Текст книги "На сем стою"

Автор книги: Роланд Бейнтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Призвания

В одном отношении Лютер был более консервативным, чем католики, – он упразднил монашество, ликвидировав таким образом приют для избранных, где можно действительно достигнуть более высокого уровня праведности. Следовательно, принципы Евангелия могут претворяться в жизнь лишь среди призванных мирян – хотя Лютер никогда не называл их мирянами. Подобно тому как Лютер расширил концепцию священства, распространив его на всех верующих, он расширил и концепцию Божественного призвания, или профессии, распространив его на все достойные занятия.

Наше выражение "профессиональное призвание" берет свое начало непосредственно от Лютера. Бог призывает людей трудиться, поскольку трудится Он. Он выполняет самые обыденные работы. Бог – это и портной, сшивший оленю одежду, которой хватит на тысячи лет. Он и сапожник, давший оленю башмаки, которых ему не износить за всю жизнь. Бог самый лучший повар, поскольку солнечный жар дает все то тепло, которое необходимо для приготовления пищи. Бог и лавочник, Который накрывает стол для ласточек и ежегодно затрачивает на них больше, чем составляет общий годовой доход короля Франции. Христос работал плотником. "Я представляю себе, – говорил Лютер с кафедры, – жителей Назарета в судный день. Они придут ко Всевышнему и скажут: "Господи, не Ты ли строил мой дом? Как возвысился Ты до такой чести?"" Трудилась и Дева Мария – вот нагляднейший пример ее смирения; извещенная о том, что ей предстоит стать матерью Искупителя, она не возгордилась, но продолжала доить коров, начищать чайники и мести полы, подобно всякой иной домохозяйке. Петр был рыбаком и гордился своим умением, хотя и не настолько, чтобы отвергнуть совет Всевышнего, когда Тот предложил ему бросить сети в другую сторону. Лютер пояснял:

"Я бы сказал: "Но послушай. Всевышний. Ты проповедник, и я не намереваюсь указывать Тебе, как проповедовать. А я рыбак, и не следует говорить мне, как ловить рыбу". Но Петр проявил смирение, и посему Господь сделал его ловцом человеков".

Трудились пастухи. Присматривать за стадами ночью – дело неблагодарное, но, взглянув на Младенца, они вернулись к своей работе.

"Наверное, все было не так. Нужно исправить этот текст и читать его следующим образом: "Пошли они и обрили свои головы, постились, и взяли четки, и надели сутаны". Но мы читаем: "И возвратились пастухи". Куда? К своим овцам. Если бы они этого не сделали, овцам пришлось бы плохо".

Если трудились Бог, Христос, Дева Мария, первый среди апостолов и пастухи, значит и нам следует трудиться на том поприще, на которое мы призваны. У Бога нет Своих рук и ног. Он должен продолжать Свои труды посредством людей. Чем обыденнее дело, тем лучше. Молочник и работник, вывозящий навоз, делают работу, которая более угодна Богу, чем псалмопения монаха-картезианца. Лютер без устали защищал призвания, которые по тем или иным причинам воспринимались с пренебрежением. Мать считалась ниже девственницы. Лютер отвечал, что мать являет собой образец любви Божьей, которая преодолевает грех, подобно тому как любовь матери преодолевает нежелание возиться с грязными пеленками.

"Работающие руками склонны презирать тех, кто работает головой, например, городских писарей и школьных учителей. Солдат утверждает, что скакать в доспехах, терпеть жару, холод, пыль и жажду – тяжкий труд. Но хотелось бы мне посмотреть на всадника, который смог бы весь день просидеть, глядя в книгу. Невелика штука – сидеть, свесив ноги с лошади. Они говорят, что писать книги – напрасная трата перьев, но я замечаю, что они вешают мечи на бедра, а перья на шляпы, воздавая им высокую честь. Не следует думать, что у пишущего человека заняты только руки, а остальные части тела могут отдыхать, – это занятие поглощает его целиком. Что же касается учительства, то работа эта требует такого напряжения сил, что никто не должен выполнять ее более десяти лет".

