Текст книги "От революционного восторга к… (СИ)"

Автор книги: Роман Путилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

От революционного восторга к…

Глава 1

Глава первая. В поисках выхода.

Апрель одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

'Нам пишут из Галифакса.

В связи с загадочным исчезновением видного вождя революционеров –большевиков Ульянова Владимира Ильича, в последнее время отзывающегося на кличку Ленин, небезынтересны для наших читателей будут новости от нашего источника из порта Галифакс (Британский доминион Канада), куда, в начале апреля сего года, прибыл из Североамериканских Соединенных Штатов известный революционер Лев Давидович Бронштейн, по кличке Троцкий. Причем прибытие господина Бронштейна, по традиции британской разведки, берущей начала еще со времен автора «Робинзона Крузо» мистера Дефо, было обставлено по всем правилам конспирации. Сорокалетний революционер устроил безобразную драку с матросами, сопровождающими офицеров флота Его Британского величества, прибывших на пароход встречать Троцкого, пытался укусить офицера, катался по палубе парохода, громко знакомя, сбежавшуюся на шум, публику с глубокими познаниями русского мата, чем безусловно укрепил образ российского революционера на международной арене. Особый шарм красочному спектаклю, безусловно имевшему успех на подмостках окраинных местечек, типа Жмеринки, придало участие в драке с британцами сына господина Бронштейна. Маленький Левушка несколько раз ударил британского офицера, каждый раз уточняя у папы бить ли еще, очевидно предварительные инструкции, данные папой, не должным образом отложились в детской головке.

Особую пикантность этой эпической битве придавало то, что сопровождавшие господина Бронштейна боевики, главной обязанностью которых была охрана десяти миллионов долларов САСШ наличными, а также дорожными чеками конторы Кука, путешествующие под фамилиями Muchin, Leiba Fisheleff, Gregor Teheodnovski, Gerchon Melintchansky, соблюдали полное спокойствие и не вмешивались в «драку». У самого же «драчуна» были изъяты американский паспорт с британской транзитной визой, а также въездной российской визой (зачем «российскому» подданному российская виза?), и десять тысяч долларов САСШ наличными средствами. Отыграв этот любительский спектакль, господин Троцкий с семьей, сопровождающие его лица, а также британские моряки покинули борт парохода «Христиания», причем Льва революции матросы выносили на руках, в то время как господин Троцкий выкрикивал революционные лозунги на русском языке, так как, «заработавший» огромные деньги в англоязычных Соединенных Штатах, горе – «журналист» английского языка не знает. Надеемся, для будущих эмигрантов из нашего Богом спасаемого Отечества, господин Бронштейн, по прибытию в наши пределы, откроем курсы, как заработать журналистикой, не зная языка страны пребывания.

Сразу же хотим успокоить наших читателей, волнующихся за судьбу несчастного эмигранта –революционера Льва Бронштейна. У него все в порядке. Его сожительница госпожа Седова и сынок Левушка поселены в местную гостиницу, а Лев Давыдович препровожден в лагерь немецких военнопленных, где он успешно, под руководством британских специалистов, отрабатывает новейшие методы революционной агитации солдат. По вечерам его, якобы, уводят в карцер, но утром революционный краснобай появляется вновь, как ни в чем не бывало, при этом немолодой уже узник карцера не выглядит ни изнеможенным, ни измученным. Во время агитационной работы британцы вынуждены охранять гражданина САСШа, так как эти новейшие психологические методы разложения германских солдат прекрасно действуют, а германские офицеры неоднократно высказывали желание ликвидировать «неистового» Льва. В свете недавно произошедшего исчезновения другого революционера –эмигранта Ульянова, прибывшего из Германии, с немецкими деньгами, где вырисовывается британский след в виде участия в похищении Ульянова и, находившихся при нем, денежных средств, британских моряков с субмарин, базирующихся на наших базах в Балтике, наш корреспондент выскажет в качестве версии, что Лев Троцкий является британско-американской альтернативой разложения Русской Армии и Государства Российского.

Зачем это нашим союзникам – британцам и, тем более, нейтральным североамериканцам, спросит умный читатель, и я отвечу ему. В свете скорого поражения в Великой войне Германской империи остро встанет вопрос о условиях послевоенного мира, в частности о территориальных уступках, контрибуциях и репарациях. Так как война оказалась неожиданно кровавой и дорогостоящей, а Германия уже сейчас обескровлена, неся на себе основные затраты по содержанию Союза центральных держав, Британия уже сейчас желает вывести Россий из числа победителей, не могущих при заключении мира претендовать ни на что.

