Текст книги "Константинополь. Последняя осада. 1453"

Автор книги: Роджер Кроули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Глава 16
Сущий ужас для мира
1453-1683 годы

Куда бы я ни посмотрел, повсюду смятение.

Анджело Ломеллино, подеста Галаты, – своему брату 23 июня 1453 года

Медаль с изображением стареющего Мехмеда. Изготовлена в 1481 году – в год его смерти.

Расчеты начались сразу после взятия Города. На следующий день состоялось распределение добычи. Согласно обычаю, Мехмеду как главнокомандующему полагалась одна пятая от всего захваченного. Свою долю пленных греков он поместил в Городе близ Золотого Рога, в районе Фанар, и до сего дня традиционно остающемся греческим кварталом. Подавляющее большинство пленников – примерно тридцать тысяч человек – отправили на невольничьи рынки Эдирне, Бурсы и Анкары. Нам известно о судьбе некоторых из них, поскольку среди них находились важные персоны, получившие свободу за выкуп. В их число входил Матфей Камариотис, чьи отец и брат погибли, а семья оказалась рассеянной. Он с усердием принялся за поиски близких. «Я выкупил свою сестру в одном месте, мать – в другом; затем – сына своего брата: благодарение Господу, я смог их освободить». Во всех случаях, однако, это сопровождалось мрачными впечатлениями. После гибели и исчезновения многих близких тяжелее всего для Камариотиса было узнать о том, что «из четырех сыновей моего брата в этих несчастьях трое – увы! – из-за слабости, обусловленной их молодостью, изменили христианской вере… возможно, этого не произошло бы, останься живы мои отец и брат… так живу я, если это можно назвать жизнью, в горестях и печали». Переход в другую веру не был редкостью, настолько потрясла людей неспособность молитв и святых реликвий воспрепятствовать захвату богохранимого Города мусульманами. Большинство пленников просто исчезли в общем котле Османской империи – «рассыпались по всему миру, словно пыль», как сказал армянский поэт Авраам из Анкары.

Участь лиц видного положения, уцелевших при взятии Города, была решена куда быстрее. Мехмед удержал при себе всех важных персон, которых смог найти, – в том числе Луку Нотараса и его семью. Венецианцы, а их Мехмед считал наиболее серьезными своими противниками в средиземноморском бассейне, подверглись наиболее суровому обращению. Минотто, бальи венецианской колонии, игравшего важную роль в обороне Города, казнили вместе с сыном и другими видными соотечественниками. Двадцать девять других в обмен на выкуп вернулись в Италию. Консула каталонцев и нескольких других видных лиц из числа его соплеменников также казнили. Охота же за святителями униатской церкви, архиепископом Леонардом Хиосским и Исидором Киевским, не дала результатов – им удалось бежать неузнанными. Поиски в Галате обоих уцелевших братьев Боккьярди оказались столь же безуспешными – они сумели скрыться и остались живы.

Подеста Галаты, Анджело Ломеллино, немедленно предпринял попытку спасти генуэзскую колонию. Участие последней в обороне Константинополя делало особенно уязвимым ее положение перед лицом возможной кары. Ломеллино писал своему брату: султан заявил, что «мы сделали все возможное для защиты Константинополя… и он, безусловно, сказал правду. Мы находились в величайшей опасности, нам пришлось исполнить то, что он хотел, дабы избежать его гнева». Мехмед приказал немедленно разрушить стены и засыпать ров Галаты (за исключением стены со стороны моря), а также выдать пушки и прочее вооружение. Племянника подеста взяли в качестве заложника в дворцовую прислугу, как и сыновей других византийских вельмож. Такая политика позволяла гарантировать их лояльное поведение и обеспечить соответствующим образом воспитанные молодые кадры для султанской администрации.

