Текст книги "Миры Роджера Желязны. Том 2"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– То же и еще раз то же, – сказала она официанту, неожиданно возникшему из темноты рядом с ними. Официант кивнул и так же мгновенно исчез.

– Вот чем заканчиваются всегда мои благие намерения, – вздохнул Рендер. – Похоже, тебе хочется, чтобы тебя обследовал подвыпивший врач, иначе я не могу объяснить.

– Ну, ты у нас быстро трезвеешь. Секреты Гиппократа.

Он фыркнул, взглянул на часы.

– Завтра еду в Коннектикут, забрать Пита из этой чертовой школы.

Джилл зевнула; тема явно ей надоела.

– Мне кажется, ты слишком за него переживаешь. Сломать лодыжку – обычная история для молодого парня. Это болезнь роста. Я сломала руку в детстве, когда мне было семь лет. Несчастный случай. Школа тут не виновата.

– Черта с два, – сказал Рендер, принимая стакан с темным напитком из рук темного человека с темным подносом. – Если им не справиться со своей работой, я найду того, кто справится.

Джилл пожала плечами.

– Тебе виднее. Я знаю только то, о чем пишут в газетах… А ты по-прежнему настаиваешь на Давосе, хотя знаешь, что публика в Сент-Морице гораздо приличнее.

– Не забывай: мы едем кататься на лыжах. А бегать на лыжах мне больше нравится в Давосе.

– Может, мне удастся выиграть хоть один забег сегодня?

Рендер пожал ее руку.

– Ты же всегда обгоняешь меня, милая.

Они допили свои коктейли, и докурили свои сигареты, и долго сидели, взявшись за руки, пока люди не ушли с танцевального круга и вновь не замелькали разноцветные пятна, закружились, окрашивая клубы табачного дыма то инфернально-красным, то нежно-розовым, как заря, цветом, и в оркестре не бухнул бас: «Вумп!». «Чга-чг!» – отозвались маракасы.

– Чарли, смотри, вот они опять!

Небо было как темное стекло. Дорожное покрытие – чистое. Снег перестал. Джилл дышала ровно, как дышат спящие. С-7 стремительно мчался через городские мосты. Когда Рендер сидел, не шевелясь, ему удавалось убедить себя, что сознание его работает трезво; однако стоило чуть наклонить голову – и Вселенная начинала кружиться. В такие моменты ему казалось, что все вокруг – сон, и это он изваял его.

И так оно и было, когда он перевел стрелку звездного циферблата назад, улыбнувшись во сне. Но вот он снова проснулся, и улыбка исчезла с лица. Вселенная мстила ему за самонадеянность. На одно ослепительное мгновение, с беспомощностью, которая была ему дороже помощи, она спросила с него сполна за озерный мираж; и когда он вновь устремился к разбитому остову на поверхности мира – как ныряльщик, не в силах открыть рот для крика, – то услышал донесшийся сверху, сквозь толщу покрывающих Землю вод, вой Фенрира Волка, разинувшего пасть, чтобы пожрать луну; и едва Рендер услышал этот звук, как понял, что тот похож на трубы Судного дня, как женщина рядом с ним похожа на луну. Во всем. Как ни взгляни. И ему стало страшно.

Глава 3

Он был собакой.

Но собакой необычной.

Он сидел – сам – за штурвалом автомобиля, едущего за город.

Крупный, по виду похожий на немецкую овчарку, он сидел на задних лапах на переднем сиденье, глядя на проезжающие мимо машины и на пейзаж за окном. Он ехал по полосе скоростного движения, обгоняя другие машины. День был холодный, снег лежал на полях; деревья были скованы ледяной броней, и птицы в небе и на земле казались черными пятнами.

Пес открыл пасть, и длинный язык лизнул оконное стекло, затуманившееся от собачьего дыхания. Морда у него была длиннее любой другой собачьей морды, кроме, пожалуй, ирландского волкодава, глаза темные, глубоко посаженные. Открыв пасть, он смеялся.

Он прибавил скорость. Наконец машина замедлила ход и, перестроившись на правую боковую полосу, свернула на проселочную дорогу. Еще несколько миль она ехала по проселку, затем опять свернула – на узкую аллею – и остановилась под деревом. Мотор заглох; дверца открылась.

