Текст книги "Не стать насекомым"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

«У меня отличные отношения с моей юностью, – заявляет герой рассказа, – мы не помним друг друга и не вспоминаем никогда; то же самое случилось бы и с героями рок-н-ролла, если б один из них не вернулся ко мне, обретший наконец плоть…».

Герой везёт его к себе в пустующую квартиру, предлагает выпить (музыкант отказывается), всячески активничает. А Михаил тих и скромен, или, точнее – какой-то не совсем живой; герой рассказа близок к разочарованию – представлял его совсем другим. Вечерний концерт (описанный, кстати, Прилепиным потрясающе) словно бы возвращает героя рассказа в его юность – Михаил, пока он у микрофона, снова становится героем рок-н-ролла, а потом возвращается в нынешнее полуживое состояние.

Автор не называет нам фамилию музыканта, но по некоторым приметам знающие (вернее – помнящие) поймут, кто это. Этот музыкант в конце 80-х был хоть и не широко, но страшно известен, на мой взгляд, он самый умный поэт советского рока. И в то время, когда рок-музыка стала популярной и модной, стала выгодным занятием, он исчез из поля зрения, и исчез так надёжно, что через десяток лет возникали сомнения, а был ли он вообще, существовала ли такая группа… Лишь недавно, когда в воздухе запахло переменами (как оказалось, кратковременно), он снова появился в поле зрения, дал несколько концертов, даже мелькнул на телеэкранах…

На протяжении почти всего рассказа кажется, что это плосковатый отчёт о визите рок-музыканта в провинциальный город. Лишь последние страницы превращают текст в настоящее произведение литературы. Мы вдруг узнаём, что герой рассказа – человек известный, не чужд славы. Вот он едет в тот город, где живёт Михаил, и размышляет: «Всё, что желалось мне самому, я неизменно получал с лёгкостью, словно за так. Вряд ли теперь я пугался потерять ухваченное за хвост, однако всерьёз размышлял, как себя надо повести, чтоб, подобно звезде рок-н-ролла, тебя обобрали и оставили чуть ли не наедине со своими желаниями. Мне стало казаться, что не столько дар определяет успех и наделяет трепетным возбуждением всех любующихся тобой, а последовательность твоих самых обычных человеческих решений и реакций. Только каких, когда…».

И далее рассказчик пытается разгадать, что же это за человек: с одной стороны, герой рок-н-ролла, а с другой, тихий и не совсем живой субъект; он засыпает Михаила вопросами, спрашивает о детях. «Бог миловал…» – следует ответ. В конце концов «ни в чём не уверенный» герой расстаётся с музыкантом, взявшись помогать случайному мальчику собирать рассыпавшийся искусственный снег.

Я думаю, проблема, мерцающая в рассказе (в лоб какие-либо проблемы в этом сборнике Прилепин вообще не поднимает, и в этом явный рост его как писателя), очень важна. Действительно, невозможно понять, почему человек, вкусивший славы, бывший звездой, вдруг по собственному желанию становится тем, кого не узнают и почти не помнят? Он может, если возникнет лично у него потребность, вернуться и снова стать звездой, а потом снова исчезнуть. Вот, например, герой рассказа убеждён, что не потеряет «ухваченное за хвост», и полужизнь Михаила его искренне изумляет. «Где же ты свернул не туда? – размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. – В какой тупик ты зашёл? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»

Я, прочитав этот рассказ, тоже задал себе вопросы: «А отпущу ли я ухваченную за хвост какую-никакую, но известность? Откажусь ли от поездки, встречи, телепередачи, которые поддержат мою известность, или вместо этого попытаюсь что-то написать или просто пожить?»

Сергей Беляков набросал схему писательской судьбы, поначалу жутко меня разозлившую. Вот она: «Молодой писатель должен чем-то удивить, чтобы прославиться. Мэтр уже может не утруждать себя. Пусть критики-злодеи что-то долдонят про «измельчавшего» или «исписавшегося» классика, читатель всё равно его книжки раскупает: ты работал на имя, теперь имя работает на тебя». Да, я разозлился, но тут же остыл – а ведь так и существуют многие наши писатели.

