Текст книги "Оборотни и вампиры"

Автор книги: Ролан Вильнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

НЕКРОФАГИЯ.

Сексуальный характер только что рассмотренных нами извращений, преобладающий в некрофилии, уже менее определенный в некросадизме, совершенно исчезает в некрофагии, их третьей, особенно сбивающей с толку разновидности.

«Некрофагизм вообще, – пишет Браун, – встречается при стольких видах помешательства, что это затрудняет определение его происхождения и мешает разобраться в чувствах и идеях, с ним связанных» («Journal of Mental Science», 1875).

Цивилизованный или, если хотите, западный человек заключает, поразмыслив, что между религией и жестоким разгулом может существовать связь. Однако он отказывается пойти дальше и допустить каннибализм. Тем самым он, даже не отдавая себе в этом отчета, отвергает нравы и обычаи своих далеких предков, которые приносили в жертву ближних, чтобы умилостивить силы природы или утолить мучительный голод. Сколько угодно говорите, что это мерзко, но не говорите, что это невкусно, ответил вождь Батта одному слишком непреклонному миссионеру. Где начинается мерзость? Вот в чем загвоздка. Всем нам, за исключением народов, которые еще и сегодня прибегают к священной антропофагии в тайных обществах или, соблюдая традицию, поедают ягодицы умерших из своего племени, каннибализм представляется омерзительным извращением вкуса. Конечно, неуверенность в будущем, войны, голод оправдывают случайное возвращение к убийству. Но существуют психопаты, которые намеренно стремятся ощутить вкус плоти и крови своих собратьев. Этих живых «вампиров» можно разделить на три категории в соответствии с тем, являются ли они жертвами тяжелой болезненной наследственности, развращены воспитанием или страдают странным извращением либидо.

К первой категории принадлежат тот обжора, который, по словам Сен Полена, ел сырых кур и выброшенную на свалку падаль,

Ср. Ле Луайе («История призраков». Книга II, гл. VII).

и тот тридцатилетний больной, весьма склонный к венерическим актам и копрофагии, который около 1849 года выкапывал мертвых, чтобы съесть их

внутренности. Подвергнутый допросу, он, между прочим, признался, что, подобно волку-оборотню, вполне мог бы напасть на заблудившегося ребенка. (Ср. Бертолле. «Медицинские архивы», T.VII).

Ко второй категории относятся преступники, которые, опять же подобно волкам, питаются останками своих жертв. Жрецы древней Мексики, люди-пантеры и люди-леопарды, которые испытывают нечто вроде приобретенной потребности питаться мясом, говорят, восхитительным на вкус, тоже принадлежат к ней, равно как и следующие – увы, европейские! – антропофаги:

Сауни Бин (Sawney Beane), его жена и их четырнадцать детей, которые за двадцать пять лет опустошили часть Шотландии и в 1435 году были казнены в Эдинбурге; Блез Ферраж, который около 1870 года в Пиренеях захватывал в плен путешественников, чтобы расчленять их тела, и послужил де Саду моделью для его исполина Мински;

. Шотландский разбойник, который в середине XIX века прививал свои дикие вкусы двенадцатилетней дочери. «А почему, – спрашивала она, —я должна испытывать отвращение? Если бы все знали вкус человеческого мяса, все ели бы своих детей» (цит. по Моро).

Джон Хей (Haigh) остается прототипом этих «вампиров», которые, не проявляя поначалу явных признаков болезни или помешательства, предаются, полностью осознавая свои действия, отвратительным привычкам. Лукавый и обольстительный фальсификатор и мифоман, Хей, возможно, страдавший дисметаболизмом гемоглобина, сделал в 1949 году в Лондоне признание, какому позавидовали бы Кюертен, Хаарманн и Ваше. Пианист-чародей и дьявольски романтичный, Хей тем не менее не отказывался полюбоваться зрелищем агонии своих жертв. Он через соломинку выпивал у них кровь, потом оставлял их растворяться в ванне из серной кислоты. Жиль де Ре, графиня Бато-ри и Гаэтано Маммоне, ясное дело, не знали этого способа, который, впрочем, сочли бы неэстетичным! Светский вампир Хей не удовольствовался описанием своих преступлений, он еще и раскрыл перед нами их психологические мотивы. Мегаломан, как многие мошенники, он не сомневался в своей безнаказанности, которой обязан был божественному покровительству, и уверял, что совершает свои убийства, чтобы приблизиться к некоему мистическому идеалу. Дорожная авария, во время которой он стал слизывать кровь, струившуюся из раны на его голове, заставила его ощутить эмоциональное потрясение, вовсе не явившееся неожиданностью. В самом деле, почва для него была подготовлена, поскольку Хей в молодости нарочно резал себе пальцы, чтобы сосать кровь. Он находил ее вкус несказанным и видел ее повсюду, даже в чудовищных снах, которыми сладострастно упивался:

«Я видел лес распятий, которые постепенно превращались в деревья. Сначала мне показалось, что с веток стекает роса или капли дождя. Но, приблизившись, я понял, что это кровь. Внезапно весь лес принялся извиваться, и деревья стали истекать кровью. Она сочилась из стволов. Она, такая красная, текла с ветвей. Мне казалось, будто я слабею, теряю все силы. Я увидел человека, который переходил от дерева к дереву, собирая кровь. Когда чаша наполнилась, он приблизился ко мне и сказал: «Выпейте!» Но я был парализован. Сон рассеялся. Но я все еще ощущал слабость и всем своим существом стремился к чаше. Я проснулся в полукоматозном состоянии. Я все еще видел руку, протягивавшую мне чашу, которую я не мог

взять, и эта ужасная жажда, какой ни один человек сегодня не знает, навсегда поселилась во мне».

Цитата, извлеченная из перевода исповеди Джона Хея, опубликованного «Франс-Диманш», №154, от 14 августа 1949 года.

Хею девять раз подряд удалось утолить эту исступленную жажду, а затем общество при помощи веревки дало ему понять, как мало его вампирские вкусы соответствуют священным принципам буржуазной морали. В самом деле, это любопытно! Англия, после Франции и Венгрии, в наши дни стала излюбленным местом пребывания для одержимых самыми извращенными навязчивыми идеями! Нам остается, наконец, исследовать случай некоторых невротиков – не преступников, – у которых вид и запах крови возбуждают или обостряют сексуальное влечение. Эти больные, в основном садомазохисты, которых можно было бы определить как «вампиров-идеалистов» или мечтателей, все же не способны убить ради того, чтобы насытиться куском трупа. Дикие нравы Ваше, грубость Менесклу им противны, но они готовы восхищаться Хеем, чьи утонченные наслаждения близки к их постыдным желаниям. Удовлетворение, которое они получают, подобно сосанию вампира, и дает мифу правдоподобную основу, которая опять же объясняет универсальность его распространения.

Истории такого рода, разумеется, очень редки и становятся известными лишь благодаря признаниям, сделанным психиатрам и психоаналитикам. Например, рассказанная Крафтом-Эбингом история эротической фиксации молодого человека, который не мог устоять перед желанием сосать кровь служанок и проституток; история новобрачной, которая испытывала наслаждение лишь тогда, когда кусала покрытую шрамами руку мужа («Magnus Hirschfeld»). А вот еще совершенно удивительная, поскольку в ней смешиваются различные извращения (некросадизм, сапфизм и фетишизм), история тридцатилетней женщины, одержимой навязчивыми идеями смерти и крови и заявившей доктору Кравену: «Мне хотелось бы целовать груди юной девушки, которая была бы мне полностью подвластна и покорна, а потом я зубами бы их отгрызла и съела. Я вспорола бы ей живот, ласкала бы ее внутренности. Я ощутила бы их тепло... Я пила бы кровь из ушной раковины».

И наконец, трагическая история женщины чуть постарше, которая в бреду воображал а-себя превратившейся в вампира: «Я – вампир. Я прихожу по ночам и высасываю у живых людей кровь через рану рядом с мозгом. Иногда у меня бывает чувство, будто вампир вытянул у меня кровь вместе со всей радостью жизни.

Мне хотелось бы насаживать трупы на кол. Мне постоянно хочется быть самой сильной, и я прекрасно знаю, что мертвые уже не могут защищаться.

Еще мне хотелось бы истязать людей, даже если они мертвы» («Magnus Hirschfeld», c.331).

ВЕЧНОСТЬ МИФОВ.

«Ничто в искусстве не творится одной волей. Все творится беспрекословной

покорностью с приходом бессознательного».

(Одилон Редок)

Только что изученные нами психопатологические состояния, нашедшие – спасибо де Саду – самый радушный прием у писателей и постановщиков фантастических фильмов, отражают врожденные тенденции, растворенные в том, что обычно называют коллективным бессознательным. Со времен пещерного мрака и тьмы волшебных гротов человеческий род навеки заклеймен атавистическими страхами. Они прорывались во времена бесконечных гонений, которыми отмечен путь Истории: погромов, судов над колдунами, режимов политического или религиозного террора. В преследовании волков-оборотней или истреблении вампиров нет ничего выдающегося по сравнению с массовыми убийствами и мерзостями, которые развернулись вовсю с самого начала XX века. «Охота на ведьм», помещение в резервации негров и индейцев, геноцид очень сильно напоминают изничтожение предполагаемых приспешников Сатаны. Если события меняются, то человек оказывается неспособным изменить свое поведение и свой образ мыслей. Наш мир по-прежнему любит войны, оправдывает худшие ужасы, и пытки – это уже почти общее место -вошли в привычку и даже стали возбуждать некое сладострастие.