Именно при подобных обстоятельствах решилась судьба мегадуки Луки Нотараса. Высокопоставленный византийский вельможа Нотарас играл противоречивую роль во время осады, учитывая дурное влияние итальянцев. Он открыто выступал против унии. Его частое цитируемое высказывание: «Лучше султанский тюрбан, чем кардинальская шапка» приводилось итальянскими писателями как доказательство непримиримости православных греков. Кажется, Мехмед поначалу собирался назначить Нотараса префектом Города – свидетельство достаточно продуманных планов султана в отношении Константинополя. Но министры, по-видимому, убедили его изменить решение. По рассказу Дуки, мастера ярких описаний, Мехмед, «напившись вина и пребывая в пьяном оцепенении, потребовал, чтобы Нотарас отдал ему своего сына для удовлетворения султанской похоти. Когда Нотарас отказался, Мехмед послал за палачом. После казни всех мужчин этой семьи «палач подобрал головы и вернулся на пир, показав их кровожадному зверю». Более вероятно, однако, что Нотарас не захотел отдавать своих детей в качестве заложников, и Мехмед счел слишком рискованным оставлять в живых столь видных византийцев.

Работы по превращению храма Святой Софии в мечеть начались почти сразу после взятия Константинополя. Был быстро возведен деревянный минарет, чтобы призывать с него мусульман на молитву, а мозаики побелены – за исключением четырех ангелов-хранителей под сводами собора. Мехмед, учитывая характер места, сохранил их. (Другие могучие «языческие» талисманы древнего Города также не стали пока трогать – конную статую Юстиниана, витую колонну из Дельф и египетскую колонну; суеверность являлась второй натурой Мехмеда.) 2 июня призыв к пятничной молитве впервые прозвучал из здания, теперь ставшего мечетью Айя София, «и мусульманские молитвы читались во имя султана Мехмеда-хана-гази». По словам мусульманских хронистов, «пятикратно повторенная мелодичная песнь исламской веры прозвучала в Городе, и в порыве благочестия Мехмед дал Городу новое имя – Исламбул, игра слов по отношению к его турецкому названию, означавший «исполненный ислама» – это должно было отозваться эхом в сознании турок. Чудесным образом шейх Акшемсеттин быстро «открыл» заново могилу Аюба, знаменосца Пророка, погибшего во время первой осады столицы Византии арабами в 669 году, чья смерть стала одним из важнейших мотивов священной войны против Константинополя.

Несмотря на различные проявления мусульманского благочестия, восстановление Города выглядело в высшей степени сомнительно с точки зрения традиционного ислама. Мехмеда глубоко взволновало опустошение, постигшее Константинополь: «Какой город мы предали грабежу и разрушению!» – воскликнул он, как передают, когда впервые вступил в него, а когда возвращался в Эдирне, то, несомненно, оставил позади себя печальные руины, покинутые населением. Восстановление столицы империи стало главным мероприятием его правления, но не в соответствии с мусульманской моделью.

Христианские суда, ускользнувшие 29 мая, принесли на Запад весть о падении Города. В начале июня на Крит приплыли три корабля с моряками, столь доблестно оборонявшими башни, что Мехмед отпустил их. Новость потрясла жителей острова. «Ничего хуже этого не случалось и не случится», – писал монах. Тем временем венецианские галеры достигли острова Негропонт неподалеку от побережья Греции. Население охватила паника. Лишь с трудом местный бальи сумел предотвратить повальное бегство жителей. Он написал срочное послание венецианскому сенату. Когда пересекшие Эгейское море суда привезли эту новость, известие о случившемся распространилось по островам и портовым городам восточных морей – Кипру, Родосу, Корфу, Хиосу, Монемвасии, Модону, Лепанто. Подобно гигантскому валуну обрушилась на Средиземноморье волна паники, прокатившаяся до Гибралтарского пролива, а затем и далее. Страшная весть достигла Венеции утром 29 июня 1453 года, где как раз шло заседание сената. Когда быстроходное судно из Лепанто пришвартовалось к деревянной пристани в Бачино, люди свесились из окон и с балконов, с жадностью ожидая новостей о судьбе Города и своих близких, а также обо всем, что касалось их коммерческих интересов. Когда они услышали о падении Константинополя, «поднялся невероятный и великий крик, плач и стоны, каждый ударял себя кулаками по груди, царапал себе голову и лицо, [печалясь] о смерти отца, сына или брата или потере имущества». Сенат выслушал мрачную весть в гробовом молчании. Голосование прекратилось. По Италии понесся с курьерами поток писем, сообщавших новость об «ужасном и горестном падении городов Константинополя и Перы [Галаты]». Болоньи новость достигла 4 июля, Генуи – 6-го, Рима – 8-го, Неаполя – еще чуть позже. Многие поначалу отказывались верить сообщениям о несчастье, случившемся с неприступным Городом. Когда же они это осознали, то стали не таясь рыдать прямо на улицах. Ужас породил самые невероятные слухи. Говорили, будто все население старше шести лет вырезано, что сорок тысяч человек ослеплено турками, что все церкви разрушены, а султан теперь собирает огромные силы, намереваясь немедленно двинуться в Италию. Молва особо упирала на жестокость турок, на то, сколь силен их натиск на христианство… Возникшим страхам суждено было мучить Европу еще не одно столетие.

