Текст книги "Не стать насекомым"

Автор книги: Роман Сенчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Приструним безобразников!

Нет больше сил никаких молчать. Пора, пора высказать всё.

Только недавно в центре Москвы, в знаменитом Доме Ханжонкова безнаказанно состоялся многодневный фестиваль альтернативного (читай: идиотского) кино «SТЫК», где крутили бессвязные кадрики и подрывные ролики, а в зрительном зале и его окрестностях толклись практически сплошь какие-то горлопанистые юнцы с чегеварскими бородами, как 21 января сего года чуть не случилось ещё одно из ряда вон выходящее.

Представить только – опять же в центре столицы, в книжном, с позволения сказать, магазине «Фаланстер», что каким-то образом сумел обосноваться в Большом Козихинском переулке (кстати, в непосредственной близости от главного «Макдоналдса» страны!), экстремистское издательство «Ультра. Культура» вздумало провести презентацию книги «Последние пионеры». Не стоит распространяться, что это за книга, назовём лишь некоторых её авторов: Всеволод Емелин, Алина Витухновская, не так давно освобождённый из мест заключения Эдуард Лимонов… Это ж надо было до такой степени обнаглеть, чтобы собрать таких маргиналов под одной обложкой, да ещё вдобавок и презентацию им устроить!

Уж неизвестно, к чему бы привела сия акция (но наверняка к чему-либо страшному), если бы её вовремя не пресекли органы правопорядка. Магазин был окружён белоснежными автомобилями с синими полосками и маячками на крышах, отважный капитан милиции вошёл в переполненное юнцами с чегеварскими бородами чрево «Фаланстера» и приказал разойтись. Юнцы, помычав недовольно, потоптавшись на мокром полу минут пять или семь, приказ капитана исполнили.

Дерзкий фортель, грозивший перерасти в серьёзные беспорядки, был, к счастью, ликвидирован на корню.

Но хочется задаться вопросами: а где гарантия, что завтра нечто подобное не повторится? Что отщепенцы не соберутся вновь поликовать по поводу этой или другой, ей подобной книженции?! И почему в самом сердце державы вообще имеют место подобные «Фаланстеры», тесные, убогие, без электронных турникетов на входе, а главное – забитые под завязку крамольнейшей литературой, толкающей молодёжь на скользкую дорожку ненормальной жизни? Доколе! А?.. Ведь давно пришёл срок провести, не побоюсь этого слова, тотальную зачистку книготорговых точек, в итоге которой у нас останутся лишь высококлассные, респектабельные, отвечающие всем европейским нормам комплексы. Красавцы-гиганты вроде «Дома книги» на Новом Арбате, «Библио-Глобуса», «Книжного мира». Любо ведь дорого по ним погулять. И, согласимся, в таких вот комплексах и мероприятия проводятся как у людей – органам правопорядка просто в голову не придёт врываться, скажем, в «Библио-Глобус», пресекать презентацию книги о храбром сыщике или чистой светлой любви молодого преуспевающего бизнесмена к скромной, прекрасной девушке.

А чего ждать от притаившегося в тёмной подворотне «Фаланстера»? Мало ли что может там зародиться, и вызреть, и затем выплеснуться зловонной лавой на мирные улицы, широкие площади. И ведь, что самое страшное, «Фаланстер» не один такой вертеп в дорогой нашей столице. Конечно, не много их, по сравнению с разнузданными 90-ми, но ещё есть. Есть что выкорчёвывать, превращать, скажем, в меховые салоны, винные погребки, кофейни.

На той несостоявшейся (слава героям!) так называемой презентации 21 января собралось лиц пятьдесят, а то и более. В восемь вечера, когда все нормальные люди, завершив честный рабочий день, приезжают домой и отдыхают, эти безобразники стекались, сползались под покровом ранних зимних сумерек в этот свой «Фаланстер», чтоб послушать провокационные речи, возбуждающие на нехорошее рифмы. И ведь не лень же было тащиться! Лучше б пивка возле метро (если нет средств на цивилизованный бар) попили бы, о девчонках поговорили…

Вообще, не скажу за другие регионы России, а в Москве созданы все условия для достойного существования нормального человека. Работа приличная найдётся любому (если, конечно, обладаешь энергией и знакомствами); отработав, имеешь полное право отдохнуть как только угодно душе. Хоть в кафе пойти, хоть в ночной клуб, в кинотеатр или просто театр. А можно и удачу попытаться поймать – на каждом шагу блещут разноцветием залы игровых автоматов. Манят, мигают, зовут… А для самых спокойных, для милейших граждан – домоседов, имеется великое чудо цивилизации – телевизор.

