Текст книги "От революционного восторга к… (СИ)"

Автор книги: Роман Путилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава 8

Глава восьмая.

Неделя министерского кризиса благополучно разрешилась созданием коалиционного министерства. Длинные газетные отчеты рассказывали, как трудны были роды, – их не стоит пересказывать своими словами. Интересно отметить настроение – масса бодрости и веры, что Россия выгребет. Терещенко избран министром иностранных дел по той причине, что он единственный из членов правительства и из людей власти говорит по-французски.

Лев Урусов, член Международного олимпийского комитета.

Апрель одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

Господа из контрразведки появились только на следующий день, прошли в мой кабинет, звеня кавалерийскими шпорами и серебрянными монетками в ножнах шашек, лениво, морща носики, прочитали чистосердечные признания германских шпионов и прочих гостей, а также хозяйки салона – Анастасия Михайловна Воронова, фотоаппараты и часть пленок в бобинах, после чего забрали всех задержанных с собой.

– Господа, контригру с немецкими агентами будете начинать? – спросил я в спину господ офицеров, на что они даже остановились, переглянулись, и заржали, как стоялые жеребцы.

Я пожал плечами – ну нет, так нет, и позвонил в газету.

На следующие утро.

– Это черт знает, что такое, милейший! – брызгая слюной орал некто в накинутой на плечи шинели с погонами подполковника: – Вы сорвали нам важнейшую операцию! Да вас на каторгу мало отправить!

Этот военный мужчина прибыл ко мне в кабинет с утра пораньше, и уже минут десять орал, яростно размахивая газетой «Речь». Надо ли говорить, что мне это надоело, я щелкнул пальцами и из-за стада вылез Треф и громко сказал «Гав!»

– Что? – военный от удивления замолчал.

– Милейший, а вы собственно, кто такой будете?

– Я вам не милейший, я его высокоблагородие, подполковник отдела второго генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба Борисов –второй…

– Приятно познакомится, Котов. Во-вторых, господин полковник, я искренне не понимаю, чему вы изволите гневаться. Не далее, как вчера я спросил вот того господина, что за вашей спиной стоит, не собирается ли контрразведка играть посредством переданных ей германских агентов какую-либо игру. Ваши подчиненные надо мной посмеялись, и сказали, что никаких игр не будет. Я верно говорю, господин поручик?

– … .

– Вот, извольте убедится, господин поручик не отрицает мои слова. А то, что я в газету сообщил о наших с вами успехах, так извините, народу нужны победы и герои. Я даже сообщил, что это была совместная, многомесячная операция народной милиции и контрразведки по снабжению противника дезинформацией, хотя там ваших людей близко не наблюдалось. И вместо благодарности, вы господин полковник, с утра скандал учиняете. Нехорошо.

Подполковник, от такой отповеди, что-то промычал, показал кулак, замершему поручику, и вышел не прощаясь, грохнув дверью, куда тут же кинулся и оставленный поручик, опалив меня ненавидящим взглядом, а я, недоуменно пожав плечами, продолжил читать статью, повествующую о нелегкой борьбе милиции с германскими шпионами и диверсантами. А чему вы удивляетесь? В последнее время несколько пойманных поджигателей, что по причине нездоровой конкуренции пытались навредить своим коллегам по ремеслу, обвинялись в совершении диверсии в интересах германской армии, что резко снизило количество таких случаев. До судов дело пока не дошло, министерство юстиции пока не могла наладить работу окружного суда, но в прокуратуру обвинительные заключения направлялись именно с такой формулировкой.

Параллельно с сотрудничеством с газетой «Речь» я стал отправлять материалы в меньшевистскую «Рабочую газеты», которая не могла устоять перед, всегда интересными публике детективно – приключенческими историями из жизни новой милиции, во главе с ее начальником, товарищем Котовым.