В связи с ограниченностью размера статьи свои рассуждения мы продолжим завтра, дорогие читатели. А ваш корреспондент продолжает следить за развитием событий. Глеб Неистовый'

Положив на обеденный стол сегодняшнюю газету «Речь», я нетерпеливо оглядел трактир, где мы обычно встречались с, ставшим популярным, Глебом Неистовым. Господин Неистовый немного заматерел и уже не глядел голодными глазами на, подаваемую половым (с марта – обязательно членом профессионального союза), снедь, но опаздывать на двадцать минут он себе пока не позволял. Доев беф-строганов и допив чашку чая, я положил на стол деньги, включая чаевые (говорят, что в некоторых трактирах и ресторанах официанты и половые стали отвергать деньги «на чай», заявляя, что это оскорбляет их достоинство, но данного заведения эти новомодные веяния еще не коснулись), и кивнув половому, вышел на улицу.

Заметив меня, вышедшего на крыльцо, из-за угла выехала коляска, с верным Тимофеем на облучке.

– Тимофей Степанович, помнишь где наш Неистовый живет? Давай, туда правь. – я откинулся на спинку сиденья.

– Надолго, ваше благородие?

– Что, проголодался? Надеюсь, что нет, очень надеюсь.

Тимофей Степанович завтракал, обедал и ужинал исключительно с личным составом народной милиции в великокняжеском дворце, да и оставлять Звездочку без присмотра возле трактира было ему боязно, как он объяснил мне, когда я приглашал его отобедать со мной.

Господин Неистовый жил в дешевых «мебелерашках» на улице Надеждинской, адрес его я узнал еще при знакомстве. Если дома нашего гения русской словесности не будет, буду телефонировать в редакцию газеты «Речь», пусть разыскивают своего корреспондента своими силами или ищут ему замену – газетные нападки на главных большевистских «отморозков» не должны прекращаться ни на день.

Когда подъехали к углу нужного дома, я велел Тимофею доставать из ящика снаряжение.

В ящике облучка коляски постоянно присутствовали две кирасы, две каски, два подсумка с автоматными магазинами и автомат Тимофея.

Каску одевать я не стал, а кирасу, под испуганный шепоток случайных прохожих, под суконный бушлат свободного покроя я натянул, накинул на плечи ранец и взял автомат. Кучер мой также снарядился и встал за коляской, с автоматом наизготовку, ожидая дальнейшего развития событий.

– И кто тебя, буржуйская марамойка, научила говном поливать светлое имя товарища Троцкого? – дверь в комнату моего корреспондента была не заперта и я, пользуясь фоном чьего-то сочного баса, скользнул в помещение.

Надежда демократической журналистики, облаченная в несвежее белье, сидело на старом венском стуле, очевидно для устойчивости, привязанное к нему надежными морскими узлами. Под, залитыми слезами, правым глазом наливался «бланш», под носом кровь уже успела засохнуть, а левое ухо светило малиновым цветом.

– Да как же он тебе ответит, если ты ему в рот портянку засунул?

– Э? – три здоровых моряка, чьи зимние тельняшки раздувались, облепив солидную мускулатуру, недоуменно обернулись. А не надо двери оставлять открытыми, если все трое увлечены интересным занятием. Я понимаю, вы сейчас сила, перед которой всяк глаза вниз опускает, но только винтовочки сейчас к стене прислонены, и кобура, с наганом на ремне, лежит на комоде, а у меня в руках какая-то уродливая «пукалка» в стиле стим-панк, и стою я между красой и гордостью Балтики и их оружием.

– А, офицерик! – один из моряков, самый здоровый, но, наверное, самый глупый, радостно оскалился и вытянув из кармана широченных, военно-морских штанов складной нож с деревянной рукояткой, и, ни мало не смущаясь, разложил его, явив миру потемневшее лезвие: – Мало я вас в Гельсингфорсе потопил…

К утоплению у меня отношение очень сложное, поэтому коленку моряку короткой очередью я раздробил вдрызг. И пока он ползал на полу в луже крови, завывая на всю Литейную, а его товарищи, дрожащими руками развязывали своего пленника, я собрал обе винтовки, подсумки и наган, который и вручил освобожденному Глебу.

– Внизу коляска моя за, углом. Спускайся вниз и жди меня с Тимофеем Степановичем. Давай, беги.

Накинув студенческое пальто и прогибаясь под весом оружия и снаряжения, побитый журналист торопливо пошел вниз – оставаться в компании своих мучителей он явно не хотел.

– Так, вы! Ремнем этому ногу из-за всей силы перетяните выше колена, и простынью рану замотайте. На, сначала бинтом, потом простыней. – я бросил суетящимся морякам свой индивидуальный пакет: – Как перевяжете, ногу к задней ножке стула примотайте.

С горем пополам пострадавшего перевязали, ногу зафиксировали к шине из обломков венского стула, после чего привязали к снятой с петель двери и потащили на улицу. Швейцар-надзиратель, смывшийся с поста в момент моего появления в здании, так и не появился, и замечания за похищенную дверь нам никто не сделал.