Лютер предпочитал строить свои социальные теории вокруг призваний и рассматривать людей в рамках их профессий, но он не мог анализировать все человеческие занятия исключительно индивидуально, не принимая во внимание более широкий контекст. Лютер выделял три общие сферы человеческих отношений. Каждую из них он считал благом, поскольку она была установлена Богом во время творения еще до грехопадения человека. Вот эти три сферы: экклезиологическая, политическая и домашняя, куда Лютер включал и экономику, рассматривая ее прежде всего в рамках содержания семьи. Из этих трех сфер лишь экклезиологическая отражена подробно

в его теоретическом мышлении. Государство Лютер обычно воспринимал просто как городскую управу, хотя он и рисовал картину государства как сообщества, в котором все трудятся ради взаимного блага. Падшее состояние человека вынуждало его видеть в государстве институт, который в особой степени наделен силой принуждения. В сфере экономики он реже обращался к абстрактным законам спроса и предложения, а чаще – к конкретным отношениям, существующим между покупателем и продавцом, должником и кредитором. Взгляды Лютера на брак и семью мы рассмотрим позже.

Экономика

В экономической сфере взгляды Лютера были, в определенном смысле, столь же консервативными, как в богословии. И там, и там он призывал Церковь к нововведениям, побуждая своих современников вернуться к Новому Завету и раннему средневековью. После нашествия варваров новая Европа была аграрной, и Церковь наделяла высочайшими достоинствами прежде всего земледелие, затем следовали ремесла и уж потом торговля. Такова была и шкала ценностей Лютера. Он неодобрительно относился к переменам, произведенным крестоносцами, которые вновь сделали Средиземное море открытым для христианских торговцев, дав таким образом мощнейший стимул развитию коммерции. Изменившаяся ситуация в значительной степени изменила и условия займа под проценты. Когда в раннем средневековье занимали в голодные годы еду, то всякое возмещение, превышающее потребленные продукты, представлялось вымогательством. Иначе обстояло дело в коммерческом предприятии, нацеленном на получение прибыли. Св. Фома понимал это и установил, что кредитор должен соучаствовать и в доходах – при условии, что он будет делить и убытки. Договор о совместном риске был приемлемым, чего нельзя сказать о договоре, который подразумевал возврат определенной суммы, что приносило Шейлоку его дукаты, пусть даже корабли Антонио сели на скалы. В эпоху Возрождения, однако, искатели приключений предпочитали более высокие ставки, а банкиры – более гарантированные, пусть даже и при меньшем доходе. Церковь готова была принять оба подхода, поскольку сама оказалась тесно связана с процессом становления капитализма в целом с его банковской системой, бухгалтерией, кредитами и займами. Фуггеры не пренебрегли услугами богослова Иоганна Экка, которому надлежало защитить за вознаграждение все казуистические приемы, позволявшие обойти средневековые и томистские ограничения на взимание процентов.

Лютер же, напротив, был сторонником докапиталистической экономики. Наглядный пример того, насколько аграрным было его мышление, дает карикатура на первой странице его трактата о ростовщичестве, на которой изображен крестьянин, возвращающий не только гуся, которого он занимал, но также и яйца. Свою позицию Лютер обосновывал изложенным во Второзаконии запретом ростовщичества, а также теорией Аристотеля о непродуктивности денег. Один гульден, говорил Лютер, не может произвести другой. Единственным способом зарабатывания денег является труд. Монашеская праздность отвратительна. Если бы Адам не впал в грех, он до сих пор трудился бы, обрабатывая землю и охотясь. Нищенство следует запретить. Общество должно поддерживать тех, кто не способен прокормить себя, остальные же должны трудиться. Есть единственное исключение. Располагающие средствами пожилые люди могут давать в долг, но их доход не должен превышать пяти процентов или менее, этого, в зависимости от успеха предприятия. То есть Лютер восстановил договор о взаимном риске. Все остальные займы, с его точки зрения, должны были осуществляться на благотворительной основе. Не приемля францисканского обета нищеты, Лютер сам был францисканцем в расточительности своего дара.

Лютеру явно был чужд дух капитализма, и он наивно объяснял рост цен ненасытной алчностью капиталистов. В то же время, сам того не подозревая, он вносил свою лепту в развитие тех тенденций, которые считал предосудительными. Упразднение монашества и экспроприация церковного имущества, порицание нищеты, которую он считал грехом или, по крайней мере, несчастьем, если не позором, возвышение роли труда как подражания Богу – все это, несомненно, способствовало утверждению духа экономического предпринимательства.