Пес вышел из машины и с силой толкнул дверь плечом. Увидев, что свет внутри погас, повернулся и полем побежал к лесу. Осторожно переставляя лапы, он изучал собственные следы. Вбежав в лес, глубоко втянул в себя воздух. Потом встряхнулся – от кончика носа до хвоста и, залаяв странным, не похожим на собачий, лаем, побежал в глубь леса.

Пес бежал между деревьев и валунов, перепрыгивая через замерзшие лужи, небольшие промоины, взбегая по склонам холмов и сбегая вниз, в лощины, ломая ледяную коросту на траве, на радужно-разноцветных кустах, и дальше – по заледеневшему руслу ручья.

Потом он остановился, тяжело дыша. Принюхался. Открыл пасть и засмеялся – этому он научился у людей. Затем, глубоко вздохнув, поднял морду к небу и завыл – этому он научился не у людей. По правде сказать, он и сам не знал, у кого.

Вой прокатился по холмам и эхом отозвался вдалеке, как зычный звук охотничьего рога. В ответ донесся вой, похожий и не похожий на его собственный. Любой другой голос не мог быть похож на его, ведь он был не просто собакой. Он прислушался, понюхал воздух и снова завыл; и снова донесся ответный зов. На этот раз ближе…

Он подождал, принюхиваясь – что несут с собой порывы ветра.

Собака приближалась к нему по склону холма, сначала быстро, потом сменив рысцу на шаг. Остановившись футах в сорока, она внимательно уставилась на него. Потом опустила голову. Она была похожа на гончую – большая, вислоухая дворняга.

Еще раз потянув воздух, он издал горлом короткий, неопределенный звук. Собака оскалилась. Он двинулся навстречу незнакомцу, и тот не двигался, пока он не подошел футов на десять.

Тогда незнакомец повернулся и стал отступать. Он остановился. Собака, внимательно за ним наблюдая, принялась кружить вокруг него. Двигаясь с подветренной стороны, она постоянно принюхивалась.

Наконец, глядя на собаку, он издал глубокий горловой звук, странно похожий на «привет!».

Собака заворчала. Он шагнул ей навстречу.

– Хорошая собака, – сказал он наконец. Незнакомец склонил голову набок.

– Хорошая собака, – повторил он и сделал еще шаг вперед. Потом еще. Потом сел. – Оч-чень хор-ро-шая собака.

Хвост его едва заметно вильнул. Встав, он пошел к собаке, и та внимательно обнюхала его. Он ответил ей взаимной вежливостью.

Собака, помахивая хвостом, вновь принялась описывать круги и, запрокинув голову, дважды пролаяла. Она все расширяла круги, время от времени опуская морду к земле, и вдруг стремглав бросилась в лес, по-прежнему держа голову низко опущенной.

Он подошел к месту, где она только что стояла, и обнюхал его. Потом повернулся и побежал по следу между деревьями.

Через несколько секунд он поравнялся с собакой, и теперь они бежали бок о бок. Потом он вырвался вперед; след описал круг, начал петлять. И все же он был достаточно отчетлив.

Из-под куста выскочил затаившийся кролик. Он быстро догнал его и схватил своими мощными челюстями. Кролик забился, пока не хрустнули позвонки, потом еще раз дернулся и затих.

Держа в пасти тельце зверька, он оглянулся. Гончая спешила к нему, вся дрожа. Он бросил кролика перед ней. Гончая выжидательно взглянула на него. Он следил за ней. Она опустила морду и вонзила клыки в маленькую тушку. Кровь дымилась в холодном воздухе. Редкие снежинки, кружась, падали на коричневую морду собаки. Она жадно глотала кусок за куском…

Наконец он тоже опустил морду и откусил от добычи. Мясо было теплое, жесткое и пахло дичью. Глядя на него, собака отступила, глухо рыча. Он был не очень голоден, поэтому тут же бросил кролика и отошел. Собака вновь склонилась над тушкой.

После этого они несколько часов охотились вместе. И каждый раз он опережал гончую в поимке добычи и каждый раз оставлял добычу ей.

Всего им удалось поймать семь кроликов. Последних двух они не тронули. Собака села, внимательно на него глядя.

– Хорошая собака, – сказал он. Она завиляла хвостом.