– Вы откуда, воины?

– Мы инструктора рабочей гвардии Московского райкома партии большевиков! – если бы моряк, пыхтя, не тащил дверь, на которой затих, потеряв сознание, их раненый товарищ, ответ бы прозвучал гордо, но он прозвучал, как прозвучал.

– Где начальство твое, соленый?

– Начальство мое в Гельсингфорсе, а партейные товарищи сидят в доме сто пять по Забалканскому проспекту.

– Слышал, Тимофей Степанович? – я подошел к возчику и понизил голос: – Писателя нашего с оружием во дворец доставь и передай, кто там сегодня за главного, чтобы дежурный взвод со всей тяжкой силой на Забалканский приехал. А я с этими гавриками туда доберусь.

– Может не надо, ваше благородие? Этих спеленали, так, я думаю, там еще супостатов много наберется…– Степанович большевиков не любил, так как недавно я ему объяснил, что с точки зрения Владимира Ульянова, он, как владелец кобылы Звездочки, относится к мелкобуржуазным элементам, а Звездочка – это средство производства и эксплуатации, и у большевиков до него просто руки пока не дошли.

– Глеб! Как голова? Нормально? На тебе текст для завтрашней статьи, передашь по телефону в редакцию, и распиши бойко, как ты умеешь, что с тобой эти палачи сегодня хотели сделать…

– Мы не палачи! – один из моряков оказался сильно «ушастый», будущий гидроакустик, наверное.

– И кто вы такие, товарищи? Молодого парня связали и мордовали, а потом бы, наверное, убили?

– Это ты палач, офицерская…

– Заткнись, тварь, пока все трое здесь не легли…– я положил руку на ручку автомата: – Давай, пошли. Где там ваша банда засела…

– Мы не дотащим его…

– Ну значит иди и извозчика лови.

Извозчик появился минут через пятнадцать, не знаю, чем товарищ моряк его прельстил, но мы молча загрузили дверь на телегу, сели сами и поехали. Морячки в дороге жгли меня испепеляющими взглядами, но я, почему-то, не умирал, думая о том, как будем решать вопрос с рабочей гвардией.

Минут через десять я громко крикнул «Стой!»

– Чего тебе, барин. – бородатый возчик в заплатанном армяке натянул вожжи.

– Эй, моряки! Видите написано – аптека. Идите, морфия купите, а то вашему другу от тряски очень плохо.

Минут через пять один из моряков привел молодого аптекаря, который загнал в вену раненому содержимое стеклянного шприца с толстенной иглой, после чего предложил вызвать доктора «за недорого», но раненый затих, и моряки от вызова врача отказались.

Здание номер сто пять по Забалканскому проспекту представляло собой пятиэтажный доходный дом, где на третьем этаже, на двери квартиры номер двадцать, поверх металлической таблички «Больничная касса 'Товарищества механического производства обуви», висел кусок картона с надписью тушью «Московский районный комитет РСДРП». Из-за приоткрытой двери вырывалось густое облако табачного дыма и гул множества голосов. Во дворе, оттеснив меня от моих подконвойных, к нашей процессии присоединилось несколько человек, пара из них с винтовками, очевидно внешняя охрана большевистского райкома. Это были парни из рабочей гвардии, что безуспешно натаскивали военные моряки. Ребята подхватили двери с раненым со всех сторон, и потащили вверх по широкой, парадной лестнице, пытаясь на ходу узнать у моих «крестников» в черных бушлатах, что случилось с их товарищем, но те лишь натужно пыхтели, молча поднимая вверх свою ношу и бросая на меня, идущего позади всех, многообещающие взгляды.

Когда я вошел в помещение, перевесив на живот свой ранец и с автоматом под мышкой, все, находившиеся в квартире, люди молча и враждебно смотрели в мою сторону, а некоторые даже направили на меня разномастные стволы.

– Здравствуйте, граждане. Подскажите мне, кто начальник этих вот военных? – я ткнул рукой в сторону парочки в бескозырках с ленточками «Полтава», что со скорбными лицами, как на похоронах, стояли над, уложенной на табуретки, дверью, где продолжал пребывать в беспамятстве их товарищ.

– Ты кто такой, тля⁈ – ко мне шагнул еще один моряк, еще здоровей, чем предыдущие, без погон, но с матерчатой полосой на рукаве бушлата, сделанной из куска желтой тесьмы.

– Сюда загляни. – я показал на открытый клапан, висевшего у меня на груди, ранца.

Моряк заглянул и отшатнулся, как будто увидел свою смерть:

– У него там бомбы, товарищи!