Лев Толстой говорил о необходимости освобождения от подчиняющих форм и пытался снова и снова себя освобождать. Мы же стремимся не потерять ухваченное за хвост и удивляемся тем, кто берёт и по своей воле теряет.

Человек, написавший такой тонкий и глубокий (глубина не сразу видна из-за тонкости) рассказ, как «Герой рок-н-ролла», вряд ли последует вышеприведённой схеме. По крайней мере – в ближайшее время…

И теперь несколько слов о пресловутой прилепинской небрежности (разговорам о которой, правда, он сам дал отличный повод, заявив как-то, что пишет левой ногой).

Я, например, совершенно не понимаю, что есть небрежность, а что брежность в художественной литературе. Сколько у нас художников, пишущих так брежно, так высокохудожественно, но после чтения двух-трёх страниц произведений которых скулы начинает выворачивать зевота, а кишочки мозгов скручиваются в узел? А тех, кто пишет вроде небрежно, но от чьего текста не оторвёшься?.. Почти все «серьёзные писатели», кажется, умышленно пишут так, чтобы их повествованиями невозможно было увлечься, получить от них удовольствие. Прилепин – одно из исключений. Его хочется читать дальше, зная, что если сюжет и не станет острым, то найдёшь впереди или интересную мысль, или свежий образ, или неожиданное и яркое сочетание слов.

Николай Крижановский детально отследил в единственном – и то частично – понравившемся ему в «Ботинках…» рассказе «Бабушка, осы, арбуз» смысловые неточности и «нелепости». Я мог бы поспорить по поводу почти всех приведённых примеров (и о том, что арбуз под ножом может не только трещать, как утверждает критик, но и всхлипывать, как написал автор, и о том, что рассохшаяся лодка может держаться на плаву (рассохнуться до щелей могут борта, а днище ещё дюжить), и о том, что верёвка, которой она соединена (пока ещё, до ближайшей бури – в том-то и дело) с мостками, может быть истлевшей), но уверен, что это дело пустое. Каждый человек воспринимает читаемый текст индивидуально, и для кого-то знаменитый «круглый стол овальной формы» Достоевского – вопиющий ляп, а для кого-то сильный, чуть ли не гениальный образ… Художественная литература не поддаётся логическому разбору, в том-то и её прелесть. Прозу Прилепина тоже невозможно разложить на детальки, рассмотреть под лупой и понять, как она устроена.

…У Сергея Белякова есть такая привычка – он постоянно сравнивает (без особых объяснений, зачем) писателей, начавших публиковаться недавно, с теми, кто давно увековечен историей, и делает вывод: нет, не то. Особенно часто сравнениям у Белякова подвергается Прилепин. «Прилепин не Шолохов», «Прилепин на Дизраэли не тянет», «Прилепин не Пастернак»… Естественно, что Прилепин не является ни одним из перечисленных; он, на мой взгляд, также и не один из многих писателей Ивановых, и не один из Новиковых, не один из Кочергиных, не Сенчин, не Шаргунов. Даже не Алексеев Алексей Алексеевич. Он Захар Прилепин. Первый и последний. Как-то там юноша Михаил Лермонтов написал: «Нет, я не Байрон, я другой, / Ещё неведомый избранник»…

Такая фигура в нашей, мягко говоря, не слишком живой литературе давно ожидалась. Фигура и притягательная, и неудобная. Её невозможно не замечать, и потому она уже сейчас многих раздражает. Раздражение, уверен, будет расти. Каждая новая книга будет объявляться слабее предыдущей, любой шаг будет расцениваться как уход куда-то в сторону и т. д.

Что ж, это удел такого калибра писателей. Их долбят и справа, и слева, и по центру с обеих сторон. История оставила нам примеры, когда писатели бросались на долбящих, защищались и нападали сами, а в итоге запутывались, сбивались с пути и тихо увядали под контролем бдительного окружения, другие же шли своей дорогой, не обращая внимания на уколы, удары и уговоры.

