Текст книги "Дождись лета и посмотри, что будет"

Автор книги: Роман Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

11. Белая осень, красная зима, черная весна

Дудку я испробовал уже в августе. Днем, часа в четыре, почувствовал, что смотрю на вещи не скользя, а вглядываясь, это получается само собой, и вокруг все слишком ясное. Достал дудку и начал играть, не очень красиво, но хоть как. Показалось, что паническая атака как строгий джентльмен из фильмов про Шерлока Холмса подошел и встал за углом, наблюдая за происходящим. Если перестану играть, он подойдет ближе. Я играл, а он внимательно смотрел. Затем он ушел. Болтанки не случилось.

24 сентября. Приехал Ласло. Спросил Толика, можно ли ему пожить пару дней на квартире, пока нет Картографа. Толик ответил, что хоть пару месяцев. Картограф на войне.

Ласло ходил по Москве с удивленными глазами, останавливался у каждого столба. Сразу же как вышел из поезда, и мы отошли на несколько шагов, у него закружилась голова от разнообразия новых образов. Метро его и напугало, и заинтересовало. Он не мог сначала ступить на эскалатор. Простояли так минуту, пока я не сказал, что менты уже косятся на нас, сейчас подойдут, спросят документы, а ничем хорошим это не закончится, скорее всего придерутся к чему-нибудь и придется платить. Менты вообще ходят по Москве как особо чуткие собаки, подмечают странности, подскакивают, надо их обходить.

В метро Ласло вспотел от волнения, спросил два раза, реально ли мы едем под землей, и на нас ничего не сыплется. Мы же можем остановиться и остаться так лежать придавленными как в гробу.

Приезд Ласло стал для меня соединением двух миров. Иногда казалось, что я не езжу в Москву, а вижу ее как сюжетный продолжающийся сон. И теперь в этот сон приехал человек из реального мира. Или наоборот. В реальный мир приехал человек из сна.

Мазай тоже куда-то делся, заходил Толик, тетя Марина и иногда новые люди, видимо, связанные с политической деятельностью. За два дня зашло человек десять. Ласло сказал, что квартира похожа на больницу, не знаешь, кого ждать, с кем проснешься в одной палате, но это всегда кто-то интересный.

Тетя Марина, как увидела Ласло, сразу подошла, села рядом и вгляделась. Задала вопросы о том, кто и зачем. Как только она ушла на кухню, Ласло сразу же сказал, что это психиатр или психотерапевт, он их сразу распознает, как и они его. Происходит игра в узнавание. Как встреча дальних родственников.

Про деревню я все рассказал Ласло еще в августе, показал две книги. Третью, сказки народов мира, так и не раскрыл. Наступит настоящая осень и раскрою. Ласло покрутил дудку, отметил, что она правильная и наверняка работающая, выравнивающая дыхание. Атаки цепляются за разорванное дыхание, а когда все стройно, они соскальзывают.

27 сентября. Такого я никогда не видел. Тысячи людей, дым, огни. Мы протиснулись и начали орать, прыгать вместе со всеми. Со сцены вопили, визжали, поливали всех синими и красными лучами. Негр в шапке-ушанке рычал в микрофон. Казалось, что Химоз тоже с нами, кувыркается по воздуху и подпевает смэк май бич ап. Продиджи приехали наконец в нашу магическую страну. Может быть, им так понравится, что не уедут, и будут устраивать такое каждый день. Это станет ежедневным ритуалом, все эти вспышки, запах травы, дымовухи. Или уедут, а я буду рассказывать, что видел Кита Флинта вот так рядом. Некуда ехать, все уже здесь, все алхимики, Ласло, Химоз на небесах. Столько людей соединились в трясущееся и кричащее тело.

Никогда не видел, чтобы Ласло так хохотал. Он поглядывал на меня, убеждаясь, что я вижу то же самое. Наверное, здесь сотни тысяч, все поглощены звуком и дымом. Еще радовало, что я выполнил обещанное, привез его на концерт Продиджи.

Толпа превратилась в экстатическое море с волнами. Где что звенело, что играло – уже не различалось. Под ночь мы пешком добрались до квартиры, без сил.

28 сентября. Всю ночь снилось увиденное. Люди как бесконечное вьющееся одеяло, покрывающее землю. Музыканты держали концы одеяла, раскачивали, все трепыхалось. Открыл глаза. Услышал, что кто-то напевает на кухне. Ласло уже не спал, сидел, смотрел в окно.