– Точно, поэтому все сели смирно по своим местам и оружие убрали, иначе все на воздух взлетим. Так кто главный у местной банды?

– Я, Федоров Михаил Николаевич, председатель Московско-Заставского райкома партии большевиков, и секретарь больничной кассы обувной фабрики. – вперед выступил худощавый мужчина в сером пиджаке, косоворотке защитного цвета, как будто, перешитой из гимнастерки, с живыми, темными глазами и небольшой бородкой клинышком: – Вы хотели застраховаться в больничной кассе, гражданин?

Ишь ты, он еще шутит. Наверное, тоже, как и я, бессмертный. Н,о я то в коме сплю, а он как?

– Нет, страховаться мне не надо, главное, чтобы у вас всех здоровье было застраховано. – я кивнул в сторону стоящих у стены моряков: – Это вы их уполномочили пытать людей, с целью последующего убийства?

Орать начали все, находящиеся в помещении, одновременно, зло и возмущенно. От причинения мне физического ущерба меня спасали гранаты в ранце и непонятное оружие в руках.

Через пару минут, очевидно, устав ожидать тишины, председатель райкома поднял руку и крики постепенно стихли.

– Вы, о чем говорите, господин хороший? Может быть, объяснитесь?

– Объясняюсь. Я, начальник народной милиции Адмиралтейской части Котов Петр Степанович, примерно полтора часа назад застал этих трех, с позволения сказать, военных, когда они, привязав к стулу молодого парня, которому только восемнадцать лет исполнилось, пытали его, избивая смертным боем. Когда я потребовал прекратить творить преступление, этот – палец уперся на тело, лежащее на двери: – достал вот этот нож и попытался меня зарезать, так как к тому моменту другое свое оружие они благополучно прос…утратили.

На паркетный пол упал складной нож, а моряк, с желтой полосой на рукаве, кинул на моих, потупивших глаза, «крестников» свирепый взгляд.

– Так, как умирать, как офицеры в Гельсингфорсе, которых этот преступник, по его признанию, лично топил, я не желаю, я принял меры к его нейтрализации, причинив максимально минимальный ущерб его здоровью. Вопросы есть, гражданин председатель райкома?

– Почему преступник? Возможно товарищи немного перегнули палку, но зачем сразу стрелять?

Я с изумлением уставился на большевика:

– Это вы так пошутили, надеюсь?

– Ну да, господин Котов, попытался. – Федоров развел руки в сторону: – Если вы не против, мы бы хотели вызвать врача…

– Пусть вызовет кто-нибудь, а я желаю с вами поговорить наедине…

– У меня секретов от моих товарищей нет…– большевик, с интеллигентской бородкой на узком лице и ледяными глазами, огляделся по сторонам, как бы призывая присутствующих в свидетели своей открытости.

– Хорошо. Если кто-то из вас за территорию вашего угла высунется, то я снова приду сюда и всех вас на ноль помножу. Всем понятно?

– Пупок не развяжется? – один из моряков, стоя во втором ряду, положив на плечо впереди стоящего товарища ствол своего револьвера, тщательно выцеливал меня, очевидно, метясь в голову.

– А так? – я сделал шаг назад и вбок и оказался за углом, в коридоре: – А у меня пулемет в руке, тридцать патронов в магазине, сейчас всех положу, а потом гранату для верности заброшу. Я ночью буду пить коньяк и спать лягу с молодой женой, а вас всех завтра на Марсовом поле похоронят, но легче вам от этого не будет!

– Да я пошутил… – морячок понял, что в меня он, с первого выстрела, вряд ли попадет и убрал свое оружие.

– Так что, председатель, пойдешь со мной говорить или воевать будем?

– Все, ша! Оружие убрали, кто-нибудь, бегите за доктором. – председатель райкома вышел ко мне в коридор, а потом и на лестничную площадку, где резко остановился – снизу, по лестнице, бежало в нашу сторону, несколько моих милиционеров, в полном облачении (автомат, каска, кираса). Грозно бухая по ступеням сапогами.

– Эй, кто там главный? – я заорал, заглушая грохот шагов бегущих людей:

– Это Котов! Власов, ты? Бойцов вернуть во двор, занять позицию вокруг здания и приготовится к отражению атаки изнутри и снаружи. Я сейчас выйду.

Глава 2

Глава вторая.

Апрель одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

Мы вышли из парадного.

Грузовик, на котором прибыл дежурный взвод был загнан за угол соседнего здания, мои бойцы окружили дом, по возможности заняв подходящие укрытия.

– Как видите, Михаил Николаевич, дежурный взвод народной милиции готов к штурму бандитского гнезда. Я вас уверяю, что в течении пяти, максимум десяти минут, мои бойцы зачистят помещение квартиры номер двадцать вместе со всеми военно-морскими инструкторами, кем бы они себя не считали. Помощь к вам придет не ранее, чем через час. Я, когда искал союзников, чтобы с рощинскими разобраться, то несколько предприятий в округе объехал и понял, что ни милицией, ни воинской силой, они называться не могут, максимум – это заводская охрана.