Как ни банально это звучит, следующая книга прозы Захара Прилепина покажет… Не знаю, что именно она должна показать, но уверен, что что-то покажет.

Октябрь 2009 г.

Питомцы стабильности или грядущие бунтари?
Дебютанты нулевых годов

Помнится, в 1999 году возник спор, когда праздновать наступление миллениума – 1 января 2000-го или через год. Учёные вроде бы убедительно доказали, что новый век и тысячелетие наступит 1 января 2001 года, но в сознании простых людей важнее оказался сам факт смены единицы на двойку, и приход 2000 года встречали куда активней следующего.

Не знаю, кто оказался прав, но вот наступление новой эпохи в нашей литературе, по-моему, началось в 2000-м.

Какой она будет в целом, эта эпоха, короткой или продолжительной, плодотворной или скудной, прогнозировать сложно. Но первое, уже завершающееся, десятилетие, по крайней мере, оказалось не таким уж плохим. Пожалуй, с «оттепельных» конца 50-х – начала 60-х не было в нашей литературе столь богатого на открытия, на новые имена периода.

О них, о писателях, дебютировавших в 2000–2009 годах, юных и не очень, громко заявивших о себе и тех, кто остается в тени, и хочется поговорить в этой статье. Впрочем, исчерпывающая панорама вряд ли получится – всего нового, что появилось в литературе даже за столь короткий отрезок времени, как десять лет, обозреть невозможно.

1. Создание атмосферы

Именно в 2000 году большинство литературных изданий как-то дружно озаботилось привлечением на свои страницы новых имён. Тогда же была учреждена премия «Дебют» для авторов не старше 25 лет. Поначалу многим затея эта показалась не очень-то серьёзной: ну что, дескать, стоящего почти ребёнок может написать? Бывают, конечно, в мировой литературе ранние таланты, но их по пальцам пересчитать, не обязательно для их выявления создавать целый премиальный институт.

Но «Дебют» очень быстро доказал свою значимость и даже необходимость в литературном процессе. И, что характерно, для большинства лауреатов награда стала не авансом возможных будущих творческих достижений – награждали за действительно сильную прозу, стихи, пьесы, статьи… Приведу на память несколько лауреатов и финалистов «Дебюта», без кого современную русскую литературу уже очень сложно представить: Аркадий Бабченко, Василий Сигарев, Сергей Шаргунов, Андрей Иванов (Юрич), Андрей Нитченко, Анна Логвинова, Анна Русс, Валерия Пустовая, Владимир Лорченков, Олег Зоберн, Александр Снегирёв, Денис Осокин, Наталья Ключарёва, Игорь Савельев, Егор Молданов, Лев Оборин. По-моему, внушительный (и притом неполный) список.

Не стоит забывать и произведения тех «дебютовцев», кто не столь заметен сегодня. К примеру, повести «Австралийский связной» Антона Янковского и «Вспять» Александра Грищенко, рассказы Ольги Елагиной (Шевченко)…

В апреле 2001 года началась работа по организации Форума молодых писателей России, который состоялся в октябре в подмосковном пансионате «Липки»; с тех пор он проходит там каждую осень, собирая по сто пятьдесят молодых (до 35 лет) писателей почти из всех регионов страны.

В 1990-х над совещаниями молодых много смеялись, вспоминали, как лихо и безудержно на них пили, блудили, как лицемерили на обсуждениях рукописей. Писательство было объявлено частным делом, а всяческие объединения – пережитком времён соцреализма.

Но писатели объединялись всегда. И в XVIII веке, и позже. Чаще всего ненадолго, в молодости, и это закономерно – нужно почувствовать себя в некой атмосфере, увидеть и почувствовать подобных себе пусть даже для того, чтобы рассориться и разойтись по своим кабинетам.