Политика

Говоря об отношении Лютера к государству, следует помнить, что он никогда не проявлял особого интереса к политике. Возникали конкретные ситуации, которые требовали от него немедленной реакции. Император Карл запретил его перевод Нового Завета – нетерпимо! Курфюрст Фридрих защитил его лично и его дело – приемлемо! Папство свергало правителей-еретиков – узурпация! Церковь подталкивала к крестовым походам – мерзость! Сектанты отвергали всякое правительство – сам дьявол! Формулируя свою теорию правительства, Лютер, как и в богословии, опирался на Павла и Августина.

Отправной точкой для всего христианского политического мышления была 13-я глава Послания к Римлянам, наставлявшая повиноваться высшим властям, поскольку они от Бога. Делающие же зло пусть остерегаются, ибо начальствующие, будучи слугами Божьими, не напрасно носят меч и могут обрушить свой гнев на творящих зло. Лютер совершенно ясно говорил о том, что принуждение не может быть упразднено, поскольку общество никогда не сумеет стать совершенно христианским.

"Мир и массы есть и всегда будут нехристианскими, хотя они крещены и называют себя христианами. Следовательно, человек, который дерзнет управлять всем обществом или миром с Евангелием в руках, уподобится пастуху, которому надобно собрать в одно стадо волков, львов, орлов и овец. Овцы не нарушают покоя, но их хватит ненадолго. Невозможно править миром с помощью четок".

Упоминаемый Лютером меч означал для него использование ограничений для сохранения мира как внутри государства, так и вне его. Политическая власть в его время не отделяла себя от военной, поэтому солдат выполнял две функции.

Используя меч, правитель и его люди выступали в роли орудия Божьего. "Сидящие в городской управе восседают на месте Бога, и суд их подобен тому, как если бы Бог судил с небес". "Если император призывает меня, – сказал Лютер, получив приглашение прибыть в Вормс, – значит, меня призывает Бог". Казалось бы, в свете этого не возникает вопроса о том, что исполнять функции гражданской власти может лишь христианин, но это вовсе не обязательно, поскольку Бог может использовать в качестве Своего орудия и самого последнего грешника, как, например. Он использовал ассирийцев в роли жезла Своего гнева. В любом случае принадлежность к христианству вовсе не обязательна для разумного политического управления, поскольку политика относится к сфере природы. В Лютере соединялись отрицание способности человека к совершенствованию и здравая вера в исходное человеческое благородство. Несомненно, что, если снять с людей все ограничения, они пожрут друг друга, подобно рыбам; но столь же несомненно, что светом разума все люди понимают недозволенность убийства, воровства и прелюбодеяния. Разумность классового неравенства в обществе также представлялась Лютеру несомненной. "Мне не требуется помощь Святого Духа для того, чтобы понять, что архиепископ Майнцский восседает выше епископа Бранденбургского". Здравого смысла вполне достаточно, чтобы подсказать человеку, как доить коров, строить дома и управлять государством. Даже "сообщают, что нет лучшего правления на земле, как под турками, которые не имеют никакого гражданского либо канонического закона, помимо Корана". Человеку природному можно доверить определять и осуществлять правосудие при условии, что он действует в рамках закона и правительства и не пытается оправдать себя. В подобном случае доверять ему нельзя. "Если управитель города позволяет себе руководствоваться личными чувствами, то он сам дьявол. Он обладает правом стремиться к восстановлению порядка законным образом, но никак не мстить за себя, используя свое положение".

Но если при таких условиях нехристианин может прекрасно управлять государством, зачем вообще христианину быть государственным деятелем? И если государство установлено Богом вследствие греха, то отчего не позволить грешникам управлять им, а святые смогут принять монашеский устав, отказавшись вообще от применения меча? Отвечая на эти вопросы, Лютер утверждал, что если дело касается самого христианина, то он должен смириться с ограблением, но у него нет такого права, если речь идет о его ближнем. Лютер как бы говорит, что нравственный кодекс христианского общества должен быть ориентирован на самых слабых его членов. Христианин, который отказался бы защищать самого себя, должен обеспечить правосудие другим. Если христианин воздерживается от этого, то государство может оказаться недостаточно сильным для того, чтобы обеспечить необходимую защиту. В таком случае христианин принимает и поддерживает власть меча – не для себя, но из любви к ближнему.

