Текст книги "На сем стою"

Автор книги: Роланд Бейнтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Причина этого была весьма радостной. Лютер желал, чтобы на служении присутствовал его отец, поэтому дату приурочили к его приезду. Сын и отец не виделись с университетских времен, когда Ганс подарил Мартину свод римских законов, сопроводив подарок соответствующей речью. Отец резко возражал против его ухода в монастырь, но сейчас, казалось, его нерасположение миновало, и, подобно другим родителям, он желал, чтобы этот день стал особенно праздничным событием. Ганс Лютер приехал верхом в сопровождении двадцати всадников, он сделал щедрое пожертвование монастырю. День начался перезвоном монастырских колоколов и пением псалма: "Воспоем же новую песнь Господу". Лютер занял свое место у алтаря и читал вступительную часть мессы вплоть до слов: "Тебе, Богу живому, вечному, истинному, приносим мы..." О том, что произошло дальше, он вспоминал так:

"Как только я дошел до этих слов, неизъяснимый ужас обуял меня. Я подумал: "Как могу я обратиться с этими словами ко Всевышнему, видя, что все люди должны трепетать даже в присутствии земного князя? Кто я таков, чтобы возносить очи мои или вздымать руки мои к Всевышнему Богу? Ангелы окружают Его. По мановению Его руки земля трепещет. Могу ли я, жалкий маленький человечишка, сказать: "Я желаю того, я прошу этого"? Ибо я прах и пепел, и исполнен греха, и я обращаюсь к живому, вечному и истинному Богу"".

Священный ужас, трепет перед непостижимостью поразил его подобно еще одному удару молнии. Лишь огромным усилием воли смог он простоять у алтаря до конца.

Людям нашего секуляризованного поколения трудно, наверное, представить себе страхи своего средневекового предка. Действительно, в религиозных взглядах Лютера было немало примитивного, берущего свое начало от детства рода человеческого. Он испытывал ужас дикаря перед злобным сверхъестественным существом, врагом человека, капризным, легко впадающим в раздражительность и гнев в тех случаях, если осквернялись святые места .или неверно произносились магические формулы. Это был страх древнего Израиля перед ковчегом присутствия Господня. То же чувство испытывал Лютер по отношению к священному изображению Спасителя. Когда торжественная процессия вынесла его, Лютера охватило смятение. Его Бог был Богом, обитавшим на грозовых облаках, восседавшим на горе Синайской, в присутствие Которого Моисей не мог войти с открытым лицом и остаться в живых. Лютер, однако, давно преодолел рамки примитивных воззрений. Он не должен казаться столь непонятным современному человеку, который, взирая через созданные им приборы на необозначенные на картах созвездия, вздрагивает от ощущения своей совершенной крохотности.

Страх Лютера усиливался и осознанием своей недостойности. "Я прах и пепел, и исполнен греха". Собственное несовершенство и осознание своей сотворенности угнетали его. Бог одновременно привлекал и отталкивал его. Лишь в гармонии с Абсолютным Совершенством мог он обрести покой. Но как ничтожному человечишке предстать перед Всемогущим Богом; как грешнику обращаться к Богу Святому? Лютер каменел перед Богом Всевышним и Богом Всесвятым. Для описания подобного опыта он использовал слово, которое имеет такие же основания быть заимствованным английским языком, как и Blitzkrieg. Это слово Anfechtung, которому нет английского эквивалента. Описательно его можно перевести как испытание, посланное Богом человеку, или как нападение со стороны дьявола, имеющее своей целью погубить человека. Этим словом обозначаются все сомнения, смятение, угрызения, дрожь, паника, отчаяние, отчужденность и безнадежность, охватывающие человеческий дух.

Совершенно обессиленный, он покинул алтарь, подойдя к отцу и его товарищам, беззаботно расположившимся вместе с братьями за трапезой. Потрясенный осознанием недостижимости Отца Небесного, он теперь страстно жаждал ободрения от отца земного. Как согрели бы его сердце произнесенные устами Ганса слова о том, что он забыл весь свой гнев и что ныне он всем сердцем разделяет принятое сыном решение. Они вместе сели за трапезу, и Мартин, будто он так и остался маленьким мальчиком, повернувшись к отцу, спросил: "Батюшка, отчего вы так противились моему уходу в монахи? Неужели вы до сих пор недовольны мной? Ведь ваша жизнь так покойна и благочестива".

