лет бури, хаоса, растерянности и какого-никакого, но ощущения праздника – может быть, «праздника всеобщей беды»… Дни становились короче и пресней…)

Почти всё лето мы с Ванькой не виделись. Я помогал родителям выращивать на продажу овощи в деревне, потом с полмесяца жил в Кызыле (записывали альбом, ожидали большого рок-фолк-фестиваля, который так и не состоялся); вернувшись в Минусинск, я случайно узнал, что в училище культуры идёт добор юношей на отделение духовых инструментов и решил поучиться, овладеть нотной грамотой (в то время я был уверен, что всерьёз займусь музыкой)… Свои наезды в Абакан я возобновил только в начале сентября. Меня очень удивило, что и Мышь решил учиться – поступил в пединститут на трудовика.

– Надоело всё, – объяснил он, – надо искать что-то новое.

Он выглядел повзрослевшим, обзавёлся дорогим длиннополым пальто, но и что-то старческое всё сильнее ощущалось в нём. Лицо почти постоянно напряжённое, будто он никак не может вспомнить что-то очень важное, веки ещё более тяжёлые, глаза не то чтобы грустные, а словно бы уставшие смотреть. Радостная, открытая, часто чуть ли не изумлённая улыбка, которой он многих пленил и мгновенно располагал к себе, появлялась всё реже. Ходил ссутулившись, вжав шею в плечи; создавалось ощущение, что он от кого-то прячется…

В тот раз мы встретились прямо на улице, у фонтанчика, что перед республиканским телецентром.

– Говорят, Лёша Полежаев вернулся, – сообщил Мышь. – Пойдём к нему, послушаем, как там, в мире.

Мы купили бутылку «Русской» и пошли.

Лёша по полгода мотался по стране (году в девяносто седьмом, например, я встретил его на Арбате), и Ванька, кажется, никогда не покидавший границ Хакасии, любил слушать его рассказы о Новосибирске, Москве, Питере, листать привезённые Лёшей книги. По словам Лёши, все города были переполнены надёжными флэтами, везде жили интересные, деятельные люди, происходили один за другим концерты, выставки, сейшены…

– Да-а, – вздыхал Мышь, в очередной раз наполняя пластиковые стаканчики. – А у нас тут… – И зло шипел: – Бля-адь.

– Здесь кислая жизнь, – соглашался Лёша, – и что-то всё кислее, кислее. Сейчас отдышусь – и на зиму в Крым. Там вписки есть, пипл с Питера туда потянется.

– Дава-ай…

В подъезде у Лёши было удобное, обжитое место для такого рода времяпрепровождений – над последним, девятым, этажом, прикрытый шахтой лифта, находился закуток. Там стояли ящики из-под колы, были припрятаны стаканчики, вдоль стен выстроились шеренгой пустые бутылки, а стены разукрашены названиями всевозможных рок-групп, автографами торчавших здесь людей, всякими афоризмами, пацификами, знаками анархии, портретами прекрасных девушек и страшных панков с ирокезами… Мы сидели в этом закутке, курили, пили по глотку дешёвую водку, и почему-то никуда не хотелось идти, что-то делать, кого-то искать. Я чувствовал страшную усталость, Мышь, кажется, ещё большую… В один из тех сентябрьских дней он сказал, сказал почти шёпотом, будто сообщал тайну:

– Надо чем-то заняться. Серьёзным… Желание знаешь какое!.. А в башке – пусто.