Десяток (по самым скромным оценкам) каналов с набором зрелищных, поистине высокорейтинговых передач. Фильмы, ток-шоу и прочее, прочее… 21 января, кстати, в то самое время, когда эти чегеваристые собрались на фортель, ведь столько на голубых экранах всего интересного было. Просто глаза разбегались! На одном канале – «Слабое звено» с Марией Киселёвой, на другом – государственный (читай: самый непредвзятый и объективный) выпуск новостей, на третьем – наш, отечественный, сериал «За кулисами». И так далее – одно бесподобней другого. Все нормальные, считаю, обязаны (если не на дежурстве, конечно, находятся) купить в палатке бутылочку-другую «Клинского», сухариков со вкусом бекона и смотреть-смотреть, плавно, ненавязчиво отходя ко сну. Но ведь есть же такие, что вместо телевизора хотят безобразничать!

Чего дуракам не живётся-то? А?..

Вместе с тем, не всё хорошо и в средствах массовой информации. Тут тоже есть свои смутьяны. Печатную продукцию опускаю – в ней я давно произвёл для себя жесточайший отбор, а вот то, что информирует теле– и радиообразом, непредсказуемо… Нет, в телевизоре почти наведён порядок, очень редко ныне наткнёшься на что-либо вопиющее, а с радио – хуже. Злейшая язва там, не побоюсь этого слова, «Эхо Москвы».

Каким макаром ещё уцелел этакий рупор, ума не приложу. Одна за другой текут всяческие передачи против установившегося порядка, этот Шендерович там именно всплыл – и опять глумится. Да и новости крутят какие! Нигде больше об ином событии не сообщается, только на «Эхе». Что это значит? А значит, что врёт оно, «Эхо», врёт и не краснеет.

Недавно, к примеру, целый день передавали следующее: омоновцы рвутся в подвал лимоновской партии, а лимоновцы заперлись и грозятся вены себе повскрывать. Послушал я, ужаснулся, стал по другим станциям и телеканалам информацию проверять, целый день на это угробил. Нет нигде ничего подобного, хоть ты тресни. Никто никуда не рвётся, никто вены не полосует. Нормально всё протекает, стабильно… В общем, больше решил я «Эхо Москвы» не слушать.

Да и что, если задуматься, и давно пора разогнать этих лимоновцев оголтелых. Сил больше нет никаких терпеть. Никакой жизни от них нормальным-то людям. Вот была, помню, премьера очередного шедевра про Джеймса Бонда в кинотеатре «Пушкинский», а эти перед входом устроили крики, транспарантиком каким-то трясли. Или вот яйцами всё кидаются, майонезом брызгают. То в справедливейшего председателя ЦИК, то во второго человека нашего – в симпатичного всем здравомыслящим премьера страны. Мало что унижают людей таких высокопоставленных, так ещё и костюмы добрые портят!.. А если проанализировать трезво – ведь это же вовсе не хулиганство, а терроризм форменный, и яйца в данном случае – опаснее автомата.

Не-ет, террористы они, террористы отпетые – ужас хотят в душах нормальных людей посеять. С последних устоев сбить…

Вот ярчайший кинорежиссёр, актёр, продюсер, гуманист, меценат, общественный деятель, великий наш современник крайне правильно на кидание в себя отреагировал. Указал охране, кого хватать, а затем в зал спустился да каблуком по башкам безмозглым. Каблуком! (Все каналы, кстати, кадры сии показали – в плане руководства по противодействию.) Потом же в тюрьму радикалов отправил.