А на кухне оказался Мазай. Я его не видел с лета. Он приезжал-уезжал в своем, не понятном больше никому, ритме. Мы зашли на кухню, Мазай кивнул мне «а, студент», а затем уставился на Ласло. Спросил «ты кто». Ласло. А что тут делаешь? Завтракаю. Дальше состоялась их долгая беседа. Они сидели за столом, пили крепкий чай, и обсуждали все подряд. Мазай хохотал с ответов Ласло, отмечал, что порой тот ведет расклады как опытный зек. А так и есть, если все дур-ходки сложить, он опытным зеком и окажется. Ласло рассказывал Мазаю про больницу, тот от смеха утыкался носом в стол.

Ласло свободно владел больничным языком, всеми этими елками, гирляндами, «локоть чешется», цэвичами, галочками. Галочка – наверное, галоперидол. Мазай подошел ко мне, сказал, что хороший у меня друг, его стоит держаться по жизни. Когда Мазай вышел, Ласло тоже высказался о нем как о мудром человеке.

Вы без труда можете догадаться, чем мы занимались с Ласло следующие несколько дней. Обходили квартиры из того списка. Я восстановил список без особых проблем, записал в том же порядке, в каком он был изначально, а не в каком показали карты.

Почти во всех квартирах кто-то оказался. Люди удивленно открывали двери, говорили, что не заказывали никакую еду, и платить за заказ не собираются. Иногда и не открывали, а говорили то же самое за закрытыми дверьми. Но никакого намека на ее присутствие не было. Даже когда пришли по второму адресу, там, где чувствовалось нечто особое. Ласло тоже сказал, что ее здесь нет.

Даже во сне увидел то же самое. Мы стояли с Ласло у квартиры и ждали. Подошел Мазай и сказал, что обходить квартиры – это еще более пустое занятие, чем крутить карты. Теперь эти квартиры действительно опустели. Время прошло.

Ласло спросил, можно ли остаться. Ему некуда возвращаться, если домой, то там больница и ничего больше. Ответил ему, что вроде Толик не против, поговорю с Мазаем, чтобы тоже дал какую работу. Это несложно, отвозить или забирать бумаги. Когда поговорил с Мазаем, тот решительно обрадовался, сказал, что пусть остается, этого кента можно даже брать на переговоры, чтоб крыс вычислял. Если хорошо пойдет, его оформят помощником депутата. Кажется, это первый раз, когда Ласло предложили работу.

1 октября. Ласло задал Мазаю странный вопрос. Тот не ожидал, сел и внимательно вгляделся в него.

– Как мы все умрем?

– Толика в упор расстреляют. Какой-нибудь мотоциклист подкатит к его тачке в пробке, и очередью из автомата пошлет на отдых. Меня какая-нибудь крыса бритвой во сне.

Спросил его про Картографа. Этот умрет от осколков, взорвется что-нибудь, а он рядом будет. На войне обычно так.

– А Витя?

– А что ты его вспомнил? Он заезжал летом, кстати, сидел тут в грусти. Видишь, до чего его сучка эта довела. Вы молодые, не давайте бабам себя так охмурить. А что Витя. Забьет на нее и умрет в старости, подавится чем-нибудь. А вот вы – не знаю.

Повисло напряжение, он строго поглядел на нас. Потом обратился ко мне.

– Ты, студент, всякую галю за чистую монету котируешь. Нарисуется кент, даст тебе волшебное снадобье, ты и отплывешь. Ты от передоза можешь отправиться. А ты из окошка сам выйти. Но давайте жить так, чтобы этого не случилось. Уговор?

Мы покивали. Все будет не так. Я точно знаю, что умру, обняв ее, может у нас не будет никакого секса, мы уплывем в бездонное море, на суд к ангелам. Один посмотрит на другого, скажет, так ведь передоз, а второй ответит «ну и что, он же любил ее». Спросят, что ты в жизни сделал. А ничего. Они поржут, глядя на нас, и отправят плыть дальше.

2 октября. Осень в Москве – серо-желтое мельтешение и мокрый ветер. Тот, кто следит за разнообразием и непрерывностью происходящего, должен сильно уставать. Когда мы в отключке, на дне сознания, не смотрим в окно, он вполне может все остановить, тоже отдохнуть. Когда придем в себя, и внешний мир снова запустится. Осень тоже можно пускать нарезками, склеивать ее из привычных фрагментов. Представьте, вам нужно собрать 3-4¬месячный фильм «осень», для проекции на большом экране за больничным окном. Я о чем-то не том говорю, да?