'Источник сообщает, что сводная боевая дружина Московско-Заставского райкома партии большевиков в своей подготовке делает упор на подготовку засад, штурма правительственных учреждений и организацию покушений на массовых митингах. Причем, недостатка в боеприпасах и оружии боевики не испытывают, получают их через склады Волынского и Первого пулеметного полка. По словам источника, наибольшей ненавистью среди боевиков пользуется военный министр, потому как контра, и министр юстиции, потому как перевертыш и политическая проститутка. Ориентировочная дата покушения – начало мая.

Лицедей'

Я перевернул лист и написал задание агенту Лицедей продолжать собирать информацию, с целью уточнения даты и места покушения, а также состав и вооружения покушавшихся, после чего вложил секретное сообщение в папку наблюдательного дела и убрал ее в сейф.

Не знаю, как будет происходить майский правительственный кризис, но мотивированная и сплоченная группа молодых большевиков, устроившая покушение на военного министра Гучкова и вдохновителя летнего наступления Русской армии – Керенского, отличный и удобный инструмент, который сейчас готовится к удару внедренным мной агентом, принявшим облик моряка Черноморского флота. Щеголяя несколькими десятками слов из флотского жаргона, типа камбуз, ют и комингс, бравый моряк учит молодежь по методикам боевого крыла партии социалистов – революционеров – бросание гранат, шквальный огонь из пистолетов и револьверов, отрыв от погони. Снайпингу и пулеметным засадам молодые террористы не учатся – я не хочу стать их следующей жертвой. Осталось только спланировать дату и место нападения, благо что, господин Керенский, пьющий энергию из атмосферы всеобщего обожания, свои передвижения не скрывает и о выступлениях на массовых митингах старается объявить заблаговременно.

Связь с агентом– «моряком» поддерживается через его сожительницу, что под видом барышни низкой социальной ответственности, но не профессионалки, а любительницы, регулярно посещает небольшую комнатушку, снимаемую им в одном из доходных домов на окраине столицы, поэтому вряд ли ему грозит разоблачение. Ну а в час «Х» этот человек просто исчезнет, как будто его никогда не было, я мне останется только не допустить ошибку и получить дивиденды.

Одновременно предстояло решить еще одну проблему – в мае ожидался приезд в Петроград агента трех разведок, «льва революции», господина Троцкого. К моему великому сожалению, вброшенная в общество газетная «утка», что Лейба Бронштейн везет в Россию миллионы сотни тысяч наличных североамериканских долларов, положительного эффекта на дало. То ли европейские уголовники не следили за российскими газетами, то ли они были слишком пассивными, но ледокол революции, снабженный американскими деньгами и британскими инструкциями, прибыл в Швецию и готовился к броску на территорию России, где его уже ждал его подельник Яков Свердлов, со своими родственниками, чтобы подпереть своими могучими плечами.

Ну а пока я занимался другими большевиками. Три дня назад, к примеру, в редакцию газеты «Правда» (бренд, за который Троцкий предъявлял претензии Владимиру Ильичу, обвиняя последнего в рейдерском захвате), пришел пакет, отправителем которого значился господин Ульянов, тот самый, что отдыхая на барже и питаясь усиленным полицейским пайком, вместе с мадам Арманд, запоем читал российскую прессу и продолжал писать статьи, так как я обещал передавать их в большевистскую газету «Правду» и в другие газеты.

Так как редакция газеты «Правда» от поступившей, подписанной от имени, исчезнувшего неизвестно где, партийного вождя, столь радикальной корреспонденции, выпала в осадок, и не знала, что делать, то через пару дней, «Апрельские тезисы», с моими язвительными замечаниями, были опубликованы в меньшевистской 'Рабочей газете. В числе прочего, я написал, что тезисы, сбежавшего с деньгами и любовницей, господина Ульянова настолько бредовые, что их не осмеливаются публиковать даже его ближайшие соратники.

