Текст книги "Константинополь. Последняя осада. 1453"

Автор книги: Роджер Кроули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Не по годам развитый Мехмед, поддерживаемый своими воспитателями, начал планировать новый натиск на Константинополь уже в 1445 году. Тогда ему исполнилось тринадцать лет. Халил-паша был чрезвычайно встревожен. Он не одобрял план юного султана и опасался, что после катастрофы 1444 года подобные начинания приведут к еще более тяжелым последствиям. Несмотря на обильные природные ресурсы Османской империи, на памяти живущих была почти полная ее гибель в результате гражданской войны, и Халил разделял глубокий страх многих, опасавшихся крупномасштабным нападением на Константинополь спровоцировать мощное противодействие христиан с Запада. У него были и личные основания возражать против планов Мехмеда: он боялся усиления христиан-ренегатов, подстрекающих султана к войне, за счет ослабления могущества старой турецко-мусульманской знати и его собственной власти. Он решил свергнуть Мехмеда с престола, спровоцировав восстание янычар и упросив Мурада вернуться в Эдирне и вновь взять власть в свои руки. Мурада встретили с величайшим энтузиазмом: надменный, отчужденно державшийся молодой султан не снискал популярности ни у народа, ни у янычар. Мехмед удалился в Манису вместе со своими советниками. Отпор, данный его начинаниям, он воспринял как унижение, которое он никогда не простил и не забыл. Настанет день, когда Халил заплатит за него жизнью.

Мехмед оставался в тени до конца дней Мурада, хотя и продолжал именовать себя султаном. Он сопровождал отца во время второй битвы при Косово в 1448 году, где венгры предприняли последнюю попытку положить конец владычеству османов. Здесь Мехмед принял «крещение огнем». Исход битвы, хотя турки и понесли огромные потери, имел столь же важное значение, как и победа при Варне, и послужил укреплению легенды о непобедимости османов. Запад начал охватывать мрачный пессимизм. «Благодаря своей организации турки имеют неоспоримые преимущества, – писал Михаил Янычар. – Если вы преследуете турка, он убежит; однако если он преследует вас, то вам не уйти… татары несколько раз одерживали победы над турками, но христиане – никогда, особенно в генеральном сражении, причем в большинстве случаев [христиане терпели поражение] из-за того, что давали туркам окружить себя и приблизиться с фланга».

Последние годы жизни Мурад провел в Эдирне. Казалось, султан потерял вкус к военным предприятиям, предпочитая мир и стабильность превратностям войны. Пока он оставался жив, Константинополь получал передышку, наслаждаясь миром, пусть и тревожным. Когда в феврале 1451 года он скончался, его оплакивали как друга и врага одновременно. «Он всегда соблюдал договоры с христианами, скрепленные священной клятвой, – утверждал греческий хронист Дука. – Гнев его был краток и скоро проходил. Он отвратился от войны и предпочел мир, и по этой причине Отец мира послал ему в награду мирную кончину, и жизнь его не прервал удар меча». Греческий хронист вряд ли оказался бы столь щедр на похвалы, знай он, что советовал Мурад своему наследнику. Происки Византии в 1440-х годах убедили его – до тех пор пока Византия продолжает оставаться христианским анклавом, Османская империя никогда не будет в безопасности. «Он завещал своему выдающемуся преемнику, – писал османский хронист Саад-ад-дин, – поднять знамена джихада и захватить Город, в результате чего… тот сможет обеспечить процветание народов ислама и переломить хребет проклятым неверным».