Самые гнусные происшествия обеспечивают успех газетам, гоняющимся за сенсациями, и, если сегодня перестали выкапывать вампиров из земли, то не перестают любоваться ими на экране, где они действуют заодно с ликантропа-ми, привидениями и зомби. Сексуальное влечение к крови вездесуще: Поланского почти осуждают за то, что он заигрывает со смертью, но все находят совершенно нормальным то, что Пазолини показывает нам каннибалов при отправлении питательных функций. В каждом из нас существует глубоко укоренившееся желание убивать, истязать, пожирать ближнего. Подавленная жизнью в обществе, покрытая лоском цивилизации, подобная потребность не перестает от этого быть все такой же живучей и готовой проявиться. Мы бессознательно любуемся изуверами, садистами-убийцами и превозносим до небес завоевателей, которые на самом деле являются лишь великими преступниками.

Религии, даже самые развитые, как, например, католицизм, тоже подпадают под космический закон. Христианское причащение, этот обряд, «в котором верующий символически приобщается крови и плоти своего Бога», как сказал об этом Зигмунд Фрейд, очень близко тотеми-ческой трапезе язычников. Превращение вина, материальной субстанции, в субстанцию вечную и поглощение -вампирическое – этой священной жидкости были приняты не сразу. В частности, Папам Льву и Геласию пришлось бороться с сектой аквариев, изгонявших вино Тайной Вечери; вино, которое еретик Манес называл «желчью демона». Кроме этого священного каннибализма, сожжение врагов веры, умерщвление плоти, принесение «чудесных трупов» в жертву требующему их Богу роднят католицизм с самыми жестокими культами Баала, Кали и Тлалока. Поклонение крови

проявляется также и в возвеличивании мученичества, стигматов, кровавых жертв и мистического пресса. Наконец, некрофилия ясно видна в поклонении мощам, изображении пляски смерти, выставлении напоказ трупов и костей у капуцинов. В самом Риме, стоя напротив Терезы д'Авила, млеющей под дождем любовных стрел, которыми осыпает ее берниниевс-кий ангел, смехотворная святая Виктория демонстрирует поклонникам свою восковую грудь с зияющей раной. Может быть, она покровительница гуль? Santa Vittoria dei Vampiri ora pro nobis?

Святая Виктория Вампиров (итал.), молись за нас (лат.)

Во всяком случае, кончина здесь соединяется с развлечением. Вампиризм мог развиваться только вместе с христианством...

Понятно, что преступники, отождествляющие себя с богами или демонами, посредством очевидной причинной связи могли стремиться ощутить терпкий соленый вкус гемоглобина. Простые смертные, которые не могут – или не смеют -зайти так далеко, довольствуются литературой с особым уклоном (сказки, новеллы, комиксы) или устремляются в кинозалы. Вот что служит порукой вечности ликантропического и вампирического сюжетов: постоянное возобновление обеих категорий монстров, несомненно, лучшее, какое только можно придумать, доказательство реальности их существования.

С самого своего появления на свет «седьмое» искусство старалось омолодить мифы, и Жорж Мельес, который, как сказал Аполлинер, «заворожил грубую материю», проложил путь, воспользовавшись преданиями минувших веков.

Приняв во внимание множество клинических наблюдений, кино быстро сообразило, что между жестокостью и чувственностью существует тесная связь. Общедоступная замена античной трагедии, по определению Мари Бонапарт, кино в самом деле находит удовольствие в кровавых драмах. Фильмы ужасов, имеющие освободительную власть над инстинктами, постоянно к этому возвращаются и собирают толпы зрителей. В мире «созерцателей», в котором мы существуем, кино, таким образом, сумело сделать для многих необходимым перенесение на экран чудовищ, некогда ужасавших воображение. Оно придало им отличительные признаки, позаимствованные с равным успехом у демонологии и литературы. Вампира, к примеру, сразу же распознают по тому, что он не отбрасывает тени, отдает приказы волкам, читает в темноте, постоянно таскает с собой свой гроб, но вся его власть исчезает с восходом солнца. Толпы, онемев от восторга, ждут появления на экране жутких лиц Франкенштейна, Носферату, Дракулы или Твари из «Черной лагуны». Излияния этой нездоровой радости, тем более странной, что зрителям заранее в большинстве случаев известно, как и почему монстр будет побежден, заставили некоторых актеров специализироваться на смущающих нас ролях похотливых убийц. Борис-Карлоср, «человек с тысячей лиц» Лон Чани, Бела Лугоши и Петер Лорре так в этом преуспели, что уже трудно представить их себе не в образе волка-оборотня или вампира. Способствуют ли эти пугающие образы освобождению от чувства сексуальной неудовлетворенности? Отвечают ли они реальной потребности? Желанию Красавицы встретиться с Чудовищем и отдаться ему после притворного сопротивления? Конечно, они не соблазнят утонченных интеллектуалов и эстетов, которых больше взволнует чтение По, Готье или Лавк-рафта. Но кинематограф ужасов и не старается завоевать их узкий и чаще всего старающийся держаться особняком круг. У него есть огромная толпа зрителей, жаждущих неведомого, замираний и недозволенных объятий. В конце концов, возможно, заторможенное, притупившееся от будничности воображение ощущает необходимость в том, чтобы его подстегнули картинами ужаса и насилия? Эта потребность отвлечься и желание содрогнуться кажутся вполне естественными... Появление на экране волка-оборотня вызвало у специалистов меньше споров, чем появление вампиров. Может быть, его образ лучше поддается кинематографическому воплощению? Или он более эстетичен? Может быть, и так... Кроме того, более обильна литература, где речь идет о раздвоении личности -образцом в этой области остается Дориан Грей, – о метаморфозах («La РёНпе»(«Кошка»); «Le Renne blanc» («Белый северный олень»); «La Nuit du loup-garou» («Ночь волка-оборотня»)), или определенные сюжеты романов («Остров доктора Моро» ГДж.Уэллса или «Доктор Джекилл и мистер Хайд» Р.Л. Стивенсона), экранизированные, в частности, Джоном Бер-римором в 1920 и Фредериком Марчем в 1932 году.