Между тем в стране раскачивалась политическая ситуация. Многочисленные партии, использовав, как предлог, ноту министра иностранных дел Милюкова, адресованную союзникам, причем, еще мартовскую, в которой он уверял правительства стран Антанты, что Россия верна своим союзническим обязательствам в полном объеме, пытались перетащить на свою сторону как можно больше сторонников, протестовали против такой политики. Одуревшие, от ничего неделанья, солдаты запасных полков, с оружием, знаменами и гармошками, как на службу, каждый день мотались к Мариинскому дворцу, требуя, требуя, требуя. Причем, как мне казалось, лозунги, которые несли во главе колонн отдельные полки, могли меняться, в зависимости от дня недели. Я тоже участвовал в этой вакханалии политических лозунгов, подкупая газетчиков, печатая листовки, которые, за копейки, расклеивали по всему город, мелкие пацаны, апеллируя к пятому смертному греху – жадности человеческой. Правда, в моих опусах, жадность рядилась в благородные одежды.

– Воин, кормивший вшей в окопах, должен получить свое, после окончания войны. Все, полученное в результате аннексий и контрибуций, должно пойти в карманы офицеров и солдат, воюющих на линии боевого соприкосновения, следовательно, даешь аннексии и контрибуции. Воин, в Германии немцы едят картофельные очистки и капустные кочерыжки, а дети рождаются без ногтей. Осталось удержать линию фронта в течении года и немцы сдадутся, предпочтя не умереть с голоду. Воин Русской армии, не надо наступать – удержи линию фронта в течении года, и немцы сами выбросят белый флаг, а потом заплатят тебе за все, за все твои страдания. Не был на фронте – не солдат, после окончания войны плюшек не получишь. Хочешь получить землю и деньги – отсиди в окопе, удерживая позицию не менее шести месяцев, и ты получишь послевоенные льготы, которых будет тем больше, чем ты пробудешь на фронте. Увечный воин, раненый на фронте – получатель всего. Погиб кормилец – семья получит в два раза больше, чем семья живого ветерана.

Постоянно поднимая эту тему, я надеялся разбить монолит солдат – «пацифистов» полков столичного гарнизона, что по факту, в настоящее время были неодолимой силой, готовой, в своих шкурных интересах, растоптать любую государственную власть, но этого явно было мало. Я чувствовал, что без участия армейских чинов удержать государственную власть без падения в крайне правое или левое положение, было нереальным. И нужны мне были не молодые «бонопарты», типа прапорщика Крыленко, а кто-то, обладающий реальной властью и связями на уровне командиров частей и соединений.