Смерть султана всегда являлась опасным моментом для Османской империи. В соответствии с традицией и для предотвращения всякого рода вооруженных восстаний новость держали в секрете. У Мурада оставался еще один сын – малыш, прозванный Маленьким Ахмедом. Он не представлял непосредственной угрозы для Мехмеда в вопросе престолонаследия, но Орхан, также претендовавший на трон, по-прежнему оставался в Константинополе. К тому же Мехмед не пользовался популярностью. Известие о смерти его отца содержалось в запечатанном письме. Гонец срочно доставил его юному султану. В нем Халил-паша советовал Мехмеду не мешкать; необходимо было прибыть в Эдирне как можно скорее, ведь любая отсрочка могла вызвать восстание. Согласно легенде, Мехмед немедленно оседлал коня и сказал своим приближенным: «Пусть тот, кто любит меня, следует за мной». В сопровождении личной гвардии он пересек Галлиполи за два дня. По дороге к Эдирне ему встретилась громадная толпа: тут были чиновники, визири, муллы, наместники и простой народ. Они исполняли ритуал, уходящий в далекое племенное прошлое – в те времена, когда их предки жили в азиатских степях. Когда они подъехали на расстояние мили, группа, явившаяся приветствовать нового правителя, спешилась и двинулась к нему в мертвом молчании. В полумиле от него они остановились и разразились дикими воплями, оплакивая умершего султана. Мехмед и его свита также спешились и присоединились ко всеобщим стенаниям. Зимний ландшафт наполнился отголосками скорбного плача. Высшие сановники поклонились новому султану, после чего все собравшиеся вновь сели на коней и отправились во дворец.

На следующий день состоялось официальное представление министров. Наступил роковой момент – момент, когда решалась судьба визирей прежнего султана. Мехмед восседал на троне, окруженный своими советниками – его собственными доверенными лицами. Халил-паша попятился назад, ожидая действий Мехмеда. Мальчик-султан молвил: «Почему робеют визири моего отца? Призови их, и пусть Халил займет свое обычное место». Халила восстановили на посту главного визиря. То была обычная манера Мехмеда: сохранять статус-кво и вместе с тем таить глубоко в душе хорошо продуманные планы и выигрывать время.

Новому султану было всего семнадцать лет. Характер его являл смесь доверчивости и подозрительности, он был амбициозен и осторожен одновременно. Очевидно, то, как прошли его детские годы, наложило на Мехмеда глубокий отпечаток. Вероятно, будучи совсем маленьким, разлученным с матерью, он уцелел в полном опасностей мире османского двора во многом благодаря счастливому стечению обстоятельств. Можно даже сказать, что он был столь же молод, сколь скрытен и подозрителен по отношению к другим: уверенный в себе, высокомерный, никого не любящий и чрезвычайно амбициозный – словом, личность сложная и парадоксальная. Человек, которого позднее, в эпоху Ренессанса, воспринимали как чудовище и в котором видели лишь жестокость и извращенность, представлял собой клубок противоречий. Умный, храбрый и чрезвычайно импульсивный, способный на поистине лисью хитрость, тираническую жестокость – он мог неожиданно совершить добрый поступок. Легко поддавался переменам настроения, был непредсказуем; будучи бисексуален, он избегал близких отношений, никогда не прощал обид – однако ему суждено было быть любимым за праведность. К этому времени основные черты его характера уже сформировались: впоследствии он стал тираном, будучи ученым человеком. Стратег, день и ночь думавший о войне, он любил персидскую поэзию и садоводство. Весьма сведущий в вопросах снабжения и создания практических планов, он был столь суеверен, что полагался на придворного астролога, принимая военные решения. Наконец, этот воин ислама был способен на великодушие по отношению к своим подданным-немусульманам и охотно общался с иностранцами и неортодоксальными религиозными мыслителями.

Несколько портретов, созданных за время его жизни, передают (вероятно, впервые) аутентичный облик османского султана. Достаточно последовательно они воссоздают его внешность – орлиный профиль, крючковатый нос, нависающий над чувственными губами (похожий на «клюв попугая над вишнями» – запоминающаяся фраза османского поэта), дополненный рыжеватой бородой на выдающемся подбородке. На стилизованной миниатюре он изящно держит в унизанных кольцами пальцах нежную розу. Султан, таким образом, условно представлен как эстет, любитель садов и автор персидских строф, однако нельзя не заметить его застывший взгляд, как будто он смотрит в некую удаленную точку – туда, где кончается мир. На других изображениях, рисующих его в зрелом возрасте, это человек полный, с бычьей шеей, а на знаменитом позднем портрете кисти Беллини, что висит в Лондоне в Национальной галерее, он уже выглядит отяжелевшим и больным. Все эти изображения содержат в себе мотив твердой власти: очевидно, для султана его авторитет «тени Бога на земле» был самим собой разумеющимся, а представление о том, что весь мир у него в руках – чем-то естественным, а не проявлением заносчивости. Однако в то же время в них ощущается равнодушие и меланхолия, напоминая о тягостном, прошедшем среди опасностей детстве султана.