Мы открыли книгу и прочли первую сказку. Она занимала пятнадцать страниц, с тремя картинками. Если кратко, то вот, что там было.

Бедный крестьянин год за годом выживал на небольшом клочке земли. Того, что приносила земля, едва хватало, чтобы прокормиться. По селам ходили провидцы, предсказывающие, каким будет следующий год, что сажать, что беречь. В этот год они предсказали сильный неурожай. Крестьянин загрустил, решил, если не взойдет посеянное, лучше не рыскать в поисках пищи, а лечь и умереть. Когда настало время первого урожая, крестьянин вышел из дома и обомлел. Его поле было усеяно золотыми монетами. Собрал он монеты и отнес в город, показал правителю. А правитель не поверил, что золото выросло как трава, подумал, что крестьянин украл богатство, и приказал заключить его в темницу. Тем временем, голод коснулся и города. Кормить заключенных стало невыносимо для городской казны, всех распустили, и разбойников, и воров, и бедного крестьянина. Вернулся он домой, а вместо дома дворец, живет в нем змей, пирует, столы накрыты изысканной едой. Говорит змей, ты зря вернулся, теперь тебе здесь места нет. А где есть место? А нигде. Совсем взгрустнул крестьянин. В родном доме даже лечь и умереть не получится. Тут подлетела к нему птица и прощебетала, чтоб дождался ночи и посмотрел, что будет. Дождался он ночи, зашел во дворец, змея нет, а стоит там красавица, косы до пола, увидела крестьянина, усадила за стол, накормила яствами. Говорит, буду тебе женой, буду кормить, заботиться. Но только с первыми лучами солнца превращусь обратно в змея, и что тогда случится, никто не знает. Обрадовался крестьянин, у него не было никогда жены, самому бы прокормиться, о жене и думать не приходилось. Посреди ночи красавица растолкала крестьянина, сказала, чтоб уходил, пока не начался дневной кошмар, а когда зайдет солнце, она снова будет его ждать. Так крестьянин бродил днями по пустырям, а ночи проводил со своей женой. Одной ночью крестьянин пришел к своей жене и сказал, что ему надоело сбегать под утро, слоняться днями, он ее заберет прямо сейчас, они уйдут туда, где солнце не восходит. Так они и скрылись. Нашли ли где-то под солнцем тело крестьянина и ползающего рядом змея, или они действительно убежали в вечную ночь и стали счастливо жить? Никто это так и не узнал.

Три картинки. Крестьянин нашел золотые монеты на поле. Крестьянин и змей во дворце. Крестьянин ночью с красавицей.

Ласло сразу же сказал, что это история болезни. Человек, пытающийся выращивать золото, заразился чем-то. Захваченный дом – это его тело. У него днями случались приступы, а по ночам он нормально или даже приятно жил. Сказка довольно страшная, и ее концовка особенно, она о том, что никто не знает, умер ли он днем от приступа или ночью в сладком сне. Скорее всего он отравился солнцем, пока пытался сделать золото.

Вторая сказка была про то, как жители города однажды проснулись и увидели, что выпал черный снег. Он настолько пачкал все, к чему прикасался, что люди перестали выходить из домов, чтобы не загрязнять свои жилища. Запачканная снегом одежда не отстирывалась, никакие шампуни и стиральные порошки не помогали оттереть черные пятна на полу и стенах. Вскоре люди стали замечать, что этот снег растворяет в себе цвета и оттенки, все краски, существовавшие в городе, начали терять яркость, темнеть. Десять страниц о том, как жители города пытались очистить улицы от снега. Ни у кого ничего не получалось. Когда уже город весь потемнел, даже свет уличных фонарей и окон стал мрачным и тяжелым, пошел дождь. Дождь шел несколько недель, пока от снега не осталось и следа, и весь город очистился. Всего одна картинка. Без людей. Тусклый город, заваленный копотью.

Ласло сказал, что это про эпидемию. Люди не нашли лекарств, природа сама ее смыла. Надо показать Эдуарду Петровичу, он точно все поймет.