– Плохая собака, – сказал он. Хвост замер.

– Очень плохая собака.

Она опустила голову, потом виновато взглянула на него. Он развернулся и пошел прочь. Собака последовала за ним, поджав хвост.

Остановившись, оглянулся. Собака еще больше поджала хвост и съежилась.

Тогда он пролаял пять раз и завыл. Собака приободрилась, хвост выпрямился. Она подошла к нему и снова его обнюхала.

Он издал звук, похожий на смех.

– Хорошая собака.

Хвост заходил из стороны в сторону. Он снова рассмеялся.

– И-ди-от. Ми-кро-це-фал, – сказал он. Хвост продолжал вилять. Он засмеялся.

– Хорошая собака, хорошая собака, хорошая собака, хорошая собака, хорошая собака.

Она стала бегать вокруг него маленькими кругами, потом опустила голову, прижав ее к земле между передними лапами, и взглянула на него.

Он оскалил клыки и заворчал. Потом прыгнул на нее и укусил в плечо.

Она отбежала, заскулив.

– Дурак! – прорычал он. – Дурак, дурак, дурак, дурак, дурак!

Ответа не было.

Он зарычал снова – так не рычит больше ни один зверь на свете.

Потом вернулся к машине, носом открыл дверцу и запрыгнул внутрь. Нагнувшись, он нажал на кнопку, и мотор завелся. Дверца медленно опустилась.

Лапой он набрал нужные координаты. Машина вырулила из-под дерева, выехала по узкой дороге на шоссе. Потом, доехав до хайвея, смешалась с потоком других машин.

А в это время где-то шел человек.

Утро было холодное, и он мог бы надеть пальто потеплее, но ему нравилось старое, с меховым воротником.

Засунув руки в карманы, он шел вдоль ограждения. По другую сторону, рыча, проносились машины.

Человек не замечал их.

Он мог быть в это время в тысяче других мест, и все же выбрал именно это. Он предпочел путь пешком в то холодное утро. Он предпочел не замечать ничего и просто шел.

Машины мчались мимо, а он шел, медленно, но верно двигаясь вперед. Навстречу ему не попался ни один пешеход.

Дул ветер, и он поднял воротник, но все равно было зябко. Он шел, и утро хлестало его по лицу и дергало за полы его одежды. День раскрывал перед ним свою бесконечную анфиладу, и он шел, никем не учтенный и не замеченный.

Канун Рождества.

…Противоположность Новому году.

Это время, когда семьи собираются вместе, и большие рождественские поленья трещат в каминах; время подарков, время особых кушаний и особых напитков. Это время больше принадлежит личности, чем обществу. Это время, чтобы обратиться к себе и к семье, оставив в стороне общественные проблемы; это время морозных узоров на окнах, ангелов в украшенных звездами одеяниях, пылающих каминов, пойманных жар-птиц, толстых Санта-Клаусов, надевающих две пары брюк (ведь малыши, которых они усаживают к себе на колени, могут и описаться в благоговейном трепете); это время, когда ярко горят окна соборов, время метелей, рождественских гимнов, колоколов, сценок с волхвами у яслей, поздравлений от тех, кто не с нами (даже если они живут поблизости), время радиопостановок по Диккенсу, время ветвей падуба, свечей и неувядающей зелени, сугробов, разряженных елок, сосен, Библии и Доброй Старой Англии, время, когда поют «Что за дитя?» и «Городок Вифлеем»; время рождения и надежды, света и тьмы; время сиюминутное и грядущее, чувство перед свершением, свершение до срока, время красного и зеленого, смена того, кто стоит на страже, время традиций, одиночества, симпатий, антипатий, сентиментальности, песен, веры, надежды, милосердия, любви, желаний, стремлений, страха, свершений, исполнения желаний, веры, надежды, смерти; время собирать каменья и время разбрасывать каменья, время объятий, находок, потерь, смеха, танцев, сна под утро, усталости, молчания, разговоров, смерти и вновь молчания. Это время разрушать и время строить, время сеять и время пожинать посеянное…

Чарльз Рендер, Питер Рендер и Джилл де Биль были вместе в этот тихий вечер в канун Рождества. Квартира Рендера находилась на самом верху башни из стекла и стали. В ней царил дух спокойствия и постоянства. Ряды книг протянулись по стенам; то тут, то там статуэтка нарушала однообразие корешков; картины примитивистов, сияющие чистыми красками, висели в простенках. Маленькие зеркала, выпуклые и вогнутые, украшенные ветками падуба, были развешаны в беспорядке.