Если существует какой-либо эпизод в средневековой истории, где возможно усмотреть современное восприятие событий, то это рассказ о реакции на известие о падении Константинополя. Как и в случае с убийством Кеннеди или событиями 11 сентября, люди по всей Европе точно помнили, где они находились в тот момент, когда услышали страшную новость. «В тот день, когда турки взяли Константинополь, померкло солнце», – утверждал грузинский хронист. «Что ужаснее тех новостей, чем те, которые пришли к нам по поводу Константинополя? – писал Эней Сильвио Пикколомини папе. – Мои руки дрожат, даже когда я пишу; моя душа потрясена». Фридрих III заплакал, когда весть о крахе Города достигла Германии. Новости неслись по всей Европе так быстро, как могли плыть парусники, скакать кони и быть спеты песни. Они распространялись из Италии во Францию, Испанию, Португалию, Фландрию, Сербию, Венгрию, Польшу и другие земли. В Лондоне хронист заметил: «В этот год потерян христианами город Константина Великого, захваченный турецким правителем Мухаммедом». Кристиан I, король Дании и Норвегии, описывал Мехмеда как зверя из Апокалипсиса, восставшего из моря. Дворы Европы активно обменивались по дипломатическим каналам новостями, предостережениями и идеями крестового похода. Весь христианский мир затопила лавина писем, хроник, историй, пророчеств, песен, плачей и речей, переводившихся на языки всех христианских народов – от сербского до французского, от армянского до английского. О судьбе Константинополя рассказывали не только во дворцах и замках, но и на перекрестках, рынках, площадях и в домах. Горестные рассказы достигли самых отдаленных уголков Европы, их слушали люди самого простого звания. Даже в лютеранском молитвеннике в Исландии будет содержаться просьба к Богу о спасении «от коварства папы и ужасных турок». Начался новый мощный подъем антиисламских настроений.

В мусульманском же мире весть о падении Константинополя восприняли с восторгом. 27 октября посол Мехмеда прибыл в Каир, доставив новость о взятии Города и привезя двух высокородных греческих пленников как зримое доказательство случившегося. По словам мусульманского хрониста, «султан и все люди радовались великой победе; добрые вести передавались из уст в уста каждое утро, и Каир украшали в течение двух дней… народ справлял праздник, украшая лавки и дома самым причудливым образом… Я выражал Богу благодарность и признательность за великую победу». Это был успех огромного значения для мусульманского мира. Сбылось старое псевдопророчество, приписывавшееся Мухаммеду, и, казалось, вновь возникла перспектива распространения по всему миру истинной веры. Взятие Константинополя снискало султану огромный авторитет. Мехмед отправил обычные в таких случаях победные послания ведущим крупнейшим мусульманским правителям, где выражал желание стать истинным лидером священной войны, подкрепив его титулом «отца завоевания», напрямую связанного с «дуновением ветра халифата» с более ранними, славными временами ислама. Согласно Дуке, голову Константина, «набитую соломой, отправили поочередно правителям персов, арабов и других тюрок». Мехмед послал по четыреста детей-греков правителям Египта, Туниса и Гранады. Это был не просто дар. Мехмед притязал на роль защитника истинной веры и ее главного достояния – протектората над святыми местами в Мекке, Медине и Иерусалиме. «Это ваша обязанность, – выговаривал он султану мамлюков в Каире, – держать открытыми пути паломничества для мусульман; мы же должны вести священную войну». Одновременно он объявил себя «владыкой двух морей и двух стран», наследником империи цезарей с последующими претензиями на мировое господство – и политического, и религиозного характера: «На земле должна воцариться только одна держава, одна вера и одна власть».