Он искал толчок. Помню, увлёкся возобновлением выставок «Боевого рисунка», но получил отказ от нескольких организаций в поддержке; как-то в институте ему задали сделать серию рисунков – сценки из жизни, и он отнёсся к заданию очень серьёзно: показывал мне прекрасные, с ювелирной скрупулёзностью выполненные работы, на каждую из которых ушёл наверняка не один день. Зная Ванькину неусидчивость, тягу к походам по городу, я был поражён… Далёкий в общем-то от музыки (как исполнитель), он деятельно участвовал в подготовке рок-фестиваля, но фестиваль отменили…

С каждой встречей я видел, как он блёкнет. Он и пил уже равнодушно – просто заливал в рот стопку водки и ждал, когда компания созреет для новой стопки, или наполнял стакан доверху и уходил куда-нибудь в угол, пил в одиночестве, слушал песни Чижа… Мы посмеивались над этим его музыкальным пристрастием – у нас всегда были при себе кассеты с «Гражданской Обороной», «Секс пистолз», «Инструкцией по выживанию», Янкой Дягилевой, а тут беспомощная, почти детская лирика: «На кухне мышка уронила банку. Спит моя малышка…»

Да, жизнь становилась всё кислее. Люди откровенно нищали, возле магазинов образовались уродливые базарчики, одни, с жалкими лицами, пытались продавать еду и одежду, другие, тоже с жалкими лицами, проходили мимо, поглядывая на товары. Деньги становились редкостью. Всё реже удавалось «занимать», да и то давали откровенную мелочь, рублей по сто, по двести. Появились слухи, что скоро в Хакасии введут свою валюту в помощь почти исчезнувшим рублям, а в Минусинске открылось несколько магазинов, где выдавали продукты по талонам, а талоны эти люди получали на работе в день зарплаты вместо банкнот… Я приезжал в Абакан почти пустой, иногда с сумкой картошки или банкой огурцов, но редко удавалось съесть эту провизию под водочку – её не на что было купить.

Зато появились две квартиры, где можно было пребывать сутками: у Серёги Анархиста (квартира принадлежала его жене, с которой он тогда разводился; жена с сыном уехали жить куда-то на Кузбасс, а Серёга оставался в роли сторожа, пока квартиру не продадут) и у приехавшей из Норильска Лены Монолог (фамилии её не помню, да и, наверное, не знал никогда – Лена была родом из Абакана, а потом отправилась с мужем на Север, но вскоре они разошлись, и Лена вместе с двухлетним Витей вернулась). И мы там именно «пребывали» – разговаривать серьёзно, строить какие-то планы уже давно не получалось – чаще всего гнали какую-то словесную муть, вымученно, иногда почти истерически веселясь… Молчать было тяжело, и главное – страшно: тогда казалось, что мы уже умерли.

7

Мышь любил различные мероприятия (точнее – акции). Он был зачинщиком многих из них и всегда с готовностью принимал в них участие. Пошуметь ли перед зданием правительства в числе чуваков, выступающих за легализацию наркотиков или за введение анархии, организовать ли выставку альтернативного искусства, панк-фестиваль, пройтись ли по центру города в рядах эрэнъевщиков, сжечь ли макет коммерческого ларька возле Черногорского парка… Да, это было ему по душе. Но акции становились всё более легальными и развлекательными, и Мышь относился к ним с явной враждебностью, тем более что в них участвовали многие его друзья.

Помню один из праздников – День рождения Джона Леннона, который состоялся в зале филармонии осенью девяносто пятого. Выступали филармонические группы, исполняя песни «Битлз» и рок-н-ролльные стандарты; их выступления перемежались всякими конкурсами и викторинами. В общем, нормальный, безобидный праздник, что не первое десятилетие проводится по всему миру.

Под видом участника одного из конкурсов, Ванька оказался на сцене, дождался своей очереди завладеть микрофоном и неумело, косноязычно заговорил, обращаясь к зрителям:

– Дерьмо всё это. Ну, то, что сейчас. И вообще – всё дерьмо! На хрена? Всё впустую. Хочется повеселиться? Не получится. Теперь больше ничего не получится.

Он выпил, конечно, но был ещё не пьяным… Он стоял на сцене в своём синем длиннополом пальто, большой, красивый и жалкий. Пытался что-то объяснить… И его слушали, окаменев. В зале все были свои.