Изображения дополняет живое описание сложной личности юного Мехмеда, принадлежащее итальянцу Джакомо де Лангуски:

Правитель, Великий Турок Мехмед-бей… хорошо сложенный, роста скорее высокого, чем среднего, искусно владеющий оружием, вида более устрашающего, нежели почтенного, смеется редко, чрезвычайно осмотрительный, наделенный немалым великодушием, упорный в исполнении своих замыслов, во всех своих предприятиях проявляющий храбрость и столь же жадный до славы, сколь Александр Македонский. Ежедневно ему читают сочинения римских и иных историков. Он говорит на трех языках: турецком, греческом и славянском. Он прилагает значительные усилия, чтобы изучить географию Италии… [хочет знать], где пребывает папа, а где император и сколько королевств в Европе. У него есть карта Европы, ее стран и провинций. Ничто не изучает он с большим интересом и энтузиазмом, чем географию мира и войн; его сжигает желание господства; он старательно изучает отношения между государствами. И с таким человеком нам, христианам, приходится иметь дело… Нынче, говорит он, времена изменились, и утверждает, что продвинется с Востока на Запад, как в прежние времена люди Запада продвинулись на Восток. В мире, говорит он, должна быть только одна империя, одна вера и одна власть.

Здесь ярко отображено желание Мехмеда повернуть течение истории, явившись в Европу под знаменами ислама, но при его вступлении на престол его одержимость и ум на Западе не разглядели. Наблюдатели видели лишь неоперившегося и неопытного юнца, чей ранний опыт власти окончился унижением.

За два года до того, как Мехмед вступил на престол, Константинополь также приветствовал нового императора, хотя и при совершенно иных обстоятельствах. Человек, которому судьбой было предназначено противостоять Мехмеду в предстоящей борьбе, носил имя основателя города – факт, вскоре завладевший воображением суеверных византийцев. Константин XI стал восьмым членом правящей династии Палеологов, занимавших трон с 1261 года. Эта семья узурпировала власть, и ее правление сопровождалось неуклонным ослаблением империи, все более погружавшейся в анархию и раздоры. В его жилах текла кровь нескольких народов. Он говорил по-гречески, но вряд ли был греком: Константин взял родовое имя своей матери-сербки «Драгаш», а его отец был наполовину итальянцем. Подобно всем византийцам, он именовал себя ромеем и подписывался гордо звучавшим полным титулом своих предшественников: «Константин Палеолог, во Христе истинный император и автократор ромеев».

Подпись Константина – императора ромеев.

То была типичная, сугубо протокольная форма, использовавшаяся в ритуалах и церемониях, но подобным вещам Византия оставалась верна даже в период своего неудержимого упадка. В империи существовал верховный адмирал, но отсутствовал флот и главнокомандующий, хотя солдат насчитывалось крайне мало. Внутри лилипутского придворного мирка знать препиралась и бранилась за абсурдно звучавшие претенциозные титулы великого доместика, великого канцлераи хранителя императорских платьев. Константин в полном смысле слов являлся императором без власти. Подконтрольная ему территория сжалась до города и его окрестностей, нескольких островов и владений на Пелопоннесе, которые греки весьма поэтично именовали Морея – Лист Шелковицы. Полуостров славился производством шелка, и его форма напоминала им лист тутового дерева – пищу шелковичных червей.

Участи Константина, принявшего трон, трудно позавидовать. Он унаследовал всеобщее оскудение. Он родился в семье, имевшей вкус к гражданским войнам. Столицу раздирали религиозные страсти, а настроения трудового люда были переменчивы. К тому же он сильно обеднел. Империя, охваченная междоусобиями, являла собой змеиное логово: в 1442 году брат Константина Димитрий двинулся на Город с османскими войсками. Византия влачила жалкое существование, находясь в вассальной зависимости от турецкого властителя, который в любое время мог осадить столицу империи. Положение самого Константина нельзя также было назвать безопасным. Его восшествие на трон в 1449 году выглядело не совсем легитимно. Его возвели в сан правителя Византии в Мистре на Пелопоннесе, что было весьма необычно для императора с точки зрения протокола, и впоследствии его не короновали в соборе Святой Софии. При вступлении на трон нового властителя византийцам пришлось спрашивать одобрения Мурада, однако из-за бедности они не могли обеспечить императору транспорт, на котором он мог бы добраться до дома. Унизившись, ему пришлось просить разрешения у каталонцев отправиться в путь на их корабле.