Этого старый Ганс, который всеми силами стремился скрыть свое недовольство, вынести не смог. Перед всеми докторами, магистрами и гостями он выпалил: "Ты, ученый человек, не забыл ли ты библейскую заповедь, что должно почитать отца и мать своих? А ты обрек нас с матерью на одинокую старость".

Этого Лютер не ожидал. Но он знал ответ. Все наставления упоминали о библейском повелении оставить отца с матерью, жену и детей, указывая на большие блага, дарованные в сфере духовной. Лютер отвечал: "Но, батюшка, я могу принести больше добра, молясь за вас в монастыре, нежели оставаясь в миру". А затем он добавил аргумент, который, очевидно, представлялся ему неотразимым, – что он был призван голосом, воззвавшим к нему из грозового облака.

"Дай Бог, – отвечал старый Ганс, – чтобы это не оказалось дьявольским наваждением".

Это было слабым местом всего средневекового христианства. В наш век скептицизма мы со вздохом сожаления оглядываемся на век веры. Как прекрасно, должно быть, жилось в атмосфере наивной уверенности, когда младенчески бесхитростного человека окружали небеса, а сомнение еще не выросло до раздирающих душу мук! Подобное представление о средневековье является чистой воды романтизмом. Средневековый человек не испытывал сомнениний относительно существования сверхъестественного мира, но для него сам мир этот был четко разграничен. Были святые и были бесы. Здесь Бог, а там – дьявол. И дьявол мог маскироваться под ангела света. В таком случае был ли Лютер прав, последовав видению, которое в конце концов могло исходить от врага человеческого, предпочтя его искушение простому и ясному указанию Писания чтить родителей своих? День, который начался с перезвона монастырских колоколов и пения псалма "Воспоем же новую песнь Господу", завершился священным ужасом и сомнениями относительно того, была ли та первая буря видением, посланным Богом, или сатанинским наваждением.

Путь самосовершенствования

Второй духовный кризис породил конфликт, который завершится уходом из монастыря, но произойдет это много позднее. Фактически Лютер продолжал носить монашескую сутану еще три года спустя после своего отлучения от Церкви. В общей сложности он носил монашеские одежды в течение девятнадцати лет. Перемены происходили в нем постепенно, и не следует думать, что Лютер пребывал в постоянном смятении и не мог служить мессу, не испытывая при этом ужаса. Оправившись от потрясения, внешне он продолжал жить как прежде, выполняя любые новые обязанности, которые на него возлагались. Приор, например, известил Лютера о том, что он может продолжать университетский курс, чтобы стать преподавателем в ордене августинцев. Все подобные поручения он воспринимал как нечто само собой разумеющееся.

Но проблема отчуждения человека от Бога предстала перед ним в ином виде. Не только в смертный час, но и в повседневной жизни, имея доступ к алтарю, священник находится в присутствии Всевышнего и Всесвятого. Мог ли человек обрести доступ в присутствие Божье, если он не был свят? Лютер стремился к святости. Монашество предоставляло ему такую возможность. Будучи в миру, Лютер рассматривал любую форму монашества как более высокую форму праведности. Но после пострига он обнаружил, что и монахи непохожи друг на друга. Некоторые отличались легкомыслием, другие же – строгостью. Те преждевременно состарившиеся юноши-картезианцы, которых он видел, равно, как и до крайности истощенный князь Ангальтский, оказались не столь уж и типичны. Они были аскетами, героическими борцами, стремящимися взять небеса штурмом. И неважно, кем предсказан обращенный к Лютеру призыв постричься в монахи – Богом или дьяволом, теперь он монах и должен быть примерным монахом. Одно из преимуществ монашеской жизни заключается в том, что она освобождает грешного человека от всего суетного, предоставляя ему возможность спасти свою душу, следуя на практике наставлениям о совершенствовании. Путь к совершенству включал в себя не только благотворительность, трезвение ума и любовь, но также и целомудрие, бедность, послушание, пост, бдения и умерщвление плоти. Лютер был исполнен решимости совершить любые добрые дела, которые под силу человеку, для того чтобы обрести спасение.