– Вот вы, – продолжал Мышь, обращаясь к ребятам-музыкантам, готовым играть очередную безобидную песню. – Я вас знаю всех лет семь. Помните, какими вы были? А теперь… артисты эстрады. В дерьмо мы все превращаемся. В полное.

В конце концов его убрали, выперли из зала. Я тоже вышел. Мышь стоял в фойе, закуривал сигарету.

– Что, – спросил, – поняли они меня?

Услышал голос ведущей, просящей прощения за эксцесс. С надеждой посмотрел на дверь, ожидая, наверное, что сейчас из зала повалят одумавшиеся ребята. Не дождался, ответил себе сам:

– Нет, не поняли.

Потом мы сидели в тёмном, укромном углу филармонии, пили водку. К нам присоединилась какая-то взрослая (лет за тридцать) красивая женщина (кажется, и водку принесла она). Что-то обсуждали, мечтали создать в театре «Рампа» центр нового искусства, а лучше захватить театр «Сказка» (здание больше) и создать там; выпускать свою газету… нет, лучше журнал, открыть на телевидении свою программу… Кончилось тем, что женщина чуть не на руках понесла Ваньку домой. Куда делся я – не помню.

8

Но ясно помню ощущение от той осени, вообще-то очень тёплой, мягкой, похожей на весну, осени 95-го года. Было ужасно скучно. Скучно было всё и везде. Скучно было в училище культуры, я много прогуливал и в конце концов перестал понимать, о чём идёт речь на лекциях, и мои надежды на овладение нотной грамотой погибли. Скучно было в общежитии училища, и вообще в Минусинске. Скучно было и в Абакане. Разрастались базары и рынки, открывались новые кафе, множились состоящие из перепечаток из центральной прессы и объявлений газеты, люди по улицам стали гулять не иначе как с бутылкой пивка (а ещё с год назад за распитие пива могли без разговоров засадить в вытрезвитель), и лица прохожих из затравленных, злых, плаксивых стали превращаться в умиротворённо-тупые…

Абаканская рок-тусовка развалилась, фестивалей не было, начальство «Рампы», где мы могли иногда поиграть, попеть для души, перестало нас пускать в театр, его заселили поклонники фэнтези – толкинисты. Дэн Стахеев, закончив институт, уехал в родное Шушенское, учил детей в одной из ближайших деревень… Пойти было некуда, многие переженились и прятались от недавних друзей, почти все работали. Работой стали страшно дорожить.

От скуки, наверное, я начал носить в газеты свои рассказики и удивлялся, что их печатают. Даже выплачивали гонорары, правда, маленькие и редко, но всё равно было приятно, когда вроде бы ни с того ни с сего у тебя оказывается пачечка денег…

В основном мы проводили время у Анархиста. Костяк составляли сам Серёга, Ванька, Олег Шолин, похоронивший в ту осень мать и оставшийся в девятнадцать лет совсем без близких родственников; часто приходили Коля Мезенцев, старый друг Анархиста, Оттыч, который год кочевавший по квартирам и Домам культуры, художественным школам (сам он был родом из Бограда, села на севере Хакасии), Юха, Лёша Полежаев, Саша Оськин, Сёя… Иногда появлялись девушки и становилось даже по-настоящему хорошо, уютно… Но это был уже некий последний очажок ещё год – два назад кипевшей в Абакане контркультурной жизни. Да и здесь уже чувствовалось заплесневение.

Основным занятием было ёрничанье, шутливые ругачки, игра в дурачка или в пьяницу; случалось, кто-нибудь приносил траву или колёса, изредка – выпивку и еду. Серёга Анархист, в засаленном махровом халате, к которому были пришиты полковничьи погоны, усталым голосом звал ехать с ним в Северную Ирландию, бороться за её освобождение. Об этом он твердил ежедневно и по несколько часов подряд, и постепенно эти призывы стали неотъемлемым фоном наших сидений…

Однажды Мышь пришёл к Серёге необычно даже для него самого рано – часов в восемь утра. Накануне мы хорошо погудели, он, как обычно, каким-то чудом ушёл домой, а мы валялись в трёхкомнатной квартире кто где. Меня разбудил настойчивый звонок в дверь; я кое-как встал и открыл. Это был Мышь. Свежий (насколько возможно), бодрый, улыбающийся.

– Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера, – вместо приветствия сказал он.

Прошёл в квартиру, без церемоний стал собирать бутылки в огромную клетчатую сумку, а когда та заполнилась, набил ими и футляр от гитары.

– Пошли сдадим, – предложил.

Мы потащили бутылки к пункту приёма у гастронома на улице Чертыгашева… Утро было хорошее, почти летнее, хотя давно уже наступил октябрь.

– У меня идея есть, – говорил Мышь заговорщицки по пути. – Как раз погода что надо… Сейчас сдадим тару, купим водочки… у меня ещё пятёрка заначена…

– Хороший план, – хохотнул я.

– Подожди!.. Выпьем и кое-что сделаем… Я давно собирался… Пора!

Я не стал расспрашивать, что он собирается сделать. Наверняка что-нибудь интересное.

Мы благополучно сдали тару, купили три бутылки так называемой «цыганки» (разбавленный градусов до тридцати спирт) в частном секторе возле стадиона, дошли до Мышовского двухэтажного домика-барака. Его матери дома не было (она работала в поликлинике в регистратуре); Ванька собрал свои картины, и мы потащились обратно к Анархисту.

Я всё же не выдержал:

– Что ты делать-то собрался?

– Выпьем – и расскажу.

Я давно не видел его таким деятельным и увлечённым, и был этому рад. Но и что-то сумасшедшее сквозило в его взгляде, улыбке, в походке, в нетерпеливых движениях…

Растолкали Серёгу и Шолина, выпили почти не хмелящей «цыганки». Ванька стал объяснять:

– У меня такой план на день. Сейчас берём мои и твои, Анархист, картины, и идём в «Челтыс», попытаемся их там пристроить.

– Да ну, Ваня, кончай, – отмахнулся Серёга.

– Попытка – не пытка, – заговорил Олег Шолин. – Вдруг получится. И признание, и башли. Вот ужрёмся!

Мне эта идея, с одной стороны, показалась бредовой, а с другой – действительно, вдруг получится. В Минусинской художественной галерее давно уже проходили выставки, где участвовали и, мягко говоря, спорные полотна и рисунки, почему бы и в абаканском «Челтысе» их не проводить? (Через несколько лет это стало реальностью – второй этаж салона отдавался на некоторое время произведениям, не имеющим, так сказать, коммерческой ценности. Но это было уже без Мыша, без Ваньки Бурковского…)

Допив «цыганку», стали собираться. Серёга отказался брать свои картины, понесли Ванькины.

9

Наше появление в элитном художественном салоне сразу заметно встревожило персонал. Охранник поднялся со стула. Продавщицы – одна молоденькая, другая в годах, но молодящаяся – приняли оборонительные позы, стоило нам приблизились к прилавку.

– Добрый день! – почти вскричал Мышь, широко улыбаясь.

– Что желаете? – настороженно спросила пожилая.

Наверное, зрелище было ещё то – четверо обросших щетиной, плохо одетых, явно нетрезвых парней, в руках которых пёстрые, грубоватые полотна.

– Что желаем? – переспросил Мышь уже деловитым тоном. – Желаем сдать для выставки-продажи эти произведения.

И он положил на стекло прилавка те картины, что держал в руках.