Не использует ли он в таком случае двойные стандарты нравственности? Лютера обвиняли в том, что он ограничивает применение христианской этики личной жизнью, отдавая государство во власть дьявола. Это полное непонимание его позиции. Лютер проводил разграничение не между личным и общественным, но между индивидуальным и корпоративным. Суть дела заключается в том, что если на человеке лежит ответственность за жену, ребенка, учеников, прихожан и подданных, он не может пребывать в такой же счастливой беспечности, как если бы дело касалось лишь его одного. Он не имеет права отказываться от прав, если это права других людей. Разграничительная линия пролегает между государством и всеми другими институтами, поскольку Лютер помещал семью в ту же категорию, что и государство, наделяя отца правами мирового судьи и обязывая его проявлять суровость, сколь различны ни были бы применяемые методы. Можно сказать, что Лютер призывал к буквальному соблюдению принципов Нагорной проповеди в личных отношениях. Он не наделял индивидуума правом защищать себя. Возможно, что поистине бескорыстный человек может сделать это каким-то чудом, но такой путь весьма опасен. Далее следует уяснить себе, что предложенная Лютером шкала не исчерпывается различием между индивидуальным и корпоративным. Церковнослужитель также не имеет права использовать меч ни ради себя, ни ради другого человека, поскольку у него иные обязанности. Городской управитель использует меч, отец использует кулак, служитель использует язык. Иными словами, существуют различные кодексы поведения в зависимости от призваний. Лютер использовал, упростив, взгляды св. Августина, который в своей этике войны различал четыре категории: в одну из них входит правитель, который определяет справедливость дела и объявляет войну; в другую – отдельный гражданин, который обнажает меч лишь по повелению правителя; третью категорию составляет священнослужитель, который воздерживается от использования меча, поскольку служит у алтаря; четвертая категория – монах, который воздерживается от меча, поскольку его жизнь строится в соответствии с идеалами совершенства. Лютер использовал эти категории, исключив из них монаха.

Но все эти кодексы должны иметь единую основу. Таким объединяющим фактором является христианская любовь. Именно в этом смысле положения Нагорной проповеди применимы ко всем явлениям, даже к войне, поскольку убийство физическое в глазах Августина и Лютера нельзя воспринимать как несовместимое с любовью. Убийства и грабежи во время войны следует уподоблять ампутации члена, совершаемой ради спасения жизни. Поскольку использование меча необходимо для поддержания мира, войну следует рассматривать как меньшее бедствие, предназначенное предотвратить большее. Но далее Лютер перекладывает проблему с управителя на Бога.

"Когда управитель осуждает на смерть человека, который не принес ему никакого вреда, он не враг его. Он делает это по повелению Божьему. В сердце человека не должно быть места гневу или горечи, поскольку здесь действуют лишь гнев и меч Божьи. Также и в войне, где, обороняясь, необходимо рубить, колоть и сжигать, мы видим один лишь гнев и мщение, но исходят они не из сердца человеческого, но по суду и повелению Божьему".

Таким образом, перед Лютером стояла в конечном счете богословская проблема. Он верил в то, что Бог погубил род человеческий во время потопа, что Он уничтожил огнем Содом, что Он стирал с лица земли страны, народы и империи. Поведение Бога заставляет считать Его всемогущим и вселяющим страх. Но Он – сокрытый Бог, и вера предполагает, что в конечном счете Его жестокость оборачивается милостью. "Посему гражданский меч из великой милости должен быть безжалостным, и во имя благости он должен нести гнев и суровость". Дуализм лежит не в какой-либо из внешних сфер, но в сердце Бога и человека. Поэтому деятельность управителя неизбежно должна преисполнить его скорбью. "Благочестивого управителя печалит осуждение виновных, а смерть, которую обрушивает на них правосудие, приносит ему истинную .скорбь". "Палач скажет: "Боже мой, я убиваю человека не по своему желанию, ибо в Твоих глазах я ничем не лучше его"".