И главаря ихнего, твёрдо считаю, зря на свободу вернули. Пускай бы сидел и думал. Именно: думал, а не книжонки строчил. Настрочил ведь столько, сколько нормальный наш человек и за жизнь всю не осилит. А этому на два часа в день – отдельную камеру, стол, тетрадочку. Работай, пожалуйста!.. Вот я когда-то где-то читал, что в тридцатые годы в тюрьмах перед справлением нужды выдавали кусочек бумаги со спичечный коробок, а потом проверяли – использован кусочек этот по назначению или нет. Верно, разумно. И – главное – экономия.

И сейчас, вместо того чтоб разрушительные разные книжонки печатать, лучше бы, например, «7 дней» бесплатно по почтовым ящикам распространяли. Очень полезное периодическое издание – и телепрограмма имеется, и подробности жизни прославленных людей узнаёшь. Вроде Ксении Собчак очаровательной или талантливого такого Верки Сердючки.

В заключение крика души хочу напомнить: мы живём в го-су-дар-стве, и нечего тут устраивать, тем более когда доллар падает, а ВВП так хорошо растёт… Честно признаюсь, я бы, будь на то моя воля, всех этих, кто на так называемую презентацию 21 января заявился, до единого просто увёз бы кое-куда. И, как говаривал литературный герой позапрошлого просвещённого века, «месяца, этак, на три, на четыре!..».

Нет больше сил никаких терпеть.

Январь 2004 г.

Среди заражённого логикой мира…
Очерк

1

Такие ребята лет десять назад были, наверное, в каждом городе. (Может быть, есть и сейчас, но я не встречаю.) Казалось, что их все знали: тусовщики всевозможных мастей, молодые и пожилые интеллектуалы, алкаши у ларьков, старушки на скамейках, коммерсанты и бандиты, работяги с заводов, милиционеры, дворники… И не было особой разницы – заштатный ли это городишко, региональная столица, как Абакан, или мегаполис. Для таких, каким был Ванька Бурковский (называли его обычно – Мышь), любой город – словно много-многоквартирная коммуналка, и все жители-жильцы – соседи, со всеми так или иначе ты знаком, кому-то симпатичен, кому-то нужен. У Мыша было огромное количество приятелей, чуть не с каждым встречным человеком на тротуаре он здоровался.

Ему очень подходило это прозвище – Мышь. Но точнее, наверное, хотя, конечно, и неблагозвучее, было бы – Крыс. Помните мультфильм, где мальчик, играя на дудочке, заводит крыс в реку? Так же и Ванька, напряжённо, с остановившимся взглядом, ссутулившись (а был он высокий, длинный даже), шёл куда-то по жизни. Будто некто вёл его… И имя – Иван – тоже подходило ему. У Петрушевской есть рассказ «Бал последнего человека», герой которого словно списан с Мыша, и зовут его так же – Иван. Большой, умный, пьяный, гибнущий… В нём странно смешались два типа, две крови – еврейская от отца и русская, сибирская – матери.

Лет с тринадцати, говорят, Мышь был в тусовках. Хиппи, потом трэшеров, панков, художников, начитанных бездельников, которые вели на запущенных квартирах многосуточные интеллектуальные разговоры. И как человек тусовки, Мышь занимался очень многим: красил картинки, клеил коллажи, стучал на барабанах в рок-группах, не имея слуха; он писал прикольные рассказики, печатал в газетах статьи на разные темы, выпускал рукописную газетку «Шиз гада»… Конечно, чуть не каждый день напивался, утро начинал с набора колёс, не отказывался раскурить косяк, варил химку…

Прожил он двадцать лет и две недели, но умер совсем стариком. Немощным, полусумасшедшим, обессиленным. Многие определили, что он просто сторчался, а я думаю – устал видеть жизнь, не умея закрывать глаз, обманываться; он не видел на горизонте спасительных миражей, что помогают (заставляют) двигаться дальше, преодолевая день за днём… Он чувствовал в себе громадные силы, но ничего стоящего сделать не мог. Он не хотел и, кажется, страшно боялся переступить черту, которая разделяет подростковость и взрослость. Боялся перерождения, называл это мутацией.