Минуты две продавщицы непонимающе смотрели на них. На одной ряды бетонных, с ржавыми воротами гаражей, а на неубитых колёсами и машинным маслом клочках земли желтеют одуванчики, на другой – полутёмная лестница и наклеенные на холст маски из папье-маше, на третьей полуразрушенная кочегарка в виде средневекового замка, на четвёртой натюрморт – роза, вставленная в бутылку из-под «Русской»… И по технике, и по сюжетам совсем не то, что висело на стенах «Челтыса». Там были прекрасные виды сибирской тайги, задумчивых горных озёр с непугаными гусями, садовые цветы в вазах; самое смелое – фантазии на темы наскальной живописи Капелько и Ковригина, натюрморты Доможакова или откровенный абстракционизм Смертенюка…

– Гм… – наконец одна из продавщиц взглянула на Ваньку. – Вы это серьёзно?

Он начал нервничать:

– А как же! Что здесь такого? Автор принёс выставить свои работы.

Серёга, Олег Шолин и я стояли позади него и держали картины изображением к продавщицам. А за нами переступал с ноги на ногу охранник, наверняка готовый при первом признаке скандала вступить с нами в борьбу.

– Ну так как? – ещё больше нервничая и потому наглея, спросил Мышь. – Куда вешать? – Он оглядел плотно занятые картинами стены, заметил полосу, высотой с метр, возле пола. – Вот есть свободное место. Очень удобно. – И неожиданно совсем по-детски, обезоруживающе чисто улыбнулся продавщицам. – Можно? Пусть постоят неделечку. Хорошо?

Женщины изумлённо переглянулись, молчали. И Мышь, не дожидаясь их согласия, стал расставлять картины вдоль плинтуса.

– Вы их бросаете? – вроде бы даже с сочувствием спросила молодая продавщица.

– Я их выставляю!

– Извините, но мы будем вынуждены их… м-м… удалить за пределы салона.

– Но почему?! Вот у вас висит Капелько, Ковригин, Саша Доможаков. Они считают мои картины достойными внимания…

– То, что висит у нас – живопись, – перебила пожилая, – а у вас… Извините.

Короче говоря, нас выперли из «Челтыса». Не помогла и речь Серёги Анархиста об альтернативном искусстве, о том, что у такого искусства есть поклонники и в Абакане и что публику надо воспитывать… Мы тащились с картинами по тротуару, Мышь ругался:

– Всё, бля, уезжаю! В Омск! В Норильск! Надоело…

Конечно, ясно – даже если бы его картины были шедеврами, очень понравились продавщицам, их бы так запросто не взяли: ведь дела делаются иначе. Нужно было прийти в другом виде, по-другому поговорить с администратором (или кто там главный в художественном салоне?), может быть, показать рекомендации от уважаемых в Абакане художников. Но ни Мышь, ни Шолин, ни я не то чтобы не знали об этом, а просто не умели договариваться, делать что-то по правилам; Серёга Анархист, человек несколько другого поколения (старшего), был более общительным, так сказать, коммуникабельным, и многие идеи осуществились благодаря именно его стараниям. И до сих пор Сергей Гайноченко одна из колоритнейших и деятельнейших фигур города…

Вообще, с годами я заметил, что люди, родившиеся в начале 70-х годов, которым в переломный 91-й было семнадцать – двадцать лет, очень редко встречаются среди успешных творческих фигур. Даже «поколение пепси» обогнало нынешних тридцатилетних и в литературе, и в кино, и в живописи, и в театре. Да и среди бизнесменов, политиков тридцатилетних очень немного в отличие от тех, кому лет двадцать пять (т. е. сформировавшихся уже после 91-го года, в другом мире). Чем это объяснить?.. Помните шквал фильмов конца 80-х о молодёжи? «Курьер», «Маленькая Вера», «Ночной экипаж», «Роковая ошибка», «Соблазн», «Взломщик», «Трагедия в стиле рок». Во всех этих фильмах молодёжь показана безвольной, неприкаянной, без будущего; редкие попытки героев (антигероев?) что-то сделать заканчивались или неудачей, или гибелью их или их близких. Эти фильмы отражали происходящее в жизни, они создали портрет поколения, и одним из таких типажей для меня был и остаётся Иван Бурковский. Талантливый, умный, много и остро чувствующий, многое, наверно, смогший бы сделать, но не сделавший почти ничего, сгоревший (да, именно сгоревший) в двадцать лет, за двадцать своих лет совершивший путь от детства до старости…

А тот день продолжился так.