Церковь и государство

Что касается взаимоотношений между Церковью и государством, то здесь дело осложнялось тем, что Лютер ввел два новых и неравнозначных понятия. Он назвал их царством Христа и царством мира. Ни одно из них реально на земле не существует. Они являют собой противопоставленные друг другу принципы, подобно граду Божьему и граду земному св. Августина. Царство Христа – это поступки людей, побуждаемых Духом Христа, и в этом случае они не нуждаются ни в законах, ни в мече. Подобного общества, однако, никто еще не наблюдал, даже в самой Церкви, в которой наряду с пшеницей есть и плевелы. Царство же мира – это поведение людей, не ограниченных законом и государством. Но фактически такие ограничения присутствуют. Церковь и государство в таком случае нельзя отождествлять с царством Христа и царством мира. И Церковь, и государство раздираются борьбой между демоническим и Божественным.

Граница между сферами церковной и государственной соответствует, грубо говоря, дуализму, характеризующему природу Бога и человека. В Боге сочетаются гнев и милосердие. Государство является орудием Его гнева, а Церковь – Его милосердия. В человеке присутствуют обе сферы – внешняя и внутренняя. Преступление относится к сфере внешней и является компетенцией государства. Грех относится к сфере внутренней и является компетенцией Церкви. Все, что принадлежит человеку, есть внешнее и относится к сфере государственной. Вера же есть состояние внутреннее и относится к сфере церковной, поскольку "вера есть свободный труд, к которому никто принужден быть не может. Ересь суть вопрос духовный, и предотвратить ее принуждением нельзя. Сила может быть применена либо для укрепления равным образом веры и ереси, либо для сокрушения искренности и превращения еретика в лицемера, исповедующего устами то, во что он не верует своим сердцем. Лучше позволить человеку заблуждаться, нежели подтолкнуть его ко лжи".

Наиболее важное в политическом мышлении Лютера разграничение пролегало между низшими и высшими способностями человека, что соответствовало отношениям между природой и разумом, с одной стороны, и между благодатью и откровением – с другой. Человек природный, если он не побуждаем эгоистическими мотивами, обладает достаточными честностью и умом для того, чтобы управлять государством в соответствии с принципами правосудия, справедливости и даже великодушия. Это гражданские добродетели. Церковь же утверждает кротость, смирение, долготерпение и любовь – христианские добродетели, достигнуть которых, пусть даже и в относительной степени, способны лишь те, кто наделен благодатью, и, соответственно, от масс этих добродетелей ожидать нельзя. Вот почему обществом невозможно править согласно Евангелию. И вот почему вопрос об установлении теократии неактуален. Далее вновь возникают различные уровни. Бог государства – это Бог-Вседержитель, возвышающий низких и смиряющий гордых. Бог Церкви – Бог Гефсимании, Который страдал от рук людей, не пытаясь отомстить, не обвиняя и не позволив поднять меч в Свою защиту.

Все эти разграничения указывают и на разделение Церкви и государства. Но, с другой стороны, Лютер не делил Бога и не делил человека. И, не помышляя о христианизированном обществе, он в то же время не был приверженцем секуляризованной культуры. Лучше Церкви пойти на риск утраты своего единства, чем оставить государству лишь холодный свет разума, не смягчаемый любовью. Конечно, если управитель не христианин, то результатом скорее всего будет разделение. Но если он верный член Церкви, то Церковь не должна отказываться от его помощи, открывая доступ к благам религии всем людям. Управитель должен быть отцом-попечителем для Церкви. Такой параллелизм напоминает сон Данте, который никогда фактически не стал явью, поскольку там, где государство и Церковь выступали как союзники, кто-то из них обязательно занимал главенствующую роль, в результате чего устанавливалась либо теократия, либо цезарепапизм. Лютер возражал против отделения Церкви и государства, выступал против теократии и поэтому оставил открытой дверь для цезарепапизма, сколь бы ни были далеки от этого его намерения.