На Западе падение Константинополя изменило все – и не изменило ничего. Люди, близкие к событиям, прекрасно понимали – защитить Город не представлялось возможным. Будучи анклавом, он сам сделал собственное падение совершенно неизбежным. Если бы Константину удалось предотвратить турецкую осаду, это только отсрочило бы решающий штурм. Для тех, кто хотел разобраться в случившемся, падение Константинополя или взятие Стамбула – в зависимости от вероисповедания – являлось символическим признанием очевидного факта: Турция стала мировой державой, прочно закрепившейся в Европе. Но немногие понимали истинное положение вещей. Даже венецианцы со всей их шпионской сетью и обилием дипломатической информации, поступавшей в сенат, мало что знали о военных возможностях Мехмеда. «Наши сенаторы не поверили бы, что турки могут повести флот против Константинополя», – заметил Марко Барбаро по поводу запоздалых усилий венецианцев по спасению Города. Они не осознавали мощи артиллерии, а также решительности Мехмеда и обилия ресурсов, которыми он располагал. Если взятие Города что-то и изменило, так только баланс сил в Средиземноморье. Оно также сделало очевидной угрозу интересам христиан и христианских народов, которую прежде позволял не замечать Константинополь, выполнявший роль буфера.

Религиозные, военные, экономические и психологические последствия случившегося давали знать о себе во всем христианском мире. Устрашающий образ Мехмеда с его амбициями сразу оказался в центре внимания греков, венецианцев, генуэзцев, папы в Риме, венгров, валахов и всех балканских народов. Грозная фигура великого турка и его неуемное стремление стать Александром своего века накладывались на систему представлений европейцев. В одном из источников Мехмед изображается вступающим в Город со словами: «Я благодарю Мухаммеда, даровавшего нам эту блистательную победу; но я молю его позволить мне прожить достаточно долго, чтобы захватить и подчинить Старый Рим, как я сделал то с Новым». Уверенность турка не была лишена оснований. В воображении Мехмеда местонахождение Красного Яблока переместилось теперь на запад – из Константинополя в Рим. Задолго до того, как османские армии вторглись в Италию, они ходили в бой с кличем: «Рим! Рим!» Шаг за шагом призрак Антихриста, казалось, надвигается на христианский мир. В годы, последовавшие за 1453-м, турки одну за другой уничтожили венецианские и греческие колонии на Черном море: пали Синоп, Трапезунд, Кафа. В 1462 году они вторглись в Валахию, в следующем году – в Боснию. Над Мореей османское владычество установилось в 1464 году. В 1474 году турки установили контроль над Албанией, в 1476 году – над Молдавией. Нарастающая волна турецкого натиска казалась неудержимой. В 1480 году их войска потерпели поражение во время знаменитой осады Родоса, но это оказалось лишь временной неудачей. Венецианцев страх охватывал чем дальше, тем больше: война с Мехмедом началась в 1463 году и продолжалась пятнадцать лет, став лишь прелюдией титанического противоборства. Тогда они лишились вожделенного приза – фактории в Негропонте. Случилось и худшее: в 1477 году османские всадники разорили окрестности Венеции. Они подошли столь близко, что дым от их огней виднелся с колокольни собора Святого Марка. Венеция могла по-настоящему ощутить горячее дыхание ислама у себя за спиной. «Враг у наших ворот! – писал Чельсо Маффеи дожу. – Секира при корне дерев лежит [33]33
  Мф. 3. 10.