После неудачи в «Челтысе» Ванька повёл нас на улицу Ленина. Мы расставили картины вдоль высокого гранитного парапета рядом с кафе «Лакомка».

– Нормально, ладно, – приговаривал Мышь. – Так делают в больших городах.

И с гордым видом, сложив руки на груди, он стал смотреть на прохожих. В его взгляде были и высокомерие, презрение к толпе, но проступало и ожидание, надежда, что сейчас от этой толпы отделится человек, остановится перед его полотнами, заинтересуется, начнёт задавать вопросы о цене, о возможности приобрести «Маски», например, или «Дальтонию»… И Мышь, поколебавшись, конечно, продаст, даже не продаст, а уступит.

Но толпа текла по тротуару, мимо картин, мимо него, и никто не отделялся, никто не заинтересовывался…

Честно говоря, вскоре я сбежал на автовокзал и уехал в Минусинск. Там встретил в Торговом центре Оттыча и минусинских художников, они покупали водку и закуску – у кого-то из них был день рождения. Я присоединился. На дне рождения оказался за столом с художницей Ларисой Тирон. Потом проводил её домой и остался у неё, стал с ней жить. Очень скоро устроился вахтёром-сторожем в Минусинский театр. Училище окончательно бросил.

А из той акции Мыша потом сделали нечто вроде его лебединой песни. Анархист рассказывал, что какой-то прохожий (кажется, женщина и чуть ли не иностранка) предложил сто долларов за одну из его картин. Мышь отказался от денег и просто подарил её. Потом сказал Анархисту: «Вот, я могу стать великим художником! Нужно работать!» Потом они каким-то образом напились там же, на улице Ленина, и Ванька стал ломать, рвать свои работы, колотить ими о парапет…

10

В последний раз мы виделись дня за три до его гибели. День был холодный, число семнадцатое ноября. Дул ветер, гонял сухой, колючий, как песок, снег… Я, как обычно, позвонил ему из автомата возле кинотеатра «Победа». Он пришёл минут через десять, и мы стали бродить по улицам; у меня не было ни рубля, у Ваньки тоже. И идти было некуда.

– К Анархисту жена приехала, – рассказывал Мышь. – Шолин с Леной Монолог сошёлся. Вроде всё у них хорошо…

– Я тоже нашёл женщину, – отвечал я, – на работу устроился.

– У, поздравляю! – Он попытался улыбнуться. – Кстати, а я на днях в Минусинск приезжал.

– Да ты что?! – На моей памяти Мышь никогда никуда не выезжал из своего города, и поэтому я искренне удивился. – Жалко, не встретились.

– Да-а… Был у тебя в общаге. Сказали, такой уже не живёт… Походил, посмотрел, потом сюда вернулся…

– Я училище бросил. Понял, что не получится у меня…

– А я пед тоже бросил. Отдыхаю вот… А картины тогда изуродовал, теперь у Анархиста валяются на балконе. Не получилась акция.

До темноты трезвыми шатались по Абакану. Пытались заходить к знакомым, но за порог квартиры нас не пускали.

– Никому мы теперь не нужны, – ворчал Мышь. – Надоели всем…

Я предложил заглянуть к его любимой девушке. Он помотал головой.

– Нет, не надо. Зачем её мучить? Она у меня в сердце, мне теперь хватает этого.

Помню, я усмехнулся от такой фразы, но промолчал.

Забрели в «Рампу».

– Мы на пять минут, – сразу предупредил Мышь, видя, неприветливые лица хозяев театра. – Погреться только.