Третья сказка оказалась совсем странной. Плавно падающие перья от растрепанной подушки. Перемещения туда-сюда. Колышущая на легком ветру занавеска. Фрегаты с нежными парусами. Люди взбираются на палубу, ребенок держит клетку с голубями. Приюты тишины. Скользящие взгляды, поглаживания рук руками. Кипарисовые масла, дегустация вин. Порхающая одежда. Семь страниц такого ощущенческого бреда. Без единой картинки. И на сказку не похоже совершенно.

Ласло сказал, что это как раз про панические атаки. Вообще похоже, что вся книга заполнена зашифрованными болезнями.

Остальные сказки оставили на следующие дни. Можно читать по три за вечер, обдумывать.

3 октября. Проснулся от голоса Мазая. Он ворвался в комнату и спросил, что горит. Побегал по комнате, посмотрел в окно, выбежал в коридор. Через несколько секунд вернулся, сказал «иди сюда, студент, смотри». Я вышел, прошел к ванной. Там стоял Ласло и жег книгу. От нее исходил зеленый свет, она горела ярко и спокойно. Мазай спросил, какого хрена. Я ответил, что не знаю. Только хату не спалите. Хорошо.

Ласло аккуратно собрал весь пепел, стряхнул его в мусорное ведро, вымыл ванну. Мы сели на кухне и молча уставились друг на друга. Он первым прервал молчание, сказал, что сам не знает, почему так сделал, просто проснулся и понял, что эту книгу надо сжечь. Теперь жаль, что так вышло. Книга явно ценная, надо было показать Эдуарду Петровичу.

Сжег и сжег, немного неожиданно, но никаких обид.

14 октября. Утром у соседей громко играла музыка. Донт лет ми гоу донт край тунайт. В коридоре послышались шаги. В комнату заглянул Мазай. На пиджаке, солидный, необычный. Сказал, чтобы мы с Ласло собирались, и чтоб построже и потемнее оделись.

– Куда едем?

– На людей посмотрите.

В коридоре стояла тетя Марина с большим букетом темных роз и еще два четких человека. Все в строгой одежде.

Мы запрыгнули в одну из двух черных машин и погнали по мелкому дождю. Спросил, где Толик. А Толику нельзя публично палиться, он депутат, мы за него съездим.

Через полтора часа напряженных пробок, подъехали к кладбищу. Там стояло уже штук двадцать похожих черных машин. Около них крутились похожие люди, крепкие, все в черном. Мазай вышел, хихикнул, глядя на них, кивнул нам, чтоб шли за ним.

Поймал себя на мысли, что первый раз в жизни оказался на похоронах. И так вышло, что не знаю, кого хоронят. Даже имени не знаю. Скорее всего, какого-то высокопоставленного бандита.

Мы с грустным видом шли с Ласло рядом с Мазаем, тетей Мариной и еще двумя помощниками Толика, за нами и перед нами шли люди с венками, букетами. Ближе к могиле народ сгустился, стало уже не протолкнуться, мы остановились.

По земле были разбросаны лепестки роз, кто-то плакал, кто-то вздыхал.

Мазай поднял брови, смешно надул губы, поглядел на Ласло, затем приблизился и тихо спросил:

– Слушай, братан, посмотри на людей внимательно.

Ласло сосредоточенно посмотрел по сторонам. Человек двести по прикидке. Много похожих друг на друга, и по телу, и по эмоции.

– Скажи, братан, есть тут крысы?

Я даже не понял, всерьез ли он это. Чисто спрашивает в прикол, или реально решил проверить Ласло как оракула.

Ласло застыл, смешно выпучив глаза, простоял так пару минут, а затем еле заметно кивнул в сторону суетившегося черного человека. Мазай резко взглянул на него, изменился в лице, улыбнулся во весь рот, стукнул Ласло по плечу, и в миг вернулся в грустное состояние, как будто всего этого разговора не было.

Мы дождались своей очереди, подошли к свежей могиле, тетя Марина положила букет к сотне таких же, пошли обратно.

Как вышли за кладбищенский забор, Мазай крепко приобнял Ласло.

– Братан, я все не мог понять, ты просто раненный на голову или реально мазу просекаешь. Не ссы, все разложится.

С этого дня Мазай начал таскать Ласло с собой почти на все встречи. Ласло возвращался и рассказывал. Встречи с бизнесменами, политиками, воровские сходки, обсуждения планов. Порой было жутковато оттого, что я все это слушаю и узнаю.

– Ничего, что ты все это рассказываешь?