На скатерти стояли рождественские открытки с поздравлениями. Растения в горшках (два в столовой, одно в кабинете, еще по одному в кухне и в ванной) были украшены блестками и звездами из фольги.

Чаша для пунша из розового камня, инкрустированного бриллиантами, занимала почетное место на столике из фруктового дерева, окружающие ее бокалы поблескивали в мягком, рассеянном свете.

Настало время открывать подарки…

Джилл завернулась в свой, ощетинившийся тысячью маленьких мягких копий.

– Горностай! – воскликнула она. – Великолепно! До чего ж красиво! Спасибо тебе, Ваятель!

Рендер улыбнулся и выпустил клуб дыма. Манто искрилось, переливалось.

– Теплый снег! Мягкий лед! – сказала она.

– Шкуры убитых животных, – заметил он, – лучше всего доказывают умение охотника. Я добыл их для тебя, обойдя вдоль и поперек всю Землю. Я настиг красивейших из белых созданий и сказал: «Отдайте мне свои шкуры», – и они сделали это. Слава великому охотнику Рендеру!

– У меня есть для тебя кое-что, – сказала она.

– Что же?

– А вот. Это тебе.

Рендер стал разворачивать обертку.

– Так-так, запонки. В виде тотема. Три лица – одно над другим. Золото. «Оно», «я» и «сверх-я». Пожалуй, я назову их так, поскольку верхнее кажется мне наиболее экспрессивным.

– Зато нижнее улыбается, – заметил Питер. Рендер кивнул.

– Я не уточнил, какое именно я беру за точку отсчета. – сказал он сыну, – а улыбается оно потому, что ему доступны радости, о которых плебеи не имеют ни малейшего понятия.

– Бодлер? – спросил Питер.

– Хм. Да, Бодлер.

– …Цитата, мягко говоря, неточная, – прокомментировал сын.

– Бывает, – отозвался Рендер, – все зависит от контекста. В контексте Рождества Бодлер заставляет вспомнить о старом и предвещает новое.

– Звучит как свадебное поздравление, – сказал Питер.

Лицо Джилл над белоснежным мехом вспыхнуло; Рендер сделал вид, что не расслышал.

– Ну, пора и тебе посмотреть подарки.

– Посмотрим.

Питер разорвал обертку.

– Ага! Набор юного алхимика. То, о чем я всегда мечтал. Змеевики, реторты, паровая ванна и эликсир жизни. Здорово! Благодарю, мисс де Виль.

– Пожалуйста, зови меня Джилл.

– Конечно. Спасибо, Джилл.

– Открывай второй.

– Сейчас.

Он снял обертку из белой бумаги с рисунком из ветвей падуба и колокольчиков.

– Потрясающе! Еще две мечты: синее и грустное – семейный альбом в синем переплете, а также копия доклада доктора Рендера в Сенатскую подкомиссию слушаний по вопросу о социопатических расстройствах среди государственных служащих. И еще – полные собрания Лофтинга, Грэхема и Толкина. Спасибо, па. О боги!.. И еще Тальи, Морелли, Моцарт и покойный старина Бах. Музыкой я теперь обеспечен! Спасибо, спасибо, спасибо! А теперь моя очередь. Посмо-о-о-трим… Ну-ка, а как насчет этого?

Он вручил отцу и Джилл по пакету. Каждый развернул свой. Рендер: шахматы.

Джилл: пудреница. Рендер:

– Спасибо. Джилл:

– Спасибо.

– Не стоит благодарности.

– А как поживает твой магнитофон? – спросил Рендер.

– Могу дать послушать, – сказал Питер.

Он настроил магнитофон и включил его. Магнитофон заиграл музыку, которая рассказывала о Рождестве и о святости, о вечерней заре и сверкающих звездах, о теплоте домашнего очага, о верных вассалах, пастухах, королях, о свете и об ангельских голосах.

Когда музыка кончилась, Питер отключил магнитофон и убрал его.