[Закрыть]. Если не придет помощь от Бога, судьба христианства будет решена». В июле 1481 году турки наконец высадили войска на итальянском «каблуке», дабы идти на Рим. Когда они взяли Отранто, архиепископ был убит в алтаре кафедрального собора, а двенадцать тысяч горожан преданы смерти. В Риме папа подумывал о бегстве, народ охватила паника, но в тот момент весть о смерти Мехмеда достигла османской армии, и итальянская кампания была прекращена.

Под впечатлением падения Константинополя папы и кардиналы вновь попытались вдохнуть жизнь в идею крестовых походов, продолжавшую волновать умы и в шестнадцатом столетии. Папа Пий II, считавший, что под угрозой находится вся христианская культура, задавал тон на созванном им в Мантуе в 1459 году конгрессе, пытаясь объединить враждующие христианские народы. В яркой двухчасовой речи он обрисовал ситуацию в самых жестких выражениях:

Мы сами позволили туркам завоевать Константинополь, столицу Востока. И пока мы в беспечности и праздности сидим дома, армии этих варваров продвигаются к Дунаю и Саве. В городе восточной империи они умертвили преемника Константина и его народ, осквернили храмы божьи, запятнали знаменитый собор Юстиниана омерзительным культом Мухаммеда; они уничтожили образы Божьей Матери и других святых, опрокинули алтари, бросили мощи мучеников свиньям, перебили священников, обесчестили женщин и юниц, даже дев, посвятивших себя Богу, перерезали знатных людей Города на пиру у султана, перенесли образ нашего распятого Спасителя к себе в лагерь с издевательствами и поношением, с криками «Вот Бог христиан!», и осквернили его грязью и плевками. Все это случилось прямо у вас на глазах, но вы валялись, объятые глубоким сном… Мехмед никогда не сложит оружия, покуда не одержит победу или не потерпит полное поражение. Каждая победа будет для него ступенью к следующей, до тех пор, пока, сокрушив всех властителей Запада и поправ Евангелие Христово, он не установит закон своего лжепророка по всему миру.

Несмотря на все усилия, его волнующие речи не смогли побудить кого-либо к практическим действиям, даже проект спасения Константинополя не имел успеха. Правители европейских держав были слишком завистливы, а сами они – слишком разобщены и в некотором смысле не слишком преданы религии для объединения во имя христианства. Ходили даже слухи, будто венецианцы причастны к высадке турок в Отранто. Тем не менее случившееся вновь вселило в европейцев глубокий страх перед исламом. Он будет давать о себе знать еще два столетия, пока продвижение турок в Европу не будет окончательно остановлено в 1683 году у ворот Вены. А до тех пор христианство и ислам будут вести между собой долгую войну, «горячую» и «холодную». Она надолго сохранится в памяти народов и на немалый срок определит характер отношений между двумя религиями. Падение Константинополя пробудило в мусульманах и европейцах старые воспоминания о крестовых походах. Турецкую опасность восприняли как продолжение памятного наступления ислама на христианский мир. Слово «турок» пришло на смену слову «сарацин» как общее наименование для всех мусульман со всеми связанными с ним представлениями о жестоком и безжалостном противнике. Обе стороны восприняли происходящее как борьбу за выживание против врага, стремящегося уничтожить весь мир. Это явилось прообразом глобального идеологического конфликта. В османах жил дух джихада, отныне связанный с имперской миссией. В сердце мусульманского мира идея превосходства ислама пережила второе рождение. Легенда о Красном Яблоке получила широкое хождение. После Рима ее успешно применили по отношению к Будапешту, а затем – к Вене. Помимо буквального значения, она являлась символом мессианского представления об окончательной победе истинной веры. В Европе образ турок стал синонимом всего жестокого и чуждого христианству. К 1536 году это слово, согласно Оксфордскому словарю английского языка, использовалось в английском языке для обозначения «всякого, кто ведет себя подобно варвару или дикарю». Подобные представления укрепило изобретение книгопечатания, ставшее олицетворением духа ренессансного просвещения.