– Это вы рощинских потрепали? – секретарь райкома вытянул из вполне себе серебряного портсигара папироску «Зефир», вполне себе буржуазную, до февральских событий стоившие десять копеек за десять штук.

– Мы, и заметьте, от вашей рабочей милиции мы помощи не добились, хотя ваши хулиганы не только буржуев и дворян грабили и резали, они к выбору жертв подходили очень демократично. А у ваших дружинников рощинские либо племянники, либо кореша сердечные были все поголовно…

Проследив мой взгляд, Федоров протянул мне портсигар, но я помотал головой: – Благодарю, бросил. Просто гляжу, что папиросами вы балуетесь совсем не пролетарскими.

Партийный вожак смутился:

– Признаю, грешен. Не могу отказать себе в хороших папиросах и чае.

– Сочувствую, скоро вам в этом вопросе совсем сложно станет.

– Почему?

– С учетом двоевластия, которое вы пытаетесь установить, обязательно произойдет кровавое столкновение. Дай то Бог, чтобы хоть какое-то производство осталось, но ни хорошего табака, ни чая точно не будет.

– Но почему? – видимо революционер о последствиях переустройства экономического уклада жизни страны по рецептам герра Маркса не обдумывал.

– А вас события февраля ничему не научили? Вроде бы беспорядки происходили всего несколько дней, и полтора месяца, как нет революционных боев на улицах, а количество продуктов, которые завозили в столицу не достигло уровня, которое было при Императоре. Привозят в два раза меньше, и цены, соответственно, в несколько раз выше.

– Вы монархист? – насторожился марксист.

– Да Боже упаси. Император, по своей твердолобости, получил именно то, чего заслужил. Я сейчас о другом говорю – жизнь лучше не становится, за несколько дней страну отбросили на десяток лет назад. Цены растут и… – я вспомнил мир, в котором лежит моя, погруженная в лекарственную кому, тушка: – наверное, никогда не опустятся. А вы, господа большевики, хотите новых беспорядков. Сами вооружаетесь, привечаете солдат и матросов, обещая им все, что они хотят услышать. А зачем?

– Рабочие должны иметь возможность бороться за свои права, в том числе и…

– Да, да, да. Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться. Извините, что перебил…

– Вот видите, как хорошо вы это сказали…заулыбался председатель райкома.

– Это не я сказал, это ваш господин Ульянов пишет своим сторонникам… – я развел руки в стороны

– Вы знаете, где скрывается товарищ Ленин? – Федоров от волнения даже схватил меня за рукав.

– Нет, не знаю. Знаю, что он уехал на юг, на воды, у него с нервами большие проблемы, срочно лечить надо, вот он и, прихватив любимого товарища по партии и немного партийных денег, отъехал на воды, возможно в Кисловодск. Теперь он оттуда иногда присылает некоторым товарищам свое виденье момента, а я имею возможность эти письма читать…

– Опять жандармские штучки…– Федоров брезгливо поморщился, чуть ли не сплюнул.

– Смешно…Вообще-то, это не мой вождь смылся неизвестно куда, да еще с двумя саквояжами немецкий денег и французской дворяночкой… Не находите, что это похоже на краткий пересказ бульварного романа о Нате Пинкертоне?

Я оглядел двор, где мои милиционеры стали расслабляться, от долгого ожидания.

– Ладно, у нас еще есть о чем поговорить, а у меня люди в готовности пребывают. Мы воевать будем или как? – я шутливо улыбался, но был готов к любому ответу оппонента.

– Или как… – коммунист прекрасно понял расклады в случае столкновения, но фасон держал.

– Прекрасно. То есть вы именем Маркса обещаете мне, что я могу отпускать своих милиционеров и мне здесь ничего не угрожает?

Большевик покривлялся, но свое слово дал. И хотя слово большевика стоило очень недорого, слишком легко они нарушали свои обещания и подписанные договора, но я дал команду взводу грузится в грузовик и следовать в расположение.

За этой суетой прошло достаточно времени, на Забалканский проспект успел прибыть доктор, который, осмотрев раненого, дал команду везти его в городскую больницу, утешив меня, что прогноз неблагоприятный и ногу, скорее всего, моряку отнимут. По перекошенному лицу Федорова я понял, что он готов от своего слова о моей безопасности, уже отказаться. Да и, вышедшие на улицу проводить телегу с раненым, партийные товарищи как-то нехорошо стали приближаться к нам.

– Ну что, слово ваше пять минут продержалось? – я вытащил гранату и встал за растерянно смотрящего на меня гражданина Федорова.