Конечно, преобладают заурядные волки-оборотни, которые порождают юных хищников или кусают детей («Оборотень», «Дом Франкенштейна»). Но тема метаморфоз подарила нам также и незабываемый фильм Жана Кокто, где Чудовище, благодаря чистой и искренней любви, старалось очаровать Красавицу и завоевать ее. На самом деле речь шла о редком, исключительном фильме, резко выделяющемся на фоне вульгарности и дикого и грубого эротизма обычных историй о волках-оборотнях. Драматическая напряженность рождалась скорее от соединения психологических элементов, чем от внезапного появления отвратительного чудовища с волосатьь ми лапами и пеной на губах. Увы, не всем кинематографистам дано создать пригрезившийся мир, где поэтическое мышление будет соперничать с художественным совершенством. Кто знает, впрочем, понравился бы этот чудесный, фантастический мир завсегдатаям пещер ужасов? Эстетическому наслаждению они явно предпочитают мгновенное содрогание, зловещий реализм, отвратительные подробности, которые одни в этом мире, уже пресытившемся атомными ужасами, еще способны пощекотать их нервы скопофилов и потенциальных садистов. Проклятая троица – пластик, резина и папье-маше – принимает дань восторга этих любителей сильных ощущений, которые, перепутав местами ценности, помещают на один уровень тонкие любовные игры и грубые, даже преступные действия дорогих их сердцу монстров. Отсюда также происходит успех вампира в кино; эта новая симфония ужаса приводит в восторг жадную до неожиданностей толпу. Больше всего в поведении этой публики поражает то, что люди ищут новизны там, где нельзя и представить себе ничего, кроме стереотипов и повторов. Сколько же среди фильмов, названных восхитительными, гениальными и божественными (в эпитетах недостатка нет), халтуры, кривляния и безвкусицы! Именно отсутствие необычного заставляет постановщиков вести своих вампиров по запутанным лабиринтам приключений («Le Masque du Demon» («Маска Демона»), «Et Mourir de plaisir» («И умереть от наслаждения»)), заставляет их встречаться с комиками Эбботтом и Костелло («Abbott and Costello meet Frankenstein») и – кто бы мог подумать? – с Геркулесом

собственной персоной («Геркулес и вампиры»).

«Дракула» Тода Браунинга (1931), которым открывался ряд фильмов, посвященных этому персонажу, ставшему у Белы Лугоши особенно тревожащим и извращенным, был, несомненно, наиболее близким к исторической действительности. Но это был уникальный фильм, и кадры его остаются одними из лучших в этом жанре.

Все кинематографисты, впоследствии пытавшиеся эксплуатировать успех Браунинга, вынуждены были, под страхом плагиата, давать Дракуле сына (граф Алюкар), дочь, любовниц, жертвы и кошмары. Так мы попадаем в порочный круг, внутри которого бьется кинематограф ужасов. Или режиссер старается вырваться из тисков условности фольклора, сочиняя свой собственный мир сновидений и чувственных образов. Или же он строго придерживается легенды, приводящей в восторг кинолюбителей, и услаждает читателей комиксов и «Famous monsters». В том и другом случае он становится мишенью для критики эстетов или всех тех, кто держится за отжившую, но живучую традицию. Эта живучесть и представляет собой главную черту вампиризма, у которого, как у всякой легенды, нелегкая жизнь.