Падение Константинополя пришлось на тот рубежный момент в развитии Запада, когда стала набирать силу волна научных открытий, заставивших потесниться религию. Некоторые их результаты применялись уже во время осады Города: мощь черного пороха, превосходство парусников, конец средневековой методики ведения осад. Следующие семьдесят лет принесли Европе, помимо прочего, золотые пломбы для зубов, карманные часы, астролябию, навигационные справочники, сифилис, переводы Нового Завета, открытия и идеи Коперника и Леонардо да Винчи, Колумба и Лютера – и тип любителей приключений.

«Вот ваш враг». Немецкий оттиск, изображающий османскую кавалерию.

Изобретение Гутенберга революционизировало процесс передачи информации населению и позволило распространить новые идеи, касавшиеся священной войны против ислама. Огромная масса проникнутой духом крестовых походов антиисламской литературы стала оказывать мощное давление на Европу в последующие сто пятьдесят лет. Одним из наиболее ранних дошедших до нашего времени образцов тогдашней печати является индульгенция, выпущенная Николаем V в 1451 году, чтобы собрать деньги для освобождения Кипра от турок. Тысячи экземпляров такого рода документов появлялись по всей Европе наряду с призывами к крестовому походу и листовками – предшественницами современных газет, распространявшими новости о войне против «страшной угрозы со стороны Великого Турка – правителя неверных». Последовал книжный бум: в одной Франции было опубликовано на турецкую тему между 1480 и 1609 годами восемьдесят книг, тогда как об Америке – только сорок. Когда Ричард Ноллз написал в 1603 году бестселлер «Общая история турок», уже существовала богатая литература на английском языке, посвященная народу, именуемому им «сущим ужасом для всего мира». Эти книги носили многозначительные названия: «Войны с турками», «Знаменитая история сарацин», «Повествование о кровавой и жестокой битве, проигранной султаном Селимом», «Правдивые известия о знаменитой победе, одержанной над турками», «Положение христиан под властью турок» – поток информации казался бесконечным. Отелло участвовал в мировой войне своего века – против «всеобщего врага Османа», «злокозненного турка в чалме», – и впервые христиане, живущие вдали от мусульманского мира, смогли увидеть гравированное изображение врага в богато иллюстрированных книгах, оказавших немалое влияние на аудиторию – таких как «Страдания и бедствия христиан от налогов и рабства под игом турок» Варфоломея Георгиевича. Они описывали жестокие битвы между облаченными в доспехи рыцарями и мусульманами в тюрбанах, равно как и все варварство неверных: турки обезглавливают пленных, ведут длинной вереницей захваченных женщин и детей, скачут, воздев на копья младенцев. Борьба с турками воспринималась в более широком контексте куда более долгого противостояния с исламом – тысячелетней борьбы за истину. Томас Брайтман писал в 1644 году, что сарацины были «первым полчищем саранчи… начиная с 630 года», за которым последовали «турки, гадючий выводок, хуже, чем их прародители, [которые] наголову разгромили своих праотцев-сарацин». Так или иначе, конфликт с исламом всегда носил особый характер: он был более глубоким, более угрожающим, более похожим на кошмар.

По-видимому, не остается сомнений, что Европа в течение двух столетий, последовавших за взятием Константинополя, продолжавшая бояться Османской империи, превосходившей ее богатством, мощью и лучшей организацией, воспринимала образ ее во многом в религиозных понятиях. При этом идея христианского мира уже умирала и имела мало приверженцев. Внутренняя и внешняя сторона османского мира представляли два разных его лика, и нигде это не наблюдалось так ясно, как в Константинополе.