К сожалению, из всего сонма генералов и полковников, что заполняли многочисленные штаб Российской армии, мне был известен только один, причастный к предстоящему большевистскому перевороту – Бонч-Бруевич Михаил Дмитриевич. И теперь я был на распутье. С одной стороны, необходимо было ехать в Псков, где брат одного из большевистских лидеров, изгнанный императорским окружением со всех значимых постов, нес службу на должности начальника гарнизона города, а с другой стороны, я чувствовал, что события в столице в ближайшие дни понесутся вскачь и мое пребывание в городе было необходимым. Отбросив колебания и принять решение помог сигнал от Вселенной, а кто мы супротив Вселенной, ведь правда? В дверь кабинета робко постучали, а после моего, дозволяющего, рыка, робко заглянула одетая по-зимнему, женщина, в которой я, с трудом, узнал Акулину Митрофановну, кухарку, которую я, несколько дней назад, в сопровождении ее избранника – старшего патрульного Клюквина Ивана Никифоровича, отпустил куда-то в район Пскова, решать наследственные дела, оставшиеся после смерти родителей.– Акулина Митрофановна, проходите… – я встал из-за стола: – Проходите, присаживайтесь. Как съездили?После того, как женщина, присев на стул, размотала теплый платок, что как бурнус, окутывал ее голову и лицо, я понял, что съездила в родную деревню моя кухарка не очень хорошо – половину лица женщины покрывал свежий синяк, синяк поменьше, под вторым глазам, делал ее похожей на енота, а нос сильно распух, как бы ни был бы сломан. – Где Иван Никифорович? Что случилось? – я, не дождавшись ответа, выглянул в коридор и попросил пригласить кого-либо из врачей госпиталя, занимавшего соседнее ко дворцу здание. До прихода доктора, женщина успела поведать мне вполне банальную историю – когда пара моих сотрудников приехала в деревню под Ямбургом, где у Акулины внезапно открылось наследство, оказалось, что от крепкого крестьянского хозяйства родителей кухарки остались только голые стены пятистенка, на который, впрочем, уже нашелся покупатель. Двоюродные братья Акулины, благо их в деревне было трое, и они, имея определенный вес в пейзанской общине, уже по справедливости поделили все движимое и недвижимое имущество покойных дяди и тети, посчитав, что «городская» итак, как сыр в масле катается.Но, нежданную родственницу встретили, как полагается, выставили самогон с закуской, помянуть усопших, а после третьего стакана, молча набросились на Ивана и Акулину, избили, с применением лежащих тут же, в горнице поленьев, после чего, связав, выкинули в сарай, а сами сели допивать самогон и решать, как избавится бесследно от непрошенной наследницы и ее сожителя. Акулина пришла в себя, обнаружила, что у Ивана пробита голова и он не приходит в сознание, поняла, что оставаться здесь не стоит, через слуховое окно сарая, выбралась на улицу, и убежала, посчитав. Что помощь она сможет найти только в столице.На ближнюю станцию не пошла, посчитав, что там ее будут искать, как-то, на перекладных, сумела добраться до столицы.Когда Акулину, после осмотра доктором, увели в госпиталь так как сотрясение головного мозга у нее было точно, я уже знал расположение деревни, данные родственников и прочие сведения, вплоть до основного списка присвоенного имущества. Внизу готовили к дальнему перегону грузовик с отделением бойцов, а я оформлял на себя и команду командировочное удостоверение время было не только военное, но и революционное, и всевозможных постов и застав на дорогах было очень много, а любителей покопаться в чужих вещах – еще больше. Наконец все было собрано, газолин и негрол, или что там заливают шофера двигатели и прочие трущиеся места, загружено, я влез на неудобное сидение рядом с водителем и мы покатили, останавливаясь каждые двадцать верст, доливая в кучу отверстий воду, топливо и масло, а утром, поспав несколько часов в паре верст от нужной нам деревне, поев и приведя себя в порядок, приступили к карательной операции. На подворье старшего брата – Николая, я шагнул, разбив щеколду на калитке сильным ударом ноги. Огромный кобель, с ревом бросившийся на меня, оказался сильно умным – увидев, направленный на него автомат, и убедившись, что хозяева на его хриплый лай не выскочили из дома, решил, что смерть красна только на миру, и, горестно поскуливая, убрался за будку, лишь поглядывая оттуда на, идущего к крыльцу, рядом с моей левой ногой, Трефа, как будто спрашивая его «Братан, что происходит?».Шагнув из темных сеней в горницу, где за светлым столом, видно, что хозяйка его постоянно выскребала, сидел здоровый мужик в нательном белье, под рукой которого, на лавке, блестел полированным топорищем, увесистый колун. Хозяйка, баба лет тридцати, выглядывала из-за беленной русской печи, с полатей которой торчали пара светлых головок, прячущихся детей.Я перекрестился на красный угол и сел на лавку, напротив хозяина.– Зачем скотину в горницу привел? –хозяин неприязненно покосился на Трефа, шлепнувшегося на зад, слева от меня, на мытые доски пола.

Глава 9

Глава девятая.

Апрель одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

– Скотину я здесь вижу только одну, и она сидит напротив меня. – я смотрел прямо в глаза хозяина дом: – И грабалку от топора убери подальше от греха, а то прольется чья-то кровь.