Когда он погиб, вроде бы всеми любимый, только ещё вступающий в этот мир, люди говорили: «У него же всё было впереди! Он столько мог сделать! Он был из нас самым лучшим!» Но искренности в этих словах мне не слышалось: Мышь всем надоел за те несколько лет, пока ходил по Абакану, приставая к людям с разговорами, с просьбами одолжить денег, просто посидеть на кухне, покурить, тяжело о чём-то молча…

И ничего у него не было впереди, ничего бы он, я уверен, не сделал в своей жизни. Он не понимал её, эту жизнь, и не хотел понимать, принимать такой, какой она была, и то немногое, что от него осталось – не о жизни, а о её светлом отражении. Даже заброшенную, полуразрушенную кочегарку в центре города, недалеко от кинотеатра «Победа» (называли её Дэз фэктэри – Фабрика смерти), где мы иногда выпивали, когда больше было негде, Мышь превратил на холсте в прекрасный замок с розовыми стенами, а трубу – в высоченную башню со шпилем на верхушке. И литературные вкусы у него были довольно странные на наш тогдашний бунтарский взгляд: из Достоевского он любил «Белые ночи», из Набокова – «Машеньку», «Дневник неудачника» из Лимонова, из Миллера – «Тихие дни в Клиши»… Этакий романтик постперестройки.

2

Мы познакомились первого марта девяносто четвёртого года в абаканском студенческом театре «Рампа». Я тогда очень плохо знал Абакан, жил в соседнем городе – в старинном, сонном, уездном Минусинске. Приезжал в Абакан к единственному хорошему знакомому Денису (Дэну) Стахееву, художнику и бас-гитаристу рок-группы «Аномальное Фи», студенту пединститута, обитающему в «Рампе» на правах сторожа. (Сам Дэн был из Шушенского.)

В конце февраля я вместе со своим земляком-кызылчанином Александром Оськиным принял участие в Абаканском рок-фестивале; мы спели несколько своих панковских песен под какофонию несыгранного, тут же собранного состава музыкантов из разных групп. Эффект был крутой: мы тут же прославились, и жаль, что я уехал с половины концерта, торопясь на автобус до Минусинска, а так бы имел удовольствие быть напоенным тут же появившимися почитателями и со всеми перезнакомиться.

Но – уехал, и знакомства происходили постепенно, от случая к случаю. Одно из первых – с Мышом.

Помню, мы сидели в каморке Дэна и распивали вдвоём бутылку портвейна. Дэн – полненький, нервный (каждый вечер к нему в «Рампу» являлся кто-нибудь с бутылками), вечно чем-то озабоченный и, наверное, от этого показно флегматичный, почти не пил, а занимался разучиванием сложной партии на басу. Я расспрашивал его о жизни в Абакане; меньше полугода назад я переехал с родителями из Кызыла, где у меня была панк-группа, друзья, и поэтому искал здесь подходящий круг общения, хотел продолжать заниматься тем, чем занимался до переезда. Минусинская атмосфера мне не подходила – Минусинск был городом тридцати – сорокалетних художников, живших медленно, мерявших время не днями, а месяцами и годами, мне же хотелось быстроты, энергии, какая, я чувствовал, в Абакане есть. Но где? И я уговаривал Дэна:

– Погнали куда-нибудь в гости. Познакомишь с кем-нибудь. Водки возьмём, у меня десятка.

– Я же сторожу, – морщился Дэн. – Да и припрётся щас кто-нибудь…

Вздыхая, я попивал портвейн, расспрашивал:

– А фестивали у вас часто бывают?

– Ну, раза два в год крупные. Мелкие иногда.

– Ништяк! У нас в Кызыле реже. За два года, как мы играем, – три раза всего. Да и из них один в последний момент отменили.

– У-у, – равнодушно сочувствовал Дэн.

Портвейн кончился, я совсем заскучал. Дэн однообразно трындел на басу. Оставалось надеяться, что его обещание гостей сбудется. И наконец в дверь «Рампы» постучали.

Недовольно ворча, Дэн пошёл открывать. Вернулся с двумя парнишками. Явно младше меня. Один ростом примерно метр семьдесят, в очках, в длиннющем плаще, другой за метр девяносто, лицо нездорово пухловатое, веки тяжёлые, тёмные волосы аккуратно зачёсаны назад.

– Это Майкл и Мышь, – представил ребят Дэн. – А это Сэн, мы с ним на фесте играли. – И снова занялся бас-гитарой.