– Очень хорошо, – вздохнул Рендер.

– Да, хорошо, – сказала Джилл. – Очень…

– Спасибо.

– Как в школе? – спросила Джилл.

– Нормально, – ответил Питер.

– Все-таки новое место.

– Ничего.

– Правда?

– Правда. Просто я хороший. Хороший ученик Папа меня отлично подготовил.

– Но там новые учителя… Питер пожал плечами.

– Если вы разбираетесь только в учителях, это одно. Если в предметах – другое. Я предпочитаю разбираться в предметах.

– А архитектуру ты знаешь? – неожиданно спросила она.

– В каком смысле? – спросил, улыбаясь, Питер. Джилл откинулась в кресле и отвела взгляд.

– По твоей реакции видно, что ты кое-что о ней знаешь.

– Верно, – согласился он. – Знаю. Мы ее недавно изучали.

– Да я просто так спросила, правда…

– Спасибо. Я рад, что вы верите в мои скромные знания.

– И все же, откуда ты знаешь архитектуру? Вряд ли она входит в обычную программу.

– Nihil hominum, – пожал плечами Питер.

– Ну ладно. Я просто полюбопытствовала… И что же ты думаешь об архитектуре? – Она достала из сумочки сигарету.

Питер улыбнулся.

– А что можно думать об архитектуре? Это как солнце: оно большое, яркое, и оно существует. И так обо всем, если обходиться без ученых слов.

Джилл опять покраснела. Рендер поднес зажигалку к ее сигарете.

– Я хотела спросить – тебе она нравится?

– Да, любая: и древние развалины, и новый дом, когда я – внутри, а на улице холодно. Я утилитарен в том, что касается физических удовольствий, и романтик во всем, что связано с эмоциями.

– Господи! – сказала Джилл, взглянув на Рендера. – И чему ты только учишь своего ребенка!

– Всему, чему могу, – ответил Рендер. – И по возможности ускоренно.

– Не хочу, чтобы в один прекрасный день на него обрушилась эдакая современная Вавилонская башня, напичканная фактами вперемешку с законами современной физики.

– Это дурной тон – говорить о присутствующих так, словно их тут нет, – вмешался Питер.

– Правильно, – сказал Рендер, – но хороший тон – это не всегда хороший тон.

– Ты говоришь так, словно кто-то перед кем-то должен оправдываться.

– Это каждый сам решает для себя, иначе какой смысл?

– В таком случае я решил, что ни перед кем оправдываться не буду. А если кто-нибудь захочет оправдаться передо мной, я приму его извинения как джентльмен, это и будет хороший тон.

– Питер, – Рендер строго взглянул на сына.

– Можно мне еще пунша? – спросила Джилл. – Очень вкусно, я уже весь выпила.

Рендер потянулся к ее бокалу.

– Дай я, – сказал Питер.

Взяв бокал, он помешал пунш хрустальным ковшом. Потом встал, облокотившись одной рукой на подлокотник кресла.

– Питер!

Мальчик покачнулся. Бокал с пуншем упал на колени Джилл. Красные струйки растеклись по белому меху манто. Бокал покатился по дивану, остановившись в центре быстро расплывающегося пятна. Питер вскрикнул, схватившись за лодыжку, и осел на пол.

Раздался звонок в дверь. Гости.

Рендер разразился длинным латинским термином. Наклонившись над сыном, он взял его ногу, потрогал лодыжку.

– Больно?

– Да!

– А здесь?

– Да! Да! Везде больно!

– А вот здесь?

– Вот здесь, сбоку. Да, да!

Рендер помог ему встать на здоровую ногу и подал костыли.

– Иди. Держись за меня. У доктора Хейделла здесь, внизу, домашняя лаборатория. Гипс треснул. Я хочу сделать новый снимок.

– Не надо! Все в порядке…

– А как же мое манто? – спросила Джилл. Снова раздался звонок.

– Черт бы всех побрал! – и Рендер нажал переговорную кнопку. – Да, слушаю!

Кто-то молча дышал в микрофон.

– Уф! – раздался наконец запыхавшийся голос. – Это я, босс. Похоже, я не вовремя?

– Бенни! Послушай, извини, что я на тебя наорал, но тут черт знает что творится. Поднимайся. Надеюсь, пока ты едешь наверх, страсти улягутся.

