Текст книги "Не говорите с луной"

Автор книги: Роман Лерони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Роман Лерони
Не говорите с луной

– Теперь ты точно попал, лейтенант!

Маленький, какой–то неестественно круглый и лоснящийся майор стоял перед ним, заложив руки за спину и перекачивая довольство своего овального тела с носка на пятку и обратно. Он смотрел на лейтенанта с той торжествующей победой, какая только возможна, если смотреть снизу вверх. Так, наверное, смотрели лилипуты на пленённого Гулливера. Вот только старший лейтенант не был связан. В буквальном смысле. А торжество лилипута под помятыми майорскими погонами было самым натуральным. Не сказочным.

– Извините, товарищ майор, но старший лейтенант.

– Что?! – перекачивание майорского довольства прекратилось как раз на том моменте, когда центр тяжести был на пятках. И чтобы не упасть, майор сделал шаг назад. Получилось, что он отшатнулся. Неожиданно удачная мизансцена!

– Не понял, лейтенант! Ты по борзости своей что–то вякаешь, или по глупости идиотской?

– Никак нет, товарищ майор. По правде.

– Что?! – Колобок–майор взвился на носки своих замызганных ботинок. – Повтори, урод!

– По правде вякаю, товарищ майор. Я старший лейтенант. Могу присесть, чтобы Вы увидели мои погоны.

– Это ты мне, сучонок?!

Против ожидания, как и против известного сюжета с лилипутами и великаном, майор обладал весьма громким голосом. Его крик, не был писком или лепетом. Ор майора имел объём и силу. Он рокотом, металлическим эхом метался между казармой, будкой КПП и зданием штаба, привлекая внимание случайных прохожих из числа личного состава части.

– Простите, товарищ майор, но это Вам.

В эту фразу старший лейтенант вложил всю свою нерастраченную любовь к старшим чинам. Вышло весьма неплохо. Наверное, даже лучше, чем на первом свидании с девушкой. Переиграл малость. Но и продешевить не хотелось. Майор всё–таки.

С этого момента произошёл обвал майорского недовольства, усиленного децибелами превосходства по званию и, наверняка, по должности. Уши старшего лейтенанта заложило на десятой секунде, и взирая сверху, он видел под собой разверзающийся зев рта и вибрирование блестящих майорских щёк. Пару лет суворовского училища, годы в училище и полтора года «кадровой», позволяли некоторые связующие части речи майора, читать буквально по губам. Нецензурщина. Похабщина. У майора она была не оригинальной. Это расстроило старлея. Можно было хотя бы этим развлечься. А так придётся просто ждать. Пока же майор не проявлял никаких признаков усталости. Интересно, что вот такие майоры, «полканы» или «подполы», могли без бумажки шпарить любой разнос, но были не в состоянии и двух слов связать на торжествах или в письмах.

Старший лейтенант, не стесняясь, глубоко вздохнул и отдал своему телу команду «вольно».

Это самовольство не ускользнуло от внимания майора. Он продолжал орать, но в этот раз его глаза так выперли из орбит, что жиденькие реснички готовы были стрелами плюнуть в стороны от растянутых до блеска век, и рот уже не демонстрировал артикуляцию связанной речи, а хватал пустой воздух. Лицо майора потекло потом, изо рта полетела слюна. Скоро должна была наступить развязка. Всё когда–нибудь заканчивается, как хорошее, так и плохое.

Майор судорожно опирался безволосыми руками о воздух, словно хотел таким образом подняться до уровня глаз молодого офицера.

Старлей же смотрел вдаль, над и мимо майора, которого он видел впервые. Смотрел на далёкие горы, ломаной грядой выпирающие на горизонте. Он не любил горы, но смирился с ними, как и со своей судьбой, которая наверняка уже просыпалась там, в горах, сладко потягиваясь, как злобный горный тролль в предвкушении мстительного приключения.

Он всё видел. Тёмные, немилые горы, впереди уже надоевший майор–лилипут, позади воинскую часть, которую старший лейтенант Левченко никогда ранее не видел, но в которую прибыл несколько минут назад для прохождения дальнейшей службы – интересной и насыщенной, если всё так замечательно началось и сразу с целого майора. Ну, может, не целого, но круглого – точно.