Саад-ад-дин мог, конечно, говорить, что после взятия Стамбула «церкви Города были избавлены от их отвратительных кумиров и очищены от их подлых и идолопоклоннических нечистот», но в реальности дело обстояло несколько иначе. Город, восстановленный Мехмедом после его взятия, едва ли соответствовал ужасному образу ислама, поддерживаемому христианской пропагандой. Султан рассматривал себя не только как повелителя мусульман, но и наследника Римской империи, и начал создавать столицу, где уживались бы разные культуры и все граждане имели бы определенные права. Он в принудительном порядке поселил в Городе греков и турок-мусульман, гарантировал безопасность генуэзского анклава в Галате и запретил туркам жить там. Монах Геннадий, яростно сопротивлявшийся попыткам объединения церквей, спасся от обращения в рабство в Эдирне и вернулся в столицу как патриарх православной общины, руководствуясь формулой: «Будь патриархом, и да сопутствует тебе удача; будь уверен в нашей [турок] дружбе и пользуйся всеми привилегиями, какими пользовались патриархи до тебя». Христиане должны были жить в своих районах – при этом они удержали за собой несколько церквей, – хотя и с некоторыми ограничениями: им предписывалось носить особую одежду и запрещалось иметь оружие. С учетом условий того времени это являлось политикой поразительной терпимости. На другом конце Средиземноморья, в Испании, финал Реконкисты, завершенной католическими королями в 1492 году, принес с собой иные результаты: насильственное обращение в христианство или изгнание мусульман и иудеев. Испанские евреи сами решили эмигрировать в Османскую империю – «убежище мира», где, учитывая изгнаннический опыт еврейского народа, в целом их приняли хорошо. «Здесь, в земле турок, нам не на что жаловаться, – писал один из раввинов своим собратьям в Европу. – В наших руках немалые состояния, у нас много золота и серебра. Мы не обременены тяжелыми налогами, мы торгуем свободно и беспрепятственно». Мехмеду пришлось выслушать немало упреков за такую политику со стороны почтенных критиков-мусульман. Сын Мехмеда Баязид II, более благочестивый, нежели его отец, объявил, что тот «по совету интриганов и лицемеров нарушил законы Пророка».

Хотя Константинополю суждено было обрести в течение несколько столетий более мусульманский облик, Мехмед придал захваченному месту с его удивительной культурной полифонией основные черты левантинского города. Для людей Запада, исходивших из примитивных стереотипов, это оказалось совершенно неожиданным. Когда немец Арнольд фон Харф прибыл в Константинополь в 1499 году, он поразился, обнаружив в Галате два францисканских монастыря, где до сих пор продолжали служить католическую мессу. Те, кто знал «неверных» лучше, не видели здесь ничего удивительного. «Турки никого не принуждают отказываться от своей веры, не слишком стараются склонить [к этому] и не особенно высоко ставят ренегатов», – писал Георгий Венгр в пятнадцатом столетии. Политика Мехмеда являла сильный контраст по сравнению с религиозными войнами, раздирающими Европу во время Реформации. Мощный поток беглецов после падения византийской столицы шел лишь в одном направлении – из христианских стран в Османскую империю. Самого Мехмеда больше интересовало создание державы в масштабах всего мира, нежели обращение мира в ислам.

Падение Константинополя стало драмой для Запада. Оно не только поколебало уверенность христиан в своих силах, но и явилось трагическим концом классического мира, «второй гибелью Гомера и Платона». И тем не менее произошедшее освободило Город от обнищания, изоляции и краха. Город, окруженный «водным венком», который прославлял Прокопий Кесарийский в VI веке, вернул себе силу и энергию как столица богатой и мультикультурной империи. Он стоял на границе двух миров. Здесь пересекалась дюжина торговых путей. И люди, казавшиеся Западу хвостатыми чудовищами из Апокалипсиса – «наполовину люди, наполовину лошади», – превратили его в удивительный и прекрасный город, не такой, как «христианский Златой Град», но столь же яркий и многокрасочный.