– Ничего, Мазай в курсе, сказал, что только тебе можно, а больше никому. Так и сказал, своему кенту-студенту ты все равно расскажешь, а вот если из нашей квартиры это куда-то уйдет, сам понимаешь.

Мазай после встреч советовался с Ласло, спрашивал, что он думает о людях, которых только что видел. У того, что сидел у стены, в полную луну взрывается голова, он плачет в ванне, засыпает от слез. А тот, что крутил пальцами банковскую карту, часто задыхается по утрам, не может проснуться, видит один и тот же эпизод из детства, как его душат подушкой.

Еще Ласло сказал, что у осени цвет белый, у зимы красный, у весны черный, а лета не существует.

12. Водопад

Отец достал кучу компьютерных игр, подгрузил их в свой компьютер и залип на месяцы. Мортал Комбат, игры-ходилки, поиски кладов. И особенно «Побег из Тюрьмы». Играл днями, а иногда и ночами, и хохотал. Обходил стражников, по теням раскидывал, где прятаться, перерезал колючую проволоку. Его порой настолько захватывало это занятие, что он издавал восторженные звуки, похожие на боевой клич, а также кряхтел и разговаривал вслух с персонажами из игр.

Интернет мне сходу показался беспонтовой шнягой. Отец показал, как он общается в цветастой комнате с двигающимися буквами. Под именем «Инженер». Зашифровался так, что никто не спалит. Молодец. Скоро достанем принтер, и я смогу распечатывать рефераты для универа. Конечно, этим и займусь.

Поджигателей завода нашли и закрыли. Оказалось, что это дядя Славик с друзьями. Добрый алкаш. Помню, когда был совсем мелким. Каждый вечер он возвращался с работы, с того самого завода, слегка покачиваясь, видел меня и отдавал честь как капитану или командиру. Никто больше ничего подобного не делал, только дядя Славик. Между нами происходила такая бессловесная игра. Потом он совсем посинел и превратился в слюнявую плавающую массу. Вообще, ему в тюрьме явно лучше, чем здесь, хоть покормят и присмотрят.

В час дня. Я сидел на кухне и крутил карты. Придумал тасовку «огород», с перебросками по грядкам. Окно находилось слева, в нем все виделось светлым. Возможно, было уже минут пять-семь второго. Случилось нечто. Будто я ехал в машине, и машина резко притормозила, вызвав тошноту. Или даже не в машине, а в мягком вагоне. Кухня за секунды качнулась и встала обратно. Так раньше было, когда укачивало в транспорте. Вроде только что было все хорошо, а теперь в глазах черные точки и тяжело дышать.

Удивило, насколько резко может все меняться. Да, в этом состоянии не исключается удивление. Ты смотришь на себя со стороны и не можешь разобрать, что же произошло, пытаешься увидеть причины.

А как ищутся причины? Перебираются варианты, мышление останавливается на самом приемлемом, все успокаивается, хотя эта причина может не иметь ничего общего с действительностью.

И здесь так же. Показалось, что понял, откуда пришла тошнота. А насколько это соответствует реальности – не оценить. Тошнота пришла из перемещения карт, из той новой тасовки. Более того, почувствовал, что когда продолжаю ее делать, состояние укачивания усиливается, а когда тасую колоду по-другому, все застывает. Эта тасовка как будто затягивает шнур на шее.

Обычно так при отравлении, ты можешь предположить, отчего оно произошло. Тебя мутит от мыслей об определенной пище. Так и здесь. Это из-за карт.

Ничего близкого к паническим атакам. Все довольно терпимо, но неприятно, раскачивание то останавливается, то возобновляется. Как карты, эти пустые, ничего не значащие картонки, могут вызывать такие состояния? Снова взял карты и перепроверил, да, все так, и это удивительно. Могу затягивать себе удавку, мешая карты.

Как можно отравиться карточной тасовкой? У меня получилось. Дело не в картах, а в их перемещении. Если бы я смотрел в окно, и там люди перемещались в таком же порядке, качнуло бы точно так же.

Мама зашла на кухню, встала рядом, вгляделась и спросила, чего это у меня лицо как лист бумаги. Затем сказала, что нужно смерить давление. Я закинулся колесами, лег, закрыл глаза. Пролежал часа два, не получилось уснуть. Выбежал на улицу.