Чёрт бы всё побрал! Мама, роди меня обратно, а перед этим выбери себе другого мужа. И исчезли бы этот майор, и эта часть, и этот мир, и эта, неумолимо засасывающая в неприятности, судьба–трясина.

«Ой, сынок–сынок, ждёт тебя дальняя дорога».

Все гадалки одинаковы в своей неправде, правдой накрывая её – свою профессиональную ложь. Где Марина нашла эту пожилую старуху–белоруску? Не иначе, как в вездесущих болотах Беларуси. И где теперь эта Марина, и где эта гадалка? На другой странице судьбы, уже переложенной в стопку для прочтённых листов, или прожитых, растраченных.

Неправа была гадалка. Очень не права, говоря «сынок–сынок». Надо было говорить, удваивая не обращение, а расстояние – «дальняя-дальняя», упоминая дорогу. И не права, и не правдива в остальном… Марина плакала потом всю дорогу: «Ой, тебя убьют! Я знаю, и она так сказала!» Она ревела, и висла на руке, и ему хотелось плакать, но только по другому случаю, или обстоятельству, уже утерянному, притом безвозвратно. Его воинскую часть выводили в Россию, домой. А ему, с такой фамилией, с такой судьбой не было места среди широкого берёзового простора. И белорусам он не нужен, и украинцам. Никому. Только армии, а она, как неродная тётка, снова толкает в глушь – с глаз долой!

Сразу после училища в знаменитый на пропащие офицерские души ЗабВО, Забайкальский военный округ, расшифровываемый злыми, но точными языками не иначе, как «Забудь Вернуться Обратно». Год среди пологих и бесконечных сопок Бурятии. Среди плоских, как доски, лиц аборигенов, да тупой безнадёжности забытых родиной офицеров, завидовавших «срочникам», которым светило лишь пару лет этой Тмутаракани. И вдруг неожиданная замена.

– Эй, как тебя там, лейтенант?

Пропитое лицо командира полка самоотверженно пялится на подчинённого, но пористая память, выражаясь математически, не хочет возвращать требуемое значение с именем офицера на язык комполка. Он в погружении. То есть пьян. Как всегда. Горько и «по–чёрному». От него несёт мочой и застарелым калом. Говорят, что он живёт прямо здесь, в своём кабинете. И, похоже, что нужду справляет тут же, а может это несёт от близкой солдатской столовой, или выгребной ямы, которую не чистили очень давно.

– Левченко, товарищ командир. Лейтенант Левченко.

Компол вытягивает губы на небритом и немытом лице, словно хочет таким образом продавить, пробить невидимый купол безвыходности, накрывший вместе с алкоголизмом его разум. Лейтенант смотрит на подполковника и, вдруг, понимает, что командира на долго не хватит. Отравится водкой. Насмерть. Года не протянет. Вместе с этим он понимает, что через лет пять–семь и ему «светит» беспробудная ночь пьяной стремительной карьеры и глупой, неосознанной, пропитой смерти на должности командира этого, забытого всеми армейскими богами, полка. Он ужасается этой мысли, столь яркой, столь естественной и столь же неотвратимой.

– Пить будешь?

Та же немилосердная неотвратимость в сути вопроса. Отказываться нельзя. Не болен, не идиот, службу знаешь – значит пить надо. Откажешься от командирской щедрости, растворишься в спирту на дальних высылках почти заброшенного полигона, бессменным дежурным и раньше судьбоносного срока.

На столе два стакана, ловко и быстро налитые «беглым» разливом из запылённой бутылки. Батя хлещет чистую водку или спиртягу. Это привилегия старших чинов. Остальные глотают терпкий бурятский самогон или чёрт знает что ещё…

После пахнущего резиной авиационного спирта «Столичная» имеет вкус. Она ароматна, сладка и пьётся без желудочных судорог. Полный стакан уходит в нутро, приятно его согревая, лаская.

Командир, пошарив где–то под своим столом, достаёт из заскорузлого бумажного шороха горсть ломанного овсяного печенья. Медленно расправляя грязные пальцы, высыпает шершавые осколки на стол.

– Закуси, лейтенант.