Парень в очках – Майкл – без промедлений вытащил из-под плаща трёхлитровую банку «Казацкого» вина. Со смаком сказал:

– Жуткое пойло! Пробовал?

– Ещё нет, – заражаясь смакующей интонацией, ответил я.

Дэн Стахеев с отвращением глядел на банку:

– На хрена вы её взяли? Мы ж тут все переблюёмся!

Высокий, с пухловатым лицом – Мышь – сел на стул, достал «Беломор». Заметил как-то сожалеюще:

– Тебе, Дэн, что «Абсолют», что «Казацкое» – финал один: блевание. – И предложил: – Давайте.

Голос у него был спокойный, какой-то отстранённый и в то же время проникновенный; он слегка картавил.

С помощью ножа проделали в жестяной крышке отверстие. По каморке сразу разошёлся запах аптеки, лекарств, ядовитых болотных травок. Дэн с тем же выражением отвращения достал из шкафчика на стене ещё два стакана. Майкл разлил почти по полному.

– Надо пить залпом, не останавливаться ни в коем случае, – объяснил мне Мышь. – И не дышать, а то вырвать может прямо на стол.

– Поехали! – Майкл поднял стакан с внешне аппетитной, янтарного цвета жидкостью.

Я последовал Мышовскому совету, но проглотить смог лишь половину, затем в горле перекрылся какой-то клапан. Я поставил стакан на стол, сморщился, сжался; по хребту бежали стайками ледяные мурашки, глаза заполнили слезы.

По вкусу эта бодяга наверняка напоминала ведьмовскую настойку, приготовленную на погибель добрым молодцам. Горькая, приторно-кислая, маслянистая, солоноватая, сладковатая – всё вместе и разом. Через минуту после поглощения своего полстакана я почувствовал покалывание в висках…

Мышь с Майклом спокойно, с удовольствием курили, Дэн же, правда, выпивший до дна, чертыхался и корчился.

– А что ты хочешь за пять тысяч инфляционных рублей? – улыбнулся Мышь. – Зато, по большому счёту, в итоге будем валяться точно так же, как и от водки.

– А утром… – проныл Дэн.

– До утра ещё так далеко, – философски вздохнул Майкл.

Я допил своё: решил – пить так уж пить… Мышь достал из внутреннего кармана куртки толстую записную книжку, полистал, что-то нашёл.

– Вот, Сэн, послушайте, – обратился ко мне, – что написал наш знаменитый Оттыч, отведав сей напиток.

И зачитал коротенькую и поэтичную историю появления вина «Казацкое»:

– «Жара. Усатенькие казачки топчут веснушчатыми ногами виноград в бочках. Донимают мухи и оводы. «Нету уж моченьки боле», – шепчут посеревшие губы худой, чернобровой казачки по имени Анна, – и она, проворно подобрав подол кашемировой юбки, садится на корточки… Тихое и ласковое журчание золотой струйки. На поверхности рыжего месива вспучивается пенная шапка. Казачки задорно смеются».

– Забавно, – сказал я.

– И главное, правдоподобно, – добавил Дэн, всё ещё морщась.

Ещё выпили. Особого хмеля от вина я пока не испытывал, зато тошнота угрожающе усиливалась. Казалось, «Казацкое» стояло в пищеводе, размышляя, стечь ли в желудок или броситься обратно наружу. Я часто сглатывал, толкая вино вниз, но желудок не очень-то хотел принимать непонятную жидкость… Как-то даже не верилось, что самый большой гурман и потенциальный сибарит абаканско-минусинской богемы, а вдобавок музыкант, художник, поэт и писатель Оттыч – Юра Толмачёв, с которым я познакомился месяца два назад в Минусинском театре, действительно пил такую отраву…

– Сэн, что вы невеселы? – спросил Мышь, сам уже достаточно весёлый.

– Да вот… – И я сказал модное тогда словцо: – Комплексую…

– Хорошее дело, – без иронии ответил он. – Полезное.

Дэн поигрывал на басу, Мышь и Майкл занялись тем, что зачитывали вслух и с выражением стихи Бодлера и Рембо, отрывки из «Дневника неудачника» из своих записных книжек.