Атмосфера эта в постсоветское время начала образовываться во второй половине 90-х: в 1996 году прошло Всероссийское совещание молодых писателей в Ярославле, в котором участвовало более четырёхсот человек; в 1999-м возобновились совещания в Переделкине, чуть позже – в Малеевке. На границе 1990-х и 2000-х вышло несколько коллективных сборников молодой прозы – «Время рожать», «Погода на завтра», «Антология современного рассказа, или Истории конца века», и затем сборники лауреатов и финалистов «Дебюта», участников Форума, альманахи интернет-журнала «Пролог», сборник премии «Эврика» (также возникшей в самом начале 2000-х).

«Братские могилы» называют и до сих пор коллективные сборники произведений только ещё начавших литературный путь авторов. Я не разделяю этой иронии. Во-первых, коллективные сборники – это срез того, что делается в литературе в определённый момент, во-вторых, у многих начинающих писателей ещё нет того количества повестей и рассказов, стихотворений, из которого можно собрать отдельную крепкую книгу, и участие в сборнике отличная возможность о себе заявить; в-третьих, на коллективные сборники нужно обращать внимание простым читателям: при обилии книжной продукции сложно найти своего писателя, и собрание под одной обложкой нескольких произведений разных авторов в этом поиске может здорово помочь…

Так или иначе, в 2000-х атмосфера в России, благоприятная для развития молодых писателей, была создана. Появились талантливые, свежие проза, стихи, пьесы, критические статьи… И нельзя не отметить роль взрослых в создании этой атмосферы, что, в общем-то, в традициях литературы. Грубо говоря, что стало бы с Пушкиным без Державина, с Чеховым без Григоровича, с Распутиным без Чивилихина, а с Дмитрием Новиковым без Маканина, с Денисом Гуцко без Курчаткина? С одной стороны, можно утверждать, что всё равно бы расцвели на литературном поле, а с другой – чёрт его знает.

2. Серьёзность в поэзии

После застойных 70-х–80-х 90-е, прозванные «лихими», были закономерны. В чём-чём, а в литературе они действительно были таковыми – в печать вырвалось то, что десятилетиями копилось в спецхранах и писательских архивах, порой шокирующее, порой бесталанное и пустое, но всё равно яркое, броское, отчаянно-лихое.

Вышла из моды внешне спокойная, размеренная реалистическая проза (кого можно назвать из реалистов, появившихся на стыке 80-х и 90-х? Разве что наконец-то пробившихся к массовому читателю Петрушевскую, Каледина, Василенко да, пожалуй, самый яркий в 90-е дебют, – Олега Павлова); серьёзная поэзия была заглушена авангардом, экспериментами, а то и попросту стёбом. Да и какой в 70-е–80-е была та серьёзная поэзия? Кипы стихов-вариаций о капельке росы, краюхе хлеба, плакатные вирши к очередной годовщине Великого Октября, 9 Мая…

Зарезвились на долгожданной свободе старшие поколения, к ним присоединились и входящие тогда в литературу двадцати-, тридцатилетние (им уже сорок и под сорок сегодня, и они никак не могут успокоиться). Наглядным примером той молодой поэзии 90-х может служить антология «Девять измерений» (выпущенная уже в середине 00-х).

В 90-х поэзия перестала волновать, перестала быть понятной простым читателям, а специалисты, видимо, делали вид, что понимают и восторгаются потоком экспериментов… Читатели же хотели душевности или хотя бы понятности. Не случайно столь популярны в те годы стали поэты не великого таланта, но пишущие ясным, человеческим языком. К примеру, Андрей Дементьев. Не случайна и мода на попсу – там тоже пели на человеческом языке и о человеческих переживаниях. Поэты-песенники, а точнее текстовики, на время стали лицом нашей поэзии для масс. Настоящие же поэты или продолжали веселиться, или ушли в свой мир, изобрели свой язык… В итоге даже специалистам это надоело.

Тут, думаю, уместно привести две цитаты.