Нет, это не похоже на отеческую заботу. Отец бы отвесил щедрую на мудрость оплеуху, увидев с какой невозмутимостью, сын впитал в себя стакан водяры. Этот же размяк на благодушие от очередной дозы алкоголя.

Печенье отвратительное. Лейтенант об этом знает, так как получил на паёк четыре такие коробки. Оно просрочено и горчит. Потом будут понос и температура. Вместо этого он достаёт зелёную пачку сигарет с бумажным фильтром «Новость». Тоже из недельного довольствия, пайка. Командир долго складывает щепотью три пальца на руке, затем медленно, как стыковочный блок шаттла, тянет её в сторону лейтенанта через стол. Он просит сигарету. Закуривает и, выдыхая дым, протяжно и долго мычит. Его глаза закрыты. Лицо обволакивает кислый дым. В этом мычании тянется невыносимая мука какой–то боли.

Лейтенант тоже закуривает и морщится. Кислота дыма неприятна, но всё–таки не так противна и опасна, как овсяное печенье на столе. Водка самое вкусное событие за всё это время.

Командир в угарном дурмане, наверное, тоже приходит к такому выводу, сгребает стаканы и вновь разливает водку, а пустую бутылку сталкивает со стола локтём. Она не разбивается, а гулко катится где–то внизу и звякает о такие же пустые ёмкости. В кабинете уже не так сильно воняет дерьмом.

Второй стакан лейтенант пьёт смакуя, маленькими глотками. Пьёт и думает, что неплохо бы сейчас на войну, чтобы обрести утерянную значимость себя, как офицера. Воевать по–настоящему, зло и отвязно веря, что ты нужен Родине, а не добрить залежавшуюся душу и потерянные мечты вот этим вкусным пойлом.

Выпив, он замечает, что командир свой стакан не пил, держал в качающейся руке, и наблюдал за подчинённым, одним глазом, внимательно и брезгливо.

– Пошло? – наконец, спросил он и рывком хлопнул в рот свой стакан. Немного промахнулся. Часть водки расплескалась по лицу, попала в глаза. Командир полка зарычал, оттянул ворот кителя и стал тереть ним по лицу.

– А, …ть, злая, сука, если не в рот её …ть! Триплексы пробила, …ть!

Ещё жмурясь и кряхтя, он снова шарит рукой под столом, шелестит бумагами, скребёт нестрижеными ногтями, затем достаёт ещё одну бутылочку «Столичной», тут же зубами срывая с горла «бескозырку».

– По третей, летёха. Не чокаясь.

Компол афганец. С орденами. Но поставленная задача выглядит нелепой, так как не чокались и первые два стакана. Лейтенанту уже всё равно. Ему хорошо и он улыбается.

Выпили снова, закурили.

– Ты мне танки сделал?

Командир наконец–то вспомнил… Не имя, а то, как ставил перед новоприбывшим лейтенантом задачу «поставить на ход» вышедшую из строя технику. Знал, кого просить. Молодого, рьяного до службы, ещё не обрушенного бесперспективностью и отчаянием, верящего в светлое будущее и справедливое начальство, офицера. Танки были восстановлены за четыре месяца, в режиме постоянных скандалов с нищими рембатами, в дурмане беспрестанных магарычей, выскуливания запчастей, а порой и отчаянного воровства.

– Сделал, командир.

– Во–от! – поднял вверх палец комполка. – Ты толковый офицер. Поэтому ты идёшь на. й отсюда.

Левченко встал, удивляясь, что после трёх стаканов ноги его слушаются и не шатает. Или привык пить, или пойло качественное. За этими мыслями он решил не обращать внимание на уязвлённое самолюбие, когда его послали на «три буквы». Укол был тупым. Так себе – едва чувствительный тычок.

– Разрешите идти?

– Пиз…й на …й!

Разворот через левое плечо, три чеканных шага, снова не без удивления на твёрдость и покорность ног, и затем к дверям. Спиной к командиру, улыбаясь самому себе, на ходу радуясь, что повезло: хорошей водочки покушал, а там можно и на «три буквы», и дальше.

– Стоять! Кругом!

Рефлекс развернул тело, вытянул его в «смирно».

– Эй, лейтенант, ну тебя на. й, как тебя там?

– Лейтенант Левченко, товарищ командир.

– Ко мне, лейтенант! На …й ты выпендриваешься?