От земли поднимался пар. Будто она горела или потела. Показалось, что нужно лечь на землю и вдохнуть эти исчезающие серебряные нитки. Тогда пройдет тошнота. То ли это сработало, то ли подействовали колеса, но действительно все отошло.

Если лампу на проводе отклонить, она начнет качаться, и свет-тени пойдут по всей комнате, будет казаться, что происходит целое представление. Она покачается так, замедлится, а затем застынет, и вместе с ней все освещение. Так и с теми ощущениями.

Неподалеку стоял старик в потрепанной одежде, с взъерошенными седыми волосами, ел снег. Увидел меня, подскочил как зайка на лужайке и прошептал «нам дано милосердие». А у меня ничего нет, не могу ни дать, ни сказать. Я ничего не понимаю. Меня не интересуют игры, деньги, власть, образование, работа. Только любовь. Когда я ее встречу, она спросит, чем занимаюсь, отвечу: «ничем, меня кроме тебя ничего больше не интересует».

Секс и наркота меня тоже не особо интересуют. Секс, сон и смерть – эти три «с» заплетены как прутья корзинки. Ты сидишь в этой корзинке пушистым кроликом, прикрытым полотенцем. А наркота мне неприятна мелкостью. Она всегда крохотная, мерзкая, упакованная в целлофановый пакетик, порезанная, спрятанная или разлитая по ложечке. Она меньше пальца, меньше даже ногтя, а получает власть над внутренним человеком. Кайф выдавливается как зубная паста из использованного тюбика. Уже ничего не вылезает, а все равно давишь, скручивая тюбик. Кто-то выдавливает, кто-то выцарапывает. Потому что надо как-то извлекать жизненность. К чему я это вообще? Ни к чему.

На следующий день решил проверить, был ли вчерашний бред случайным. Сначала вгляделся в свое состояние. Все нормально. Проговорил даже вслух «нормально себя чувствую». Затем покрутил карты как вчера. И снова почувствовал укачивание. Как это возможно? Ведь я не закидываюсь, не вдыхаю никакой гадости, не делаю ничего с головой, просто кручу карты. Как движения пальцев могут вызывать такое жуткое головокружение?

Мама подошла и снова сравнила лицо с листом бумаги. Спросила про наркотики. Да нет никаких наркотиков. Если бы они были, все было бы ясно, а здесь все еще хуже. Это не приход от глины, марки или пыли, это какой-то неведомый кошмар.

Эдуард Петрович внимательно выслушал мой рассказ о последних днях, о мягком вагоне, приводящем к тошноте, огородах, распределениях пустот и посоветовал остаться на пару недель. Меня провели в добротную палату. Никаких подтеков на стенах, все ровно, четко, гладко. Поставили капельницу. Для начала нужно почиститься. Хоть я ничего и не употреблял давным давно. Ну, мало ли. Может, я отравился свежим холодом или грязным снегом. Или грязным холодом и свежим снегом.

За все это время я так и не определился с отношением к Эдуарду Петровичу. Порой он казался маньяком, наглухо поехавшим типом, дорвавшимся до власти. А порой – тоже наглухо поехавшим, но бескорыстным и добрым, интересующимся разными редкими темами. Он помогает людям как-никак.

Капельница как маленький водопад – промывает внутренности. Становится тепло и приятно.

В палате еще двое. Каждый в своей тишине.

Захотелось сказать что-нибудь вслух, чтобы эти двое услышали. Пусть даже ничего не отвечают. Наверное, можно было сказать нечто более подходящее. Но как вышло.

– У меня никогда не было презрения к обществу. Скорее недоумение. Не понимал, как можно заниматься тем, чем оно занимается.

Никто не ответил. Если бы один из них высказал что-то подобное, я бы тоже промолчал.

Дальше сказал вслух, что двадцатое отделение – самое загадочное. Здесь лес на подоконнике, озеро, запутанные тропы.

Пообщаться не получилось, но может так даже и лучше. Утром один из соседей встал, аккуратно заправил кровать, вышел гулять по коридору. Все движения скромные и выверенные, ни одного лишнего. Спросил его за завтраком, зачем он бережет себя. Он удивленно покрутил глазами и не ответил.

После завтрака снова поставили капельницу. Пришла секси-медсестра. Подвигалась грациозно как кошечка, сказала, что давно меня не было. От нее повеяло летним ароматом, морским ветром, захотелось вдохнуть воздух около нее. Самому стало смешно от своего примитивного устройства, от всей этой мужской-женской канители. Телочка покрутила попочкой, а у меня сразу потекли слюни как у кота из мультика.