Он постился – иногда трое суток подряд. Посты утешали его больше, нежели праздники. Великий пост умиротворял Лютера лучше, чем Пасха. Он возлагал на себя бдения и молитвы помимо тех, что были установлены правилами. Он отказался от полагавшихся ему одеял и чуть не простудился насмерть. Временами он гордился своей святостью, говоря: "Сегодня я не сделал ничего дурного". Затем наступали сомнения: "Достаточно ли ты постился? Достаточно ли ты беден?" Он отказался от всего, оставив лишь ту одежду, которая позволяла сохранять благопристойность. Позднее Лютер говорил, что, по его убеждению, подобным аскетизмом он нанес непоправимый ущерб своему пищеварению.

"Я был добрым монахом, соблюдая установления моего ордена так строго, что могу сказать, что коли мог бы монах попасть на небеса через свое монашество, то это был бы я. Вся знавшая меня монастырская братия согласится с этим. Продолжай я и далее подобным образом, я бы изнурил себя бдениями, молитвами, чтением и другой работой".

Но самые суровые ограничения и самодисциплина не приносили внутреннего покоя. Цель борьбы заключалась в том, чтобы преодолеть свои грехи, но никогда у Лютера не возникало ощущения близости к успеху. Некоторые историки высказывают предположение, что он, наверное, был великим грешником и что скорее всего его грехи были интимного свойства, то есть именно те, которые менее всего поддаются исправлению. Сам же Лютер говорил, что в этом вопросе никаких проблем у него не возникало. Он был девственником. В Эрфурте ему никогда не приходилось принимать исповедь у женщин. Позднее, в Виттенберге, Лютер исповедовал лишь трех женщин, причем он даже не видел их. Безусловно, он был живым человеком, но сексуальное искушение угрожало ему ничуть не более любого иного нравственного испытания.

Проблема же заключалась в том, что Бога он удовлетворить не мог никак. Позднее в комментарии к Нагорной проповеди Лютер ярко описал свое разочарование. Говоря о наставлениях Иисуса, он отметил:

"Слово это слишком высокое и тяжелое, чтобы кто-то сумел исполнить его. Это доказывается не просто словом нашего Господа, но также и нашими собственными переживаниями и ощущениями. Возьмите любого добродетельного человека. Он прекрасно ладит с теми, кто не противоречит ему, но, встретив самое незначительное возражение, вспыхнет гневом... если не против друзей, так против врагов. Плоть и кровь не могут подняться над этим".

Лютер просто не обладал возможностями для того, чтобы выполнить все поставленные условия.

Заслуги святых

Но то, что было не под силу ему, могли совершить другие. Церковь считает, что каждый грешит в одиночку, а праведность имеет соборный характер. За каждый грех следует отчитываться самому, праведность же может накапливаться в результате усилий многих людей. Накапливать есть что, поскольку святые, благословенная Дева и Сын Божий были гораздо чище, чем требовалось для Их спасения. Особенно Христос, будучи одновременно безгрешным Человеком и Богом, обладает неограниченным запасом благости. Эти избыточные заслуги праведности представляют собой сокровищницу, богатства которой можно передавать тем, кто погряз во грехах. Такая передача осуществляется через Церковь и в особенности через папу, которому как преемнику св. Петра вручена власть связывать и развязывать. Подобная передача кредита называлась индульгенцией.

Сколько именно добра она принесет, в точности не определялось, но простые люди были склонны к самым щедрым оценкам. Ни у кого не возникало и сомнения в том, что папа может обратиться в эту сокровищницу, чтобы отменить наказание за грех, им же самим наложенное на земле. Фактически предполагалось, что он способен сделать это своей властью, не обременяя Господа. Важным оставался вопрос о том, может ли папа смягчить тревоги чистилища. В то

время, когда родился Лютер, папа объявил, что действенность индульгенций распространяется и на чистилище ради блага как живущих, так и умерших. Для живых это не означало твердой гарантии избежать чистилища, поскольку один лишь Бог знает размеры неотпущенной вины и, соответственно, продолжительность наказания. Церковь же, однако, могла сказать с точностью до года и дня, насколько этот срок будет сокращен, каким бы он ни был. Что же касается тех, кто умер и пребывает в чистилище, мера их нечестия уже исполнилась, поэтому возможно полное отпущение грехов. Некоторые виды индульгенций были еще шире, и речь шла уже не просто о сокращении наказания, но даже о прощении грехов. Они предлагали полное прощение и примирение со Всевышним.