Лютера обвиняли в том, что он способствовал установлению политического абсолютизма, оставил граждан без защиты от тирании, подчинил совесть государству и сделал Церковь служанкой любой политической власти. Во всех этих обвинениях есть толика истины, поскольку Лютер действительно насаждал почитание государства и порицал выступления против него. Он утверждал свою позицию с особой эмоциональностью, поскольку паписты обвиняли его в подрыве государственной власти. Лютер реагировал на это обвинение с характерной для него чрезмерной остротой, что сразу же сделало его уязвимым для другой стороны, обвинявшей Лютера в раболепстве. "Никто еще со времен апостолов не восхвалял гражданские власти так, как это делаю я". Говоря это, Лютер подразумевал, что никто столь последовательно не выступал против светских посягательств Церкви. Сам Христос, по утверждению Лютера, отверг все теократические притязания, позволив Себе родиться в то время, когда вышел указ императора Августа. В самых решительных выражениях Лютер отвергал восстание, поскольку если вы позволите разразиться народному бунту, то вместо одного тирана получите сотню. В этом вопросе он разделял точку зрения св. Фомы, согласно которой тирания может завершиться восстанием лишь в том случае, если ущерб от насилия будет предположительно меньшим, нежели то зло, против которого оно направлено.

Все это вовсе не говорит о том, что Лютер не предполагал никакой защиты для угнетенных. Им оставалась молитва, которую Лютер ставил чрезвычайно высоко, и у них оставалось право на жалобу. Феодальное общество имело жесткую иерархию, и над каждым господином стоял свой сюзерен. Если с простым человеком поступили несправедливо, он мог обратиться с жалобой на своего господина к его сюзерену, и так вплоть до самого императора. Когда, например, герцог Ульрих Виттенбергский убил члена семейства Гуттенов и захватил его жену, клан Гуттенов обратился с жалобой к императору, и герцог был изгнан. Император, в свою очередь, находился под контролем курфюрстов. Если у кого-то возникает вопрос об отношении Лютера к демократии, то следует вспомнить, что демократия представляет собой сложную концепцию. Расширение льгот практически не коснулось кого-либо из современников Лютера, затронув лишь Швейцарию, в то же время заботу государства о благосостоянии своих граждан и его готовность откликнуться на выражение воли граждан лучше демонстрировать на примере неформальной патриархальности феодального общества, чем неуклюжих современных демократий.

Не было властно государство и над совестью. Объявление мятежа вне закона не касалось гражданского неповиновения. Оно становилось не правом, но обязанностью при двух обстоятельствах: "В случае, если управитель нарушает первые три из десяти заповедей, касающиеся религии, скажи ему: "Любезный господин мой, я обязан повиноваться тебе своей жизнью и имуществом. Повелевай мною в пределах своей власти на земле, и я повинуюсь. Но если ты говоришь мне убрать долой книги – речь идет о Новом Завете в переводе Лютера, – я не повинуюсь, ибо в этом ты тиран". Во-вторых, князю не следует повиноваться, если он требует служить ему в войне, очевидно несправедливой, как было, когда Иоахим Бранденбургский набрал войско, объявив, что пойдет против турок, а в действительности против лютеран. Солдаты дезертировали с сердечного одобрения Лютера: "Поскольку Бог повелевает нам оставить отца с матерью ради Него, то уж, безусловно, Он призывает нас оставить господ ради Него"".

Лютер возражал против подчиненности Церкви гражданским властям. Священнослужитель должен быть наставником управителя.

"Мы должны омыть одежды управителя и очистить уста его, смеется ли он или пребывает в ярости. Христос наставляет нас, проповедников, не утаивать истину от господствующих, но увещевать их и обличать в несправедливостях их. Христос не говорил Пилату: "Нет у тебя власти надо Мною". Он сказал, что есть у Пилата власть, но добавил: "Не ты источник этой власти. Она дана тебе от Бога". Посему Он укорял Пилата. Так должно поступать и нам. Мы признаем властвующих, но мы должны укорять своих Пилатов в их преступлениях и самоуверенности. Тогда они скажут нам: "Вы оскорбляете величие Божье" – на что ответим: "Мы снесем те страдания, которые вы причиняете нам. Но молчать и притворяться, будто вы творите добро, когда вы творите зло, мы не можем и не будем". Нам должно исповедовать истину и осуждать зло. В этом суть огромного различия между тем, чтобы переносить страдания и чтобы хранить молчание. Мы должны страдать. Молчать мы не должны. Христианину надлежит нести свидетельство об истине и умирать за истину. Но как может умереть за истину тот, кто прежде не исповедовал истину? Таким образом, Христос показал, что Пилат действительно наделен властью от Бога, и в то же время обличил его за дурные дела".