Когда она вышла, те двое у стенок поглядели ей вслед. Классная, да? Хуйки повскакивали, да? Моя женщина походу.

Что-то летало по палате, похожее на черное облако. В тот момент. Под капельницей. Оно заметило меня и нырнуло в мысли. И сразу же как это случилось, стала ясна и понятна одна вещь. Возможно, она была понятна и раньше, но я старался ее отгонять от себя, не думать о ней. Стало очевидно и прозрачно. Я нахожусь на своем месте. Это и есть мое место. Под капельницей в психоневрологической больнице. Я сюда не зашел из любопытства, не попал случайно, я здесь должен быть. У меня расшатанная воля, и скорее всего в карточке стоит длинный диагноз, заканчивающийся словом «шизофрения». И мне здесь неплохо.

Сосед, не бережливый, а второй, заплескался под одеялом как тюлень в пруду. А я заплакал из-за жалости к себе. Как же все таки приятно жалеть себя. И как это мерзко. Раньше даже представить не мог, насколько это сильное и внезапное чувство.

Да я сам могу стать своим психиатром и все разложить по полочкам, могу сесть рядом с кроватью, задать себе вопросы. Рост 181, вес 69. А год назад был 77. Теперь проваленные глаза и щеки, трясущееся тело. Надо было не бросать заниматься спортом. Ну а так, непонятно, что я делал не так.

Сказал соседям, что они живут в жалости к себе. Крикнул на них, чтобы встали прямо сейчас и поехали домой, нехуй тут строить из себя ебанатов.

Позвал санитара, сказал, чтобы снял все эти приблуды, иголки и трубки, я уезжаю домой. Он посмеялся, ответил, что сейчас на улице холодно, зачем куда-то ехать, можно тут зиму переждать. Зыркнул на него и пояснил, что если он сейчас всю эту лабуду не снимет, я сам встану и он тапки съест. Санитар вышел, вернулся через минуту вместе с секси-медсестрой и еще одним кентом, похожим на себя.

Секси-медсестра улыбнулась, спросила, что такое. Ответил ей, что ничего страшного, что у нее жопка упругая и кажется, что она все время в спортзале проводит, подкачивает ягодицы на тренажерах. Предложил ей прыгнуть ко мне под одеяло прямо сейчас. Она захохотала, а два санитара подошли поближе. Сходу объяснил им, что если сейчас не свалят, я их найду, они не знают, с кем связались, мы их отвезем в лес и волыны в рот вставим, будут скулить и волыны обсасывать. И в тот момент я даже не понял, что произошло, больничный пол превратился в бассейн, я упал в воду, вскинув руки. Начались американские горки, но не резкие, а плавные и широкие. Никаких узких труб по которым скользишь, скорее падение с водопада. Того самого, что стоит как капельница и промывает внутренности. Ясно, что они вкололи какую-то парашу, и из-за нее все это понеслось.

Как же это хорошо, тепло и нежно. Можно не сомневаться, они этой байдой приторговывают. По вечерам к больнице подъезжают тачки с тихими пацанами, эти санитары, не снимая халатов, ныряют внутрь и раскладывают там ампулы. Надо же на что-то жить. А пацанам надо греться. Никто не осудит.

Очнулся привязанным к кровати. Прошли, наверное, сутки. Никаких снов даже, как будто какая-то огромная темная сущность проглотила и оставила звенеть.

Зашел Эдуард Петрович, спросил, что вчера случилось. Да, все помню, и мне очень стыдно. Реально, мне стало стыдно. Зачем докапывался до соседей? Сказал, что больше не повторится, извиняюсь. Меня развязали. Попросил прощения у соседей, но они ничего не ответили. Прошел по коридору, нашел тех санитаров, тоже извинился, они ухмыльнулись, типа без проблем, это нормально. Поинтересовался, что они вкололи. А что? Кайф, да? Ну да.

Случились какие-то позорные три недели. Полная беспомощность. Каждый эпизод – какой-то стыд. Ну, кроме того, что поучаствовал в спектакле Эдуарда Петровича, в том самом зале. Я делал свет, расставлял лампы, включал-выключал день и ночь. Понял, что не хочу сюда возвращаться, надо выстроить жизнь так, чтобы больше здесь не появиться.