Я слушал их, рассматривал, и они мне всё больше нравились. Да, романтики с самодельными песенниками в руках. Сыплют вычурными словечками, по-хорошему рисуются, при этом глотая отвратительнейшую гадость. Я вспомнил себя в семнадцать лет – я был таким же (только с выпивкой были тогда, в конце восьмидесятых, большие сложности); может, остался бы таким и до сих пор, если бы не армия – там-то надо мной хорошо поработали, яркую обёртку с меня содрали, и осталось ядро, которое пока ничем не возьмёшь – оно, скорее всего, растворится само под воздействием возраста и давления внешнего мира… Нечто подобное я им и высказал.

– А тебе сколько лет? – спросил Мышь.

– Двадцать три.

– Да-а, – серьёзно посочувствовал он, – годы…

Майкл (через несколько месяцев он, кстати сказать, утонет) поднял стакан:

– Давайте, чтоб ядро подольше не рассосалось!

– Рассосётся, – безысходно сказал Дэн. – Отсюда никто не уйдёт живым.

Странно, но мы все одинаково поняли эту фразу. Речь шла не о жизни как таковой, а о возрасте, о юности…

– Но можно остаться здесь, – сказал Мышь. – Сохранить себя.

Дэн усмехнулся:

– Попробуй. А мне… Я на четвёртом курсе, через полтора года закончу пед, и что дальше? А дальше – давление внешнего мира.

– По полной программе, – смеясь, добавил Майкл.

Выпили.

3

Утром я очнулся под столом.

Голова, конечно, раскалывалась, глаза, стоило их приоткрыть, выжигало светом. Во рту – будто крапивы нажрался… Кажется, минут пятнадцать я поднимался на ноги. Сел на стул и с трудом, исподлобья, огляделся. Мыша и Майкла не было. Дэн стоял на коленях перед ведром и грозно рычал. Почему-то я услышал рычания только когда увидел того, кто их производил. А когда увидел пустую трёхлитровую банку, накатил весь тот сложный аромат «Казачьего», и меня тут же вырвало.

Дэн обернулся, выдавил:

– Подотри! – И уткнулся обратно в ведро…

Через полчаса мы выползли из «Рампы», словно двое недодушенных из газовой камеры. Дэну обязательно нужно было в институт на какую-то важную лекцию. Я мечтал дотащиться до кафе «Лакомка» и выпить бутылку «Жигулёвского», попытаться съесть беляшик.

– На хрена ж я её пил, – ворчал Дэн, запирая дверь театра. – Ну и отра-ава…

Было довольно морозно, прохожие заметно зябли, но я чувствовал себя как в парилке. С трудом усмехнулся:

– Потогонная вещь.

Дэн в ответ длинно проматерился.

От «Рампы» до главного корпуса пединститута метров семьсот, а мне показалось, что мы идём бесконечно долго. Время от времени опасно поскальзывались (дни уже выдавались оттепельные, снег на тротуарах днём подтаивал, а по ночам застывал); чтобы удержать равновесие, приходилось делать резкие движения. При этом я был уверен, что вот-вот в голове лопнет что-то жизненно важное…

Всё-таки добрались. А по соседству с педом – через дорогу – и «Лакомка».

– О, – произнёс Дэн, – Мышь уже на посту.

Действительно, возле входа в институт стоял Ванька Бурковский. Такой же, как и вчера, только лицо, может, опухло посильней… Увидел нас, заулыбался.

– Отрезвели? – как-то сочувствующе-заботливо спросил, здороваясь. – А я уже нааскал три штуки. Ещё пятьсот – и будет на пиво!

– Я на занятия! – испуганно отозвался Дэн, поскорей скрылся за дверью.

Мышь вздохнул и огляделся, выискивая знакомых. Улица Ленина – центральная улица Абакана – в районе института была почти пуста. Первая пара как раз началась, основная масса студентов сидела по аудиториям.

– Пойдём в «Лакомку», – предложил я. – У меня десятка.

Мышь просиял:

– А чего молчишь?! Сейча-ас придём в себя.

Мы купили по бутылке пивка, сели за столик. Сделали по живительному глотку. Потом ещё, ещё…

– Ну, как «Казацкое»? – спросил Мышь, как врач пациента.

– Лучше не напоминай.