– Никак нет, товарищ командир. Старший офицер брезгливо поморщился, словно его мутило. Снова грязная рука командира шарит под столом. Одна за другой на стол выставляются пять бутылок «столичной». Затем неожиданно выбрасываются связанные бинтом погоны.

– Это тебе за танки, сынок…

Нечувствительная, бессознательная рука лейтенанта сгребает погоны в руку. Три звезды. Вслед за осознанием значимости события звучат слова подполковника:

– Я твой командир, и я тебя сделал. Откручивай, Александр Николаевич…

От того, что командир назвал его по имени–отчеству, Левченко вздрагивает. Что это такое: проблеск сознания? Вспышка угасающей памяти? Или он попросту отвык, почти за год, к тому, что его не называют по ИО?

Почему–то хочется достать из кармана давно написанный рапорт о том, что он уже несколько месяцев исполняет обязанности командира роты, а тот, который должен был это делать, однажды, во время очередной офицерской попойки, просто сгрёб за ворот пьяного лейтенанта и, обдавая горячим перегарным духом, прошептал с яростью: «Всё, валю на хрен отсюда!» На следующий день он не явился на построение, и на все последующие. Пропал. Пропал и командир батальона. Собрали скудные пожитки и уехали, как студенты с надоевшей «картошки».

Вместо этого пальцы выжимают усики на звёздочках и выдавливают их из погон на ладонь. Командир протягивает свою немытую ладонь, и звёздочки, зелёные, полевые, скатываются на неё и становятся почти невидимы на грязной коже. Маскируются. Комполка уже откусил «бескозырку» на одной из бутылок. Осторожно, словно дохлых мух за лапки, он одну за другой бросает звёзды в пустой стакан, затем заливает их водкой. Водка ложится на стакан «горочкой», не пролито ни капли. Так и выпить надо: не уронив и не оставив ни одной капли. Неосознанно лейтенант облизывается. То ли подарку судьбы – за год службы стать старлеем, то ли потому, что просто хочется хорошей водки.

Она обжигает рот, он на пару секунд немеет, и старший лейтенант слегка паникует от мысли, что не чувствует во рту свои «обмытые» звёзды. Вдруг, глотнул по случайности и нетрезвости. Он прижимает язык к нёбу, сильно, с остервенением елозит ним. К водочному вкусу тотчас добавляется вкус крови и слабая боль. Раскрыв рот, он высыпает звёзды на ладонь. Они в слюне и красноватых жилках.

– Злой ты, лейтенант, – почему–то говорит командир и придвигает к молодому офицеру остальные четыре нераспечатанные бутылки с водкой. К бутылкам выбрасывает на стол два блока с сигаретами «Космос».

– Забирай и вали на хрен! Если с кем будешь ещё «мыть звёзды» – увижу, пойдёшь под трибунал. Под суд отдам, …ть! За пьянку, …ть! Ты меня понял, тоннеля? За всё ответишь, сука!

В это «всё» вложен такой ёмкий смысл, что нет желания сомневаться в действительности угрозы.

– Дтак дкочна, – отвечает старлей, понимая, что уже не может нормально говорить. Опьянение растворило речь.

– Всё, офицер, ну тебя на …й, как тебя там… Отслужил ты у меня. Есть приказ. Едешь, б…ть на Большую землю. Замена, е…ть–копать!

Иди к начальнику штаба. У него все бумаги. Два часа тебе на сборы, и я тебя больше не вижу, мудак! Никому ни слова. Никому ни капли. Ты понял?

Ответить по уставу не получается. Немота, словно липким тестом, склеила губы. Вместо этого лейтенант по–дурацки щёлкает каблуками.

– Ты ах…ел, мать твою …ть! Цирк мне тут топчешь, гондон! Я тебя живьём на х. й посажу, выбл…ок!

Под аккомпанемент этой тирады старлей распихивает по карманам и рукавам комбеза водку и сигареты. Он смотрит на часы над головой командира. Начало одиннадцатого ночи. Транспорта в такое время на Читу или Даурию не найти и не встретить, но он всё равно не будет оставаться, а уйдёт тотчас, пешком, ни с кем не прощаясь. Просто уйдёт в ночь. Вполне возможно, что новым местом назначения может оказаться какой–нибудь таёжный ломоть под Уссурийском или шмат сырой тундры под Ленском. Но это уже не важно.