Константин возвратился в Город в 1449 году. Изображений столицы того времени не сохранилось, однако существует несколько более ранняя итальянская карта. Константинополь на ней почти сплошь состоит из пустых пространств. В то же время стоявшая по ту сторону Золотого Рога колония генуэзских торговцев под названием Галата, или Пера, процветала и преуспевала: то был «большой город, населенный греками, евреями и генуэзцами», согласно описанию путешественника Бертрандона де ла Брокьера (он утверждал, что это красивейший порт из всех, какие он когда-либо видел). Сам же Константинополь французский рыцарь нашел очаровательным, но жалким и обедневшим. Храмы производили сильное впечатление, в особенности собор Святой Софии, где он видел «решетку, на которой был изжарен святой Лаврентий, и огромный камень в форме умывальника, на котором, как говорят, Авраам подавал угощение ангелам, когда они собирались уничтожить Содом и Гоморру». Громадная конная статуя Юстиниана, ошибочно принятая им за изображение Константина Великого, по-прежнему стояла на месте: «В левой руке он держал скипетр, а правую простирал в сторону Турции в Азии, указуя также и на дорогу к Иерусалиму, как бы утверждая, что вся эта страна находится под его властью». Однако истина была очевидна: император вряд ли обладал полнотой власти даже у себя дома.

В этом городе есть купцы всех национальностей, но никто из них не обладает таким могуществом, как венецианцы, у которых есть специальный суд, разбирающий все их дела и не зависящий от императора и его министров. У турок также есть чиновник, заведующий их торговлей; подобно венецианскому судебному приставу, он не подчиняется императору. Среди их привилегий есть даже такая: если кто-либо из их рабов убежит и укроется в городе, по их требованию император обязан выдать его. Сей князь, несомненно, находится в великой зависимости от [Великого] Турка, так как платит ему, как мне рассказывали, дань в тысячу дукатов ежегодно.

Де ла Брокьер замечал повсюду знаки былого величия – ничто не могло свидетельствовать о нем более явно, чем (вероятно) три пустых мраморных постамента на Ипподроме: «здесь некогда стояли три позолоченных коня, кои теперь находятся в Венеции». Казалось, рано или поздно османы придут взять Город, а жители сами откроют им ворота; когда это произойдет – лишь вопрос времени. Горожане получили страшное предупреждение, что может произойти в противном случае, когда в 1430 году Фессалоники отказались подчиниться Мураду. Османам понадобилось всего три часа, чтобы взять штурмом стены города. Насилие и грабеж длились три дня. Семь тысяч женщин и детей были обращены в рабство.

Итальянская карта Константинополя (нач. XV в.). Примечателен обширный ров с левой стороны, находящийся за пределами стен со стороны суши. Галата – в верхней части карты.

Мы не слишком хорошо знаем, как выглядел Константин. Можно сказать, для нас его лицо – почти чистый лист. Вероятно, он унаследовал мужественные, правильные черты и осанку от своего отца Мануила II. Но дела в империи шли слишком плохо, чтобы можно было заказать портреты нового правителя, а изображение на золотой государственной печати, где мы видим тонкий ястребиный профиль, слишком схематично, чтобы доверять ему. Однако свойства его личности споров не вызывают. Из всех сыновей Мануила Константин был наиболее одаренным и достойным доверия. «Человеколюбивый и незлобивый», он отличался твердостью характера и храбростью; ему был присущ глубокий патриотизм. В отличие от своих сварливых и беспринципных братьев Константин обладал прямодушием; казалось, он внушал глубокую преданность к себе своему окружению. Все свидетельствуют, что он был скорее человеком действия, нежели умелым администратором или глубоким мыслителем. Он хорошо владел оружием и искусством верховой езды, проявлял смелость и предприимчивость. Наконец, он хранил твердость перед лицом неудач. В его душе жило сильное ощущение ответственности за наследие Византии. Он потратил значительную часть жизни, чтобы укрепить его.