– О'кей, раз вы уверены, что все в порядке, значит, так оно и есть. Я на минутку. Мне еще надо кое-куда заехать.

– Да, да, конечно. Дверь рядом. Он нажал кнопку.

– Джилл, оставайся здесь и впусти ее. Мы вернемся через пару минут.

– А как же с моим манто? И с диваном?

– Все будет в порядке. Не переживай. Ну, трогай, Пит.

Поддерживая сына, Рендер прошел с ним через холл, вызвал лифт, и они спустились на шестой этаж. По дороге их лифт разминулся с лифтом, в котором ехала Бенни.

Дверь щелкнула, но Рендер нажал кнопку «занято».

– Питер, – сказал он, – ты ведешь себя, как вредный сопляк.

Мальчик сделал вид, что утирает глаза.

– Вот дьявол, я не виноват, что у меня преждевременное развитие… А что касается сопляка… – Питер шмыгнул носом.

Рендер медленно поднял руку, потом опустил.

– Обсудим это позже, – вздохнул он.

Кнопка была отпущена, и дверь лифта скользнула в сторону.

Квартира доктора Хейделла помещалась в конце коридора. На двери, окружая медный молоток, висел большой венок из еловых веток с шишками. Рендер стукнул несколько раз.

Изнутри доносились слабые звуки рождественских мелодий. Через минуту послышались шаги, и дверь открылась.

Доктор Хейделл стоял перед ними, глядя снизу вверх из-под очков с толстыми стеклами.

– А вот и ряженые, – возвестил он басом. – Входите, Чарльз. Входите…

– Мой сын, Питер, – сказал Рендер.

– Рад познакомиться, Питер, – произнес Хейделл. – Входите, присоединяйтесь.

Он широко распахнул дверь и отступил, пропуская гостей.

Переступив порог, они почувствовали, как на них дохнуло Рождеством.

– Видите ли, – объяснил Рендер, – у нас там произошел небольшой инцидент. Питер недавно сломал лодыжку, а сегодня опять упал на эту ногу. Я хотел бы сделать рентген, на всякий случай.

– Конечно, конечно! – воскликнул маленький доктор. – Сюда, пожалуйста.

Он провел их через гостиную, где в разных позах сидели и стояли около десятка человек.

– Счастливого Рождества!

– Эй, Чарли!

– Счастливого Рождества, док!

– Как идет прочистка мозгов?

Рендер машинально поднял руку в знак приветствия, несколько раз кивнул.

– Это Чарльз Рендер, невроконтактор, – объяснил Хейделл остальным, – а это его сын Питер. Мы через пару минут вернемся. Нужна моя помощь.

Пройдя через комнату, они вышли в вестибюль. Хейделл открыл дверь в свою изолированную лабораторию.

Оборудовать ее стоило ему немало времени и затрат. Потребовалось согласие местной жилищной администрации, пришлось подписать документ о том, что оборудование удовлетворяет всем требованиям безопасности, предъявляемым к госпитальным лабораториям, понадобилось также разрешение управления по найму, которое, в свою очередь, основывалось на согласии всех жильцов. Некоторые из них затребовали финансовое обоснование; Рендер хорошо все это понимал.

Они вошли в лабораторию, и Хейделл подготовил установку к работе. Сняв несколько проекций, он запустил снимки в аппарат скоростного проявления и просушки.

– Все в порядке, – сказал он, посмотрев снимки. – Никаких новых повреждений, и сам перелом уже почти сросся.

Рендер улыбнулся. Он заметил, что руки его едва заметно дрожат.

Хейделл хлопнул его по плечу.

– Ну что, пойдемте отведаем нашего пунша!

– Спасибо, Хейделл. Хорошая мысль. – Он всегда называл своего тезку по фамилии.

Отключив оборудование, они вышли из лаборатории.

Снова оказавшись в гостиной, Рендер пожал несколько приятельски протянутых ему рук и сел на диван рядом с Питером. Он не спеша отхлебывал пунш, когда один из тех, кого он только что приветствовал, доктор Минтон, обратился к нему:

– Так, значит, вы – Ваятель?

– Совершенно верно.