Под часами отрывной календарь. Чёрные циферки безучастно свидетельствуют, что заканчивается 1992 год.

В кабинете начштаба из–под стола видны ноги в тёплых, подбитых овчиной сапогах. Короткий пинок по ним не приносит никакого результата. Офицер мертвецки пьян и валяется на полу. На столе лежит конверт, подписанный ФИО старшего лейтенанта. Запустив в него руку, офицер извлекает стопку бумаг, среди которых находит деньги и воинское требование, где указан пункт назначения. «Бобруйск. БССР». Денег мало, но большего никто не даст, и, более того, можно быть уверенным, что начфин не потребует подписи в расходной ведомости, хотя подпись там наверняка уже стоит, как и за каждое, ранее полученное жалованье. Спасибо уже за то, что не надо мучиться, сдавая должность. Спасибо и прощайте.

Через час на трассе его подбирает пустая «теплушка». Она едет в Читу. Одну бутылку он даёт водителю, добавив пару пачек дефицитных сигарет, остальное выпивает сам. Потом выныривает время от времени из липкого и тяжёлого алкогольного дурмана, чтобы блевать в форточку на мелькающую рядом обочину. Утром ему хорошо, не смотря на то, что терзают жажда и головная боль.

Белоруссия легла мягкой повязкой на раненую отчаянием душу. После раскалённых пустынь Узбекистана, острых гор, после лысых ветреных сопок Забайкалья, лесистый простор Беларуси, с её аккуратно вычерченными городами да пряными хуторками, приятно напитывал сознание. Женская приветность согревала сердце, и хлипкая европейская зима была не в состоянии лишить молодого человека этой благодати. Теперь эта повязка слетела, содранная лишениями дальней дороги, да навалившейся отчаянной несуразицей новых обстоятельств.

Круглый майор уже начал уставать. Он перестал качаться на каблуках и подпрыгивать в своих стараниях быть убедительным. Старший лейтенант, как и прежде, его не слушал, про себя досадуя, что ему не удалось надышаться белорусской весной. Здесь же она была жиденькой, вжатой меж гор, выдавленной на редкую, забитую среди камней, растительность. Была середина марта, но листва уже набиралась сока, шелестела на сильном ветру, перемешивая пыль. К столь ранней весне лейтенант был более привычен. Цветущие абрикосовые сады в феврале он хорошо помнил из своих лет учёбы в Узбекистане. А о том, как переступал через размокшие сугробы на майские праздники в Забайкалье, вспоминал не без содрогания. Он тяжело вздохнул. Слишком много географии на такую короткую жизнь. Не приходился ли он родственником Миклухо – Маклаю? Узнай он об этом – не удивился б.

Из уединённых размышлений его вывела тишина. Майор стоял напротив, сверля его пытливым взглядом. Левченко укорил себя за оплошность, что слишком увлёкся сетованием на горькую судьбу, пропустив какой–то вопрос офицера.

– И долго мне ждать, лейтенант?

– Виноват, товарищ майор. Задумался.

– Задумался?! О чём?

– О выводах, товарищ майор.

Это был штамп. Старый добрый штамп, обычно успокаивающий всех желающих «построить» зазевавшуюся жертву.

– Интересно–интересно, – пробубнил майор. – Выводы, значит, делаешь?

– Так точно!

– Правильные?

– Так точно, товарищ майор.

– И откуда к нам такой думающий прибыл?

Новых размышлений о незавидной собственной судьбе у старшего лейтенанта уже не было, чтобы отвлечься во время следующего майорского «разгона», поэтому благоразумно решил более не умничать. Себе дороже.

Он назвал прежнее место службы.

– А–а–а! – не без злорадства протянул майор. – Из тёплых краёв, значит… И за что тебя так?

– Не русский. – Что же ещё можно было сказать?

– Еврей?

Сложно было ответить на этот вопрос. Во–первых, он никогда не видел в армии евреев, хотя провёл в ней едва ли не всю жизнь, начиная с младенческого возраста, родившись в семье военнослужащего. Вовторых же, вряд ли какой еврей был бы, окажись по нелепой неосмотрительности в армии, дважды дураком, чтобы позволить упечь себя в такую даль, как этот гарнизон, находящийся если не на краю земли, так на краю когда–то необъятной страны мира.