Критик, знаток авангардной поэзии Кирилл Анкудинов писал двенадцать лет назад на страницах «Литературной учёбы» (1998, № 2): «Сейчас в моде тайнопись, герметизм, «тексты для посвящённых» <…> Последняя мода чтит бессмыслицу непростую, посверкивающую вспышками неизвестно откуда возникающих смыслов, плавно перетекающую в смысл, который, в свою очередь, даёт начало новой бессмыслице. Современная бессмыслица кокетлива, ей не к лицу быть однозначной. <…> Такой поэзии не нужен читатель, она не сможет общаться с ним, поскольку глуха и нема одновременно. <…> Люди так одиноки, так жаждут понимания. Поэт мучается, пытаясь отыскать единственное сочетание слов, чтобы его поняли правильно. Нам не дано предугадать… Ведь проклятье творчества связано именно с невозможностью быть понятым. И это проклятье оплачено кровью поэтов. По правде говоря, стихи-то пишутся для понимания. Только для понимания».

Но понять то, что писало подавляющее большинство поэтов того времени было действительно невозможно. И вот уже не выдержал Сергей Чупринин, главный редактор журнала «Знамя», где публиковались многие «последней моды» поэты (хотя, по-моему, его слова обращены главным образом к поэтам, любимым им с юности, но вдруг ставшим непонятными в своих новых произведениях): «Есть ли у нас сейчас поэты, не инфицированные неслыханной сложностью, не отворотившиеся от нас, сирых, с гримасой кастового, аристократического превосходства? Есть, конечно. Инна Лиснянская. Татьяна Бек. Тимур Кибиров. Иван Волков – каждый на свой лад продолжит этот список исключений. Понимая, что говорит именно об исключениях, а не о нынешней норме. Имя которой <…> – аутизм» («Знамя», 2004, № 1).

На самом деле таких восклицаний в конце 90-е – начале 00-х было немало, но они слабо повлияли на творчество именитых. Легко стать иронично-заумно-элитарным, но очень трудно вернуться к простоте и душевности.

В статье «Свечение на болоте», написанной осенью 2004 года («Знамя», 2005, № 5), я сравнил нашу современную поэзию с каменной речкой. Издалека вроде бы полноводный поток, а подойдёшь – полоса мёртвых камней… Мне удалось тогда найти лишь несколько поэтических имён, сумевших освежить эту речку тонкими струйками душевных строк. Сегодня, в конце 2009-го, этих имён уже намного больше. По крайней мере, для меня.

Как объект наблюдения, поэзия вещь очень сложная. Узнать, что в ней происходит, можно лишь отчасти… Однажды мы разговаривали с поэтом Максимом Лаврентьевым, и он назвал фамилию какого-то своего собрата по цеху. Я повспоминал и ответил: «Не знаю, не читал». «Не мудрено, – сказал Лаврентьев. – Нас миллионы».

Миллионы не миллионы, но многие десятки тысяч людей в современной России пишут стихи. Большинство из них стремится донести свои произведения до читателя, и почти всем это так или иначе удаётся. Сегодня есть великое орудие – Интернет. В Интернете есть свои классики и гуру, совсем (или почти совсем) не известные читателям толстых журналов.

Откровенно плохих стихов мне встречается не так уж много. И не потому, думаю, что я такой непритязательный читатель. Уверен, это от того, что культурный уровень людей всё же растёт, а человек, пишущий стихи, редко бывает невеждой, ему поневоле нужно общение, нужны ориентиры, и он их ищет в Интернете ли, в журналах… Впрочем, похоже, с поэзией среднего уровня у нас давно всё не так уж плохо. Но… «В наше время стихотворный талант нипочём – вещь слишком обыкновенная, – писал в 1846 году Белинский, – чтобы он чего-нибудь стоил, ему нужно быть не просто талантом, но ещё большим талантом, вооружённым самобытною мыслию, горячим сочувствием к жизни, способностию глубоко понимать её».

С тех пор подобное повторялось не раз, актуально это и в наши дни. Помню, на Четвёртом форуме в Липках (2004 год), во время встречи с редакторами толстых журналов, Сергей Чупринин удивил и обескуражил пишущую молодёжь заявлением, что хороших стихов сегодня как никогда много. Ими забиты шкафы в редакциях. И чтобы молодого автора заметили, он должен писать особенные стихи.

Не знаю, что подразумевал Сергей Иванович под «особенными стихами», но, думаю, стихи, «вооружённые самобытною мыслию, горячим сочувствием к жизни», входят в разряд «особенных».