– Хорошо… Слушай, Сэн, а давай сегодня нажрёмся, как свиньи!

– Давай, – согласился я, – но только водкой.

– Водка, это – да. Только придётся пошататься, потрясти людей, башлей занять.

И с того дня начались наши шатания по Абакану, в процессе которых я познакомился, наверное, со всеми интересными персонажами города. Рок-музыканты, журналисты, телевизионщики, актёры, художники, редакторы газет, руководители филиалов ЛДПР, РНЕ, КПРФ, вожди казачества, шаманы, активисты всевозможных религиозных течений… Мышь был, кажется, членом всех имеющихся в Абакане партий, пописывал статьи во все газеты; он мог подискутировать о каких-то деталях церковной службы и с православным священником, и с баптистом, и с пятидесятником, мог порассуждать о театре, о музыке, о книжных новинках, о наскальных рисунках, и в процессе разговора неизменно просил в долг (именно – в долг) несколько тысяч. Чаще всего – ему – давали…

Благодаря нашим шатаниям произошли мои знакомства с ребятами, которые стали моими друзьями или по крайней мере приятелями:

Сергей Гайноченко (Серёга Анархист), тридцатилетний живописец и революционер, он целые дни проводил за чтением книг об оружии и журналов вроде «Солдат удачи», ходил обычно в солдатской шинели и чёрном берете с приколотым вместо кокарды знаком «Гвардия». Два раза в год (1 мая и 7 ноября) Анархист выводил горстку соратников на площадь Ленина, где они стояли под чёрным флагом напротив многочисленного митинга коммунистов. Случались драки… Олег Шолин – студент пединститута, барабанщик, игравший в разных рок-группах лет с двенадцати, знаток истории, вообще человек интеллигентный, но и, как большинство молодёжи начала 90-х, безвольный, неприкаянный, пьющий… Сергей Утёмов – Сёя – лидер панковской группы «Ханни» – шумный, подвижный, весёлый, напоминающий Буратино… Лёша Полежаев – хиппарь, очень похожий на девушку, сочиняющий песни под Янку Дягилеву, бросивший школу классе в восьмом и путешествующий месяцами по стране, возвращающийся с руками, увешанными феньками и с поникшей от десятков ксивников шеей – подарков хиппи, кажется, со всех городов России… Женя Шумский (Пепел) – его группа «Аномальное Фи» была в то время сильнейшей, чуть ли не культовой, в Абакане, а Пепла считали самым забубённым алкоголиком и беспредельщиком и в то же время умницей… И ещё много ребят, имена которых мной забылись, остались только прозвища: Юха, Талана, Штекер, Ящер, Ларсон, Кара, Джин, Жлобсон… И за каждым прозвищем – образ яркого человека.

Все эти люди жили бешеной жизнью, состоящей из квартирных или «Рамповских» концертов, многочисленных пьянок, происходящих чаще всего в подъездах, брожений по улицам Абакана. И разговоров на новые и важные тогда темы – о трансе, буддизме, Генри Миллере, «Гражданской Обороне»… Казалось, что все они вот-вот выдохнутся и упадут замертво или сойдут с ума. Три-четыре дня я проводил с ними, как рыба в воде, а потом чувствовал, что необходимо отдышаться, и уезжал к родителям в деревню под Минусинском, жил там с неделю, набирался сил.

Удивительней всего было то, что ребята ещё что-то успевали делать. Анархист непонятно когда (вроде бы он вечно пил и беседовал) красил картины, от Оттыча я постоянно слышал новые стихи, миниатюры, слушал его новые синтезаторные композиции; Пепел записывал альбом на профессиональной студии, Шолин поражал своими познаниями в литературе, истории… Пьянки и общение, жизнь на грани гибели помогали им работать, заниматься творчеством. И Ванька Бурковский до поры до времени находился в этой тусовке, как в необходимом, единственном из возможных мире.

4

От многих я слышал утверждение, что его погубила любовь к девушке. Дескать, он полюбил её, а она не отвечала ему взаимностью, вот он и задушился в конце концов.

Может быть.