– Нет, товарищ майор. Советский я…

Глаза старшего офицера потеплели.

– У нас все такие, – сказал он, и в его голосе более не было прежнего недовольства. – Сложно, но служим. – И зачем–то с ударением добавил: – Родине!..

Он взял молодого офицера за локоть и повёл за собой в открытые ворота части.

– Сначала представься дежурному. Я тебя возле плаца подожду. Проведу в штаб. Тут недалеко, ну, чтобы не блудил. Вдруг, передумаешь. Были и такие.

Вряд ли он говорил серьёзно. Куда было бежать? Бежать – это раз и в сторону, сто метров, пусть пять километров, но не тысячи. Да, и куда бежать, если тебя нигде не ждут? Ждали тут. Лучше быть там, где нужен, чем натирать бока, пытаясь устроиться там, где всем на тебя плевать.

– Татаров! – громко позвал майор.

Из здания КПП тут же выскочил капитан. Он был одет в форму, теперь уже устаревшего, советского образца. Китель, галифе, сапоги до колен и фуражка. И на всём этом играли нескромным золотом советские звёзды. На форме майора ни кокарды, ни петлиц не было. Только погоны.

– Не Татаров, а Саттаров, – недовольно пробурчал капитан. – Саттаров. Пора бы уже запомнить, Иван Денисыч.

– Так татарин же! – возразил майор. – Или вот, как лейтенант – советским будешь?

– Когда надо будет – буду советским, – пресно выдал капитан, поправляя на плече красную повязку с надписью «ДЕЖУРНЫЙ по части». – Чего звали? Политинформацию прослушать?

– Хамоватый ты, Саттаров, – покачал головой майор.

– Мы татары такие.

– Явно тебе в «дежурных» сидеть нравится, – нахмурился майор.

– Ну, да! Посидишь здесь с вами – как же! Поседеешь скорее.

– Тут к нам старший лейтенант. «Для прохождения дальнейшей». Из новой Беларуси. Проверь документы и журнал заполни. Журнал – обязательно!

Майор заложил руки за спину и засеменил куда–то вглубь части. Левченко, как положено по Уставу, отчеканив три шага и приставив руку к козырьку форменной кепки, доложил капитану, затем передал документы. Вяло ответив на приветствие, капитан поздоровался с новоприбывшим за руку.

– Капитан Саттаров. Румаз Алларович. Можно просто Румата. Будем знакомы.

Уже просматривая документы, не глядя на старшего лейтенанта, сказал:

– Саш, ты бы тут без всяких этих гусарских штучек… Ну, там строевая, тянуть ножку, Устав показывать, да козырять. Ладно? Ты меня понял?

Левченко дёрнул плечами. Вряд ли он решится ещё раз проигнорировать нормы Устава. Несколько минут назад он, устав с дальней дороги, и разыскивая битый час нужный адрес в незнакомом городе, просмотрел майора и не «козырнул» вовремя. Вот, всё и началось. Слава Богу, неплохо закончилось.

– Я тоже по началу ножку тянул, да топал, как караул у мавзолея. Теперь из дежурных не вылажу.

– Давно здесь?

– Да с годик будет.

– Ну как?

– Когда «каком», когда раком… Так ты из Белоруссии? Как поживает бывшая союзная республика? Наши «друзья» через бруствер, «натовцы», уже обживают её?

– Там ещё должно быть холодно.

– Я не о том. Жить–то там как сейчас?.. Давай зайдём в «дежурку» – журнал надо заполнить, иначе майор не слезет. Ещё тот гад, хотя и мужик. Наш мужик.

В помещении «дежурки», старательно, каллиграфически выводя каждую букву, капитан начал заполнять журнал дежурства.

– Так как там, в Белоруссии?

– Не в Белоруссии, а в Беларуси. Теперь так называется страна.

Саттаров оторвал взгляд от писанины и с изумлением посмотрел на Левченко.

– Беларусь? – переспросил он. – Без «б»?

– Точно! – подтвердил Саша. – Никаких «б». Как есть – Беларусь. Он не выдержал и засмеялся.