В одних местах получить подобную милость было легче, чем в других. Не имея на то никаких богословских обоснований, но исключительно с целью привлечения внимания Церковь настаивала на возможности обрести достоинства святых в результате поклонения их мощам и реликвиям. Папы часто конкретно указывали, сколько благости можно получить, взирая на те или иные святые кости. Все мощи святых, находившиеся, например, в Галле, согласно повелению папы Льва X, обладали способностью сократить срок пребывания в чистилище на четыре тысячи лет. Величайшим хранилищем таких сокровищ был Рим. В одном лишь склепе св. Каллисты были захоронены останки 40 пап и 76 тысяч мучеников. В Риме можно было увидеть остатки тернового куста (неопалимой купины), из которого Бог говорил с Моисеем, а также останки 300 безгрешных святых. Хранился в Риме и плат св. Вероники, на котором запечатлелся лик Христа. В Риме берегли цепи св. Павла и ножницы, которыми император Доминиан обрезал волосы св. Иоанна. На стенах Рима близ Аппиевых ворот можно было увидеть белые отметины от камней, которыми разъяренная толпа забрасывала св. Петра и которые превращались в снежки, ибо время его еще не пришло. В одной из римских церквей находилось распятие, которое однажды, склонившись, заговорило со св. Бригиттой. В другой церкви хранилась монета, уплаченная Иуде за предательство нашего Господа. Ценность ее весьма возросла, ибо теперь она способна была предоставить отпущение грехов на 1400 лет. Между Латераном и собором св. Петра можно было получить индульгенций больше, чем за все паломничество в Святую землю. Еще одна из римских церквей хранила шестиметровый столб, на котором повесился Иуда. Этот столб, однако, не считали, строго говоря, реликвией, и допускались сомнения в его подлинности. Перед Латераном находилась Scala Sancta, лестница из 28 ступеней. Как утверждалось, именно она вела к дворцу Пилата. Кто поднимался по ней на коленях, повторяя на каждой ступеньке "Отче наш", получал освобождение от чистилища для своей души. Но самое главное – в Риме находились сохранившиеся тела св. Петра и св. Павла. Они были расчленены, чтобы даруемыми преимуществами могло воспользоваться большее число церквей. Головы находились в Латеране, а по одной верхней части туловища хранились в названных именами апостолов соответствующих храмах. Ни один город мира не имел столь щедрого обилия святых реликвий, и ни один город на земле не получал столь богатых доходов от продажи индульгенций, как святой Рим.

Путешествие в Рим

Лютер счел для себя большой честью возможность совершить путешествие в Вечный город. В августинском братстве возник спор, требовавший для своего разрешения вмешательства папы. Двух братьев направили в святой город представлять Эрфуртскую обитель. Одним из них оказался Мартин Лютер. Случилось это в 1510-м году.

Путешествие в Рим многое раскрывает нам в характере Мартина Лютера. То, что он там увидел и на что не потрудился взглянуть, говорит о нем очень красноречиво. Его не интересовало искусство Ренессанса. Безусловно, великие сокровища еще создавались. Контрфорсы новой базилики св. Петра только что были заложены, а Сикстинская капелла еще не завершена. Но уже можно было увидеть фрески Пинториккио. Возможно, они пробудили бы чувство восторга у Лютера. Но его больше, чем все Мадонны Возрождения, интересовали изображения Девы Марии, авторство которых приписывалось евангелисту Луке. Равным же образом руины древности не трогали его, но лишь давали повод к заключению, что город, основанный в братоубийстве и обагренный кровью мучеников, сокрушен судом Божьим, подобно Вавилонской башне.

Ни Рим Возрождения, ни Рим древности не интересовали Лютера в такой степени, как Рим святых. Дело, по которому братство направило его, оставляло Лютеру достаточно времени для того, чтобы воспользоваться небывалыми возможностями для спасения души, предлагаемые Римом. Лютер испытывал состояние того паломника, который, заметив очертания Вечного города, воскликнул: "Приветствую тебя, святой Рим!" Он стремился в полной мере использовать и для себя, и для своих родных все те огромные духовные блага, которые доступны лишь здесь. На это у него был всего один месяц. Время это Лютер намеревался провести с максимальной пользой. Безусловно, ему надлежит отправлять все ежедневные служения, положенные монаху августинского братства, но у Лютера останется достаточно времени для того, чтобы как следует исповедоваться, отслужить мессу у святых гробниц, посетить катакомбы и базилики, поклониться мощам, гробницам и каждой святой реликвии.