Константинополь снова торговал товарами со всего мира в запутанных проходах крытого базара и египетского рынка. Он вновь начал притягивать к себе караваны верблюдов и кораблей изо всех важных пунктов Леванта, но моряки, приближавшиеся к нему со стороны Мраморного моря, видели на горизонте новые силуэты. Бок о бок с Айя София на холмах теснились здания мечетей под серыми свинцовыми крышами. Белые минареты с желобками не тоньше иголки и не толще карандаша, опоясанные изящными узорчатыми балконами, образовывали контуры Города. Блестящие архитекторы – строители мечетей – создали под вознесшимися ввысь куполами абстрактное и вневременное пространство: внутри все озарялось мягким светом, было покрыто замысловатым геометрическим орнаментом, каллиграфией и стилизованными цветами, чьи чувственные краски – ярко-красная, бирюзовая, аквамарин, темно-голубая, словно из глубин моря, – порождали впечатление огромного сада наслаждений, обещанного Кораном.

Османская каллиграфия.

Жизнь османского Стамбула давала богатую пищу для зрения и слуха – это был город деревянных домов и кипарисовых деревьев, изящных надгробий и крытых рынков, шумных и суетливых мастерских, где каждое ремесло и каждая этническая группа имели свой квартал и где работали и торговали представители всех народов Леванта, одетые и причесанные на свой лад, где можно было неожиданно увидеть море, бросив взгляд с улицы или с балкона мечети. А призыв к молитве, звучавший с дюжины минаретов и облетавший Город из конца в конец от рассвета до заката, был столь же привычен, как крики уличных торговцев. За заповедными стенами дворца Топкапи турецкие султаны создали подобие Альгамбры и Исфахана – множество хрупких павильонов, более похожих на прочные шатры, чем на строения, и изысканных садов, откуда можно было обозревать Босфор и холмы на азиатском берегу. Турецкое искусство, архитектура и церемониал породили богатый и зрелищный мир, вызывавший у приезжих с Запада такое же изумление, как прежде – христианский Константинополь. «Я увидел панораму маленького мира, великого города Константинополя, – писал Эдвард Лизгоу в 1640 году, – который столь ослепляет изумленного зрителя… поскольку теперь мир придает ему такое большое значение, что вся Земля не может сравниться с ним».

Нигде ощущение от османского Стамбула не передано ярче, нежели в бесконечных сериях миниатюр, где изображено празднование султанами их триумфов. Радостный мир простых цветов, образцово плоский и лишенный перспективы, напоминает декор на изразцах или одежде. Здесь мы видим дворцовые церемонии и пиры, сражения и осады, отсечение голов, процессии и празднества, шатры и знамена, фонтаны и дворцы, тщательно отделанные кафтаны и оружие, а также прекрасных коней. Это мир, влюбленный в ритуалы, шумный и светлый. Тут и кулачные бои, и акробаты, и продавцы кебабов, и зрелища с фейерверком, и крепко сбитые отряды янычар, которые бьют в барабаны, трубят в рога и, отливая красным, беззвучно прокладывают себе путь через страницу, и гимнасты, переходящие на другую сторону Золотого Рога по канатам, привязанным к корабельным мачтам, и эскадроны всадников в белых тюрбанах, проезжающие мимо искусно разукрашенных палаток, и карты Города, яркие, словно драгоценные камни, и все мыслимое богатство цветов: ярко-красный, оранжевый, синий, сиреневый, лимонный, каштановый, серый, розовый, изумрудный и золотой. Казалось, мир миниатюр выражает радость и гордость, вызванные успехами турок, умопомрачительным взлетом, в результате которого обычное племя за два столетия превратилось во властелина империи. Казалось в нем звучит эхо слов, начертанных некогда турками-сельджуками на воротах священного города Конья: «То, что я создал, не имеет равного себе во всем мире».