– Я всегда этим интересовался. У нас в госпитале на прошлой неделе такие были страсти, просто коррида…

– Да что вы?

– И все из-за того, что наш ведущий психиатр заявил, что невроконтактный метод ничуть не более эффективен, чем обычные терапевтические методики.

– Я полагаю, он вряд ли имеет право судить, особенно если вы говорите о Майке Мисмайре, а я думаю, что о нем.

Доктор Минтон воздел руки к потолку.

– Он сказал, что ведет статистику.

– Изменения в психике пациента, полученные в процессе невроконтактного сеанса, носят качественный характер. Я не знаю, что он имел в виду, говоря об «эффективности». Лечение эффективно, если вам удалось помочь пациенту. Путей здесь столько же, сколько врачей, – но невроконтактный метод качественно превосходит любой психоанализ, поскольку влечет значительные, качественные изменения. Он воздействует в первую очередь непосредственно на нервную систему, сквозь поверхностный слой ложных центростремительных импульсов. Он провоцирует требуемое состояние самоосознанности и подводит под них необходимое неврологическое обоснование. Психоанализ и смежные с ним дисциплины сугубо функциональны. В большинстве случаев использование невроконтакта позволяет радикально устранить причину заболевания.

– Почему же вы тогда не лечите психозы?

– Лечили, и не раз. Но, как правило, это рискованно. Напомню, ключевое слово здесь – контакт. Взаимодействуют два сознания, две нервные системы. Процесс может принять обратный характер, стать своего рода «антиконтактом», если оператор оказывается не в силах справиться с патологией пациента. Тогда уже изменяется его самотождественность, смещаются основы его нервной системы. Он сам становится психопатом в результате органических изменений мозга.

– Неужели же нельзя как-то отсекать эту обратную связь? – спросил Минтон.

– Пока нельзя, – объяснил Рендер, – и немало операторов пострадали в поисках возможности такой отсечки. Над этой проблемой как раз сейчас работают в Вене, хотя чем дальше они продвигаются, тем дальше они от цели.

– Если вам все же это удастся, вы, вероятно, сможете вторгнуться и в область более радикальных психических нарушений.

Рендер допил пунш. Ему не понравилось, с каким выражением Минтон произнес слово «радикальные».

– Ну, а пока, – ответил он после небольшой паузы, – мы лечим то, что в силах лечить, и наилучшим из всех возможных способов, а невроконтакт, безусловно, наилучший.

– Находятся люди, которые считают, что вы не столько лечите неврозы, сколько потакаете неврастеникам, давая пациентам возможность передохнуть от реальной жизни, снабжая их собственными маленькими мирами, где они распоряжаются всем, как полубоги.

– Это не совсем так, – ответил Рендер. – То, что происходит в «маленьких мирах», вовсе не обязательно приятно для пациентов. И не они распоряжаются в них; распоряжается Ваятель, или, как вы заметили, полубог. Там вы учитесь на собственном опыте. Опыт же этот может быть и приятным, и болезненным. Причем, как правило, скорее болезненный, чем приятный.

Он зажег сигарету, взял полный кубок.

– Вот почему я считаю критику нашего метода несостоятельной.

– К тому же это недешево, – сказал Минтон.

– А вы когда-нибудь прикидывали, во сколько обходится многоканальное невроконтактное устройство?

– Нет.

– Займитесь на досуге.

Прислушавшись к звукам рождественской песенки, Рендер отложил сигарету и встал.

– Огромное спасибо, Хейделл, – сказал он. – Мне надо идти.

– Куда торопиться? – возразил Хейделл. – Побудьте еще немного.

– Я бы не прочь, но там, наверху, меня ждут.

– И много у вас народу?

– Двое.

– Пусть спускаются. Я собирался устраивать буфет, и запасов предостаточно. Я их и накормлю, и напою.

– Договорились, – сказал Рендер.

– Отлично. Почему бы не позвонить им прямо отсюда?

Рендер позвонил.

– С Питером все в порядке, – сказал он.

– Замечательно, но как же мое манто? – спросила Джилл.

– Пока забудь о нем. А потом я все устрою.

– Я попробовала отмыть теплой водой, но все равно остаются розовые пятна…

– Положи его обратно в коробку и не морочь мне больше голову! Я сказал, что все сделаю сам.