Разочарования начались сразу же. Некоторые из них не были связаны с духовными проблемами, но лишь усиливали общее состояние тревоги. Во время полной исповеди его изумила некомпетентность исповедника. Его потрясли дремучее невежество, фривольность и легкомыслие итальянских священников. Они могли скороговоркой отслужить шесть-семь обеден за то время, пока он стоял одну. Он еще только подходил к Евангелию, а они уже заканчивали чтение, торопя его: "Passa! Passa!" – "Пошли, пошли!" Подобного же рода открытия Лютер мог сделать и в Германии, если бы он, выйдя за стены монастыря, побольше общался с обычными священниками, которым надлежало отслужить определенное количество месс в день не ради причастников, но во благо умерших. Подобная практика вела к небрежности. Некоторые из итальянских церковников, однако, проявляли вызывающее неверие. Совершая таинства, они могли говорить: "Хлеб – он и есть хлеб, вино как было вином, так и останется". Искренне верующего приезжего из простодушной северной страны подобные открытия по-настоящему шокировали. Вовсе не обязательно, чтобы они побуждали его усомниться в истинности собственных духовных исканий, поскольку, согласно учению Церкви, действенность таинств не зависит от личности того, кто их совершает.

По подобным же причинам достигавшие слуха Лютера истории о безнравственности римских церковников вовсе не обязательно должны были подорвать его веру в способность Святого Рима наделять духовными благами. В то же время Лютера ужасало, когда ему доводилось слышать слова, что если ад существует, то Рим построен прямо на нем. Не нужно быть сплетником, чтобы узнать, что церковнослужители часто посещают квартал, пользующийся дурной репутацией. Он слышал, что некоторые почитали за особую добродетель свои успехи у женщин. Еще были живы воспоминания о сомнительной славе папы Александра VI. Католические историки открыто признают скандальную репутацию пап времен Возрождения, а католическая реформация проявляла такое же рвение, как и протестанты, в своем стремлении искоренить подобные злоупотребления.

И все же все эти прискорбные открытия не поколебали убежденности Лютера в истинной благости верных. Вопрос заключался в том, обладают ли они избыточными достоинствами, которыми можно было бы наделить его или его семью, а также в том, настолько ли связаны эти достоинства со священными местами, чтобы их посещение было способно осуществить подобное наделение. Именно в этом пункте сомнения охватили Лютера. На коленях он поднимался на лестнице Пилата, повторяя Pater Noster на каждой ступеньке и целуя ее в надежде избавить душу от чистилища. Лютер сожалел, что его отец с матерью еще не умерли и не пребывают в чистилище, чтобы он мог протянуть им руку помощи. Не имея такой возможности, он исполнился решимости освободить из чистилища дедушку Гейне. Все выше и выше карабкался он по лестнице, с поцелуем и Pater Noster на каждой ступени. Достигнув вершины, Лютер распрямился и произнес – нет, не те слова, которые приписывает ему легенда: "Праведные верою жить будут", – нет, много ему еще предстоит пережить, прежде чем он придет к этому убеждению. В действительности же он воскликнул: "Кто знает, так ли это?"

Это было воистину смущающее сомнение. Священники могут быть повинны в ветрености, а папы – в разврате, но все это неважно, доколе Церковь располагает надежными средствами благодати. Если же путь на коленях вверх по тем самым ступеням, на которых стоял Христос, с повторением предписанных молитв не приносит никакой пользы, то еще одно представлявшееся незыблемым основание для надежды оказывается иллюзорным. Как выразился Лютер, он отправился в Рим с луком, а вернулся с чесноком.

Глава третья

ЕВАНГЕЛИЕ

Вернувшись из Рима, Лютер переменил место жительства и ощутил новые влияния. Его перевели из Эрфурта в Виттенберг, где ему предстояло провести всю оставшуюся жизнь. В сравнении с Эрфуртом Виттенберг был всего лишь деревушкой с населением примерно 2000-2500 человек. Ее протяженность составляла всего полтора километра. Современники Лютера по-разному описывали Виттенберг. Одни называли его "жемчужиной Тюрингии", другие же – "дурно пахнущей песчаной дюной". Селение возникло на песчаной полосе и по этой причине получило название "Белый бугор" – Witten Berg. Лютер никогда не был особенно высокого мнения об этой деревушке, посвятив ей такой стишок:

Земелька, земелька, Ты лишь куча песка.