– Ты что, мне угрожать вздумал? – огромный мужик взвился и навис надо мной, протянул в мою сторону ручищу. Но тут же отдернул ее – Треф, как акула, взвился вверх и громко лязгнул зубами чуть-чуть не дотянувшись до заросшего светлой шерстью кулака.

– Да я! – Николай не внял моему предупреждению, ревя, как бык на случке, потянулся за топором, поэтому я был вынужден выстрелить в бревенчатую стену, совсем рядом с «потерявшим берега» мужиком.

В избе повисла звенящая тишина, только слышно было, как катилась по доске пола гильза от «браунинга», да висело в воздухе сизое пороховое облако. Потом хозяйка за моей спиной уронила ухват (когда успела схватить, боевая баба!), после чего, чуть не сорвав дверь с плетей, в избу ворвался один из моих бойцов.

– Все нормально, командир?

– Нормально. Как у вас?

– Тоже все в порядке. Там его братанов на подворье приволокли. Сильно сопротивлялись, поэтому пришлось немного помять.

– Вы из там к стенке прислоните пока. Будут сопротивляться – стреляйте.

– Ты что творишь, барин? – Николай рассмотрел свежую дыру в бревне, оставленную пулей, и теперь сидел смирно, глядя на дуло пистолета, смотрящего на его живот: – Не старое время, нельзя не по закону простого человека обижать.

– Ты, Николай, совсем тупой? Или ты считаешь, что только тебе можно делать, что вздумается? Только я тебя огорчу. Ты, со своими братьями, возможно, самые жирные караси в этой помойке, что вы деревней Нахаловкой обзываете. Только вы караси, а на карася всегда щука найдется и сторицей спросит со всего вашего, карасиного, семейства. Вы мою работницу Акулину ограбили, родительское добро себе присвоив, еще ей голову проломили и моего сотрудника, старшего милиционера убили, и за это я приехал из самого Санкт-Петербурга тебя к ответу призвать…

– Какого старшего милиционера? Никого не убивал, ничего не знаю!

– Старший милиционер – это сейчас типа урядника полицейской стражи или старшего городового…

– Так это, барин, сказали, что фараонов того, еще по зиме в России повывели…

– Обманули тебя, Коля, государство без фараонов существовать не может, так что подозреваешься ты в покушении на убийство сестры своей двоюродной сестры Акулины и убийстве ее жениха – старшего милиционера…

– Да живой ейный жених, в сарайке, у брата моего Мишки, валяется. Только он сам виноват, пьяным напился и за нож схватился, вот и получил…

– Короче, Коля, мне твои сказки слушать некогда. Я могу пойти двумя путями – драть кнутом всю твою родню, пока они честно не расскажут, кто кого и на кого кинулся, а могу просто тебя с братьями расстрелять по законам военного времени, скотину всю изъять, в возмещение ущерба, и в Ямбурге на колбасу продать, чтобы Акулине ущерб возместить. Выбирать тебе. Решай, даю тебе минуту…

За моей спиной взвыла жена Николая, попыталась что-то ему сказать, но он коротко рявкнул, и она стала просто выть.

– Ага, значит расстреливать, все-таки, будем… – подыграл мне, все еще стоящий в дверях милиционер и вышел на улицу.

– А нам Егорка– дезертир, что в марте из армии сбег, сказал, что смертной казни теперича нет, отменили ее…– ехидно сказал Николай, считая что хитрые городские в бессчетный раз хотят его напугать и обмануть.

– Отменили, прав твой Егор, но теперь вновь вводят – больно много таких Егорок-дезертиров объявилось, не готов наш народ –богоносец без страха жить.

– Скажи, барин, ты не боишься…

В это время вернулся боец, убегавший во двор, и подойдя ко мне, зашептал в самое ухо, подозрительно косясь на, ухмыляющегося крестьянина, что у ворот собрался десятка два мужиков, половина при оружии и теперь рвутся во двор.

– Сколько наших во дворе?

– Трое.