– Чё ржёшь–то? – смущённо улыбнулся капитан.

– У вас, что тут – ни прессы нет, ни телевидения?

– Что–то есть… Прессу я не читаю. Местного языка не знаю. И телик не смотрю. Местные программки нудноватые. И без знания языка тоже не разгонишься при просмотре.

Александр полез в дорожную сумку и достал ворох прессы, которую прикупил в Минске и Москве. Журналы, газеты. Саттаров, словно не веря, смотрел на всё это добро широко раскрытыми глазами. Он даже не мигал. Затем трепетно провёл рукой по бумаге.

– Ну, так уважил, друг!

– Читай на здоровье. Просвещайся. Я уже почти всё наизусть знаю.

– Спасибо, кореш! С меня причитается! Вот, держи, – он вернул документы, ещё раз пожал руку. – Тебе теперь вверх по дороге триста метров. Там будет плац. А за плацем штаб. Увидишь. До вечера. Ты пока разбирайся с представлением, а там увидимся в общаге. Лады?

– Годится!

Саттаров проводил Александра на улицу.

– Вечером расскажешь ещё о Беларуси-и. Правильно я сказал?

– Нет. Бе–ла–ру-си. Одна «и». И через «а». Теперь так у них. Слушай, Румата?..

– Да?

– Майор–то кто будет?

– Мужик он. Я тебе говорил. Но вредный гад. Один из замов начштаба бригады. Толковый, но любит Устав перед сном почитать.

– Я заметил.

Ещё раз обменявшись рукопожатием они расстались. Саттаров торопливо нырнул в «дежурку». Через мгновение из приоткрытых дверей донёсся его крик:

– Рюмин, мать твою!.. Я тебе разрешал брать? Вообще нюх потерял, солдат! Положи всё на место! Всё – я сказал!.. Вместо весны у тебя дембель будет под Новый год! Не веришь мне?.. Не веришь – проверишь!

И плац, и штаб, и своего нового знакомого майора Самойлова старший лейтенант Левченко нашёл сразу. Двухэтажное здание штаба было сложено из железобетонных плит, по непонятной советской традиции облицованных керамической плиткой, кое–где обвалившейся от давности и ветхости. Всё равно оно выглядело представительно, как и должно быть для места, где решались судьбы всего личного состава бригады, а также немалой части государственной границы, когда–то принадлежащей СССР. Парадный вход штаба серыми ступенями крыльца спускался на плац, широкую площадь, украшенную по периметру стендами с различной патриотической тематикой.

На ступенях стоял майор Самойлов с неизвестными Александру полковником и подполковником. Как только Левченко появился и их поле зрения, майор поднял руку и сделал зовущий жест. В нарушение всех норм, когда младший по званию должен представиться старшим, его представил Самойлов.

– Донец, Виталий Евгеньевич, – продолжил майор. – Наш командир бригады. И подполковник Степанов, Андрей Иванович – начальник штаба бригады.

– Разрешите? – спросил Александр полковника. Тот ответил утвердительным кивком.

Старший лейтенант развернулся через левое плечо, отошёл на семь шагов, снова развернулся «кругом», и строевым шагом подошёл к офицерам.

– Разрешите представиться, товарищ полковник?

– Разрешаю, товарищ старший лейтенант.

– Товарищ полковник, старший лейтенант Левченко направлен для прохождения дальнейшей службы в вэ–чэ двадцать один ноль одиннадцать. Для прохождения дальнейшей службы прибыл!

Он протянул пакет с документами. Донец принял пакет, отдал честь и пожал руку старшему лейтенанту, затем передал пакет начальнику штаба.

– Вольно, старший лейтенант.

– Есть «вольно», товарищ полковник.

– Правда, бравый офицер? – спросил Донец Степанова.

–

Как на открытке! – улыбнулся начальник штаба.

– Вы знакомы с майором Самойловым, старший лейтенант?

– Да, познакомились несколько минут назад, товарищ полковник. Донец удивлённо поднял брови.

– Странно, но Самойлов хлопочет о тебе, как о родственнике.

– Никак нет. Мы не родственники.