Посидели на скамейке в коридоре. За дверью, в гримёрке, которая раньше служила и сторожкой Дэна, шла оживлённая беседа. Юные голоса что-то рассказывали друг другу о хоббитах, орках, гоблинах…

– Ур-роды, – с неожиданной злостью выдохнул Мышь; достал сигареты, но тут же сунул обратно в карман. – А, здесь же теперь нельзя курить.

– Да, хреново стало, – поддержал я. – Помнишь, года полтора назад…

– Ты к расцвету опоздал. В девяносто втором самый был расцвет. А теперь… Да нет, просто наше время прошло. Теперь вот им, – он мотнул в сторону гримёрки, – им кайф, а нам – облом. Нам взрослеть пора, семью там, все такие дела…

Я снова усмехнулся.

Посидели, согрелись немного.

– Что, пойдём? – спросил Мышь.

– Пойдё-ом…

Он заглянул в гримёрку:

– Закройте за нами. Уходим. Спасибо.

Снова оказались на улице. Всё ещё дул ветер, кружил песчинки снега. Мы скрючились и куда-то потопали.

– Давай к Лене Монолог заглянем, – в конце концов не выдержал я. – Чаю хоть выпьем.

Весь тот длинный, тяжёлый день мы удерживались от этого, не желая мешать Лене и Олегу Шолину устраивать их гнёздышко. По слухам, Шолин перетаскивал к Лене кой-какую мебель и вещи из своей опустевшей после смерти матери четырёхкомнатки. По всем приметам они всерьёз решили жить вместе. Лишние люди, тем более такие вот гости, как мы, им наверняка были бы сейчас неприятны. Но нам тоже некуда было деваться…

От «Рампы» до Лены Монолог всего минут пять ходьбы. В Абакане в общем-то всё рядом. И знакомые ребята в основном жили в центре.

Мы шли очень медленно, будто чего-то ожидая на этом коротком пути, какой-то встречи, события.

– Мерзко как, не замечаешь? – спросил Ванька, оглядываясь из-под воротника своего пальто.

– Тоскливо, – уточнил я своё ощущение.

– Нет, именно – мерзко.

Я засмеялся и скаламбурил.

– Мёрзко, ты хочешь сказать. Да-а, погода в натуре… Ну ничё – через три с половиной месяца весна.

– Все равно будет так же. Теперь уже навсегда так…

У самого подъезда нас обогнал паренёк в голубой куртке, с капюшоном на голове. Ещёе пробормотал, прорываясь вперёд, как интеллигент в переполненном троллейбусе:

– Простите, можно пройти?.. Спасибо.

– Шолин? – окликнул его Мышь.

Паренёк оглянулся. Остановился. Снял капюшон.

– Привет, – кивнул. Лицо озабоченное.

– Привет. Можно к вам?

Шолин извиняющимся голосом стал объяснять:

– Там, это самое, Витя заболел. Температура тридцать восемь и три… – Он показал зажатую в ладони коробку с микстурой. – Вот в аптеку бегал.

– Понятно, – вздохнул Мышь. – Ладно. Здоровья Вите, Лене привет передай.

– Не обижайтесь, парни…

– Да нет, что ты. Наоборот, Олег…

Потом мы вдвоём курили на перекрёстке возле гастронома. Мне предстояло повернуть налево – к автовокзалу, Мышу направо – домой. Молчали… Честно говоря, я не предчувствовал, что это наши последние минуты вместе, что наша короткая, но, наверное, настоящая дружба вот-вот закончится. Что через три дня одного из нас больше не будет на этом свете. Наоборот, помню, я подумал в тот момент, что, действительно, вот так и будет ещё долго-долго. Может, когда и повеселее, получше, чем сегодня, а в основном – так же. Потом мы всё-таки повзрослеем, устроимся на стабильную работу, женимся, появятся дети, и будем встречаться раза два – три в год. Будем сидеть где-нибудь в приличном кафе, о чем-нибудь пустяковом беседовать, а потом спорить, кому платить за выпивку и кушанья: «Ну что ты! Я заплачу! Ты же в прошлый раз…»

– Ну что, пока? – спросил я, чувствуя, что пора расходиться.