Здесь Лютер вновь вернулся к вопросу о призваниях. У правителя свое призвание; у служителя – свое. Каждый должен служить Богу в соответствии со своим положением. Одно призвание ничем не лучше другого. Для каждого характерны свои искушения. Мужа искушает похоть, торговца – алчность, правителя – высокомерие. Даже если человек верно исполняет свой долг, все равно впереди его ждет крест.

"Если бургомистр исполняет свой долг, то навряд ли сыскать четырех человек, которым он был бы по душе. Если отец наказывает своего сына, отрок будет таить обиду на него. Так обстоит дело повсеместно. Князь не получает никакого вознаграждения за свои труды. Появляется искушение сказать: "Пусть черт им будет бургомистром. Пусть Люцифер проповедует. Я отправлюсь в пустыню и буду служить Господу там". Это нелегкая задача – любить своего ближнего как самого себя. Чем дольше я живу, тем больше испытываю огорчений. Но не ропщу. Доколе есть у меня моя работа, я буду говорить: "Я начал ее не ради себя, и не оставлю ее. Труд мой для Бога и желающих слышать Евангелие, и я не пройду по другой стороне"".

Но не следует делать работу в мрачном расположении духа. И давайте учиться у птиц.

"Если вы скажете: "Эй, птаха, отчего ты столь весела? У тебя нет ни стряпчего, ни кладовых", – она ответит: "Я не сею, не жну и не собираю в житницы. Но у меня есть стряпчий. Отец Небесный имя Ему. Стыдись, глупец. Ты не поешь. Ты работаешь весь день, а ночь не можешь спать от забот. Я же распеваю во все горло"".

Резюмируя, можно сказать, что в определенных аспектах мнение Лютера по экономическим и политическим проблемам можно было предсказать заранее. Он не терпел произвольного потрясения проверенных временем основ. Бунт представлялся ему нетерпимым; но поскольку одна лишь религия представляет собой первостепенную значимость для человека, формы внешней жизни не имеют значения, и тут можно довериться обстоятельствам.

Глава пятнадцатая

СЕРЕДИНА ПУТИ

Для осуществления намеченной Лютером программы совершенно необходимы были люди, приверженные его идеалам. Какое-то время вполне реальной казалась надежда на то, что Реформацию удастся распространить на всю Европу. Лютер наивно полагал, что папа сам незамедлительно устранит все злоупотребления, как только узнает о них. Когда растаяла эта надежда, взоры обратились к дворянству немецкой нации, в том числе и к ее императору. Но и эта мечта оказалась призрачной, и когда Лютер вернулся в Виттенберг, он уже был объявлен вне закона как Церковью, так и империей.

Однако даже при таких обстоятельствах надежда на широкую реформу не казалась совершенной химерой, ведь сущность папства явственно изменилась. Легкомысленных пап Ренессанса сменил один из суровых пап контрреформации, папа, который в той же мере, что и Лютер, озабочен искоренением нравственных и финансовых злоупотреблений. Этим папой был Адриан VI, голландец, воспитанный в традициях братства совместной жизни. Если бы во время своего краткого пребывания на папском престоле он не удовлетворился чисткой авгиевых конюшен папства, его могло бы оказаться достаточным для начала новой политики в отношении Лютера. Борьба же, напротив, лишь обострилась. По мнению Лютера, все шло так, как и должно было идти. Он во всеуслышание заявил, что спор ведется вокруг вопроса о вере, но не о жизни и что если даже изменится нравственность, учение все равно останется несостоятельным. Вынесенный Эразмом вердикт о невозможности преодолеть разногласия оставался в силе, поскольку даже если папы-реформаторы и уступили в вопросе о праве священника на брак, как это делает Церковь в отношении униатов; в вопросе о совершении причащения под обоими видами, как это временно было сделано для гуситов; в вопросе о национальной церкви под главенством Рима, как в Испании и Франции; даже в вопросе об оправдании верою, что было сделано в Тренте, – при всем этом вряд ли смогли бы они стерпеть уменьшение числа таинств, выхолащивание мессы, доктрину о священстве всех верующих, не говоря уже об отрицании непогрешимости папы, хотя этот тезис еще и не был формально провозглашен.