– Стойте, погодите! – председатель райкома повернулся ко мне спиной и широко раскинул руки в стороны: – Товарищи, я вам приказываю вернутся в комитет и заниматься своими делами. Вы слышите? Я приказываю!

Два десятка товарищей, злобно ворча, втянулись обратно в парадное, то и дело оборачиваясь на меня.

– Так на чем мы остановились, гражданин Федоров? Ах, да, на Ленине. Так вот, в своих письмах гражданин Ульянов пишет, что вам большевикам необходимо готовится к захвату власти, проведя при арест всех крупнейших собственников предприятий, после чего заключить мир с немцами.

– А кому Владимир Ильич это пишет? И нельзя ли…

– Ну, Михаил Николаевич, вы же старый подпольщик… Я могу только перлюстрацией писем заниматься, и вам, в виду моей с вами симпатии, их содержимое пересказывать, но как вы сами понимаете, ссылаться на меня нельзя.

– И с чего господин полицейский ко мне симпатией преисполнился? – опять ощетинился большевик.

– Просто вижу перед собой вполне разумного человека, не чета вашему безумному мечтателю Ленину…

– Вы знаете, господин Котов, вы как-то очень по-жандармски со мной беседу ведете, с подходцами их типичными… Очень знакомые фразочки – «вы человек умный», «вам не по пути с этими фанатиками».