В сегодняшней молодой поэзии много подражаний, эпигонства (чего, в общем-то, всегда предостаточно), но много и особенных стихотворений. Особенных, но написанных в традициях русской поэзии, где во главе угла были душевность, внешняя простота изложения, правда. («Ваша (русская – Р.С.) поэзия ищет прежде всего правды, – говорил Проспер Мериме, – а красота потом является сама собой…») Правду, играя в слова, найти сложно, и потому, видимо, молодые поэты, по большей части, очень серьёзны в своих стихах. Впрочем, серьёзность эта не отменяет звучащую порой горькую иронию, а то и сарказм, и ту непременную для поэзии глуповатость, без которой даже самое умное стихотворение превращается в мёртвый, бесполезный камень…

Чтобы очень сильно не растекаться по огромному древу нашей современной поэзии, назову несколько имён новых, появившихся за это десятилетие на общероссийском литературном поле серьёзных поэтов и укажу, где можно прочесть их стихи.

Андрей Нитченко (сб. «Водомер»; «Октябрь», 2005, № 12; «Литературная Россия», 2006, № 24; «Знамя», 2008, № 4; «Знамя», 2009, № 7), Иван Клиновой («Октябрь», 2004, № 5; «День и ночь», 2005, № 7–8; «Континент», 2006, № 129; «Вестник Европы», 2008, № 22), Анна Логвинова (сб. «Осенне-зимний разговорник» и «Кенгурусские стихи»; «Новый берег», 2004, № 5; «Новый мир», 2006, № 6; «Новый мир», 2008, № 9), Ася Беляева (сб. «Сердцебиение снов»; «Новые писатели», 2004; «Континент», 2005, № 125), Анна Русс (сб. «Марежь»; «Арион», 2003, № 2; «Новый мир», 2007, № 7; «Октябрь», 2008, № 10), Руслан Кошкин («День и ночь», 2005, № 9–10; «День и ночь», 2006, № 1–2; «Новые писатели», 2008; «Наш современник», 2009, № 7), Анна Матасова (сб. «Медвежья гора»; «Наш современник», 2007, № 10; «Новые писатели», 2008; «Наш современник», 2009, № 7), Ирина Сурнина (сб. «Золотая Русь», «Литературная Россия», 2005, № 43–44; «Литературная Россия», 2006, № 21, «Наш современник», 2009, № 7), Алексей Кащеев («Братская колыбель», 2005; «Новые писатели», 2008), Владимир Иванов («Арион», 2006, № 1; «Новый мир», 2008, № 7; «Новые писатели», 2008), Катерина Кюне (Екатерина Цыбина) («Наш современник», 2005, № 3; «Литературная Россия», 2005, № 29; «Новые писатели», 2008), Светлана Лавренкова («Новые писатели», 2008), Максим Лаврентьев («Литературная Россия», 2005, № 30; «Дружба народов», 2006, № 10; «Дети Ра», 2008, № 12), Игорь Фёдоров (сб. «Стихи Игоря Фёдорова»; «Знамя», 2001, № 12; «Знамя», 2003, № 11), Ольга Валенчиц (сб. «Необязательное искусство»; «Литературная Россия», 2005, № 46).

3. Возвращение реализма

Начну опять же с 90-х, времени перелома не только в социально-политической, но и литературной жизни страны.

Для советских писателей тот перелом оказался трагедией. Они в одночасье перестали быть уважаемы, защищены, популярны, их оттеснили (что исторически справедливо) дождавшиеся своего часа литературные подпольщики советского времени; место их книг в магазинах заняли всевозможные «Похождения космической проститутки»… О той трагедии написано немало горьких слов. Советую прочесть, к примеру, роман Юрия Рытхэу «В зеркале забвения».

Не меньшей, а может, и большей трагедией свободные 90-е стали и для начинающих тогда писателей. Они никого не интересовали в годы, когда открывалась запрещённая и возвращённая литература. Толстые журналы (по идее – дневники литературы текущей), пользуясь моментом (ведь неизвестно было, что там завтра: по-прежнему свобода или снова тоталитаризм), заполняли свой объём ранее запрещённым, недоступным, архивным.