Константин был на двадцать семь лет старше Мехмеда; он родился в Константинополе в 1405 году и, вероятно, с молодых лет сохранил некоторые иллюзии относительно состояния дел в Городе. В 1422 году, когда ему исполнилось семнадцать, он пережил осаду, предпринятую Мурадом. На следующий год его назначили регентом, в то время как его брат Иоанн VIII предпринял очередное путешествие по христианским государствам в поисках поддержки для Византии в ее борьбе. (Как и многие другие, оно не принесло результатов.) Он взошел на престол в сорок четыре года, и за плечами у него насчитывалось двенадцать лет войн. Большую часть этого времени он посвятил попыткам (более или менее успешным) восстановить полный контроль Византии над Пелопоннесом. К 1430 году он уничтожил большинство из маленьких иностранных государств на полуострове. В 1440-х годах, будучи деспотом [12]12
  Правителем.


[Закрыть]Мореи, он расширил ее границы, заняв часть территории Северной Греции. То был постоянный источник беспокойства для Мурада – мятежный вассал, которого следовало поставить на место. Решительное возмездие наступило в 1446 году после поражения крестоносцев под Варной. Османская армия ворвалась в Морею, опустошив земли и обратив в рабство шестьдесят тысяч греков. Константину пришлось заключить унизительное перемирие, принести вассальные клятвы султану и заплатить тяжелую дань.

Монета времен правления Константина.

Итак, начинание Константина, желавшего восстановить положение Византии в Греции, потерпело неудачу. Однако его дух, военное мастерство и прямота разительно отличали его от трех его братьев: Димитрия, Фомы и Феодора. Своекорыстные, склонные к предательству, сварливые и нерешительные, они задумали помешать его попыткам поддержать то, что осталось от Византийского государства. Их мать, Елена, вынуждена была поддержать притязания Константина на трон: ему единственному можно было вверить наследие империи.

Согласно позднейшей византийской легенде, неудачи преследовали Константина, словно проклятие: его начинание в Морее, предпринятое с благими намерениями, было доблестным, но, можно сказать, звезды не благоприятствовали ему. После катастрофы под Варной ему пришлось сражаться одному: венецианский флот уплыл домой, а генуэзцам не удалось прислать обещанную помощь, – однако упорство Константина принесло тяжкие страдания греческому населению. Его личная жизнь также сложилась неудачно. Первая его жена умерла бездетной в 1429 году, вторая – в 1442-м. В конце 1440-х годов он неоднократно пытался заключить династический брак, способный упрочить положение короны и обеспечить возможность передачи престола прямому наследнику. Однако накануне восшествия Мехмеда на престол политическая атмосфера становилась все более напряженной, и ни одна из попыток Константина не закончилась удачей.

В феврале 1451 года Мехмед поселился в султанском дворце в Эдирне. Первое его деяние стало решительным и пугающим. Умерший Мурад оставил еще одного ребенка (от другой жены) – Маленького Ахмеда. Через несколько дней его мать явилась с официальным визитом в тронный зал. Пока она выражала свое горе по поводу смерти отца Мехмеда, тот послал своего любовника Али-Бея в жилище женщины, чтобы тот утопил Маленького Ахмеда в ванне. На следующий день он казнил Али-Бея за это преступление, а затем выдал обезумевшую от горя мать за одного из своих приближенных. То был жестокий обдуманный поступок, и тем самым борьба за власть при османском дворе пришла к логическому завершению: лишь один мог править, и чтобы избежать возможности образования фракций, могущего привести к гражданской войне, лишь один должен был выжить. (Для османов это казалось более предпочтительным, нежели бесконечная борьба, истощившая силы Византии.) Одновременно Мехмед упорядочил практику престолонаследия, впоследствии закрепил в ее в законе о братоубийстве: «Кто бы из моих сыновей ни наследовал трон, ему надлежит убить своих братьев в интересах порядка в мире. Большинство юристов одобрило эту процедуру. Действовать следует соответственно». С этого времени казням суждено было стать кошмаром, неизбежно сопровождавшим восшествие султана на престол. Он достиг апогея во времена правления Мехмеда III в 1595 году, когда из дворца было вынесено девятнадцать гробов с телами его братьев. Однако закон о братоубийстве не в силах был предотвратить гражданские войны: он привел к тому, что напуганные сыновья начали бунтовать (впоследствии это отразилось и на самом Мехмеде). В Константинополе обстоятельства смерти Маленького Ахмеда могли заставить правителей лучше понять характер нового султана. Однако этого так и не произошло.