Если я тебя копаю – твоя почва легка,

Лишь я жать начинаю – урожая слегка.

В сущности, не такой уж она была скудной. Местные жители снимали щедрые урожаи зерновых и овощей. В садах в изобилии росли фрукты, а близлежащие леса кишели дичью. С одной стороны городок ограничивала Эльба, а с другой его окружал ров. Два ручья протекали по деревянным акведукам сквозь стены верхней части Виттенберга и, пронеся свои струи по центральным улочкам, соединялись у мельницы. Неподвижные воды пруда манили и таили угрозу. Лютер жил в обители августинцев, расположенной на противоположной от Замковой церкви окраине городка.

Более всего Виттенберг был известен своим университетом, любимым детищем курфюрста Фридриха Мудрого, жаждавшего иметь академию, способную оспорить престиж насчитывающего сто лет Лейпцигского университета. Новое учебное заведение пока не оправдывало возлагавшихся на него надежд, поэтому курфюрст решил подобрать для него лучших преподавателей, предложив августинскому и францисканскому братствам прислать трех новых профессоров. Одним из них был Лютер. Произошло это в 1511 году.

Переехав на новое место, он получил возможность хорошо узнать человека, которому предстояло оказать решающее влияние на его развитие. Этим человеком был викарий августинского братства Иоганн фон Штаупиц. Трудно было найти лучшего духовного отца. Викарий знал все способы излечения духовных недугов, предписанные учеными людьми. Помимо этого, он и сам жил активной духовной жизнью, а потому сочувственно относился к тревогам своего собрата. "Не будь доктора Штаупица, – говорил Лютер, – я бы пропал в аду".

Трудности в жизни Лютера нарастали. Мы не можем в точности описать, как это происходило. Нельзя сказать, что мучавшие его вопросы умножались, как снежный ком, вылившись в мгновенный кризис. Скорее можно сказать, что это был период кризисов, сменявшихся относительной стабильностью. Мы не можем точнее указать время, место или логическую последовательность всех стадий. Ясно лишь одно: Лютер обращался ко всему, что мог предложить современный ему католицизм в попытке найти покой для духа, истерзанного своей отчужденностью от Бога. Он испробовал путь добрых дел и обнаружил, что не может сделать достаточно для собственного спасения. Он попытался приобщиться к заслугам святых, что завершилось сомнением – еще не очень серьезным и непостоянным, лишь на минуту закравшимся в душу, – но и его оказалось достаточно, чтобы поколебать уверенность Лютера.

Крах исповеди

В то же время он стремился исследовать и иные пути, а католицизму было что предложить. Человеческие заслуги никогда не рассматривались в качестве единственного или даже первостепенного пути к спасению. Была выработана целая система таинств, посредством которых Церковь осуществляла посредничество, открывая для человека доступ к Божьей помощи и благоволению. Таинству исповеди надлежало нести особое утешение – не святым, но грешникам. От них требовалось лишь исповедаться в своих дурных делах и стремиться получить прощение. С неослабным упорством Лютер обращался к этому средству обретения милости. Не исповедуйся он, дьявол, как свидетельствовал позднее Лютер, давно бы пожрал его. Исповедовался он часто, иногда ежедневно, причем каждая исповедь продолжалась около шести часов. Для того чтобы быть прощенным, каждый грех должен быть исповедан. Поэтому необходимо исследовать душу, обшаривать память и оценивать все побуждения. В помощь себе кающийся вспоминал о семи смертных грехах и десяти заповедях. Лютер повторял исповедь и для того, чтобы ничего не упустить, вновь вспоминал всю свою жизнь до тех пор, пока исповедник, изнемогая от усталости, не восклицал: "Человек, Бог не гневается на тебя, ты гневаешься на Бога. Разве ты не знаешь, что Господь повелел тебе надеяться?"

Столь усердной исповедью Лютер, безусловно, преуспел в очищении от всех серьезных прегрешений. То же, с чем он непрестанно обращался к Штаупицу, было лишь сомнениями больной души. "Послушайте, – говорил Штаупиц, – если вы рассчитываете' на прощение Христово, кайтесь в том, что действительно нуждается в прощении, – отцеубийстве, богохульстве, прелюбодеянии, а не во всех этих пустячных проступках".