Вспоминаются слова Андрея Немзера из статьи «Замечательное десятилетие» (2000 год): «Компенсаторная» стратегия времён перестройки была чревата дурными последствиями. То, что она невольно мешала сложившимся писателям идти вперёд, – наименьшее из зол. Куда хуже, что она сказывалась на редакторском отношении к писателям, коих в России принято называть «молодыми». <…>…современного нераскрученного сочинителя рассматривали как бы «при свете вечности».

Да, первое поколение постсоветских писателей мы потеряли, как теряли до этого поколения эпохи застоя. Но, с другой стороны, 90-е открыли широкому читателю, немалую часть которого составила молодёжь (в том числе и та, что через некоторое время начнёт писать сама), огромный мир другой литературы.

Кого-то издавали раньше, но крошечными тиражами, или так давно, что книги стали библиографической редкостью, но большинство имён и произведений было абсолютным открытием. Луи Селин, Оруэлл, Генри Миллер, Жене, Кортасар, Маркес, Борхес, Сартр, Камю, Солженицын, Набоков, Мамлеев, Сорокин, Лимонов, Довлатов, Бродский, Бородин, Ерофеевы, Ницше, Бердяев и ещё десятки писателей и философов, чьи книги поглощались с невиданной жадностью, были необычайно нужны.

Лет шестьдесят наша литература существовала в отсеке, где, конечно, тоже была жизнь, появлялись свои (да и не только свои, а общемирового масштаба) писатели, но всё же это был отсек, в который подавали корм избирательно, витамины лишь определённые и дозированно. А тут хлынуло всё – и необходимое, и вредное (хотя вредного, по-моему, в литературе не бывает).

Шквал старой по времени написания, но новой для советского/российского читателя литературы накрыл наш литпроцесс. Всё на время смешалось и перепуталось. Лишь к концу 90-х произошло выравнивание перекосов, очищение от большей части явного печатного мусора, началось возвращение интереса хотя бы специалистов к происходящему у нас в литературе здесь и сейчас.

И что интересно и даже удивительно – как недолго продержалась мода на то, что мы привыкли называть постмодернизмом (включая в него и концептуализм, и авангард, метаметафоризм, пародирование, соцарт и т. п.). Входящие в литературу в конце 90-х – начале 00-х оказывались в основном реалистами. Фантасты, фэнтезийщики, детективщики, различные экспериментаторы в области словесности (а их всех огромное множество, и есть очень талантливые), как и в советское время, остались на периферии литпроцесса. (Правда, в советское время их или запрещали, или очень прочно сдерживали, сегодня же у этой литературы есть предостаточно журналов, издательства или редакции в крупных издательствах, есть, наверное, и огромная армия читателей, но нет главного – широкого обсуждения этой прозы, споров и страстей.)

На страницы толстых журналов вернулся реализм, издательства постоянно основывают серии вроде «Современная российская проза», «Проза жизни» и т. д. Но тот ли это реализм, что был до переломных 90-х? Конечно, нет. Почти во всей современной реалистической прозе чувствуется влияние той волны открывшейся нам литературы. Да и вряд ли бы лет тридцать назад прозу Олега Зайончковского, Александра Иличевского, Ксении Букши, Сергея Шаргунова, Олега Зоберна, Ирины Мамаевой, Василины Орловой, Германа Садулаева и многих других назвали бы реализмом.

Благодаря той волне стали писать по-другому и старые реалисты Нагибин, Астафьев, Маканин, Курчаткин, Проханов; даже Борис Васильев свою «Глухомань» написал иначе, чем предыдущие повести и романы. Одним эти метаморфозы понравились, у других вызвали активное неприятие (особенно в отношении прозы Нагибина и Маканина), но иначе и не могло произойти. Реализм вернулся обновлённым, более ярким, богатым, свободным. То, над чем в 70-е бился Виль Липатов (по крайней мере в плане формы – «Серая мышь», «Игорь Саввович»), и потерпел в итоге неудачу, в 00-е утвердилось.