– Я с вами согласен, в корпусе жандармов присутствовали умные офицеры, но я в нем не состоял. Я вам о другом говорю – Ленин, да и вы вместе с ним сейчас разбрасываетесь громкими лозунгами «Земля –крестьянам», «Фабрики – рабочим», «Миру – мир», сами до конца не понимая, что это означает. А если придете к власти, сами же от всех этих лозунгов откажетесь, обманув и рабочих и крестьян, и мир.– Какой мир? Не слушал никогда такого лозунга. – Ну я понимаю, что мир используется в широком смысле этого слова – община, общество. В конце концов, идите к черту, Федоров, это ваш, большевистский лозунг, а вы требуете, чтобы я его объяснял. – А что, красиво звучит, и по-боевому… «Миру –мир» – Председатель райкома партии несколько раз повторил эту фразу, смакуя ее, как «вкусную» папиросу.– Ну если не слышали, то дарю, пользуйтесь, все равно народ обманете. – Да в чем мы народ обманем! – обозлился большевик: – Опять ваши полицейские штучки.– Сейчас объясню… Кстати, а не выпить ли нам чаю?– Чаю? – Михаил Николаевич растерянно оглянулся – ни трактира, ни чайной поблизости не наблюдалось, о ресторациях речи вообще не было. – Ну что, у вас в райкоме нет паршивого чайника и щепоти заварки?– Вы что хотите… Там же эти? – Федоров, с удивлением, выпучил на меня глаза.– Кто эти? Ваши товарища? Я думал, что у вас слово «партийная дисциплина» что-то да означает. – Хорошо, пойдемте. – партийный лидер решительно направился к доходному дому, от которого мы, в процессе беседы, успели изрядно отдалится.Партийные товарищи встретили нас угрюмым молчанием, старательно отворачиваясь и делая вид, что меня не существует.– Товарищи… – Михаил Николаевич растерянно оглядел партийцев: – А не угостите ли вы нас чаем?После затянувшейся тишины, вперед вышел вихрастый пацан лет семнадцати, в черном пиджаке и такого-же цвета брюках, растянутых и засаленных на коленях. – Мы этому дракону ничего…– Молодой человек, а вас как зовут?– Никак…– парень глядел мне в глаза с вызовом и с «пролетарской ненавистью».– Странное имя, но дело, конечно, ваших родителей…– Ты моих родителей не трогай! – Так я и не трогаю, говорю, что имя странное «Никак»…– Фролов я, Николай…– О, уже другое дело. Так, скажи, Николай, у тебя ко мне что, претензии имеются? Я тебя лично обидел?– Ты, дракон, товарищей моих, как при старом режиме…– Можно уточнить – кого из твоих товарищей?– Семена Кузеева, брательника моего двоюродного. Помнишь, такого, сатрап?– Конечно помню. Кузеев Семен, кличка Кузя, восемнадцать лет… Отчества, извини, его не помню, их там больше сотни было. Взят вместе с остальными «рощинскими», когда они два вагона трамвая захватили и ехали на Невский проспект за своих арестованных друзей «мазу держать». Проведенным следствием было установлено, что…. Ну убитый гимназист, пацан шестнадцати лет, единственный сын у матери, вам же не интересен? Он же буржуй, пусть сдохнет, правильно? И финская молочница, которую он с друзьями за две крынки молока зарезал, вам же тоже не интересно, она же чухонка и у нее две коровы, а значит, на нее пролетарский интернационализм не распространяется… Кого же социально близкого вам вспомнить? А, Давид Розенталь, жиденок, что твой брательник с друзьями у Лавры встретил. Пацану семнадцать лет было, но он же иудиного племени, поэтому его сразу и зарезали. Правда он работал учеником слесаря на заводе «Металлист», что в Выборгской части, да и в партии большевиков половина руководителей его соплеменники, но это же не важно, правда Николай? Просто братану твоему девчонка понравилась, которой Давидка возле Лавр стишки наизусть рассказывал. Как девчонку звали, ни Семен, ни пятеро его корешей, не помнили, некогда им было поинтересоваться именем ее, пока они ее за Казачьими казармами хором пользовали. Ну а потом и вовсе в Обводный канал сбросили, что от оприходованной девки осталось. Ну это я еще не все его художества вспомнил, тебе если интересно, ты приходи ко мне, в отдел милиции, я тебе его дело покажу. И за все его художества, вместо двадцати пяти лет каторги, отвесил ему наш мировой судья всего год принудительных работ на военно-морской базе, так как настоящие суды пока еще не работают.Я честно скажу, врал Фролову Николаю, врал живо и красочно, потому как, реально не помнил я подробностей преступлений, в которых участвовал его двоюродный брат. Но, то, что на каждом их осужденных и отправленных на работы в Кронштадт «рощинских» душегубах была не одна загубленная жизнь, это я знал четко. И юный Давид там был, и неустановленная барышня, и еще сотни раненых и убитых людей. Пока я организовывал расследование дел, содержащихся на барже узников, у меня волосы дыбом вставали, от их криминальных подвигов. Больше всего меня поразило, что эти молодые люди, без тени смущения, рассказывали, как они грабили, резали, убивали и насиловали. Самым большим моим желанием было вывести их на набережную Английского канала и расстрелять, причем лично. Но, я отчетливо отдавал себе отчет, что в этом случае, все сорок тысяч пролетариев Московской заставы и окрестностей, подкрепленные десятком тысяч солдат из какого– либо запасного полка, на следующий день просто сметут меня и всю мою народную милиции, и не помогут нам ни мой десяток пулеметов, ни сотня автоматов, ни два броневика, что собрали в мастерской покойного Ефрема Автандиловича Пыжикова. Но я уверен, либо я еще найду этих ребят и предъявлю им все счета, либо они найдут меня, чтобы спросить за, по их мнению, несправедливый приговор. И поэтому и отплясываю я сейчас «цыганочку с выходом» перед злобно пыхтящими пролетариями, которых мой рассказ, по-видимому, немножко, зацепил. – Ну так что, Фролов Николай… -я смотрел глаза в глаза своему собеседнику: – Есть еще вопросы по брату твоему двоюродному. Кстати, вы не думайте, что ребятишки ваши, родственники ваши и свойственники, здесь у вас, на Московской заставе не шалили. Шалили, уверяю вас, а трупы увозили на тачке к рощицу, что у аэродрома, вдоль Московского проспекта проходит. Если кто пропал из близких, советую там поискать.