Мышь согласился:

– Пока.

Пожали друг другу руки. Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Мышь, ссутулившись, плёлся по пустому тротуару, его дорогое пальто было похоже на обвисший мешок.

11

Двадцать второго ноября, утром, приехал Оттыч. Он знал адрес Лоры – Ларисы Тирон, – поэтому быстро меня нашёл. Лора была на работе (она преподавала в минусинской художественной школе), её сын Женя – в школе, а я занимался изготовлением с помощью видака, камеры и магнтофона клипа одной из своих песен. Накануне я шатался по городу, снимал полуразрушенные дома, помойки, алкашей, нищих у церкви, ядовито парящую протоку Енисея, которая делит Минусинск пополам, а теперь пробовал монтировать. Получалось не очень, поэтому я обрадовался появлению Оттыча, специалиста в таких делах.

– Во, привет, раздевайся! Поможешь как раз. Я тут клип…

И осёкся, заметив, что обычно добродушное, светлое лицо Оттыча сейчас было… Ну, как говорится – на нём лица не было.

– Что случилось?

– Ванька умер, – ответил он бесцветно, можно даже сказать, сухо, и стал протирать очки шарфом.

Мы поехали в Абакан…

Никогда, наверное, в однокомнатке Лены Монолог не толклось одновременно столько людей. Человек двадцать, не меньше… Сын Лены, Витя, обычно активный и приставучий, забился под кухонный стол и постреливал в дядь и тёть из игрушечного пистолета. А на столе была батарея бутылок портвейна, водки, общипанная булка хлеба, стаканы.

В комнате, на краешке кровати сидела в чёрном платье та девушка, которую любил Ванька, и плакала. Плакала не останавливаясь, то громко, завывая, давясь рыданиями, то почти неслышно, хлюпая носом, растирая слёзы по мокрому, опухшему лицу. Ей время от времени подавали воду. Сделав глоток, она с минуту молчала, смотрела в пол, казалось, что она почти успокоилась, но вот до неё доносилась чья-то фраза, связанная с Ваней Бурковским, и она снова взрывалась рыданием…

Везде были люди. В комнате, на кухне, в ванной, совмещенной с туалетом. В ванной курили, сплёвывали в унитаз… Люди в основном были мне хорошо знакомы ещё по тому рок-фестивалю в феврале девяносто четвёртого. Многие пьяно качались, кое-кто лежал в комнате на полу, похрапывая.

Входную дверь не запирали, постоянно кто-то приходил, кто-то уходил.

– Что, был там? – слышался часто повторяющийся вопрос, и обязательно испуганным полушёпотом.

– Нет, не могу. Не могу. Да и… там же мать его, представляю, как посмотрит, или ещё набросится…

Меня усадили за стол.

– Водки? – приподнял бутылку похожий на японца гитарист Юха.

– Вина лучше… пока.

Почему-то страшно было пить, казалось, что рюмки хватит, чтобы стать совсем пьяным…

Юха налил портвейна, я беру стакан. Знаю, чувствую, что нужно что-то сказать, но слов совсем нет. Точнее – любые слова сейчас будут не теми… Вздыхаю и глотаю терпкую сладкую жидкость….

Пока ехали в автобусе, Оттыч рассказал, что Ванька задушился телефонным шнуром, сидя в кресле в своей комнате. Не повесился, а задушился… Вот так, сидя в кресле, среди знакомых, наверно, с рожденья вещей, тянуть телефонный шнур руками в разные стороны. Десять секунд, двадцать… И не испугаться, не передумать… Похороны завтра… Уже появилась легенда – перед смертью он разговаривал с любимой девушкой. Её и обвиняют: довела, дескать. И прозвище-ярлык ей пришлёпнули: Мышеловка.