– Хорошо, хорошо. Мы спустимся через минуту. Бенни принесла подарок Питеру и кое-что для тебя. Она едет к сестре, но говорит, что может задержаться.

– Прекрасно. Тащи ее сюда. Хейделла она знает.

– Хорошо. – Джилл повесила трубку.

Канун Рождества.

…Противоположность Новому году.

Это время больше принадлежит личности, чем обществу; это время, чтобы обратиться к себе и к семье, позабыв об общественных проблемах. Это время для самых разных вещей: время находить и время терять, время соединять и время порывать. Время сеять и время пожинать посеянное…

Они ели, стоя у буфета. Большинство гостей пили подогретый ром с корицей и гвоздикой, фруктовые коктейли и имбирный пунш. Говорили о пластиковых легких, о кровяных фильтрах, о компьютерных диагнозах и о том, что пенициллин безнадежно устарел.

Питер сидел, зажав руки между колен, слушал и наблюдал. Костыли были сложены у ног. Комната полнилась музыкой.

Джилл тоже сидела и слушала. Когда говорил Рендер, другие разговоры смолкали.

Бенни, улыбаясь, опустошала бокал за бокалом. Шутил доктор или нет, но невозможно было устоять против его голоса диск-жокея, рассуждающего с логикой иезуита. Ее босс был знаменитостью. Кто слышал о Минтоне? Или о Хейделле? Другие врачи, коллеги – и все. Ваятели были символом времени, и она, она была его секретаршей. О Ваятелях знали все. Подумаешь, что значит какой-нибудь кардиолог, анестезиолог, специалист по кишечнику или вообще какой-нибудь костоправ? Ее босс был ее мерой известности. Другие девчонки всегда расспрашивали про него и про его волшебную машину… «Тайм» окрестил невроконтакторов «электронными Свенгали» и посвятил Рендеру на три колонки больше, чем остальным. Кроме, конечно, Бартельметца.

Музыка тем временем сменилась: зазвучала легкая классика, балетные партитуры.

Бенни почувствовала прилив тоски по уходящему году, и ей захотелось танцевать, как она танцевала когда-то, давным-давно. Праздник, компания, в которую она попала, вместе с музыкой, пуншем и висящими на стенах еловыми гирляндами – все это действовало на нее, непроизвольно заставляя тихонько отстукивать каблуками ритм и вспоминать о высвеченной в темноте площадке, полной движения и цвета, и о себе самой – там, далеко.

Она прислушалась к разговору.

– …но если вы можете передавать и принимать их, значит, вы можете и записывать, – продолжал допытываться Минтон.

– Да, – ответил Рендер.

– Так я и думал. Почему же об этой стороне дела почти совсем не пишут?

– Еще лет десять, если не меньше, – и об этом будут писать все. А пока использование воспроизводящих систем разрешено только самому квалифицированному персоналу.

– Почему?

– Понимаете, – Рендер сделал паузу, чтобы прикурить сигарету, – если быть до конца откровенным, то дело в том, что желательно держать эту область под контролем, пока мы не узнаем о ней больше. Если не соблюдать определенной секретности, то результаты могут использовать преждевременно в коммерческих интересах, и с катастрофическими последствиями.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что способен сконструировать в сознании психически вполне здорового человека любой сон, даже такой, какой вы не в состоянии представить, на любую тему, – начиная от секса и насилия и кончая садизмом и другими извращениями, – сон со сложным и законченным сюжетом или сон, граничащий с безумием, сон, в котором будут исполняться любые желания и разыгрываться любые роли. Я даже могу подобрать, по вашему желанию, соответствующий видеоряд или живописный стиль – от импрессионизма до сюрреализма. Скажем, сон с насилием в кубистическом варианте. Неплохо? Отлично!.. Если захотите, вы даже можете стать конем из «Герники». Нет проблем!.. А потом я запишу все происходящее и буду прокручивать вам же или кому-нибудь другому сколько угодно раз.

– О Боже!

– Вот именно. Я мог бы сделать вас и Богом, если вы того пожелаете, и дать вам возможность пережить все семь дней творения. Я контролирую чувство времени – ваши внутренние часы – и поэтому в состоянии превратить объективно протекшие минуты в часы субъективного переживания.