– Одного отправь задами к нашим, что возле грузовика, пусть, как будут готовы выкатывают на улицу и из пулемета, очередью над головой, охладят горячие головы. Если хоть один выстрел в ответ – пусть гасят всех, не жалея. Как передашь – возвращайся ко мне, за этими присмотришь.

– Так что ты мне хотел сказать, Коля? – я повернулся к, переставшему ухмыляться, хозяину дома: – Что у вас тут в каждом дворе винтовка или обрез закопан? Что половина мужиков с фронта вернулись? Так я не пальцем деланный, знал куда еду, так что не волнуйся, у нас патронов на всех хватит. А когда уедем, то-то тебе сельчане спасибо скажут, за то, что по жадности своей на деревню несчастье призвал.

В это время вновь стукнула дверь, милиционер с автоматом появился на пороге:

– Все исполнил, товарищ начальник.

– Молодец, садись сюда, этих охраняй. Имей в виду, жена этого деятеля – баба боевая, может и ухватом огреть, был бы не женат – увел бы красавицу (тетка, в повязанном «по-бабьи» платке, зарделась, а Коля скрипнул зубами).

Подав Трефу команду охранять Николая, я вышел во двор.

Два крепких мужика с побитыми лицами, тоскливо стояли, прислонившись к глухой стене сарая, мои милиционеры укрылись за углами избы и хозяйственных построек, держа под прицелом ворота подворья, из-за забора густо торчали головы множества мужиков, что-то орущих и требующих.

– Граждане, вы чего собрались? – я шагнул на крыльцо, зорко следя, чтобы поверх забора не появился ствол винтовки или обреза, направленный в мою сторону.

– … – если убрать мат, полившийся густым потоком из десятка раззявленных глоток, мне предлагалось убираться поздорову, навсегда забыв дорогу в деревню, где обитают мирные и свободные пейзане, знающие свои права.

– Я бы граждане убрался, тем более, что мы с братьями Горемыкиными почти все вопросы по учиненному ими разбою решили. Но мне Николай сказал, что в деревне много дезертиров и оружия, запрещенного в гражданском обороте, так что я пока вынужден задержаться, пока не задержу всех дезертиров и не изыму оружие.

Под дружное и жизнерадостное ржание с той стороны забора, над кромкой, плотно сбитых горбылей появилась заросшая черным волосом голова мужика лет сорока, в сбитой на затылок, облезшей солдатской папахе:

– Ну и что ты нам сделаешь, офицерик? Вас тут четверо, а нас двадцать три человека, и все при ружьях. Мы с Горемыкиными потом разберемся, по-нашему, а вот с тебя-то сейчас спрос будет. Я такого как ты, бравого, ротного своего, из «винтаря» в затылок угостил и убег…

– Ты хоть назовись, как звать тебя? – я спустился с крыльца и пошел ближе к забору, заложив руки за спину и пристально глядя в наглые глаза дезертира.

– Ты на меня гляделками не зыркай, я тебя не спужаюсь. Самоха я, Григорий, и ты, офицерик, молись…

Убийца своего командира не успел сказать, о чем я должен молится – его лицо взорвалось кровавыми брызгами – с пяти метров попасть в голову, торчащую над забором, особого труда не составило. Пока за забором бородатые морды хлопали глазами, не понимая, что случилось, я рыбкой нырнул в открытую дверь какой-то сарайки. Несколько человек попытались достать меня из своего оружия, но стрелять поверх высокого забора было неудобно, тем более, что, укрывшиеся во дворе милиционеры ударили по забору короткими очередями, так, что щепки полетели в разные стороны – глухой забор не мог служить защитой от злых пуль.

А через несколько секунд, заглушая крики испуганных и раненных людей, с окраины деревни заговорил пулемет – это мой грузовик выдвинулся на позицию, имея прекрасную видимость вдоль прямой деревенской улицы.