В 00-е вошел в обиход художественной литературы термин «человеческий документ» – почти лишённая беллетристических приёмов, почти бессюжетная, зачастую написанная от первого лица, очень похожая на описание действительно произошедшего, очень достоверная проза. С такими документами дебютировали Денис Гуцко, Александр Карасёв, Аркадий Бабченко, Ирина Денежкина, Дмитрий Нестеров, Антон Тихолоз, Алексей Ефимов, Василий Авченко… Вряд ли они отталкивались от исповедальной прозы шестидесятников, скорее всего – от той же возвращённой или открытой 90-ми литературы: Лимонов, Селин, Миллер, Камю, Сартр. Или, что ещё вероятней, писать их так, предельно достоверно, заставила инстинктивная потребность рассказать о том, что произошло с ними, с их близкими.

Многие, начавшие с «человеческого документа», за несколько последующих лет успели стать настоящими писателями-художниками, пишущими разнообразно, образно, но, что отрадно, по-прежнему достаточно убедительно фактически, психологически…

Необходимо отметить, что и большинство тех авторов, кто в 90-е являлся символом постмодернизма (опять же – в его собирательном значении), всё сильнее приближаются к реализму. «Лёд» и «День опричника» с «Сахарным Кремлём» Владимира Сорокина, по сути, реализм, правда, прозрачно-иносказательный; вполне реалистична последняя проза Пригова; всё меньше мистики и отсылок в прошлое, перепевов у Пелевина; всё ближе подходят к обновлённому реализму Андрей Бычков, Михаил Елизаров, Дмитрий Горчев…

Сейчас, в конце 2009 года, очевидно, что реализм за это десятилетие вновь стал центральным течением в русской прозе. Хотя, ещё раз отмечу, реализм обновлённый… Фактически то же самое случилось и почти сто лет назад – из тумана Серебряного века реализм вышел совсем не тем, чем был в 1880-е годы. И старенький Лев Толстой, олицетворение классического русского реализма, в этом обновлении активно поучаствовал.

В общем-то, как известно, всё в мире повторяется. Литература не исключение.

4. Критика и её критики

В уже упоминавшейся выше статье «Свечение на болоте» (2004) я, может быть, чересчур пафосно, объявил о рождении новой критики. Но, в целом, этот пафос оправдался. Валерия Пустовая, которая в той статье символизировала новую критику, продолжает будоражить литературный круг новыми суждениями и идеями; активно работают (в 2004-м они только начинали) Андрей Рудалёв, Алиса Ганиева, Марта Антоничева, Дарья Маркова, Елена Погорелая; из истории литературы и рецензий в актуальную, аналитическую критику включился Сергей Беляков. Правда, очень редко выступают стоявшие у истоков течения «новый реализм» в самом начале 00-х Сергей Шаргунов, Максим Свириденков, Василина Орлова.

Второе дыхание, кажется, обрели и те, кто сравнительно недавно предрекал литературной критике скорую смерть или, в лучшем случае, лишь обслуживание книжного рынка.

Редкий номер «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов», «Октября» обходится без большой статьи о нашей современной литературе. Очень интересна новая рубрика «Дважды» в «Знамени», где даются две, часто полярные, оценки одного и того же произведения. Жаль, что в «Нашем современнике» и «Москве» статей и рецензий, посвящённых современному литературному процессу, практически нет. Не стоит тогда и возмутительно удивляться тому, что, так сказать, либеральная проза на слуху, а патриотическая замалчивается. Получается, самим патриотическим лагерем она и замалчивается, или же не о чем там говорить. Или почти некому.

В патриотическом лагере, по-моему, два активных критика – Владимир Бондаренко (его, правда, больше интересуют фигуры самих писателей, их судьбы, чем произведения) и Капитолина Кокшенёва (она выстреливает двумя-тремя статьями, а затем надолго умолкает). И, кстати сказать, статьи обоих критиков очень редко появляются в тех же «Нашем современнике» и «Москве». Странно…