Но для Лютера вопрос заключался не в том, велики или малы были его грехи, но в том – исповеданы ли они. Труднее всего для него было удостовериться, что он ничего не пропустил. По своему опыту он знал, насколько искусно память охраняет человеческое "я", поэтому его страшило, когда после шестичасовой исповеди он еще продолжал вспоминать нечто упущенное при самом тщательном исследовании своей души. Еще большую тревогу вселяло сделанное Лютером открытие, что некоторые из неблаговидных поступков трудно даже распознать, не только вспомнить. Грешники часто грешат, не испытывая при этом сожаления. Вкусив плод запретного дерева, Адам с Евой беззаботно отправились на прогулку, наслаждаясь прохладой дня; Иона, уклонившись от Божьего поручения, спокойно спал в трюме корабля. И лишь перед обвинителем в душе пробуждалось осознание вины. Зачастую также человек, на которого обрушивались укоры, оправдывал себя подобно Адаму, который ответил Богу: "Жена, которую Ты дал мне, она дала мне от дерева", – как бы говоря Богу: "Она искусила меня; Ты дал ее мне; значит. Ты повинен".

По убеждению Лютера, вина человека была куда более глубокой, чем конкретный перечень проступков, которые можно перечислить, исповедать и получить прощение. Испорчена сама природа человека. Система покаяния, предложенная Церковью, не оправдывает себя, поскольку направлена на исправление отдельных прегрешений. Лютер пришел к убеждению, что весь человек нуждается в прощении. В процессе этой внутренней борьбы он доводил себя до эмоционального возбуждения, переходящего разумные границы. Когда же исповедник при одной из таких вспышек сказал, что он преувеличивает свои провинности, Лютер пришел к выводу, что его духовник не понимает сути вопроса и что ни один из предлагаемых ему способов утешения нельзя признать состоятельным.

После этого Лютера обуяла страшная неуверенность в своей безопасности. Смятение охватило его. Внутреннее равновесие было утрачено до такой степени, что шорох сорванного ветром листа способен был повергнуть его в трепет. Душу Лютера охватывала тоска кошмара. Он с ужасом думал, что однажды на рассвете проснется и взглянет в глаза тому, кто придет забрать его жизнь. Все небесные заступники удалились; бесы с ликованием набрасываются на его беззащитную душу. Как неоднократно вспоминал Лютер, эти муки были несравненно хуже любых физических страданий, которые ему доводилось переносить.

Описание его духовного состояния до такой степени совпадает с хорошо известным психическим заболеванием, что вновь побуждает задуматься о том, следует ли рассматривать его духовное смятение как внутренний конфликт, возникший в результате сложностей действительно религиозного характера, или как следствие каких-то отклонений в функционировании его желудка или желез. К этому вопросу лучше вернуться после того, как мы узнаем побольше о других периодах его жизни. Сейчас же вполне достаточно отметить, что ни одно заболевание не влияло на потрясающую работоспособность Лютера; что причины его внутреннего конфликта были не плодом воображения, но неотъемлемой частью религии, которую он исповедовал; что эмоциональные реакции Лютера были чрезмерными, как сам он признавал, выйдя из депрессии; что он действительно до конца исчерпал возможности одного из источников помощи, которую предлагало ему средневековое христианство.

Лютер действительно зашел в тупик. Для того чтобы быть прощенными, грехи должны быть исповеданы. Для того чтобы в них исповедаться, грехи необходимо распознать и помнить. Если же они не распознаны и не сохранены в памяти, исповедаться в них невозможно. Единственный выход из этого тупика заключался в отказе от самой исходной предпосылки. Но Лютер к этому еще не был готов. В этот период Штаупиц много помогал ему, стремясь повернуть ход его мыслей от индивидуальных грехов к природе человека. Позднее Лютер обобщил все, к чему он пришел, сказав, что врачу нет необходимости исследовать каждую язву, чтобы убедиться в том, что у пациента оспа, равно как и не следует лечить ее, исцеляя каждый нарыв по отдельности. Концентрировать внимание на отдельных грехах – совет отчаяния. Когда Петр попытался пройти по воде, он начал тонуть. Вся природа человеческая нуждается в изменении.