– Отбросить оружие в сторону и лежать, не шевелится, или всех убьём, одни останемся. – заорал я, прижавшись спиной к, толстым, темно-серым от времени, бревна сараишки, в которой я укрылся: – Хоть один выстрел в нашу сторону, вы все умрете!

– Не стреляйте, господин офицер, мы лежим, не шевелимся! – голос, донесшийся из-за, побитых пулями, горбылей, был готов сорваться в истерику.

Я осторожно выглянул из сарая. Братья Горемыкины, сжавшись в позе эмбрионов, скукожились у своей стенки, из-за хозяйственных построек осторожно выглядывали мои милиционеры.

– Босых! – окликнул я сотрудника, оставшегося в доме: – У вас там все в порядке?

– Да! Все целы! –незамедлительно крикнули в ответ.

– Ну значит продолжай сторожить. – я выскользнул из своего убежища, сунул «браунинг» в кобуру и, сдвинув автомат из-за спины, шагнул к калитке, стволом оружия осторожно приоткрывая ее.

Все многоопытное воинство деревни Нахаловка распласталось на деревенской улице, старательно прижимаясь к мать-сырой земле, при этом, понеся минимальные потери. У забора, откинувшись на спину, слабо дрыгая ногами, обутыми в хромовые сапоги, отходил на встречу с Создателем, дезертир душегуб Григорий Самоха, а, в не глубокой канаве, отрытой для стока воды с дороги, баюкал окровавленное плечо, молодой парень, что характерно, в солдатской шинели.

Дальше все происходило деловито и буднично.

Пока, сломленные морально, братья Горемыкины, собирали деньги в счет возмещения похищенного наследства Акулины Митрофановны, и осторожно несли со двора одного из них моего бойца, я организовал сбор оружия и тотальную проверку документов. Набежавшие на шум и крики, бабы были остановлены на дистанции двадцать шагов очередью в воздух, после чего я потребовал принести сюда документы тех из задержанных мужиков. Что имели освобождение от солдатской службы, подписанный воинским начальником.

Справки, выписанные кривым почерком какого-то местного фельдшера, о наличии у имярек, опасного заболевания, я с негодованием отверг, под возмущенные причитания родственников «болящих», из которых я понял, что за свои писульки фельдшер драл немилосердно, деньгами и продуктами, а за одно «Заключение» стребовал патефон с десятком пластинок.

Нормальное освобождение от воинской службы мне принесли на пятерых человек, но просто так я их не отпусти. За попытку бунта эти закоренелые преступники подлежали освобождению только за выкуп – одна единица оружия, или сотня патрон за голову заложника.

Путем сложных переговоров и бартеров, община уплатила оброк – две берданки, револьвер и две сотни патрон.

Отпустил я и единственного раненого – от него в армии только обуза, пусть лечит его предприимчивый местный фельдшер. Остальные лица, с неясным отношением к воинской службе, были загружены в грузовик и, под конвоем пары автоматчиков, с моим сопроводительным письмом, были направлены в ближайший город, в местное воинское присутствие, для решения вопроса, по существу.

Выкрикнув на прощание добрые пожелания в адрес братьев Горемыкиных самым мягким из которых было обязательство пустить «красного петуха», будущие доблестные воины, плотно усаженные на половине кузова, умчались в сторону городка Ямбург, а я приступил к разбору действий братьев Акулины. Я бы, конечно, удовлетворился денежной компенсацией, но пришедший в себя, избитый Иван Никифорович, поведал нам, что после того как его, без сознания, крепко связанного, бросили в сарае, ни одна сволочь его не посетила.

Криком крича от боли в конечностях, чудом не почерневших от отсутствия поступления крови, выпив несколько черпаков колодезной воды, милиционер рассказал, он все время так и провалялся на полу в сарае, не имея ни пищи, не капли воды, мочась под себя.

Не желая «брать грех на душу», по-крестьянски расчетливо, братья решили не тратится на кормежку Акулькиного дроли, который был весьма плох, его состояние давало надежду, что Господь его быстро приберет к себе. То, что избитая Акулина сможет привести кого-то на помощь, братья в расчет не брали, пребывая в уверенности, что сбежавшую в лес двоюродную сестру погрызли волки, расплодившиеся в последнее время.