Девушек в тусовке было мало, да и те побаивались особенно сильно в неё погружаться. Все парни, как водится, постоянно кого-то любили, кого-то добивались, кому-то посвящали свои песни, стихи, картины. Бывало, девушки принимали эту любовь, и появлялась счастливая пара, но счастье продолжалось недолго. Разрываться между тусовкой и девушкой было тяжело, и парень как правило выбирал второе – с головой нырял обратно, в привычную и милую атмосферу, и там плакал о потерянном счастье. Редкий случай, когда любовь к девушке побеждала. Например…

Женя Пепел влюбился в очень красивую, умную, кажется, девушку, женился, устроился на работу (куда-то охранником), вскоре перестал здороваться со своими недавними собутыльниками. Но и группа его распалась, сольный альбом Пепла получился наивным и слабым. Позже он стал журналистом, писал (да и пишет) приемлемые статьи… Может, и Мышь бы стал таким, если бы девушка, которую он любил, ответила ему на любовь. Но у них были самые жуткие в этом плане отношения: Ванька любил её, звонил ей то и дело, дежурил у её подъезда, при встрече умолял её о чём-то (я при этом находился несколько раз, но стоял поодаль), а она, с одной стороны, была к нему холодна, была ему недоступна, а с другой – контролировала его, заставляла меньше пить, держаться на работе (его часто увольняли из-за прогулов); она разговаривала с ним об искусстве, о новых книгах… В общем, она как бы давала понять, что он может на что-то надеяться. И так продолжалось месяц за месяцем. По себе знаю – мучение это ужасное… Хотя можно (и нужно!) понять эту девушку: Ванька не мог быть мужем, отцом, он вообще не был человеком, который может существовать в этом мире – он был обречён. (Людмила Петрушевская описала, как я уже упоминал, такой тип в своём странном рассказе с тоже странным названием «Бал последнего человека».) Поэтому любить его, Ваньку Бурковского, Мыша, я уверен, не отважилась бы ни одна абаканская девушка середины 90-х годов, не говоря уж о дальнейших, всё более прагматичных временах…

И он очень быстро стал терять романтичность. Теперь, во время встреч, каких-то вечеринок, дней рождения, свадеб, он напивался в десять минут и валялся в углу, постанывая. Он уже редко загорался и ввязывался в спор, чаще сидел с кислым лицом (если не было выпивки) и смотрел в пространство. Чем-либо заниматься почти бросил. Газету «Шиз гада» не выпускал, не писал рассказики и статьи, картинки не красил… Вообще, он был счастлив при мне, кажется, один только раз от своей общественной деятельности. Это было весной 94-го года. Выставка под названием «Детский боевой рисунок». В ней принимали участие Сергей Гайноченко, Оттыч, Николай Мезенцев, Александр Оськин, я, может, кто-то ещё (уже трудно вспомнить). Ванька был главным организатором.

В бывшем Дворце пионеров нам выделили маленький зальчик, пришли известные абаканские художники во главе с Владимиром Феофановичем Капелько, телевизионщики, неформалы разных направлений. Ванька с увлечением выступал перед камерами, но говорил такую чушь, что её в эфир, конечно, не допустили. Но тогда, на выставке, он был необыкновенно активен, что-то говорил о новой живописи, очень радовался каждому зашедшему и угощал его водкой, строил планы… Это было несколько и смешно, и как-то трогательно, и вселяло в меня лично силы. Чувствовалась некая общность: вот несколько человек, выставивших свои полотна, рисунки, а вот публика, которая искренне симпатизирует…

Но таких выставок или концертов, или вообще каких-либо созидательных событий почти не происходило. С одной стороны, трудно было добиться разрешения, уговорить впустить в тот же бывший Дворец пионеров или в «Рампу», а с другой – мы всё-таки предпочитали сидеть в подъездах, рассуждать о литературе, живописи, музыке, чем пытаться что-то действительно делать.

5

Я часто приезжал в Абакан. Конечно, у меня были при себе какие-то (хотя бы на обратный билет) деньжата. Первым делом, с автовокзала я звонил Мышу. Приходить к нему домой было опасно – его мама, уже довольно пожилая женщина, отчаянно боролась за сына; она искала его по городу, по всем известным флэтам и подъездам, если он задерживался, она находила ему работу; как-то устроила его в санаторий, где лечили от алкоголизма, но откуда он быстро сбежал…