–

Я знаю, старший лейтенант. Наш Самойлов особый офицер. Честный. Всех кого он еб…т – считает родственниками. – Старшие офицеры переглянулись и усмехнулись. – Мне кажется, что это правильный подход. Сколько времени после окончания училища? Что закончил?

Левченко назвал.

– Да, почти земляк, – сделал вывод полковник. – Танкист. Для старшего лейтенанта слишком молод. За что звезду получил?

– За танки, товарищ полковник. Восстановил боеспособность техники в полку, в Забайкалье.

– ЗабВО? Вот так–так!.. А Самойлов сказал, что ты из Белоруссии.

– Так точно, Виталий Евгеньевич! Из Белоруссии. Но там я был всего полгода. До этого служил в Забайкальском военном округе.

– Как же ты оттуда выбрался?

В этом вопросе было искреннее любопытство.

– За танки.

–

Хорошо работу сделал, раз так оценили. Прежняя должность?

– Официально командир взвода, неофициально – роты. В Белоруссии – тоже рота.

– Так и быть, старший лейтенант Левченко, пойдёшь на роту, раз такой молодой да ранний.

– Есть на роту, товарищ полковник!

– Вот и отлично, старший лейтенант. У нас, кстати, звёзды с куста не снять. Кустов мало. На всех не хватает.

– Я понял.

– Что ты понял, Левченко? Что ты понял, дорогой? – Полковник вздохнул и потёр руки. – Опыт боевых действий есть?

– Никак нет.

– Во–от!.. А наши звёзды только в бою добываются. Теперь можешь понимать. Свободен, товарищ старший лейтенант. – Он повернулся к Степанову. – Оформишь офицера и сразу отправляй. Как и планировали – на роту Кадаева.

Подполковник «козырнул» и стал подниматься по ступеням в штаб.

– Давай, старлей, топай за мной. Вертолёт через пару часов.

Левченко, отдав честь оставшимся офицерам, побежал за начальником штаба. До того, как за ними закрылась дверь, и они оказались в гулком холле помещения, он услышал, о чём говорили майор Самойлов и комбриг:

– Зря Вы так, Виталий Евгеньевич. Мне бы хорошие люди не помешали. Видно же сразу, что не болван и толковый офицер.

– Что ты меня всё, как девку уговариваешь. Хохол он. Тебе это понятно? Пойдёт вместо Кадаева. Или ты кого из своих лейтенантов–писарей на рубеж кинешь? – не без раздражения отвечал ему командир бригады.

– Нет, не кину. Не могу и некого.

– Вот, дорогой мой! Тебя Москва за это сразу турнёт на почётную бедную пенсию. Не думаю, что ты готов к этому…

– Шире шаг, Александр Николаевич, – поторопил Сашу начальник штаба. – Времени мало. Тебя надо оформить, переодеть и вооружить. В этой белорусской «жабе» тебя за километр видно. Топай–топай, не отставай, служивый.

Под «жабой» он, скорее всего, подразумевал истрёпанный дрогой внешний вид, чем пятнистый камуфляж униформы, в который был одет Левченко. Для вступления в должность на новом месте необходимо было выглядеть подобающим образом.

Уже в кабинете начштаба, оформляя необходимые документы и аттестаты, Александр спросил:

– Товарищ подполковник, а что с Кадаевым?

– Кадаевым? – переспросил Степанов и задумался на мгновение. – Хороший офицер Кадаев. Капитан Кадаев. Был. Теперь зачислен в списки личного состава бригады навечно. Снял его снайпер на границе. Тебе по месту всё подробно расскажут.

Он добавил ещё бланков к тем, что лежали перед Сашей.

– Поторопись. Особый отдел отправляет на ту сторону свой спецназ. Они ребята суровые. Не любят опозданий. Вертушка ждать не будет. Подскочишь к пункту снабжения по воздуху, а там тебя подберёт броня с заставы. Твоя рота обеспечивает усиление на участках N1 и N2 застав. – Он подошёл к стене и раздвинул шторки, закрывающие большую карту. – Ты пиши и смотри сюда: я тебе буду рассказывать, а ты запоминай. Подробности по месту. Командиры застав введут тебя в курс дела детально.

– Стань там, – высунувшись из люка, указал куда–то бортовой техник в выгоревшем почти добела комбинезоне. – Не маячь тут, как толстый член на кривой плющихе.