– Три лошади под седлами сейчас, три винтовки и револьвер Ивана Никифоровича, или постреляю всех на хрен. – я с ненавистью глядел на бородатых братьев, что с крестьянской непосредственностью признались, что не кормили и не поили случайный полутруп, понадеявшись, на Божью волю.

– За что, мы же деньги дали! – взвыл Николай, решивший, что все плохое уже окончилось.

– Это. – я ткнул пальцем в сторону стопки купюр: – Возмещение за обстановку и скотину, что вы у покойных родителей Акулины забрали, и я еще стоимость дома не спросил, а он тоже денег стоит…

– Да что он там стоит… – начал один из братьев, но я его оборвал.

– Заткнись. Если ничего не стоит, то я его сейчас спалю, вместе с вещами и хозяйством твоего племяша старшего, что с молодой женой туда вселился. Пойти?

Не дождавшись вразумительного ответа от, закручинившегося бородача, я продолжил:

– Лошади, седла и оружие – вира за жизнь моего человека.

– Что за вира то, барин⁈ – взвыл Николай.

– В старину был такой закон – «Русская правда». Хорошее название? Так вот, по древней «Русской правде» за покушение на жизнь княжьего дружинника – я последовательно, для понятийности, ткнул пальцем себе в грудь и в сторону, лежащего на телеге, Ивана, вновь впавшего в полусон-полузабытие: – Виновные либо убивались, либо платили за свою жизнь виру, что есть выкуп. Платили серебром, по фунту с человека.

– Так как серебра у вас нет… – я перехватил взгляды, которыми обменялись братья: – Или есть? Так вот, или по фунту серебра, или по лошади, седлу, винтовке, и револьвер пострадавшего.

– Барин, закон то старинный! Нет сейчас никакой «Русской правды»! – Николай все еще пытался схватится за соломинку.

– Согласен. По современному закону каждому по десять лет каторги и штраф по тысячи рублей. Собирайтесь, одевайтесь теплее, под Читой еще морозы стоят, а вам дальше ехать. Хотя я бы выбрал «Русскую правду».

Под рыдания баб, мужики вытащили с чердаков и сараев пару винтовок и дорогое охотничье ружье – украшенное серебрянными накладками «тройник» от германской фирмы Хейм, явно, украденное при погроме чьей-то барской усадьбы. Револьвер Ивана тоже был найден, поэтому через час мы, мобилизовав на доставку лежачего раненного до станции телегу с одним из братьев, под молчаливое проклятие собравшихся на околице жителей, двинулись в сторону городка, надеясь встретить там наш грузовик.

– Босых! – возле железнодорожного вокзала, когда весь мой отряд был в сборе, я подозвал к себе бойкого командира отделения: – Сейчас распредели людей, кто лучше в седле держится – на конях, остальные на грузовике, двигайтесь в расположение, в Петроград. По дороге не потеряйтесь, ты старший. Ивана не растрясите. Как приедете, его в госпиталь, лошадей на конюшню, вам всем – день отдыха. Оружие изъятое и мой автомат – в «оружейку» сдашь. Я на пару дней съезжу в Псков по делам, на поезде, доберусь сам.

Отметя предложение взять кого-то в помощь, я построил бойцов, объявил им благодарность за умелые действия, указал на старшего и пожелал доброй дороги, а сам поспешил на перрон, куда уже подали «дачный» поезд до Пскова.

На жесткой лавке «зеленого» вагона пришлось провести вечер и всю ночь, зато утром я, напившись горячего чаю с свежей ватрушкой в привокзальном буфете, уже топтался на почтительном отдалении от резиденции начальника гарнизона города Пскова.

На крыльце стояли двое часовых, а вокруг носилось слишком много офицеров, чтобы подходить ближе.