А вот сейчас их проняло, ибо, что бы там не вещал Карл Маркс, своя рубашка ближе к телу, и то что они позволяли «своим» хулиганам безнаказанно резвится, оно свои плоды все равно дало. Не всегда парням хотелось тащится через половину Питера в центр, иногда развлечения они находили, не отходя далеко от родных очагов. Во всяком случае, о десятке тел, прикопанных в придорожной роще я знал. И только Николай, не хотел успокоится, видимо, у него в семье из близких в последнее время никто не пропадал. Но его я уже спокойно игнорировал, поэтому вновь потребовал чаю.– Кстати, Николай – когда нам с Федоровым принесли две чашки чая и с десяток соленых сушек в миске, я вновь обернулся сердито сопящему в углу Фролову: – А не подскажешь, где твои друзья – моряки? Инструктора ваши? Парень молча отвернулся к окну.– Надо полагать, Михаил Николаевич, что инструктора ваши меня сейчас где-то по пути дожидаются? – я хрустнул сушкой и запил ее чаем, весело глядя на нахмурившегося председателя ревкома: – Интересно, где они оружие взяли, если я у них три ствола изъял?– У меня товарищ Манаенков винтовку до завтра взял. – встал один из молодых парней: – Но он обещал вернуть. – Они мне не подчиняются. – буркнул председатель райкома партии и уткнулся в кружку: – Их городской комитет прислал, на время обучения наших парней стрелковому делу.– И как же вы социализм строить собираетесь, если вам, на вашей же земле, прикомандированные товарищи в грош не ставят. Говорю же вам, товарищ Фролов, все просрете. – я повернулся к бывшему владельцу винтовки: – ты имей ввиду товарищ, если моряки на меня нападут, я у них винтовку заберу с концами.– И с какого рожна полицейский нам товарищем стал? – гражданин Фролов, поддержанный десятком голосов, политически грамотно решил сменить тему, уклоняюсь от обсуждения злободневного вопроса сохранности боевого оружия. – И чем я вам не товарищ? Я на социалистической платформе стою, временное правительство считаю сугубо временным явлением. Да и не полицейским я офицером являюсь, а командиром народной милиции.– Один хрен драконы вы и фараоны, как себя не обзывайте.– Пролетарская милиция есть действительно народная, состоящая из всего поголовно населения, из всех взрослых граждан обоего пола, соединяющая в себе функции народной армии с функциями полиции, с функциями главного и основного органа государственного порядка и государственного управления. – пока я, торжественно подняв палец вверх, громко чеканил эту цитату, в комнате стояла тишина.– Знаешь кто это сказал? – я, по-прежнему, не опускал поднятый вверх палец: – Вот то-то, и оно! А кто ты, товарищ Федоров, есть против вождя мирового пролетариата товарища Ленина?– Он что, правда это сказал?Мне оставалось только кивнуть головой и степенно отхлебнуть из теплой кружки.– Я, между прочим, товарищи, первых своих милиционеров набрал на улице, в основном из безногих и безруких калек, когда они с голоду умирали, христарадничали. Они у меня практически все на войне искалеченные, и девяносто процентов из крестьян, потому как им в деревне работать тяжело. – я потянулся за новой сушкой, покрытой прозрачной, соляной коркой: – так почему вы мне, граждане, отказываете в праве считаться товарищем? Я вроде бы одних уголовных ловлю, кто людям жить мешает. А то, что кроме пролетариев, еще и буржуев защищаю, и всяких, прости Господи, интеллигентов, так воспитали меня так, считаю я, что перед законом все равны должны быть. Или кто-то считает, что это не так?– Диктатура пролетариата была для него состоянием, которое необходимо вытекает из чистой демократии, при преобладающем положении пролетариата – высунулся вперед какой-то юноша, явно непролетарского вида: – Это Маркс сказал!– О, у вас, товарищ Федоров, в райкоме не только практики классовой борьбы, но и теоретики. И что это значит?– Что пролетариат, при переходе к коммунистической формации, имеет право устанавливать свою диктатуру, смело и твердо…– То есть пролетариат над законом стоит? Как раньше аристократы и великие князья были неподсудны, в отличие от всех остальных? А теперь вы все стали неподсудны, я правильно понимаю? – Да, правильно. Ибо пролетариат, как самый обездоленный класс имеет право…– Но ведь вы, юноша, не пролетарий?– Я отрекся от своего эксплуататорского происхождения и от своих родителей!– Понятно, ну тогда извините, человек, отрекающийся от родителей для меня существовать перестает. – я повернулся к Федорову: – Ну а вы, товарищ председатель райкома, надеюсь от товарища Ленина еще не отреклись? Не надо громких слов. Если не отреклись, хочу взять у вас человек двадцать молодых людей в свою народную милицию, чтобы слова Владимира Ильича о поголовной службе в пролетарской милиции не пропали втуне. Давайте, завтра я часиков в десять на грузовике заеду, и вы мне передадите человек двадцать-тридцать молодых ребят для обучения. Только, чтобы были одеты подобающе, для военных занятий и при оружии. И вопрос питания их решайте сами. У меня с пайками напряженно. Будут от вас продукты – будут питаться с моими милиционерами, не будет – тогда сами-сами. Не прощаюсь, товарищи, завтра увидимся. – не давая революционерам сообразить и найти достойный повод для отказа, я быстро вышел на лестницу и заспешил вниз.Набрать пополнение с Московской заставы мне не удалось. Жизнь внесла в мои планы свои коррективы. Недалеко от трамвайной остановки, когда я решил, что опасность миновала, меня подстрелили. Сильный удар швырнул меня на пыльную дорожку, все тело скрючило от боли. Мое оружие сыграло со мной злую шутку – я забыл, что трехлинейная винтовка прицельно бьет гораздо дальше, чем мои пистолеты и автоматы. Поэтому мне оставалось только лежать в позе эмбриона, прижав к животу приклад автомата, и надеяться, что я не потеряю сознания до того, как злые моряки подойдут ко мне, чтобы добить и обобрать. Какое счастье, что контрольный выстрел в голову тут пока не практикуют. Сквозь прищуренные веки я заметил три черных силуэта, лениво и уверенно, идущих ко мне.– Ну что, сдох? – Сейчас проверим контру, пощекочем его штычком…Больше я никого не слушал, одной длинной очередью, снизу-вверх, сметя моряков с этого плана бытия.